ГЛАВА L

Три недели спустя, в полдень, Нововейский прибыл в Хрептев. Из Рашкова он добирался так долго оттого, что часто переправлялся на другой берег Днестра, нападая врасплох на чамбулы и на пыркалабовых людей, стоявших на заставах поречья. Те рассказывали потом подходившему султанскому войску, будто повсюду видели польские отряды и слышали о многочисленном войске, которое, не дожидаясь, как видно, пока турки достигнут Каменца, само преградит им дорогу и сразится с ними в решающей битве.

Султан, которого уверяли в бессилии Речи Посполитой, крайне был поражен и, высылая вперед польских татар, валахов и придунайские орды, сам подвигался очень медленно. Несмотря на безмерную свою мощь, битвы с регулярным войском Речи Посполитой он весьма опасался.

Володыёвского Нововейский не застал в Хрептеве — маленький рыцарь вслед за Мотовило отправился к пану подлясскому биться против крымской орды и Дорошенко. Там, еще упрочив свою славу, вершил он ратные дела: разбил грозного Корпана, тело его в Диком Поле оставив зверям на растерзание; грозного Дрозда тоже разбил, и бесстрашного Малышко тоже, и двух братьев Синих, знаменитых казацких наездников, и много небольших ватаг и чамбулов.

А пани Володыёвская в день прибытия Нововейского собиралась как раз в Каменец с оставшимися людьми и с обозом: нашествие близилось, и Хрептев пора уже было покинуть. С печалью в сердце уезжала Бася из деревянной фортеции, где немало пришлось ей, правда, пережить, но где прошла счастливейшая пора ее жизни — при муже, средь славных воинов, средь любящих сердец. Нынче по своей доброй воле она ехала в Каменец навстречу неведомой судьбе и опасностям, какими грозила осада.

Но, обладая мужественным сердцем, она не поддавалась печали и со вниманием наблюдала за сборами, за работой солдат, за обозом. Помогали ей в этом Заглоба — он в любой ситуации разумом всех превосходил — и несравненный лучник Мушальский, храбрый и очень искушенный воитель.

Все они возрадовались прибытию Нововейского, хотя тотчас по лицу молодого рыцаря поняли, что ни Эвки, ни прелестной Зоси из басурманской неволи вызволить ему не удалось. Ручьями слез оплакала Бася судьбу обеих женщин: проданные неведомо кому, они может статься были затем увезены со стамбульского базара в Малую Азию, на острова в турецких владениях или в Египет и томились в гаремах. И потому не только что выкупить, но и узнать что-либо о них было невозможно.

Плакала Бася, плакал благоразумный пан Заглоба, плакал и Мушальский, несравненный лучник, только у Нововейского глаза были сухие, ему уже и слез не хватало. Когда же стал он рассказывать, как подошел к Дунаю, почти что к самому Текичу и там, под самым носом ордынцев и султана, польских татар разгромил, а зловещего Азью сына Тугай-бея в плен забрал, оба старых рыцаря зазвенели саблями и закричали:

— Давай его сюда! Здесь, в Хрептеве, он должен погибнуть!

На это ответил Нововейский:

— Не в Хрептеве, но в Рашкове погиб он, там, где ему и надлежало, а смерть ему здешний вахмистр придумал, и была она не из легких.

Тут рассказал он, сколь мучительную смерть принял Азья, Тугай-беев сын, а они слушали с ужасом, хотя и без сожаления.

— Что господь бог за преступление карает, это дело известное, — сказал наконец Заглоба, — странно, однако, что дьявол так плохо слуг своих защищает!

Бася вздохнула благочестиво, подняла глаза к небу и, минуту поразмыслив, ответила:

— А ему силы не хватает могуществу господа противостоять!

— О, вы, ваша милость, в самую точку угодили! — вскричал Мушальский. — Да будь дьявол — избави бог, конечно, — сильнее господа бога нашего, тогда всякая тебе справедливость, а с нею и Речь Посполитая исчезли бы с лица земли!

— Я оттого и турков не боюсь, что, primo «Во-первых (лат.)», они сукины сыны, а secundo «Во-вторых (лат.).», сыны Велиала, — ответил Заглоба.

Все замолчали. Нововейский сидел на лавке, уронив руки на колени, стеклянными глазами уставясь в землю.

