ГЛАВА XLVII

Еще перед выходом турков из-под Адрианополя на всех приднестровских заставах началось большое движение. В близкий к Каменцу Хрептев то и дело прибывали гонцы от гетмана с разными приказами; маленький рыцарь либо сам выполнял их, либо, когда они его не касались, через верных слуг переправлял дальше. Из-за приказов этих гарнизон хрептевской крепости значительно уменьшился. Пан Мотовило со своим отрядом пошел под самую Умань на помощь Ханенко, который с горсткой верных Речи Посполитой казаков отбивался как мог от Дороша и присоединившейся к нему крымской орды. Несравненный лучник Мушальский, а с ним вместе пан Снитко, герба месяц на ущербе, и Ненашинец, и Громыка повели хоругвь товарищей и Линкгаузовых драгун в злосчастный Батог, где стоял Лужецкий, коему предписывалось вместе с Ханенко наблюдать за маневрами Дороша. Богуш получил приказ оставаться в Могилеве до тех пор, пока сам собственными глазами не увидит чамбулы. Спешно искали гетманские приказы и прославленного наездника Рущица, но Рущиц с несколькими десятками людей ушел в степь и как в воду канул. Услышали о нем лишь позднее, когда разнеслась вдруг странная весть, будто поблизости от дорошенковского лагеря и ордынских становищ кружит злой дух и что ни день похищает то воина, а то и небольшую ватагу. Догадались, что это, верно, Рущиц треплет неприятеля, кто же еще, кроме разве что маленького рыцаря, способен был на такое. И в самом деле, это был Рущиц.

Володыёвскому по-прежнему надлежало идти в Каменец, гетман нуждался в нем, зная, что один вид этого воина вольет бодрость в сердца и поднимет дух в горожанах и солдатах. Собеский убежден был, что Каменец не устоит, но считал важным подольше там продержаться — дотоле, доколе Речь Посполитая не соберется с силами, чтобы противостоять противнику. Убежденный в этом, он посылал почти на верную смерть славнейшего кавалера Речи Посполитой и любимого своего солдата.

На смерть посылал славнейшего воина и не сожалел об этом. Позднее, под Веной, он говорил: пани Войнова может рожать людей, но война их только губит. Он сам готов был погибнуть, почитая смерть простейшим долгом воина, а если тем еще и службу сослужит — нет для воина высшей награды. Знал гетман, что маленький рыцарь полагает так же. Да и не время было думать о жизни отдельных солдат, когда гибель угрожала костелам, городам, краям, всей Речи Посполитой, когда Восток с неслыханной мощью поднялся против Европы на завоевание христианского мира, а мир этот, заслоненный грудью Речи Посполитой, и не собирался идти ей на помощь. По мысли гетмана, Каменец призван был заслонить Речь Посполитую, чтобы после Речь Посполитая могла заслонить собою весь христианский мир.

И такое было возможно, кабы страна имела силы, кабы не терзало ее безвластие. Но у гетмана войска даже на то не стало, чтобы учинять разъезды, где уж там на войну. Стоило ему перебросить куда-нибудь несколько десятков воинов, как тотчас образовывалась брешь, и волна завоевателей могла хлынуть в нее беспрепятственно. Караулы, что расставлял султан ночью в своем стане, были многочисленней, нежели гетманские хоругви. Вторжение началось с двух сторон, от Днепра и от Дуная. Дорош со всею крымской ордой уже заполняли край, предавая все огню и мечу, и потому против них выступили главные силы, а послать даже на разведку в другую сторону было уже некого.

В опасной этой ситуации гетман писал к Володыёвскому:

«Я уж двояко взвешивал, не отрядить ли тебя в самый Рашков неприятелю навстречу, да испугался, что, когда орда семью бродами хлынет с молдавского берега и край займет, ты не поспеешь в Каменец, а там нужда в тебе большая. Вчера только вспомнил я про Нововейского, он воин бывалый, да и смельчак, а понеже человек в отчаянии на все способен, то, думаю я, он славно мне послужит. Дай ему легкой конницы сколько сможешь, а он пускай проберется к неприятелю в тыл и всюду на пути своем о силе войска нашего возвещает; а на виду у неприятеля пускай петлять начнет, от боя уклоняясь. Как турки пойдут — нам известно, но коли он что новое заметит, тотчас тебе сообщить должен, а ты, не мешкая, языка пошлешь — мне и в Каменец. Нововейский пускай тот же час отправляется, но и ты будь готов в Каменец идти, погоди только, покамест вести из Молдавии от Нововейского не придут».

