Трибунал
Бриллиантовая Звезда «Победы» впивалась Жукову в зоб.
Он отогнул обшлаг, хмуро оценил массивные швейцарские часы и перевел прицел на часового. Часовой дрогнул, как вздетый на кол, отражение зала метнулось в его глазах, плоских и металлических подобно зеркальцу дантиста. Высокая дворцовая дверь, белое с золотом, беззвучно разъехалась.
Конвоир отпечатал шаг. За ним, с вольной выправкой, но рефлекторно попадая в ногу, следовал невысокий, худощавый, рано лысеющий полковник. Второй конвоир замыкал шествие.
Они остановились на светлом паркетном ромбе с коричневыми узорами в центре зала, против стола, закинутого зеленым сукном. Конвоиры застыли по сторонам.
Жуков смотрел сквозь них секунду. Секунда протянулась долгая и тяжелая, как железная балка, сминающая плечи. И шевельнул углом рта.
— Почему в знаках различия? — негромко спросил он.
Под бессмысленными масками конвоиров рябью дунула тревога, внутренняя суета, паника. Правый, в сержантских лычках, с треском ободрал плечи полковничьего мундира и швырнул; на полу тускло блеснуло.
— Решения суда еще не было, — выговорил подсудимый.
— Молчать, — так же негромко и равнодушно оборвал Жуков. — Суд — ну?
Сидевший справа от него гулко покашлял, завел дужки очков за большие уши, из которых торчали седые старческие пучки, и хрустнул бумагой:
«Нарушив воинскую присягу и служебный долг, — стал он зачитывать, по-волжски окая, — вступил в антигосударственный заговор с целью свержения законной власти, убийства членов высшего руководства страны и смены существующего строя. Обманом вовлек в заговор вверенный ему полк, который должен был составить основную вооруженную силу заговорщиков…»
Прокуренные моржовые усы лезли ему в рот и нарушали дикцию. Жуков покосился неприязненно.
— Мог бы подстричь, — буркнул он.
— А?
— Хватит. Чего неясного. Полковник, твою мать, к тебе один вопрос: чего сам не шлепнулся?
— Виноват, — после паузы просипел полковник: голос изменил ему, иронии не получилось.
— Струсил? На что рассчитывал? Расстрел? Плац, барабан, последнее слово? С-сука. Повешу, как собаку! Приговор.
Сидевший слева, потея, корябал пером лист. Он утер лоб, пошевелил губами, встал и поправил ремни, перекрещивающие длинную шерстяную гимнастерку. Широкоплечий и длиннорукий, он оказался несоразмерно низок.
«Согласно статей Воинского Устава двадцать три пункты один, два, четыре, семь, Уголовного Кодекса пятьдесят восемь пункты один, три, восемь, девять, десять, за измену Родине, выразившую… яся… в организации вооруженного заговора в рядах вооруженных сил с целью убийства высшего руководства страны… единогласно приговорил: к высшей мере наказания — смертной казни с конфискацией имущества. Ввиду особой тяжести и особого цинизма преступления… могущих последствий… через повешение».
— Следующий, — бросил Жуков.
Полковник сухим ртом изобразил плевок под ноги. Залысины его сделались серыми. Он повернулся налево кругом, сохранил равновесие и — спина прямая, плечи развернуты — меж конвоя покинул зал.
Жуков размял папиросу и закурил.
— Кто его на полковника представлял? Расстрелять.
Двое заседателей также щелкнули портсигарами. Левый, маршал в ремнях, предупредительно развел ладонью свои пышные усы, которые, в отличие от штатского, имел смоляные и ухоженные, и с грубоватой деловитостью, которая по отношению к старшим есть форма угодливости старых рубак, спросил:
— А с полком как будем?
— Старших офицеров — расстрелять. Остальных — в штрафбат.
— Так точно.
Правый член тройки кивнул серебряным ежиком, обсыпал пеплом серый мятый костюм и снова закашлялся.
— Если враг не сдается — его уничтожают, — отдышавшись, проперхал он. — Если сдается — тем более уничтожают.
Низкое зимнее солнце горизонтальным лезвием прорубило тучи. Подвески люстры выбросили снопы цветных искр. Зайчики вразбивку высветили роспись плафона. Обнаженная дебелая дама, обнимающаяся с Вакхом, выставила розовые формы. Штатский туберкулезник с трудом отвел глаза.