— Тебе, однако, должно бы полегчать, — обратился к нему Мушальский, — справедливая месть большое все же утешение.

— Скажи, сударь, тебе и в самом деле полегчало? Лучше ли тебе нынче? — выпытывала Бася полным сострадания голосом.

Исполин помолчал немного, словно пытаясь разобраться в собственных мыслях, и наконец ответил, как бы и сам удивленный, и очень тихо, почти что шепотом:

— Вообразите, судари, бог мне свидетель, я тоже думал, полегчает мне, когда я его убью… И я видел его на колу, видел, как глаз ему буравом сверлили, и уверял себя, что мне теперь легче, а меж тем неправда это! Неправда!

Нововейский обхватил руками горемычную свою голову и проговорил сквозь стиснутые зубы:

— Легче было ему на колу, с буравом в глазу, легче с горящими ладонями, нежели мне с тем, что сидит во мне, о чем думаю, о чем помню ежечасно. Единственно смерть для меня утешение, смерть, смерть — вот что!..

При этих словах его Бася — сердце у нее было смелое, солдатское — встала вдруг и, положив несчастному руку на голову, молвила:

— Пошли тебе бог смерть под Каменцем, верно ты говоришь, единственно смерть для тебя утешение!

Он же закрыл глаза и стал твердить:

— О, да-да! Вознагради вас бог!..

В тот же вечер все двинулись в Каменец.

Бася, выехав за ворота, еще долго, очень долго оглядывалась на крепость, сиявшую в свете вечерней зари, наконец, осенив ее крестом, сказала:

— Дай бог нам с Михалом еще воротиться к тебе, милый Хрептев!.. Дай бог, чтобы ничего худшего нас не ожидало!..

И две слезинки скатились по лицу ее. Странная грусть стиснула у всех сердца — в молчании поехали дальше.

Тем временем опустились сумерки.

До Каменца ехали медленно из-за большого обоза. В нем были фуры, табуны коней, волы, буйволы, верблюды; воинская челядь присматривала за стадами. Кое-кто из челядинцев и солдат женился в Хрептеве, так что и женщин доставало в обозе. Войска было столько же, сколько у Нововейского, к тому еще двести человек венгерской пехоты — отряд, который маленький рыцарь снарядил и обучил на свой кошт. Опекала его Бася, а командовал им бывалый офицер Калушевский. Истинных венгров в той пехоте вовсе не было, а венгерской она звалась потому лишь, что снаряжение там было мадьярское. Подофицерами служили там солдаты-ветераны из драгун, а рядовыми — бывший разбойный люд и грабители, схваченные и приговоренные к виселице. Им даровали жизнь с условием, что они станут верой и правдой служить в пехоте и храбростью загладят давние свои грехи. Были средь них и охочие; покинув овраги, пещеры и всякие иные разбойничьи прибежища, они предпочли пойти на службу к хрептевскому Маленькому Соколу, нежели чуять меч его, нависший над своими головами. Был то народ не слишком послушный и не совсем еще обученный, однако же отчаянный, привыкший к невзгодам, опасностям, да и к кровопролитию тоже. Бася очень любила эту пехоту, как Михалово дитя, и в диких сердцах пехотинцев вскоре проснулась привязанность к этой милой и доброй женщине. Теперь они шли подле ее коляски с самопалами на плече и саблями на боку, гордые тем, что охраняют ее, и готовые яростно защищать Басю в случае, ежели бы какой чамбул встал у них на пути.

Но путь был покамест свободен; Володыёвский все предусмотрел, да и слишком любил он жену, чтобы из-за промедления подвергать ее опасности. Так что путешествие совершалось спокойно. Выехав после полудня из Хрептева, они ехали до вечера, затем всю ночь и на другой день, тоже после полудня, увидели перед собою высокие каменецкие скалы.

При виде этих скал, при виде крепостных башен и бастионов, украшавших их вершины, бодростью преисполнились сердца. Казалось, единственно рука божья может разрушить орлиное это гнездо, свитое на заросшей лесом вершине скалы, окруженной петлею реки. День был летний, чудесный; колокольни костелов и церквей, глядящие из зарослей, светились как гигантские свечи; спокойствие, безмятежность, радость возносились над светлым этим краем.

— Знаешь, Баська, — сказал Заглоба, — басурманы не раз уж грызли эти стены и всегда зубы себе об них ломали! Я и сам не однажды видел, как они деру давали, за морду держась от боли. Дай бог и нынче так будет!

