Глава 9 …А затем вы умрете

«Ищи истину самостоятельно, и там я тебя встречу».

Это последнее, что Джош сказал мне. Он сказал это в шутку: как бы всерьез, но пародируя людей, которые претендуют на глубину. Он был пьян и в эйфории. И он был хорошим другом.

Самый большое потрясение в своей жизни я испытал в девятнадцать лет. Мой приятель Джош взял меня на вечеринку на озеро к северу от Далласа, штат Техас. Там были дома на холме, под холмом бассейн, а под бассейном — обрыв у озера. Обрыв не слишком высокий, метров десять: достаточно высокий, чтобы трижды подумать, прежде чем с него прыгать, но достаточно низкий, чтобы при сочетании выпивки с юной удалью презреть сомнения.

Попав на вечеринку, мы с Джошем вскоре отправились к бассейну. Там мы пили пиво и вели разговоры, каких можно ожидать от юных самцов: о выпивке и рок-группах, о девушках и всевозможных крутых вещах, какие Джош делал летом после ухода из музыкальной школы. Мы мечтали, как будем играть в одной рок-группе и как переедем в Нью-Йорк (в ту пору вещь немыслимая).

Мы были просто дети.

«Отсюда можно прыгать?» — поинтересовался я, кивая в сторону обрыва над озером.

«Да, — кивнул Джош, — отсюда все время прыгают».

«А ты будешь?»

Он пожал плечами: «Может быть. Увидим».

Ближе к вечеру мы с Джошем разделились. Я увлекся хорошенькой азиаткой, которая любила видеоигры. Для такого юного «ботаника», как я, это был счастливый билет. Правда, я ее не интересовал. Но зато она была милой и с готовностью слушала мою болтовню. Вот я и не умолкал. После еще нескольких банок пива я набрался смелости предложить ей пройти со мной до дома и взять еды. Она сказала: «Конечно».

Поднимаясь по холму, мы наткнулись на спускавшегося Джоша. Я спросил, не хочет ли он подкрепиться, но он отказался. Я спросил, где его потом искать. Он улыбнулся и сказал: «Ищи истину самостоятельно, и там я тебя встречу».

Я кивнул и сделал серьезное лицо. «Ладно, там и увидимся», — сказал я, словно все точно знают, где истина и как до нее добраться.

Джош рассмеялся и пошел по холму к обрыву. Я тоже рассмеялся и продолжил путь вверх к дому.

Уж не помню, сколько я пробыл внутри. Помню, что, когда мы с девушкой вышли, вокруг никого не было и вдали выли сирены. Бассейн опустел. Все бежали вниз, к берегу под обрывом. Некоторые находились у воды. Я заметил, что несколько человек плавают. Но в темноте трудно было что-то разглядеть. Магнитофон тянул какую-то мелодию, но его никто не слушал.

Все еще не сложив два и два, я поспешил к берегу, на ходу вгрызаясь в сэндвич: куда все смотрят? На полдороги хорошенькая азиатка сказала мне: «Думаю, случилась беда».

Дойдя до подножия холма, я спросил кого-то, где Джош. Но на меня никто не смотрел и не обращал внимания. Все глядели на воду. Я спросил снова, и какая-то девушка начала безудержно рыдать.

И тут я сложил два и два.

У водолазов ушло три часа, чтобы найти тело Джоша на дне. Впоследствии вскрытие установит, что у него возникли ножные судороги: из-за алкоголя и удара о воду. Когда он спрыгнул с обрыва, было холодно, и вода сливалась с ночной мглой, черное на черном. Люди слышали, как он зовет на помощь, но не могли понять, где он. Только всплески. Только звуки. Потом его родители скажут мне, что он почти не умел плавать. А я и не знал…

Сам я заплакал лишь через двенадцать часов. Я был у себя в машине: наутро возвращался домой в Остин. Я позвонил отцу и сказал, что нахожусь недалеко от Далласа и не успею на работу. (В то лето я помогал отцу на работе.) Он спросил: «Почему? Что случилось? Все в порядке?» И тут я не выдержал: из меня полились слезы. Я плакал, рыдал и пускал сопли. Я остановил машину у обочины и, сжав телефон, ревел, как маленький мальчик, жалуясь отцу.

