ГЛАВА XLIV

Кетлинги гостили около трех недель. Бася после того попыталась было встать с постели, но тут обнаружилось, что ноги еще не держат ее. Здоровье возвращалось раньше, чем силы, и лекарь велел ей лежать, пока она окончательно не окрепнет.

А тем временем пришла весна. Сперва подул теплый порывистый ветер от Дикого Поля и Черного моря и разорвал, изодрал в клочья завесу туч, словно истлевшее рубище, а потом принялся сгонять и разгонять эти тучи по небу, как овчарка сгоняет и разгоняет стадо овец. Тучи, убегая от ветра, часто осыпали землю крупными, точно ягоды, каплями дождя. Снег и лед растекались озерцами на равнинной степи; из лесных зарослей потекли тонкие струйки, на дне оврагов вздулись ручьи, и все это с веселым шумом, гамом и рокотом неслось к Днестру, как дети несутся к матери.

В разрывах туч ежеминутно показывалось солнце, ясное, помолодевшее и какое-то влажное, словно омытое в гигантской купели.

Вот светло-зеленые ростки трав стали проклевываться из размякшей земли; тонкие веточки деревьев и кустарников набухли обильными почками. Солнце грело все сильнее; на небе появились птичьи стаи: косяки журавлей, диких гусей, аистов, затем ветер принес множество ласточек; заквакали хором лягушки в пригретых лужах; самозабвенно распевали мелкие серые птахи, и по степям и оврагам, по лесам и рощам прокатилось мощное это, словно вся природа кричала в радостном упоенье: «Весна! Ого-го! Весна!»

Но для несчастного этого края весна несла с собою скорбь, а не радость, смерть, а не жизнь. Спустя несколько дней после отъезда Кетлингов маленький рыцарь получил такое известие от пана Мыслишевского:

«В кучункаурийской степи все больше войска congressus. Султан послал значительные суммы денег в Крым. Хан с ордою в пятьдесят тысяч идет на помощь Дорошенко. Как подсохнет немного, полчища двинутся Черным и Кучменским трактом. Смилуйся боже над Речью Посполитой!»

Володыёвский тотчас послал своего стремянного Пентку с тем известием к гетману.

Сам он, однако, не спешил уезжать из Хрептева. Как солдат, он не мог покинуть крепость без гетманского приказа и к тому же слишком часто имел дело с татарами, чтобы не знать, что чамбулы так скоро не двинутся. Вода еще не сошла, трава еще только показалась, казаки еще стоят на зимовищах. Турков маленький рыцарь ожидал разве что летом, ибо, хотя собирались они уже под Адрианополем, но столь гигантский табор, такое множество войск, обозной прислуги, клади, коней, верблюдов и буйволов не способно было к быстрому передвижению. А вот конников татарских надлежало высматривать раньше — к концу апреля, началу мая. Правда, основным силам, насчитывающим десятки тысяч воинов, предшествовали обыкновенно небольшие разрозненные чамбулы и более или менее многочисленные ватаги — так ливню предшествуют редкие капли дождя. Но чамбулов маленький рыцарь не опасался. И отборный татарский конский отряд не в силах был устоять в открытом поле перед польской конницей, а уж такая малость и подавно; услышав о приближении конницы, чамбулы рассеивались, как клубы пыли от вихря.

Словом, времени было еще довольно, впрочем, Володыёвский сумел бы одержать верх в сшибках с любыми чамбулами, так, что они бы это надолго запомнили.

Был он солдат до мозга костей, искусный в солдатском ремесле, и потому близость войны будила в нем жажду вражьей крови и одновременно вливала спокойствие.

Заглоба, однако, хотя и свыкся за всю свою жизнь со всякого рода опасностями, спокоен не был. При внезапных ударах он умел оказать смелость, да просто выработал в себе за время долгой, хотя зачастую невольной практики; немало подвигов свершил он на своем веку, но первая весть о военной угрозе всегда его огорошивала. Впрочем, когда маленький рыцарь поделился с ним своими мыслями, он весьма приободрился и даже принялся клясть Восток и угрожать ему.

— Когда христианские нации меж собою воюют, — говорил он, — тогда и господь бог печалится, и святые в голове почесывают; да оно и понятно — господин озабочен, и челядь озабочена; но нет ничего угоднее небу, нежели когда турка бьют. Слышал я от одной духовной особы, что святых просто с души воротит при виде собачьих этих сынов, даже небесная пища и напитки не идут им впрок, какое уж тут вечное блаженство!