— Дай бог! — подхватила просиявшая Бася.

— А еще побывал тут один ихний, Османом звали. Было это, как сейчас помню, в году тысяча шестьсот двадцать первом. Приехал, шельма, с той стороны Смотрича, от Хотина, глаза выпучил, пасть разинул, смотрел, смотрел, а потом и спрашивает: «Эту крепость кто так укрепил?» — «Господь бог!» — отвечает визирь. «Так пусть ее господь бог и берет, а я не дурак!» С тем и воротился.

— И очень даже быстро ворочались! — вставил Мушальский.

— Разумеется, быстро, — подхватил Заглоба, мы их копьями в зад к тому поощряли, а меня после рыцари на руках к пану Любомирскому отнесли.

— Так вы, сударь, выходит и под Хотином были? — спросил несравненный лучник. — Уму непостижимо, где вы только не побывали и каких только подвигов не свершили.

Заглоба немного обиделся:

— Не только был, но и рану получил, каковую тебе, сударь, ежели любопытно, ad oculos «Воочию, наглядно (лат.).» готов продемонстрировать, но отойдем в сторонку, перед пани Володыёвской хвалиться мне тем не пристало.

Знаменитый лучник тотчас смекнул, что над ним подтрунивают, и, не будучи в силах состязаться с Заглобой в остроумии, почел за благо ни о чем более не спрашивать.

— Истинную правду ваша милость говорить изволит, — переменил он разговор. — Когда слышишь, как люди болтают: «Каменец не снаряжен, Каменец не выстоит», просто страх берет, а как своими глазами Каменец увидишь, так, право же, дух укрепляется.

— К тому же Михал в Каменце будет! — вскричала Бася.

— И пан Собеский, глядишь, подкрепление пришлет.

— Слава богу! Не так уж плохо! Не так плохо! И хуже бывало, а мы не дались!

— Пусть бы и худшее стряслось, главное дело — запала не терять! Не съели нас и не съедят, покуда дух наш жив! — заключил Заглоба.

От наплыва радостных этих мыслей они замолкли, но молчание их было прервано самым печальным образом. К Басиной коляске приблизился вдруг верхом Нововейский. Лицо его, обычно мрачное и хмурое, было ясным и безмятежным. Улыбка не покидала его, а глаза устремлены были на сияющий под солнечными лучами Каменец.

Два рыцаря и Бася смотрели на него с изумлением, не в силах понять, каким образом один вид крепости так внезапно снял великую тяжесть с его души, а Нововейский сказал:

— Да святится имя господне! Сколько горя было, а вот и радость пришла!

Тут он оборотился к Басе:

— Обе они у войта ляшского Томашевича укрылись, и правильно сделали, в такой крепости разбойник им не страшен!

— О ком ты это, сударь? — со страхом спросила Бася.

— О Зосе и Эвке.

— Помоги тебе бог! — вскричал Заглоба. — Дьяволу не поддавайся!

А Нововейский продолжал:

— И то, что об отце моем толкуют, будто бы Азья его зарезал, тоже неправда!

— Ум у него помутился! — шепнул Мушальский.

— Позволь, сударыня, я вперед поеду, — продолжал Нововейский. — Так тяжко, когда долго не видишь их! Ох, скучно вдали от любимых, ох, скучно!

Он закивал большущей своей головой, тронул коня каблуками и поехал дальше.

Мушальский, подозвав к себе нескольких драгун, поехал следом, чтобы не терять безумца из глаз.

Бася спрятала лицо в ладонях, и горючие слезы потекли у нее между пальцев.

— Молодец — золото, — сказал Заглоба, — да не по силам человеку таковые несчастья… К тому же одной местью душа жива не будет…