А летом у меня началась сильнейшая депрессия. Я думал, что уже знаю, что такое депрессия. Но тут все утратило смысл настолько, что было физически больно. Приходили люди и пытались подбодрить. Они все говорили и делали, как надо, а я сидел, слушал, благодарил («спасибо, что зашли»), фальшиво улыбался и лгал, что мне уже лучше. Но внутри ничего не чувствовал.

Несколько месяцев я мечтал о Джоше. Мечтал о том, как разговаривал бы с ним подолгу: о жизни и смерти, о всяких случайных пустяках. Доселе я был типичным обалдуем из среднего класса: безответственным и закомплексованным лентяем и социофобом. На Джоша я во многих отношениях смотрел снизу вверх: он был старше, увереннее и опытнее. Он больше открывался миру и больше принимал его. Помню, мне приснился сон, как мы с Джошем сидим в джакузи (да, это странно) и я говорю: «Мне очень грустно, что ты умер». А он рассмеялся. Не помню точные слова, но это было что-то вроде: «Зачем ты беспокоишься, что я умер, когда сам боишься жить?» Я проснулся в слезах.

Сидя на мамином диване тем летом и глядя в пустоту — в бесконечное и непостижимое ничто, где когда-то была дружба Джоша, — я вдруг осознал: если нет причин делать что-либо, нет и причин ничего не делать и, коль скоро все мы умрем, нет оснований уступать страху, смущению и стыду (ведь все они — ничто); избегая почти всю свою короткую жизнь болезненных и дискомфортных для себя вещей, я, по сути, не жил.

Тем летом я отказался от «травки», сигарет и видеоигр. Я забросил глупые фантазии о том, как буду рок-звездой, ушел из музыкальной школы и записался на курсы при колледже. Я стал ходить в спортивный зал и сбросил вес. У меня появились новые друзья. У меня появилась первая девушка. Впервые в жизни я по-настоящему делал домашние задания и с удивлением понял, что могу получать хорошие оценки, если захочу. Следующим летом я поставил себе задачу прочесть за пятьдесят дней пятьдесят познавательных книг — и сделал это. А еще через год я перевелся в отличный университет на другом конце страны, где впервые в жизни преуспевал: и в учебе, и в общении.

Гибель Джоша оказалась рубежом, который разделил жизнь на «до» и «после». До трагедии я был замкнутым, инертным и закомплексованным подростком, который вечно беспокоится о том, что думают о нем окружающие. После трагедии я постепенно стал совсем другим: ответственным, любознательным и трудолюбивым. Определенные комплексы остались (кто может избавиться от них насовсем?), но отныне у меня появились вещи более важные, чем комплексы и весь багаж неуверенности. И это изменило все. Как ни странно, смерть другого человека дала мне силы жить. И миг, который, возможно, был худшим в моей жизни, принес и наибольшую перемену.

Смерть пугает нас. А поскольку она пугает нас, мы стараемся не говорить и не думать о ней, даже если умирает близкий человек.

Но как ни странно, задним числом становится ясно: смерть — это свет, который позволяет оценить и измерить тень всякого жизненного смысла. Без смерти все было бы незначительным и случайным. Все ценности и критерии были бы пустыми.

Эрнест Беккер был ученым-маргиналом. В 1960 г. он защитил докторскую диссертацию по антропологии. Она сопоставляла странные и необычные практики дзен-буддизма с психоанализом. А надо сказать, что в ту пору на дзен смотрели как на занятие хиппи и наркоманов, а на фрейдовский психоанализ — как на лженауку под видом психологии, унаследованную от каменного века.

Получив должность старшего преподавателя, Беккер оказался в компании, которая видела в психиатрии не науку, а фашизм, форму подавления бедных и беззащитных.

Проблема состояла в том, что руководитель Беккера был психиатром, а не психоаналитиком. Это все равно что поступить на работу и гордо сравнить своего шефа с Гитлером.

Как легко догадаться, Беккера уволили.

Со своими радикальными идеями он подался туда, где надеялся быть услышанным: в Беркли, штат Калифорния. Но и там долго не продержался.