Следующий двигался расслабленно и устало. Он взбил височки, скрестил руки на груди коричневого бархатного пиджака и выставил ногу в обтянутой клетчатой штанине с выражением достоинства и непринужденности.
Однако донесся не изящный букет парфюма, но слабое удушливое веянье параши, кислой баланды, немытого белья — запах камеры, незабываемый каждым, кто удо стоился однажды его нюхнуть.
Он откинул голову и озвучил тишину:
— Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим души прек…
Конвоир без замаха ткнул его в почку и подхватил оседающее тело.
— Говорить будешь, когда я прикажу, — сказал Жуков. — «Честь». Ну-ка, что там про его честь, ты, писатель.
Правый заседатель булькнул гортанью и перелистал, ища место:
«Встретив на Невском у Александровского сада Фаддея Булгарина, поинтересовавшегося у него, почему народное волнение и передвижение войск, и не знает ли он, что это происходит, отвечал ему: „Шел бы ты отсюда, Фаддей, здесь люди умирать на площади идут“. Но сам после этого, однако, на площадь не пошел, а вернулся до угла Мойки и зашел в кухмистерскую Вольфа, где и пообедал, выпил полубутылку „Шато“, после чего поехал на извозчике домой, где и провел с женой все время до ареста…»
— Тьфу, — поморщился Жуков. — Повесить.
— Я бы хотел походатайствовать, — проокал правый и пососал моржовый ус. — Кондратий Федорович талантливый поэт, он мог бы принести еще много пользы нашей литературе. Союз писателей поможет. Прошу записать мое особое мнение — ну, выслать в Европу. Да! Для лечения. Душевной болезни. Явной.
— Добрый ты, Алексей Максимович, аж спасу нет, — сказал Жуков. — Походатайствовал? И ладно. Отказать.
— Он принесет литературе. — сказал маршал в ремнях. — Инструкцию, как шашки точить… Как там? — три ножа с молитвой в спину? Точильщик хренов! Вот самые вредные — вот эти вот интеллигенты. Подзудят — а сами в кусты. Пожрал, выпил — и домой, к жинке под бочок. А другие за них рубай, значит, серая кость. Был у меня тоже один такой… комиссар, понимаешь… ну, недолго прокомиссарил, — он белозубо усмехнулся.
Рылеев хрустнул пальцами. «Жена не перенесет», — пробормотал он…
— Чего? Лагеря? Увести.
Истопник по дуге пересек зал, стараясь ступать деликатно в мягких валенках и, не удержав, с грохотом свалил березовую охапку на медный лист под высокой голландской печью. Свежо и мерзло запахло лесом.
Бухнула петропавловская пушка. Жуков раздул ноздри.
— Полдень. — Буденный потер руки и гаркнул: — Вестовой!!!
— Ты не в степи, Семен, — заметил Жуков, прочищая ухо.
Звеня шпорами, вестовой установил поднос и сдернул салфетку.
— Степь — это классика, — мечтательно отозвался Горький, дрожащей рукой принимая стопку.
— Ну, за победу, — возгласил Жуков, поправляя проклятую звезду.
— За нашу победу, — уточнил Буденный.
Выпили. Выдохнули. Потянулись вилками.
За второй Горький прожевал ком осетровой икры и заплакал.
— Вы даже сами не знаете… черти драповые… какое огромное дело вы делаете, — всхлипнул он, пытаясь обнять Жукова и роняя жемчужину с усов на огромный варвар ский орден, вмонтированный в его иконостас, скорее напоминающий пестрый панцирь.
— Вестовой! — рявкнул в свою очередь Жуков и сделал стригущее движение двумя пальцами.
— Так точно, — прогнулся вестовой, выудил из кармана кавалерийских галифе ножницы и двумя снайперскими щелканьями обкорнал плантацию классика до уставной ширины.
Горький взглянул в подставленное зеркальце и сотрясся.
— Читать легче будет, — утешил Жуков.
— И писать, — добавил Буденный.
— По усам не текло, а в рот попало. Ха-ха-ха!
— А хочешь, шашкой добрею, — предложил Буденный, нацедил из графина и подложил классику бутерброд с жирной ветчиной. — Ты ешь, ешь, сало — оно для легких полезное.