В Каменце усердно готовились к обороне. На стенах старого замка и у ворот, в особенности у Русских ворот, трудились горожане — люди разных народностей — под началом своих войтов, меж которыми выделялся храбростью и артиллерийским уменьем ляшский войт Томашевич. В ход пошли лопаты и тачки; ляхи и русины, армяне, евреи и цыганы состязались друг с другом. Офицеры различных полков присматривали за работой, вахмистры и солдаты помогали горожанам, трудились даже благородные шляхтичи, позабыв, что бог дал им руки единственно, чтобы саблю держать, а всякий прочий труд препоручил людям «низшего» сословия. Пример подавал сам пан Войцех Гумецкий, хорунжий подольский; один вид его мог вызвать слезы умиления: подумать только — пан собственными руками камни на тачке возил! Работа кипела и в городе, и в замке. В толпе сновали монахи: доминиканцы, иезуиты, францисканцы и кармелиты благословляли людские усилия. Женщины обносили работавших едой и питьем; красавицы армянки, жены и дочери богатых купцов, и еще более прекрасные еврейки из Карвасеров, Жванца, Зинковец, Дунайгрода приковывали к себе взоры солдат.

Но более всего привлек внимание толпы въезд Баси в город. В Каменце было, конечно, немало достойных женщин, но ни у одной не было мужа, столь прославленного на поле брани. Слышали в Каменце и о самой пани Володыёвской как о женщине храброй, которая не побоялась жить в глуши, на далекой заставе, средь дикого люда, которая ходила с мужем в походы, а захваченная татарином, сумела одолеть его и уйти живой из хищных рук. Слава ее тоже была беспримерной. Но те, кто дотоле не знал и не видел Баси, воображали себе этакую великаншу, что гнет подковы и ломает панцири. Каково же было их удивление, когда они увидели маленькое, розовое, полудетское лицо, высовывающееся из коляски.

— Это сама пани Володыёвская или дочка? — спрашивали в толпе.

— Она самая, — отвечали те, кто ее знал.

Изумились горожане, женщины, священники, военные. С неменьшим изумлением смотрели они на непобедимый хрептевский гарнизон, на драгун, меж которыми спокойно ехал Нововейский с улыбкой на лице, отмеченном печатью безумия, и на свирепые лица головорезов, обращенных в венгерских пехотинцев. Однако несколько сот заправских вояк, шедших при Басе, своим видом приободрили горожан.

— Это люди искушенные, такие не устрашатся туркам в глаза посмотреть! — говорили в толпе.

Некоторые горожане, да и солдаты, в особенности из полка князя епископа Тшебицкого, который днями только прибыл в Каменец, думали, что и сам Володыёвский в кортеже, и потому подняли крик:

— Да здравствует пан Володыёвский! Да здравствует наш защитник! Наиславнейший кавалер!

— Vivat Володыёвский, vivat!

Бася слушала, и сердце ее распирала радость; что может быть женщине милей, нежели слава мужа, да когда еще такой большой город славит его.

«Столько здесь рыцарей, — думала Бася, — а ведь никому не кричат, только моему Михалу!»

Ей и самой захотелось крикнуть со всеми вместе «Vivat Володыёвский!», но Заглоба урезонил ее, призывая вести себя достойно и кланяться на обе стороны, как кланяется королева при въезде в столицу.

Сам он тоже приветствовал всех, то шапкой махал, то рукой, а когда люди, его знавшие, и в его честь стали кричать vivat, он обратился к толпе:

— Паны ясновельможные! Кто в Збараже выстоял, тот и в Каменце выстоит!

По указанию Володыёвского кортеж подъехал к возведенному недавно монастырю сестер доминиканок. У маленького рыцаря был, правда, собственный домик в Каменце, но монастырь стоял в более укромном и мало доступном ядрам месте, и он предпочел здесь поместить свою любимую — к тому же, будучи жертвователем монастыря, он надеялся на хороший прием. В самом деле, мать игуменья Виктория, дочь брацлавского воеводы Стефана Потоцкого, приняла Басю с распростертыми объятьями. Из этих объятий она тотчас же попала в другие — горячо любящей ее тетушки Маковецкой, с которой давным-давно не виделась. Обе они плакали, плакал и пан стольник латычёвский, коего Бася всегда была любимицей. Едва успели утереть слезы умиления, прибежала Кшися Кетлинг, и все началось сызнова, а потом Басю окружили сестры монашенки и шляхтянки, знакомые и незнакомые: пани Мартинова Богуш, и Станиславская, и Калиновская, и Хотимирская, и Войцехова, и Гумецкая — жена знатного кавалера пана хорунжего подольского. Одни, как пани Богуш, расспрашивали о мужьях, других интересовало, что Бася думает о турецком нашествии и устоит ли, по ее мнению, Каменец.