Неприятности у него были не только из-за оппозиции истеблишменту, но и из-за своеобразных методов преподавания. Он использовал Шекспира для обучения психологии, учебники психологии — для обучения антропологии, а данные антропологии — для обучения социологии. Он выряжался в короля Лира и проводил в аудитории потешные бои на мечах, а также пускался в длинные политические экскурсы на темы, далекие от учебной программы. Другие преподаватели терпеть его не могли. И меньше чем через год его снова уволили.

Тогда он поступил на работу в Университет штата Калифорния в Сан-Франциско, где сохранял должность больше года. Но когда разгорелись студенческие протесты из-за войны во Вьетнаме, руководство обратилось за помощью к Национальной гвардии. Начались потасовки. Беккер встал на сторону студентов и публично осудил действия декана (мол, Гитлер и всякое такое), и тогда его опять уволили.

За шесть лет Беккер четырежды сменил работу. А прежде чем его уволили с пятой, он заболел раком толстой кишки. Прогноз был неутешительным. В следующие несколько лет Беккер был прикован к постели практически без надежды на выживание. А потому решил написать книгу: книгу о смерти.

Беккер умер в 1974 г. Его книга «Отрицание смерти» (The Denial of Death) впоследствии получила Пулитцеровскую премию и стала одним из самых авторитетных интеллектуальных трудов ХХ в. Она произвела сенсацию в философии и антропологии, попутно высказав глубокие и поныне влиятельные философские идеи.

Коротко говоря, в «Отрицании смерти» есть две основные мысли.

Люди уникальны в том смысле, что они единственные животные, способные мыслить о себе абстрактно. Собаки не терзаются беспокойством о своей карьере. Кошки не думают о прошлых ошибках и не задаются вопросом о том, что случилось бы, поведи они себя иначе. Обезьяны не спорят из-за будущих возможностей, а рыбы не комплексуют, что имели бы больший успех у других рыб, если бы они имели более длинные плавники.

Мы, люди, наделены способностью воображать себя в гипотетических ситуациях, размышлять о прошлом и будущем, представлять другие реальности и ситуации, где все иначе. И благодаря этой уникальной умственной способности, полагает Беккер, все мы в какой-то момент осознаем неизбежность нашей смерти. А поскольку мы можем представить альтернативные варианты реальности, мы единственные животные, способные вообразить реальность, где нас нет.

Отсюда возникает, по словам Беккера, «страх перед смертью»: глубокая экзистенциальная тревога, которая лежит в основе всех наших мыслей и поступков.

Второй тезис Беккера начинается с предпосылки, что у всех нас есть два «Я». Одно «Я» — это физическое «я», которое ест, спит, храпит и какает. Второе «Я» — это концептуальное «Я»: наша идентичность; то, как мы видим себя.

Беккер рассуждает так. Всем нам известно, что физическое «Я» однажды умрет, что смерть неизбежна. И эта неизбежность — на каком-то бессознательном уровне — очень пугает нас. Чтобы компенсировать страх перед неизбежной потерей физического «Я», мы пытаемся сконструировать концептуальное «Я», которое будет жить вечно. Вот почему люди оставляют свои имена на зданиях, статуях и корешках книг. Вот почему мы испытываем необходимость снова и снова отдавать себя другим, особенно детям: мы надеемся, что наше влияние — наше концептуальное «Я» — просуществует дольше нашего физического «Я». Нас будут помнить, чтить и боготворить много после того, как наше физическое «Я» перестанет существовать.

Беккер называл такие попытки «проектами бессмертия»: проектами, которые позволяют нашему концептуальному «Я» пережить физическую смерть. По его мнению, вся человеческая цивилизация выросла из проектов бессмертия: города и правительства, структуры и авторитеты, которые существуют в наши дни, были проектами бессмертия наших предков. Это остатки концептуальных «Я», которые не захотели умирать. Такие фигуры, как Иисус и Мухаммед, Наполеон и Шекспир, столь же влиятельны в наши дни, сколь и при своей жизни, а то и больше. И в этом весь смысл. Способы могут быть разными: через шедевры искусства или завоевание новых земель, великое богатство или просто большую и любящую семью с изобилием внуков и правнуков. Но всякий жизненный смысл формируется подспудным желанием не умирать.

