Михаил Веллер
Небо над головой

Когда дело походит к тридцати пяти, усилия – чтобы сохранить форму начинают напоминать режим олимпийского чемпиона. Но поскольку вам за это не платят – раз вы не актриса и не манекенщица (и вам нужно работать, растить двоих детей и содержать дом в порядке), – стремление оставаться красивой женщиной приобретает ту подлинную глубину, искусственную замену которой спортсмены находят в условностях рекордов. Однако своеобразное бескорыстие вашего желания имеет следствием результаты, ощутимые чисто конкретно. Вы не ревнуете своего мужа; напротив, – он ревнует вас, – в той мере, в какой это необходимо, – если вы не дура. В парикмахерской вам, не исключено, сделают именно такую прическу, какую вы хотите – при условии, что парикмахер мужчина, разумеется. В часы пик мужчины хоть иногда помогают вам сесть в автобус, а начальство – (опять же, конечно, мужчины) не слишком вам хамит, – другим, во всяком случае, больше. Дочки (а старшей ведь уже четырнадцать) обожают вас и стараются подражать, что совсем не плохо в наши времена, когда… где же крышка? ага, вот она; так. Тра-ля-ля…

Н-да, "наши времена", "ваши времена": стареем, матушка, стареем. Забавно: и не то что не хочется (куму же хочется), и не то что грустно, вот не понять до конца. Осознаешь себя так же, как в двадцать пять, и как в восемнадцать, и как в детстве, насколько я в состоянии помнить свое детство: ты – это ты, умная, хорошая, все понимающая, грешная иногда; а окружающий мир – ты понимаешь его, и он таков, каким ты его понимаешь; меняется понимание – меняется окружающий мир, но он все равно тебе понятен, и осознание системы этой – "ты – мир" – в принципе неизменно, и все страшное и скверное случится не с тобой, хотя ты стареешь и знаешь прекрасно, что именно с тобой-то все и приключится, порой уверена – и спокойна – приобретаешь мужество? теряешь остроту чувств?.. привычка, привычка к тому, о чем когда-то думала с ужасом; а вот внутренне до конца не осознаешь. Появляются морщины, болезни – сначала пугаешься и грустишь, потом – что ж, живут же люди и ничего, ты еще не хуже всех; но иногда пронзит вдруг на краткое мгновение, что – все! это жизнь проходит! не будет иначе! – и мертвящая тоска оледенит, и финишная ленточка ближе, ближе, а цвета-то она, сволочь, черного.

Тьфу, черт…

А пока – пусть глупо – чувствуешь себя девочкой. (Старушка в трамвае как-то обращается к двум подружкам своего возраста: "Выходим, девочки". Я ощутила, как у меня щеки побледнели.) Ладно, с моей внешностью еще можно: на вид мне от силы тридцать, при ярком солнце, – а в тридцать у нас все «девушки» и "молодые люди"; очень мило. И не то беда, что тридцатилетних мужиков воспринимают как мальчиков, а то, что они и сами часто себе мальчишками кажутся: анекдот получается: семнадцатилетние считают себя самостоятельными и все могущими, а тридцатилетние – не считают. Но женщин подобное положение вещей, пожалуй, весьма бы устроило – ан, когда дело доходит до дела, вдруг вспоминают, что "девушка"-то – начинающая стареть женщина, у которой и то уже чуть-чуть не так, и это слегка не этак.

В семнадцать я полагала, что предел молодости – до двадцати одного. В двадцать один – до двадцати пяти. И так далее. Сейчас я хочу держаться до пятидесяти. Почему нет? Джина Лоллобриджида в микробикини на фотографии, где ей сорок четыре, выглядит… О черт, опять лук подгорел! ф-ф, горячо! Так, есть пятно…

"…Прости, что не поздравил тебя с восемнадцатилетием…"

Тр-реклятый шпингалет! Чаду полно. Сюда бы Лоллобриджиду и сунуть в ее купальнике. Последишь за собой четыре часа в день, как же. За тобой последят.

Ну конечно, чулок готов! И ведь хотела их снять, так нет. Чертов стол, в который раз об него. Все, с получки покупаем новый, а этот – на помойку, дешевле обойдется. Ей-богу, этот выкину.

Приятно позволять себе такие пустяки. Сейчас на наши с Сенькой зарплаты жить вполне можно, чего там. Денег, правда, все равно никогда нет, однако есть, в общем-то, все, что на эти деньги можно купить. Ну, не то чтобы все, но в пределах разумного, скажем так.