Бася с великой радостью заметила, что ее почитают военным авторитетом и ждут из ее уст утешения. И она не поскупилась.

— И речи быть не может, — сказала она, — чтобы мы от турка не сумели отбиться. Михал сюда прибудет не сегодня завтра, самое позднее — через несколько деньков, а уж когда он обороной займется, вы, милостивые государыни, можете спать спокойно, да к тому же известно, что крепость неприступная, уж в этом я, слава богу, немного разбираюсь!

Уверенность Баси весьма приободрила женщин, в особенности успокоил их близкий приезд Володыёвского. Имя его и в самом деле пользовалось таким уважением, что, хотя наступил уже вечер, в монастырь один за другим стали жаловать местные офицеры, чтобы засвидетельствовать почтение Басе, и каждый после первых приветствий выспрашивал, когда прибудет маленький рыцарь и вправду ли он намерен остаться в Каменце. Бася приняла только майора Квасиброцкого — он командовал пехотой князя епископа краковского, писаря Жевуского — он после Лончинского, а вернее, замещая его, возглавил полк Кетлинга. Другим в тот день уже не отворили дверь: Бася порядком была утомлена, а ей надлежало еще заняться Нововейским. Несчастный у самого монастыря упал с лошади, и его, беспамятного, отнесли в келью.

Тотчас послали за лекарем, тем самым, что лечил Басю в Хрептеве. Он предположил у Нововейского тяжелую и, вероятней всего, безнадежную болезнь мозга. До позднего вечера Бася, Мушальский и Заглоба обсуждали это происшествие, сокрушаясь несчастной судьбой рыцаря.

— Лекарь сказал мне, — молвил Заглоба, — что, коли он выживет, так после кровопускания разум должен к нему воротиться и на сердце легче станет.

— Нет уж для него утешения! — возразила Бася.

— В иных случаях человеку лучше и вовсе памяти лишиться, — заметил пан Мушальский, — но даже animalia «Животные (лат.).» ею обладают.

Однако старик выбранил прославленного лучника за такие слова.

— Кабы у тебя, сударь, памяти не было, ты бы к исповеди ходить не мог, — сказал он, — а стало быть, лютеранам бы уподобился и адского огня был бы достоин. Тебя, сударь, уж и ксендз Каминский остерегал от богохульства, да ведь это как волку от молитвы толку: что ни говори подлецу, а он все про овцу.

— Какой из меня волк! — возразил славный лучник. — Вот Азья, тот был волк!

— А что я говорил? — подхватил Заглоба. — Кто первый сказал: это волк?

— Нововейский говорил мне, — молвила Бася, — что он денно и нощно слышит, как Эвка и Зося зовут его: «Спаси!» — а разве их спасешь? Должно было болезнью кончиться, кто бы такие страдания выдержал? Смерть их он пережил бы, позора — не смог.

— Лежит теперь как колода бесчувственная, — молвил Мушальский, — а жаль, поединщик знатный!

Тут разговор их прервал слуга, сообщив, что в городе опять шум ужасный: люди сбегаются смотреть на генерала подольского, он сей момент прибыл с весьма пышной свитою и несколькими десятками пехотинцев.

— Он тут главный, — сказал Заглоба. — Весьма благородно со стороны пана Миколая Потоцкого, что он здесь решился быть, а не в другом каком месте, но, по мне, лучше бы его тут и не было. И он ведь противник был гетману! И в войну верить не хотел, а нынче, кто знает, не придется ли ему головой за это поплатиться!

— Может, и другие Потоцкие сюда за ним последуют, — сказал Мушальский.

— Видать, уж турки недалече! — заметил Заглоба. — Во имя отца, и сына, и святого духа! Дай бог, чтобы пан генерал был вторым Иеремией, а Каменец — вторым Збаражем.

— Быть посему, иль мы погибнем! — раздался чей-то голос с порога.

Бася при звуке этого голоса вскочила и с криком: «Михал!» — бросилась маленькому рыцарю на шею.

Володыёвский привез много важных вестей и, прежде чем объявить о них на военном совете, сперва в тихой келье поведал их жене. Сам он наголову разбил несколько мелких чамбулов и славно потрудился близ крымского дорощенковского коша. И пленных привез два-три десятка, от них можно было узнать о численности ханских и Дорошевых сил.