— Так-то оно так, — ответил маленький рыцарь. — Да только у турка полчища несметные, а нашего войска — жалкая горстка.

— Всей-то Речи Посполитой не завоюют. Малой ли мощью Карл Густав обладал: и с северянами были в то время, и с казаками, и с Ракоци, и с электором, а нынче где они все? Мы еще и в их отчий дом с огнем и мечом пришли.

— Это верно. Personaliter «Лично я (лат.).» не боялся бы этой войны, тем паче, что надлежит мне подвиг свершить: выплатить долг свой господу богу и пресвятой деве за оказанное Баське милосердие. Только бы случай представился!.. Но я о тех землях думаю, что вместе с Каменцем могут, пусть хоть на время, басурманам в руки попасть. Вообрази, сударь, какое то было бы надругательство над божьей церковью, какое притеснение люда христианского!

— Только о казачестве мне не говори! Прохвосты! На мать родную руку поднимали, пускай пожинают теперь то, что сами посеяли. Главное дело, чтобы Каменец устоял! Как ты думаешь, Михал, устоит?

— Боюсь, генерал подольский не удосужился город всем нужным снабдить, да и горожане, пока гром не грянул, тоже небось не сделали, что положено. Но вот Кетлинг говорил, будто прибыли туда отлично снаряженные полки князя епископа Тшебицкого. Боже мой! Против какой мощи мы устояли за плохоньким валом под Збаражем, а уж нынче-то должны устоять, ведь Каменец — гнездо орлиное…

— Гнездо-то орлиное, да известно, орел ли в нем окажется, каким Вишневецкий был, или всего-навсего ворона? Знаешь ли ты генерала подольского?

— Магнат влиятельный и солдат неплохой, вот только нерадив, пожалуй.

— Да, знаю. Я не однажды упрекал его в этом. Господа Потоцкие в свое время хотели послать его со мною за границу, чтобы он хороших манер от меня поднабрался. Но я им так сказал: «Не поеду, больно уж нерадив он, ведь у него ни одной пары башмаков с двумя ушками не отыщется, вот он и станет в моих ко дворам представляться, а сафьян-то нынче дорог». После уж, при Марии Людвике, он на французский манер одевался. Но чулки у него то и дело спускались, так голыми икрами и сверкал. Далеко ему до пана Вишневецкого!

— Мещане каменецкие очень осады опасаются; во время осады, видишь ли, торговля стоит. Эти согласны и под турком жить, только бы лавки закрывать не пришлось.

— Шельмы! — сказал Заглоба.

Оба они с маленьким рыцарем чрезвычайно озабочены были предстоящей судьбою Каменца; думали они при этом о Басе, которой в случае падения крепости предстояло разделить участь его жителей.

Вдруг Заглоба хлопнул себя по лбу.

— Боже ты мой, — вскричал он, — чего мы сокрушаемся? Для чего затворяться нам в паршивом этом Каменце? Не лучше ли тебе при гетмане остаться и в открытом поле с неприятелем сойтись? Баська-то ведь в таком случае в хоругвь не завербуется и, стало быть, должна будет уехать — не в Каменец, а куда-нибудь подальше, хотя бы и к Скшетуским. Михал! Видит бог, как жажду я с басурманами сразиться, но уж ради тебя и Баськи я отвезу ее.

— Спасибо, сударь, — ответил маленький рыцарь. — Разумеется, коль скоро меня в Каменце не будет, так и Баська туда не станет рваться, но что делать, если приказ от гетмана придет?…

— Что делать, если приказ придет?… Черт бы побрал все приказы!.. Что делать… Стой-ка! Погоди… Ага! Надобно приказ упредить!

— Как же это?

— Напиши тотчас же пану Собескому, якобы новости ему сообщаешь, а в конце припиши, что coram «Перед лицом (лат.).» близящейся войны ты хотел бы, из любви к нему, остаться при его особе и в поле сражаться. Бог ты мой! Отличная мысль! Во-первых, куда же это годится, чтобы такого наездника, как ты, за крепостной стеною держать, вместо того чтоб послать его в поле, а во-вторых, после такого письма гетман еще пуще тебя возлюбит и захочет оставить при себе. Верные солдаты ему тоже нужны… Слушай, оборона Каменца генералу подольскому славу принесет, а ты в поле гетману славы прибавишь. Не бойся! Гетман генералу тебя не отдаст!.. Кого другого бы отдал, но тебя и меня не отдаст!.. Пиши письмо! Напомни ему о себе! Ха! Смекалка моя, однако ж, лучшего достойна применения! Михал, выпьем по такому случаю? Пиши письмо!