Когда поженились-то мы с Сенькой на третьем курсе – ревела потихоньку из-за рваных капронов. Он приносил мне – так знала отлично, что на себе экономит, паршивец. Ладно, говорит, должен же я способствовать приличному виду хотя бы одной красивой женщины. О-ля-ля… Красивой, красивой… Была вроде. Ах, мои сладкие, на одной красоте, это уж само собой, не только далеко не уедешь, но и вообще разобьешься вдребезги, так, что и костей не соберешь. Дадут тебе зеленый свет, а там – бац! шлагбаум. Не в красоте счастье, все давно знают, да только выводов не делают из того, что знают, так уж повелось, и примеров кругом – сколько угодно. Но если вы не дура и не сволочь… – хотя преуспевают, естественно, красивые недуры сволочи… Хм, таков мир. Впрочем, и я, вроде бы – тьфу-тьфу – преуспеваю. Тоже сволочь? Да нет, кажется.

Да и преуспевание – тоже… Горбом тянешь, гори оно все! И на работу давка, и с работы – давка, и в очередях – давка, и директор – паразит, а не поддакнешь ему – выживет, и готовки эти обедов осточертели, и друзья эти Сенечкины вечно в доме топчутся, а мне убирай, Сенька рубашки и носки

"Не думай, я ни на что не надеюсь. Просто я счастлив, что где-то, очень далеко от меня, есть ты на свете".

желает менять ежедневно – стирай; и давление мое проклятое, Ирка вечно капризничает, Танька хамит – четырнадцать, милый возраст, а Сенька то и дело в командировках, и остается только надеяться, что сей образцовый муж мне не изменяет.

Черта с два женился бы на мне Сенька, не будь я в девятнадцать такой, какой была.

Когда девушка взрослеет и входит во вкус своего положения, ей совершенно необходимо, чтобы мужики кругом складывались в штабеля. Она просто-таки все силы к этому прикладывает. А после начинает выбирать среди тех, кто остался стоять, сама глядя при этом в другую сторону. Не надо бы хорошим мужикам быть дураками, пусть даже так им на роду написано. Хотя, если уж человек теряет голову, то не все ли равно, много в ней чего есть или вообще ничего нет.

Сеньку я отбила у Лерки Станкевич, или, если покороче, сделала его поверенным своих "тайн". Тянуло Сеньку ко мне не больше, чем к любой другой смазливой девчонке; сделав пробный заход и решив, что здесь ему все равно не светит, он стал со мной откровенен. Мужчина находит порой наслаждение в откровенности с неглупой приятельницей, к которой его влечет и спать с которой он не надеется; а Сеньке только минуло двадцать.

Дошло, однако, до того, что я готовилась уверовать в дружбу между мужчиной и женщиной, когда б не тихая Сенькина ненависть к Муратову. О третьи лишние! – все счастливо влюбленные по чести должны соорудить вам благодарственный памятник, вроде как собакам Павлова.

Ну а потом произошло то, что в конце концов должно было произойти, и все стало на свои места.

"Ты снилась мне сегодня. Это было счастье для меня. Я не могу написать все – ты оскорбишься. Но я ведь не виноват. Я никогда не был так счастлив. И знаю, что никогда этого не будет в жизни, отлично знаю. Не сердись. Мне все-таки трудно без тебя".

На следующий день он выглядел спокойным и, уж конечно, слегка небрежным, самодовольным и очень уверенным – пока, встретившись вечером, я не объявила ему, что случившееся – ужасная ошибка, прихоть настроение, и впредь я намерена хранить верность Муратову, коего и люблю.

Люди устроены настолько примитивно – тоскливо подчас становится. Два дня Сенька ходил бледный и садился не в свои автобусы. На третий он превозносил как чудо то, что вновь произошло, и больше носа не задирал, смертельно боясь меня потерять.

Год он приставал с просьбами о женитьбе. У мужчин загорится – будто на шиле сидят. Как пить дать, не дождаться б мне Сенькиного предложения, знай он, сколько я мечтала выйти за него замуж. Но через год в этом возникла необходимость, и мы устроили свадьбу. Славный Муратов никак не мог взять в толк, почему его не пригласили, и очень обиделся.

Дворцы бракосочетания только-только появились; в белом платье и фате я ощущала себя совершенно нереально. Больше всего я боялась, как бы в новых туфлях не поскользнуться на лестнице. И путались ленты, привязанные к букету. Единственный раз в жизни Сенькина физиономия была тогда интеллигентно-удлиненной. От волнения он никак не мог надеть мне на палец обручальное кольцо; пришлось самой. Весьма символично.

И денек стоял – второе июня шестьдесят первого года. А нынче май семьдесят шестого… Шуточки. Таким макаром еще пяток лет – и будем мы пить на Танькиной свадьбе.

"Меня не приняли в летное, но нет, я не утратил мечты стать офицером, через месяц с небольшим я еду в Красноярское радиотехническое училище ПВО страны. Не знаю, как у меня в дальнейшем сложится судьба, но если я буду офицером (а я им все-таки буду), я буду счастлив от того, что и крупинка моего труда будет вложена в то, что небо над твоей головой всегда будет чистым".