Другим наездникам не так повезло. Пан подлясский, стоявший во главе значительных сил, был разбит в жестокой сече; пану Мотовило, который направился к валашскому тракту, нанес поражение Крычинский с помощью белгородской орды и тех польских татар, что уцелели после разгрома на Текиче. Володыёвский по дороге в Каменец завернул в Хрептев: еще раз взглянуть потянуло, сказал пан Михал, на те места, где он был так счастлив.

— Я прибыл туда, — молвил он, — едва вы успели уехать, еще и след ваш не простыл, и без труда мог бы догнать вас, но в Ушицах переправился я на молдавский берег, чтобы со стороны степей прислушаться. Отдельные чамбулы перешли уже, и боюсь я, что, выдвинувшись вперед на Покуте, они нанесут внезапный удар. Другие же впереди турецкого войска идут и в скором времени прибудут. Осада предстоит, голубушка моя милая, ничего не поделаешь, но мы не дадимся, здесь ведь всякий не только отчизну, но и добро свое защищает.

Он встопорщил усики, привлек к себе жену и стал целовать ее в щеки. В тот день они не говорили больше. Назавтра Володыёвский сообщил эти известия на военном совете у князя епископа Ланцкоронского, в котором, кроме епископа, состояли еще генерал подольский, подкоморий подольский Ланцкоронский, писарь подольский Жевуский, хорунжий Гумецкий, Кетлинг, Маковецкий, майор Квасиброцкий и еще несколько офицеров. Очень не понравилось Володыёвскому, когда генерал подольский объявил, что не хочет, мол, брать на себя командование, а поручает его совету.

— В чрезвычайных ситуациях, — возразил маленький рыцарь, — одна голова быть должна и одна воля! Под Збаражем власть принадлежала трем региментариям, но они препоручили ее князю Иеремии Вишневецкому, справедливо полагая, что перед лицом опасности необходимо единоначалие.

Слова эти не возымели действия. Напрасно эрудит Кетлинг в качестве примера приводил римлян, которые, будучи лучшими в мире воинами, изобрели диктатуру. Князь епископ Ланцкоронский, который Кетлинга не любил, вообразив почему-то, что коль скоро тот шотландец по происхождению, то в глубине души и еретик, ответил ему, что поляки-де не нуждаются в том, чтобы у пришельцев истории обучаться, равно как, собственный разум имея, и в том не нуждаются, чтобы брать пример с римлян, которым, впрочем, в смелости и красноречии вовсе или почти не уступают. «Как от охапки дров огонь сильнее, нежели от одной щепки, — говорил он, — так и здесь: один ум хорошо, а много — лучше». При этом он хвалил скромность генерала подольского, хотя другие усматривали в том скорее страх перед ответственностью, и от себя предложил переговоры. Когда слово это было произнесено, солдаты как ужаленные повскакали с лавок: Володыёвский и Кетлинг, Маковецкий, Квасиброцкий, Гумецкий, Жевуский, — заскрежетали зубами и зазвенели саблями. «Вот оно что!» — послышались голоса. «Не для переговоров мы пришли сюда!» «Медиатора духовное облачение защищает!» Квасиброцкий крикнул даже: «В притвор, а не в совет!» Поднялась шумиха. Тогда епископ встал и торжественно молвил:

— Я первый готов голову сложить за костелы и за свою паству, а ежели о переговорах поминаю и выиграть время желал бы, то, бог мне судья, не для того вовсе, чтобы крепость сдать, а единственно чтобы дать гетману время стянуть подкрепления. Страшно для нехристей имя Собеского, и, даже если сил у него довольно не будет, сама молва, что он сюда идет, заставит басурман отступиться от Каменца.

После страстной его речи все умолкли, а кое-кто утешился даже, видя, что князь епископ не помышляет о сдаче города.

А Володыёвский сказал:

— Прежде чем неприятель обложит Каменец, ему Жванец придется брать; не оставит же он укрепленный замок у себя за спиною. Так вот я, с позволения пана подкомория подольского, берусь в Жванце окопаться и продержусь там ровно столько времени, сколько князь епископ переговорами выиграть намерен. Верных людей с собой возьму и, пока жив, не отдам Жванца!

Но тут все закричали:

— Не бывать тому! Ты здесь нужен! Без тебя горожане духом падут и солдаты охоту драться потеряют. Ни в коем разе! У кого тут больше опыта? Кто Збараж прошел, а коли до вылазки дойдет дело, кто людей поведет? Ты в Жванце голову сложишь, а мы без тебя тут погибнем!