Религия, политика, спорт, искусство и технологические новации — следствие проектов бессмертия. С точки зрения Беккера, войны, революции и массовые убийства происходят, когда сталкиваются проекты бессмертия разных групп. Века угнетения и убийства миллионов оправдывались как защита одного проекта бессмертия от другого.

Но когда наши проекты бессмертия заканчиваются неудачей, когда теряется смысл, когда шансы на переживание нашим концептуальным «Я» нашего физического «Я» выглядят сомнительными и маловероятными, страх перед смертью — эта ужасная, гнетущая тревога — снова вползает в наш ум. К этому могут привести травма, стыд и социальная насмешка. А также, отмечает Беккер, психическая болезнь.

Если вы еще не поняли, наши проекты бессмертия — это наши ценности. Это барометры смысла и качества нашей жизни. А когда наши ценности рушатся, с ними рушимся и мы (в психологическом плане). По сути, Беккер хочет сказать следующее: страх толкает нас уделить чему-то особое внимание, ибо только так мы можем отвлечься от реальности и неизбежности собственной смерти. При отказе от этих тревог человек обретает квазидуховное состояние, смиряясь с бренностью своего существования. В таком состоянии он менее склонен к формам эгоцентризма.

Впоследствии, уже на смертном одре, Беккер пришел к удивительному выводу: человеческие проекты бессмертия были проблемой, а не решением. И надо не навязывать (подчас смертельным насилием) миру свое концептуальное «Я», а усомниться в нем, сжиться с реальностью собственной смерти. Беккер называл это «горьким противоядием» и пытался применить его к себе перед лицом кончины. Смерть — это плохо, но ведь и неизбежно. И надо не противиться этому осознанию, а открыться ему по мере сил. Когда мы смиримся с фактом нашей смерти — базовым страхом, глубинной тревогой, мотивирующей все легкомысленные амбиции, — мы сможем выбирать наши ценности более свободно, не ограничивая себя алогичным поиском бессмертия, и без опасных догматических воззрений.

Я перехожу со скалы на скалу, медленно карабкаясь вверх. Мышцы ног напряжены и ноют. Такое трансоподобное состояние возникает от медленных и однообразных физических нагрузок. Но вершина близко. Небо становится шире и глубже. Теперь я один. Друзья остались далеко внизу: они фотографируют океан.

Наконец я перелезаю через небольшую глыбу, и передо мной открывается простор. В бесконечность уходит горизонт. Возникает ощущение, что стоишь у края земли: там, где вода встречается с небом, синее с синим. Ветер бьет в лицо. Я смотрю вверх. Как же светло! И как красиво.

Я нахожусь в Южной Африке, на мысе Доброй Надежды. Когда-то считалось, что это самая южная точка не только Африки, но и всего мира. Воды здесь неспокойны и коварны, часто бывают штормы. Это место помнит столетия торговли, коммерции и человеческих усилий. И столетия рухнувших надежд.

Португальцы говорят: «Ele dobra o Cabo da Boa Esperança». То есть «он огибает мыс Доброй Надежды». Смысл парадоксален: жизнь человека вошла в последнюю фазу, и ничего больше он уже не совершит.

Я шагаю по камням к синеве, вбирая ее в себя. Я взмок, но мне холодно. Я в восторге, но нервничаю. Значит, вот оно?

Ветер бьет в уши. Я ничего не слышу, но вижу край: место, где скала встречается с небытием. Останавливаюсь и на секунду замираю в нескольких метрах от него. Внизу, на многие километры в каждую сторону, пенится и бьет о камни океан. Волны бешено устремляются к скалам и бессильно отступают. Подо мной обрыв в десятки метров, внизу — океан.

Справа от меня и внизу берег усеяли туристы. Они делают снимки и собираются, как муравьи, в кучки. Слева от меня лежит Азия. Передо мной — небо, а позади — все, на что я надеялся и что принес с собой.

Я озираюсь. Вокруг ни души. И делаю первый шаг к краю обрыва.