Так как Нововейский ненадолго отправился в Могилев и говорили, будто после он в Хрептев прибудет, маленький рыцарь дал ему знать, чтобы с приездом поторопился, ибо по велению гетмана в Хрептеве ждет его дело.

Нововейский явился на третий день. Знакомые с трудом его признали — Бялогловский верно назвал его скелетом. Это был уже не тот дюжий молодец, шумный да веселый, что, бывало, кидался на врага с громким хохотом, похожим на конское ржанье, и бил, колотил его с размахом крыльев ветряка. Он отощал, иссох, почернел весь и от худобы еще выше стал. На людей смотрел он щурясь, словно не узнавал даже близких знакомых; приходилось по два раза повторять ему одно и то же — похоже, он не сразу и понимал. Видно, вместо крови желчь текла в его жилах, видно, о каких-то вещах старался он не думать, забыть, чтобы ума не решиться. И то сказать, в стороне той не было человека, не было семьи и в войске не было воина, кому не принесли бы басурманы горя, кто не оплакивал родных ли, близких ли, друзей и знакомых. На Нововейского, однако, обрушилось сонмище несчастий. В один день потерял он отца, сестру и невесту, которую любил со всем пылом буйной своей души. Уж лучше бы и сестра, и чудная та девушка умерли; лучше бы погибли они от ножа и огня. Но судьба их была такова, что при мысли о ней величайшая из мук казалась Нововейскому ничтожной. Он старался не думать о них, чувствуя, что так и спятить недолго, но совладать с собой не мог.

Спокойствие его было мнимое. Душа его не знала резиньяции, и всякий при первом же взгляде на него угадывал, что под маской спокойствия таится нечто зловещее и страшное, вот-вот исполин может сбросить ее и тогда, подобно разбушевавшейся стихии, свершит ужасные дела. Было это столь явственно написано на челе его, что даже друзья приближались к нему с опаской, а в разговоре избегали воспоминаний о происшедшем.

Встреча с Басей в Хрептеве отозвалась в нем жгучей болью; целуя ей руки, он застонал вдруг, как поверженный зубр, глаза его налились кровью, жилы на шее взбухли, как веревки. Когда же Бася залилась слезами и по-матерински сжала руками его голову, он упал к ее ногам, и его долго не могли оторвать от нее. Но, узнав, какое дело предназначил ему гетман, он оживился; пламенем зловещей радости зажглось его лицо, и он сказал:

— Сделаю, и больше того сделаю!

— А коли встретишь бешеного того пса, сверни ему шею, — вставил Заглоба.

Нововейский не сразу ответил, только смотрел на Заглобу; вдруг глаза его заволокло безумием, он встал и пошел к старому шляхтичу, словно намереваясь броситься на него.

— Веришь ли, сударь, — молвил он, — что я тому человеку никакого зла не причинил и всегда был к нему расположен?

— Верю, верю, — поспешно ответил Заглоба, предусмотрительно прячась за спину Володыёвского. — Сам бы с тобой пошел, да подагра за ноги кусает.

— Нововейский, ты когда намерен отправиться? — спросил маленький рыцарь.

— Сегодня в ночь.

— Я дам тебе сто драгун. А сам тут со второй сотней и с пехотой останусь. Идем-ка на майдан!

И они вышли, чтобы отдать распоряжения.

У порога ожидал их вытянувшийся в струнку Сидор Люсьня. Об экспедиции стало уже известно, и вахмистр от себя и от своей роты попросил маленького полковника, чтобы тот позволил ему идти с Нововейским.

— Вот как? Ты хочешь уйти от меня? — удивленно спросил Володыёвский.

— Пан комендант, да ведь мы с этим сукиным сыном поклялись расправиться! Вдруг он попадется нам в руки!

— Это верно! Мне об этом Заглоба говорил, — сказал маленький рыцарь.

Люсьня поворотился к Нововейскому:

— Пан комендант!