— Мною командование распоряжается, — ответил Володыёвский.

— В Жванец послать бы смельчака из молодых, чтобы мне помощником был, — сказал подкоморий подольский.

— Пускай Нововейский едет! — откликнулись несколько голосов.

— Нововейский идти не может, у него голова в огне, — возразил Володыёвский, — он бесчувственный в постели лежит!

— Давайте же посоветуемся: кому где встать должно и какие ворота защищать, — предложил князь епископ.

Все взоры обратились к генералу подольскому, а он так сказал:

— Перед тем как приказ огласить, я рад был бы выслушать мнение бывалых воинов, а коль скоро опытом военным здесь более всех пан Володыёвский искушен, ему первому и слово.

Володыёвский посоветовал прежде всего хорошенько укрепить замки, расположенные близ города, полагая, что именно на эти замки неприятель ударит с наибольшей силой. Его поддержали. Тысячу шестьдесят человек пехоты разделили таким образом: правую сторону замка защищал Мыслишевский, левую — Гумецкий, известный своими победами под Цудновом. Со стороны Хотина, в самом что ни есть опасном месте, встал сам Володыёвский, пониже его — отряд сердюков; сторону, обращенную к Зинковцам, прикрывал майор Квасиброцкий, юг — Вонсович, со стороны площади стоял капитан Букар с людьми Красинского. Все это были не волонтеры какие-нибудь, а воины по ремеслу, лучшие из лучших, и такие стойкие в бою, что иных солнечный зной больше допекал, нежели их — оружейный огонь. К тому же служа в войске Речи Посполитой, как правило немногочисленном, они с молодых лет привыкли давать отпор десятикратно сильнейшему неприятелю и почитали это в порядке вещей. Общий надзор над артиллерией в замке осуществлял красавец Кетлинг, который не знал себе равных в наводке орудий. Командовать в замке поручалось маленькому рыцарю, ему генерал подольский позволил по своему разумению совершать вылазки, коль скоро представится к тому необходимость и случай.

Воины же, узнав кто где будет стоять, возрадовались в сердце своем; громкими кликами и звоном рапир выказали они свою готовность. Слыша это, генерал подольский так про себя подумал: «Не верил я, что мы осаду выдержим, и без веры сюда прибыл, лишь совести своей послушный; как знать, однако, не сумеем ли мы с такими-то солдатами неприятеля отбить! Слава мне достанется, вторым Иеремией меня провозгласят, уж не счастливая ли звезда привела меня сюда?»

И как прежде сомневался он, что возможно город защитить, так теперь засомневался, что враг сможет взять его, и, сильно тем воодушевившись, рьяно стал советоваться, как расставить людей в самом городе.

Решено было, что в самом городе у Русских ворот встанет Маковецкий с небольшой группой шляхты, польских горожан, в бою более других выносливых, а также с несколькими десятками армян и евреев. Ворота Луцкие отдавали Городецкому, наводкой орудий у него ведали Жук и Матчинский. Площадь перед ратушей охранять надлежало Лукашу Дзевановскому, а Хотимирский за Русскими воротами принял под свою команду шумных цыган. От моста до самого дома пана Синицкого ведал караулом Казимеж Гумецкий, брат отважного Войцеха. Далее располагались: пан Станишевский, у Ляшских ворот — Мартин Богуш; у Спижовой башни, у самой бялоблоцкой пробоины, полагалось встать Ежи Скажинскому вместе с Яцковским. Дубравский же с Петрашевским охраняли башню Жезника. Большой городской шанец отдали Томашевичу, войту польской юрисдикции, меньший — Яцковскому: еще был отдан приказ насыпать третий шанец, с которого потом уж еврей один, отличный пушкарь, сильно досаждал туркам.

Распорядившись таким образом, весь совет отправился на ужин к генералу подольскому, который на застолье том пану Володыёвскому всяческие почести оказывал: и на главное место его усадил, и вином потчевал, и кушаньями, и речью, предсказав в ней, что потомки после осады к прозвищу «маленький рыцарь» прибавят еще титул «Гектор каменский». Володыёвский же заявил, что служить он намерен не за страх, а за совесть, хотел бы присягой связать себя в храме божием и просит князя епископа завтра же ему это дозволить. Князь епископ, смекнув, что от клятвы этой проистечь может польза общая, охотно согласился.