Володыёвский и вправду очень обрадовался; он обнял Заглобу и, поразмыслив, сказал:

— И ни бога, ни отчизны, ни гетмана я не обману, в поле я ведь на многое способен. Спасибо тебе, сударь, от всего сердца! Я тоже думаю, гетман захочет, чтобы я у него под рукою был, после такого письма в особенности. А чтобы и от Каменца не отказываться, знаешь, что я надумал? Отряд пехоты на свой кошт снаряжу и в Каменец его направлю. И о том напишу сейчас гетману.

— Еще лучше! Но откуда же ты людей возьмешь?

— А у меня в погребах человек сорок разбойников да грабителей отсиживается, их и возьму. Баська многажды, бывало, меня упрашивала разбойников не вешать, а жизнь им даровать — и в солдаты. Да я не хотел — для пущей острастки. А нынче война на носу, все можно. Парни они жестокие, пороху понюхали. Да еще объявлю при этом: кто по своей воле из яров и укрытий в полк завербуется, тому простятся былые разбойничьи дела. Человек сто, я думаю, наберется. И Баська довольна будет. Великую тяжесть ты, сударь, с души моей снял…

В тот же день маленький рыцарь отправил нового посланца к гетману, а разбойникам объявил, что удостоит их милости и дарует им жизнь, коли они в пехоту наймутся. Те с радостью согласились и обещали привести с собою других. Бася обрадовалась безмерно. Из Ушиц, Каменца, откуда только можно было, доставили портных — шить мундиры. Бывшие разбойники проходили муштру на хрептевском майдане, а Володыёвский был счастлив, что сможет и с неприятелем в открытом поле сразиться, и жену уберечь от опасностей осадной жизни, и при этом Каменцу и отчизне верно послужить.

Прошло несколько недель, когда однажды к вечеру воротился посланец с письмом от гетмана Собеского.

«Любезный и милый сердцу Володыёвский, — писал гетман. — За то, что ты столь прилежно вести мне шлешь, я и отчизна весьма тебе благодарны. Война неизбежна. У меня тоже есть сведения, что на Кучункаурах стоят уже несметные полчища, с ордою будет тысяч триста. Орда двинется со дня на день. Для султана всего важнее Каменец. Изменники-татары все дороги туркам покажут и все подходы к Каменцу. Питаю надежду, что этого змия, сына Тугай-беева, бог отдаст в твои руки либо в руки Нововейского, коему искренне в горе его соболезную. Quod attinet того, чтобы ты при мне находился, видит бог, как был бы я рад, да невозможно это. Генерал подольский после выборов не больно-то ко мне благоволил, я же хочу послать ему наилучшего солдата, ибо каменецкая твердыня для меня — что зеница ока. Там сберется множество воинов, всего раз или два в огне побывавших: это как если бы кто пищу диковинную единожды отведал, кою впоследствии всю жизнь вспоминает; таких же, которые как хлеб насущный ее вкушали и ценным советом могли бы послужить, там недохват, а коли и найдутся, то без должного авторитета. Оттого я тебя туда и посылаю; Кетлинг, правда, солдат хороший, но не столь все же знаменит, а на тебя обращены будут взоры всех тамошних обывателей, и я так думаю, что, хотя командование в других руках останется, тебя, однако, чтобы ты ни сказал, охотно послушают. Опасной может быть служба в Каменце, да не в первой нам мокнуть под дождем, от которого иные прячутся. Слава и благодарная память — этой награды нам довольно, а наиглавнейшее — отчизна, к спасению коей побуждать тебя нет, я думаю, необходимости».

Письмо это, прочитанное в кругу офицеров, произвело большое впечатление, — все они предпочли бы в открытом поле сражаться, нежели внутри крепостных стен. Володыёвский потупил голову.

— Что думаешь, Михал? — спросил Заглоба.

Тот поднял уже умиротворенное свое лицо и ответил спокойно, словно вовсе не был обманут в надеждах:

— В Каменец пойдем… Что тут думать?

И могло показаться, что никакие иные мысли ему не приходили на ум.

Минуту спустя, однако, он встопорщил усики и сказал:

— Гей! Други милые, пойдем в Каменец, но не отдадим его, разве что сами погибнем!

— Разве что погибнем! — повторили офицеры. — Двум смертям не бывать, одной не миновать.

Заглоба молча обвел взглядом присутствующих, явно ожидавших его решения, перевел дух и сказал:

— С вами иду, черт побери!