А там, глядишь, бац! – бабушкой-дедушкой заделаемся. Ну, не в сорок, так в сорок пять. Забавно…

За Танькой небось мальчишки бегают. Красивая девочка растет. Меня-то саму еще в детском саду поклонники одолевали. А в шестом классе Беляев трагические письма писал. Димка Носик покупал мороженое – до ангины довел. А на выпускном вечере я танцевала только с Куявским, мы целовались в темном спортзале, руки у него были липкими от вина, и он наставил мне пятен на белое платье.

А с Сенькой все началось на первом курсе, когда ездили на пляж в Серебряный бор. Он единственный успел загореть и дурачился, развлекая всех, а лицо такое, – взглянешь – и на душе светлей. У него и сейчас такое лицо. Разве чуть порезче стало. Оно это лучше даже. Мужественней.

Как мы жили с ним студентами! Он говорит, что задержится после семинара – и топает разгружать вагоны. Я ему котлеты жарю и говорю, что уже обедала – сама на картошке сижу. А потом друг другу – сцены на нервах.

Сейчас бы, может, и рада картошку лопать, да талия ползет – диету не придумать. Гимнастика, бассейн… Больше семидесяти двух сантиметров – ни за какие блага. Поедем в августе на юг – и как я там, спрашивается, должна выглядеть? Сеньки опять девицы будут глазки строить.

"Вот только сегодня вечером удалось уединиться в Ленинской комнате. Я только сейчас сменился с дежурства, стоял дневальным, как раз по очереди попал с субботы на воскресенье. Увы, так мало у меня сейчас времени. У меня жизнь и служба идут своим чередом, будни воинские, ничем примечательным не отличаются".

Машину вести опять мне. Сенька за рулем – это верблюд на метле. Через пять минут ровного шоссе он начинает самоуглубляться и норовит вмазать в первый встречный грузовик. Когда защитит

"Вот уже три года я в училище. Не за горами самостоятельная служба, офицерские погоны. У меня теперь другие интересы, занятия – все изменяется. Правильно устроена жизнь, конечно, в некоторой степени. Может, вся моя любовь просто призрак, может, она построена моими мечтами. Нет, это не так. Я любил, люблю и буду любить тебя. Я всегда и всюду буду благодарен тебе за то, что благодаря тебе я узнал настоящую любовь, которая вечна".

докторскую, его лучше возить в багажнике – и он сохранней, и всем спокойнее.

Этак он к Танькиной свадьбе профессором станет. И как студентам преподает – непонятно. Ирка через десять минут занятий с ученым папой ревет и бежит ко мне: ей объяснялись задачи для третьего класса. Задачи, правда, идиотские, но и сама она бестолковка. Ладно, пускай растет гуманитаром. Таньку я, надо признаться, больше люблю. И кажется, обе это чувствуют; скверно.

"Конечно, быть командиром подразделения сразу не просто. Места здесь красивые, лес, сопки. Но зимой очень холодно, недаром нам дают северный паек.

Сколько времени прошло, целая жизнь. А началось все в девятом классе, когда наш класс ездил на картошку. В автобусе я от нечего делать стал разглядывать тебя. Потом стал думать о тебе и дома. Так все и началось… Моя любовь к тебе была все сильней и сильней. Эх, жизнь…"

Так, борщ, похоже, готов. Сейчас свистну Таньке – пора на стол накрывать, Сенька вот-вот явится. Похудел он у меня что-то в последнее время.

"Шесть лет, как я не видел тебя. Ты меня, конечно, и не помнишь, я ничего для тебя не могу значить. Я даже не писал тебе, зачем это…

И все равно я любил тебя, и ты любила меня, и я целовал твои губы, я зарывался лицом в твои волосы, я клал голову тебе на колени, я гладил их, гладил твои руки и плечи, ты ничего этого не знала, ты была далеко, ты не думала, не не писал тебе, зачем это об этом, это была не ты, но все равно это была ты, все равно!

И это ты засыпала на моей груди, это ты прижималась ко мне и целовала мои глаза, это ты плакала, когда я уезжал, и обнимала меня на вокзалах, и это всегда будешь ты, и никуда, никуда тебе от этого не деться!.."

Гроза прошла. Май, и земля зеленая. Радуга.

Под головокружительной ее аркой, среди вытянувшихся топольков, стоит крашенная под серебро пирамидка с красной звездой.

С фотографии, маленькой, несколько выцветшей уже, смотрит легко светловолосый юноша в военной тужурке.

Небо яснеет, искры вспыхивают в мокрой траве, в металлических прутьях пирамидки.