По-видимому, человеческое тело наделено естественным радаром, выявляющим смертельно опасные ситуации. Когда вы оказываетесь в трех метрах от края скалы, за оградой, в теле появляется некоторое напряжение. Напряжен позвоночник. По коже бегут мурашки. Глаза сосредоточены на каждой детали обстановки. Ноги словно каменные. Будто большой и невидимый магнит мягко влечет тело в безопасное место. Но я борюсь с магнитом. Я переставляю ноги, сделанные из камня, ближе к краю.

В полутора метрах от края активно включается мозг. Ты видишь не только край, но и самого себя: непрошеными являются картины, как ты оступаешься и падаешь, разбиваешься насмерть. Лететь далеко, напоминает мозг. Очень, очень далеко. «Чувак, что ты творишь? Остановись. Остановись!»

Я приказываю мозгу заткнуться и медленными шажками иду дальше.

В метре от края тело подает полноценный сигнал тревоги. Один неудачный шаг, и жизнь закончится. Один сильный порыв ветра, и ты отправишься в синюю бесконечность. Ноги дрожат. И руки дрожат. И голос дрожит. Все напоминает об угрозе.

Большинство людей ближе метра к краю не подходят. На этом расстоянии можно наклониться и бросить взгляд вниз. Но все-таки нет ощущения, что есть реальный риск убиться насмерть. Когда стоишь так близко от края, даже столь дивного и пленительного, как мыс Доброй Надежды, возникает пьянящее головокружение, и недавний завтрак просится наружу.

Я делаю еще один шажок, потом еще один. До края осталось полметра. Передняя нога вибрирует, когда я переношу на нее вес тела. И продолжаю идти дальше. Вопреки магниту. Вопреки зову своего ума. Вопреки инстинкту самосохранения.

Осталось сантиметров тридцать. Теперь я смотрю прямо вниз. Почему-то подступают слезы. Тело инстинктивно сжимается, защищаясь от чего-то воображаемого и необъяснимого. Порывами налетает ветер. В голову стучат мысли…

Когда ты у самого края, тебе кажется, что ты летишь. Перед лицом бездны ты словно слился с небом. И почти ожидаешь, что упадешь.

Я на мгновение припадаю к земле, переводя дыхание и собираясь с мыслями. Заставляю себя взглянуть на воду, которая внизу бьется о скалы. Затем перевожу взгляд направо, на мелких муравьев, которые топчутся у вывесок, делают снимки, садятся в туристические автобусы: вдруг меня кто-нибудь видит? Эта жажда внимания абсолютно иррациональна. Как, впрочем, и все остальное. Снизу меня и не разглядишь. А если бы меня и было видно, слишком велико расстояние: никто ничего не смог бы сказать или сделать.

Я слышу лишь ветер.

Тело содрогается, страх пьянит и ослепляет. Я концентрируюсь и очищаю мысли в своего рода медитации. Ничто так не трезвит и не сосредотачивает, как несколько сантиметров от собственной смерти. Я выпрямляюсь и снова смотрю вдаль. Я улыбаюсь. Я напомнил себе, что умереть не страшно.

Такая открытость собственной смертности имеет древние корни. Древнегреческие и древнеримские стоики призывали людей все время помнить о смерти, чтобы больше ценить жизнь и оставаться смиренными перед лицом невзгод. В некоторых направлениях буддизма медитация понимается как путь приготовления живого человека к смерти. Растворение «Я» в великом ничто — обретение просветленного состояния нирваны — мыслится как своего рода репетиция перехода на ту сторону. Даже Марк Твен, этот лохматый озорник, который пришел и ушел с кометой Галлея, сказал: «Страх перед смертью следует из страха перед жизнью. Человек, который живет полной жизнью, готов умереть в любой момент».

Я все еще на скале. Сажусь на корточки, чуть отклоняюсь назад, выставляю руки за спиной и аккуратно приземляюсь на задницу. Затем аккуратно свешиваю одну ногу через край скалы. Оказывается, за краем есть небольшой уступ. Я ставлю ногу на него. Затем переношу за край другую ногу и тоже ставлю ее на уступ. Несколько мгновений сижу неподвижно, отклонившись назад и опираясь на ладони. Ветер ерошит волосы. Тревога стала переносимой, но лишь пока я сосредоточен на горизонте.