На другой день в соборе состоялось большое богослужение. В волнении духа сосредоточенно внимали ему рыцари, шляхта, воины и простолюдины. Володыёвский с Кетлингом распростерлись ниц у алтаря; Кшися и Бася, преклонив колени, плакали тут же за скамьями, понимая, что после такой присяги жизнь их мужей в еще большей опасности. После окончания мессы князь епископ, как водится, вынес прихожанам дароносицу; тут маленький рыцарь встал и, преклонив колени на ступеньках алтаря, молвил взволнованно, хотя и спокойным голосом:

— За величайшие милости и особое покровительство, коими я облагодетельствован господом богом всевышним и сыном его возлюбленным, даю обет и присягаю: как он и сын его помогли мне, так и я до последнего вздоха крест святой защищать намерен. А понеже командование старым замком мне вверено, я, доколе жив и руками-ногами двигать могу, вражью силу басурманскую, в разврате погрязшую, в замок не впущу, от стен его не отступлю, белой тряпки не вывешу, хоть бы мне под руинами пришлось быть погребену… Помоги мне в том бог и крестная сила. Аминь!

Торжественная тишина воцарилась в костеле, после чего раздался голос Кетлинга.

— Клянусь, — молвил он, — за особые милости, кои познал я в здешней своей отчизне, до последней капли крови замок защищать и скорее под руинами его буду погребен, нежели допущу, чтобы нога неприятеля вступила на стены его. И как я от чистого сердца с благодарностью искренней обет сей даю, так да поможет мне бог и крестная сила. Аминь!

Тут ксендз опустил дароносицу и дал приложиться к ней сперва Володыёвскому, а после Кетлингу. При виде этого рыцари, а их множество было в костеле, зашумели. Послышались голоса:

— Все клянемся! Все костьми ляжем! Не сдадим крепость! Клянемся! Аминь! Аминь! Аминь!

Сабли и рапиры со скрежетом вырвались из ножен, в костеле сделалось светло от стали. Блеск клинков озарил суровые лица, горящие глаза; неописуемое воодушевление охватило шляхту, солдат, народ.

Тут ударили колокола, загремел орган, князь епископ запел: «Sub tuam praesidium» «Под водительство твое (лат.).», сто голосов ему вторили — так молились за крепость, бывшую сторожевой вышкой христианства и ключом Речи Посполитой.

После окончания службы Кетлинг с Володыёвским под руку вышли из костела. С ними прощались, их благословляли, ибо никто не сомневался, что они скорее погибнут, нежели сдадут замок. Но не смерть, а победа и слава, казалось, парили над ними — и, вероятно, из всей этой толпы только они одни знали, сколь страшной связали себя клятвой. Быть может, два любящих женских сердца предчувствовали гибель, нависшую над их головами, — ни Бася, ни Кшися никак не могли успокоиться, а когда наконец Володыёвский оказался в монастыре с женою, она, плача навзрыд, всхлипывая, как малый ребенок, прижалась к его груди и прерывистым голосом сказала:

— Помни… Михалек… что… упаси бог с тобою несчастье… я… я… не знаю… что… со мною… будет!

И вся задрожала от волнения, маленький рыцарь был очень растроган. Желтые его усики зашевелились, наконец он сказал:

— Ну же, Баська… надобно было, ну!..

— Лучше бы мне умереть! — сказала Бася.

Услышав это, маленький рыцарь еще быстрее зашевелил усиками и, повторив несколько раз подряд: «Не надо, Баська, не надо!», стал утешать это любимейшее в мире создание.

— А помнишь, когда бог мне вернул тебя, что я сказал? Я так ему сказал: «Все, на что я способен, обещаю тебе. После войны, коли жив останусь, костельчик поставлю, но во время войны должен я ратный подвиг совершить, чтобы неблагодарностью не огорчить тебя». Что там замок! И этого мало за такое-то благодеяние! Пришла пора! Разве ж годится, чтобы спаситель сказал: «Однако же пустобрех он». Да пусть меня лучше каменья замка погребут, нежели я честное слово рыцаря, данное богу, нарушу! Надобно, Баська, и все тут! Богу, Баська, доверимся!..