— Чего хочешь?

— Коли мы возьмем его, мне бы только в глаза ему глянуть…

И такую свирепую, звериную жестокость выразило лицо мазура, что Нововейский стал просить маленького рыцаря:

— Ваша милость, дай мне этого человека!

Володыёвский и не думал возражать, и в тот же вечер сто конников во главе с Нововейским двинулись в путь.

Они шли знакомой дорогой на Могилев и Ямполь. В Ямполе встретили давний рашковский гарнизон, из числа которого двести человек по приказу гетмана примкнули к Нововейскому, а остальные под предводительством Бялогловского должны были идти к Могилеву, где стоял Богуш.

Нововейский же направился на юг, к самому Рашкову.

Окрестности Рашкова были теперь совершенно пустынны; сам городишко превратился в груду пепла, который ветры успели уже развеять на все четыре стороны, немногочисленные жители бежали от надвигающейся бури. Было ведь уже начало мая, добруджская орда, того гляди, могла появиться в этих краях, так что оставаться там было опасно.

На самом деле орды с турками стояли еще в кучункаурийской степи, но здесь того не ведали, и уцелевшие от резни жители стремились поскорее унести ноги.

Люсьня по пути придумывал разные военные хитрости, к которым, по его мнению, должен прибегнуть Нововейский, чтобы обвести неприятеля вокруг пальца. Мыслями своими он милостиво делился с рядовыми.

— Глупы вы, как сивые мерины, — говорил он, — ни черта вы не смыслите, а я старый, я смыслю. В Рашков пойдем, там в укрытиях затаимся и станем ждать. Подойдет орда к броду, сперва разъезды переправятся, это обычай у них такой, чамбул стоит и ждет, покуда ему знак дадут, безопасно, мол. А тут мы крадучись обойдем их и погоним впереди себя хоть и до самого Каменца.

— А того лиходея не упустим? — заметил один из рядовых.

— Пустомеля! — отпарировал Люсьня. — Кто же впереди пойдет, как не татарва?

Предложения вахмистра как будто оправдывались. Нововейский, достигнув Рашкова, дал роздых солдатам. Никто уже не сомневался, что до подхода первых неприятельских разъездов они залягут в укрытиях близ города.

На другой день, однако, комендант поднял хоругвь и повел ее за Рашков. «До самого Ягорлыка идем, что ли?» — говорил себе вахмистр.

Но тут же за Рашковом они приблизились к реке, а чуть погодя остановились у брода, который звался «Кровавым». Нововейский, не говоря ни слова, погнал коня в воду и начал переправляться на другой берег.

Солдаты удивленно переглянулись.

— Что же это? Никак, в Туретчину идем? — спрашивал один другого.

Но то были не «ясновельможные паны» из ополчения, скорые на советы да на протесты, а простые солдаты, приученные к дисциплине; вослед за комендантом направила коней в воду первая шеренга, за ней вторая, третья. И — без малейшего колебания. Солдаты дивились, правда, что в триста коней идут на государство турецкое, кому целый мир противостоять не может, однако же шли.

Вскоре расколыхавшаяся вода стала хлюпать в конские бока, так что они не дивились уж, а думали только о том, как бы не замочить торбы с провиантом для себя и для коней.

Только на другом берегу они снова стали переглядываться.

— Боже милостивый! Так мы уже в Молдавии! — послышался тихий шепот.

И кое-кто оборотился к Днестру, который в заходящем солнце сверкал, как золотисто-пурпурная лента. Прибрежные, полные пещер скалы потонули в слепящем сиянии. Они возносились стеной, отделяя горстку людей от отчизны. Для многих то было, верно, последнее прощание.

В голове у Люсьни мелькнула мысль, не спятил ли часом комендант, но дело коменданта было приказывать, а его дело — подчиняться.

Тем временем кони, выйдя из воды, громко зафыркали в шеренгах.

— Будь здоров! Будь здоров! — раздались голоса солдат.

Это почиталось доброй приметой и взбодрило сердца.

— Вперед! — скомандовал Нововейский.

И шеренги двинулись вперед — в сторону заходящего солнца, к тем тысячам, к тому людскому скопищу, к тем народам, что стояли в Кучункаурах.