Затем я сажусь прямо и снова смотрю вниз. Страх резко поднимается по спине, наэлектризовывая члены. Ум лазером сосредоточен на точных координатах каждого сантиметра тела. Пожалуй, в какие-то моменты страх удушает. Но всякий раз, когда это происходит, я опустошаю свои мысли, заставляя себя смотреть на свой потенциальный приговор, а затем просто признать его существование.

И вот я сижу на краю света, на южной оконечности надежды, у врат востока. Эта мысль пьянит. Я чувствую, как адреналин разносится по всему телу. Никогда еще столь неподвижное и столь вдумчивое состояние не будоражило столь сильно. Я слушаю ветер, наблюдаю за океаном и смотрю на концы земли. И смеюсь вместе со светом: все, чего он касается, благо.

Осмыслить собственную смертность важно, поскольку это избавляет от всех пустых, шатких и поверхностных ценностей в жизни. Большинство людей целыми днями гонятся за лишним долларом, за толикой лишней славы или внимания или за щепоткой лишней уверенности, что они правы и любимы. Однако смерть ставит перед нами гораздо более мучительный и важный вопрос: что ты оставишь на Земле?

Сделаешь ли мир хоть ненамного иным, хоть ненамного лучше? Какой отпечаток оставишь? Какое влияние окажешь? Говорят, бабочка, машущая крылышками в Африке, может вызвать ураган во Флориде. Какие же ураганы ты оставишь за собой?

Беккер прав: пожалуй, это единственный важный вопрос в жизни. Однако мы не хотим и думать о нем. Во-первых, он трудный. Во-вторых, он пугающий. В-третьих, мы понятия не имеем, что делаем.

Но, когда мы избегаем этого вопроса, мы позволяем пустым и пагубным ценностям овладеть нашим мозгом, взять под контроль наши желания и амбиции. Когда мы избегаем вездесущего взгляда смерти, поверхностное кажется важным, а важное поверхностным. А ведь смерть — единственное, что известно с несомненностью. И как таковая, она должна быть компасом, который позволяет сориентироваться во всех остальных ценностях и решениях. Она — правильный ответ на все вопросы, которые мы должны задавать, но никогда не задаем.

Есть лишь один способ смириться со смертью: осмыслить и увидеть себя как часть чего-то большего, чем ты сам; отказаться от служения себе и ориентироваться на ценности простые, непосредственные, контролируемые и терпимые к хаотическому миру вокруг вас. В этом корень всякого счастья. Послушайте хоть Аристотеля, хоть психологов из Гарварда, хоть Иисуса Христа, хоть пресловутых The Beatles: все они скажут, что у счастья лишь один источник — забота о том, что больше тебя; вера в то, что ты делаешь нечто важное для людей и твоя жизнь — лишь часть какого-то великого и непостижимого процесса. Именно это чувство зовет людей в церковь, толкает их на войны, помогает им воспитывать семьи, копить пенсии, строить мосты и изобретать сотовые телефоны: мимолетное чувство принадлежности к чему-то более великому и более неведомому, чем они сами.

Эгоцентризм лишает нас этого. Он стягивает все внимание на свое «Я», свой внутренний мир. Мы начинаем чувствовать, что мы — в центре всех проблем вселенной, что мы — величайшие страдальцы, что мы больше заслуживаем величия, чем остальные.

В таком подходе есть нечто соблазнительное. Но эгоцентризм изолирует нас. Вместо любознательности и радости о мире мы начинаем интересоваться лишь собой и проецируем свои предрассудки и комплексы на каждого человека и каждое событие. Это заманчиво, привлекательно и выгодно и на некоторое время обеспечивает душевный комфорт, но в духовном плане это яд.

Такова чума современного общества. Мы материально обеспечены, но нашу психику разъедают низкие и поверхностные страсти. Люди снимают с себя ответственность и требуют, чтобы общество заботилось об их тонких чувствах. Люди железобетонно уверены неизвестно в чем и навязывают свои взгляды другим, зачастую жестоко, во имя выдуманных праведных идеалов. Люди упиваются иллюзией собственного превосходства, а сами пальцем о палец не хотят ударить из инерции, летаргии и страха перед неудачей.

Современный ум избалован. А потому люди сплошь и рядом считают, что заслуживают то, чего не заработали. Они полагают, что имеют право на то, ради чего не жертвовали. Они объявляют себя экспертами, предпринимателями, изобретателями, новаторами, бунтарями и тренерами, не имея опыта за плечами. И не то чтобы они были мегаломанами: они лишь убеждены в необходимости быть великими, чтобы состояться в мире, который ценит лишь экстраординарное.

Современная культура путает большое внимание с большим успехом, полагая их синонимами. Однако это разные вещи.

Вы уже великий. Уже. Осознаете вы это или нет. Осознают это другие люди или нет. И не потому, что вы создали приложение для iPhone, или окончили школу на год раньше, или купили роскошную яхту. Как раз в этом нет величия.

Вы великий потому, что перед лицом бесконечного смятения и несомненной смерти вы продолжаете выбирать, до чего вам есть дело, а до чего нет. Уже один этот факт — выбор жизненных ценностей — делает вас прекрасным, делает вас успешным и делает вас любимым. Даже если вы этого не осознаете. Даже если вы спите в сточной канаве и голодаете.

Вы тоже умрете. Умрете потому, что вам тоже повезло жить. Возможно, вы этого не чувствуете. Но отправьтесь как-нибудь на скалу: может быть, поймете.

Однажды Буковски написал: «Все мы умрем, все мы. Какое шоу! Одно это должно заставить нас любить друг друга, но не заставляет. Мы запуганы и смяты житейской ерундой, мы снедаемы ничем».

Вспоминается та ночь у озера, когда я глядел, как тело моего друга Джоша достают из озера спасатели. Вспоминается, как я глядел в черную техасскую ночь и чувствовал, как в ней медленно растворяется мое эго. Смерть Джоша научила меня намного большему, чем я поначалу думал. Да, она помогла мне не проспать жизнь, взять ответственность за свой выбор и осуществлять свои мечты без внутреннего стыда и комплексов.

Но все это второстепенно. А был урок глубже и важнее: не надо ничего бояться. Никогда. В последующие годы я часто напоминал себе о смерти: с помощью медитации, книг по философии или сумасбродства вроде того на скале в Южной Африке. И только так я мог сохранить это осознание в центре своего ума. Благодаря приятию собственной смерти, пониманию собственной бренности все было легче: избавляться от пристрастий, выявлять свой эгоизм и бороться с ним, брать на себя ответственность за свои проблемы, переносить страхи и неуверенность, мириться с неудачами и видеть плюсы в отказах. Благодаря мысли о смерти все это переставало быть тяжелым. Чем больше я вглядываюсь во тьму, тем светлее становится жизнь, тем тише становится мир и тем меньше во мне подсознательного сопротивления чему-либо.

…Несколько минут я сижу на скале, вбирая в себя окружающий мир. Решив наконец встать, завожу руки за спину и делаю несколько быстрых шагов назад. Потом тихо останавливаюсь. Проверяю почву под собой: не подведет ли какой-нибудь камень, сорвавшись из-под ног? Убедившись в безопасности, начинаю обратный путь к реальности — полтора метра, три метра — и с каждым шагом тело приходит в себя. Ноги становятся легче. Я позволяю жизненному магниту притянуть себя.

Я шагаю по камням, возвращаясь к главной дороге. Поднимаю голову и вижу, что на меня уставился мужчина. Я останавливаюсь. Мы встречаемся глазами.

«Послушайте. Я видел, как там вы сидели на скале», — осторожно говорит он. У него австралийский акцент. Слово «там» он произносит смущенно. И кивает в сторону Антарктики.

«Да, — улыбаюсь я, — вид потрясающий, правда?» Но он не улыбается. Его лицо серьезно.

Я упираю руки в шорты. Тело все еще гудит от пережитого. Повисает неловкое молчание.

Какое-то мгновение австралиец стоит в замешательстве, все еще глядя на меня. Он явно размышляет, что сказать дальше. Затем произносит, тщательно подбирая слова.

«Вы как? С вами все в порядке?»

Я делаю короткую паузу и отвечаю с улыбкой: «Жив-здоров. Очень даже жив».

Его скептицизм уходит, уступая место улыбке. Он коротко кивает и идет по тропинке вниз. А я стою наверху, дышу простором и жду, когда на вершину поднимутся мои друзья.