После перерыва ввели человека странного. Чернявый, тонкий, быстрый и дерганый в движениях, он напоминал муравья. Облачен он был в какой-то рваный балахон, а солнечный свет из окон образовывал в тонких всклокоченных волосах нечто в роде нимба.
— Муравьев-Апостол, — догадался Горький. — Как же вы, батенька, с такой-то фамилией — и на кровопролитие решились? — укоризненно выставил он желтый от никотина палец.
— В том-то и дело, что не смогли решиться! — отчаянно сказал Муравьев. — Шампанского ночью выпьешь у девок — так на все готов! А утром, на трезвую голову, да по морозу, на людей, на штыки посмотришь — и понимаешь: революция — это ведь потом море крови, не остановить будет… Спросишь себя — готов ли? А душа, душа не может…
— А не можешь — так не берись, дурак! — стукнул Буденный шашкой в пол. — Либо выпей перед атакой.
— К апостолам, — тяжело сострил Жуков.
Процедуру осуждения уложили в четырнадцать минут.
— После чарки дело завсегда спорится, — подмигнул Буденный.
Свято место, которому не быть пусту, занял человечек, которого Горький, накануне добравшийся, в чтении по обыкновению на ночь Брокгауза и Эфрона, до буквы «М», охарактеризовал как мизерабля. «Вот именно, — поддержал Буденный, также разбиравшийся в карточных терминах не хуже этого интеллигента, — мизер, а, бля! А туда же лезет».
Уловивший французское слово человечек с болезненной надеждой воззвал к Горькому, торопясь и захлебываясь:
— Господа, я же во всем покаялся добровольно, все показал, господа. Я был обманут, меня использовали! Я не хотел, клянусь честью… клянусь Богом… На заседании все насели, все как один: «Цареубийцу придется покарать, иначе народ не поймет — Каховский, ты сир, одинок, своим уходом из мира ты никого не обездолишь — тебе выпадает свершить этот подвиг самоотвержения… — мне страшно вымолвить, господа!.. лишить жизни самодержца… — тирана, говорят, уничтожить, святое дело… Пожертвуй собою для общества!» Но я не стал, господа, я никогда бы не смог, не смел! Я был в состоянии тяжкого душевного волнения, в аффекте, господа!
— Чин, — тяжело отломил Жуков.
— Поручик! Обычный армейский поручик! Жил на жалованье, нареканий по службе не имел. Поили шампанским… поддался на провокацию. Завербовали! Французские шпионы! Я все написал, господа… Они пели «Марсельезу»!
— А ты?
— Не пел. Не пел!
— Отчего же? Выпил мало?
— У меня дурной французский, они смеялись! И слуха музыкального нет. И голоса… только командный, в юнкерском училище ставили. А они все — на меня: Пестеля в главнокомандующие, Трубецкого в диктаторы, Рылеев — мозг, гением отмечен, Бестужеву войска выводить — давай, Каховский, вноси лепту, убивай царя!
— Русский офицер, — брезгливо махнул Жуков.
— Гад-дючья кость, — ослепительно осклабился Буденный.
— Дорогой вы мой человек… — скорбно заключил Горький.
Жуков поворошил пухлую папку и приподнял бровь.
— Какой был военный смысл убивать генерала Милорадовича? — с недоумением спросил он.
— Солдаты сомневаться стали, — злобно вспомнил Каховский. — Герой войны, боевые ордена, раны, в атаки ходил пред строй. Его слушать стали, все могло рухнуть! Но я — я так… я не хотел… пистолет дали, и не помнил, что заряжен… я рефлекторно, господа!
— Генерала свалил — молодец, конечно… но это еще не оправдание, — решил Буденный. — Может, выслужиться хотел.
— Хоть один что-то пытался, и тот кретин, — подвел итог Жуков.
— На всех поручиков генералов не напасешься, — проокал Горький.
— Господа! Я дал все показания одним из первых! Совесть жжет меня, не могу ни стоять, ни сидеть спокойно с тех пор…
Горький покивал и продекламировал с печалью:
— Не могу я ни лежать, ни стоять и ни сидеть, надо будет посмотреть, не смогу ли я висеть.
Жуков скупо растянул губы. Буденный захохотал вкусно и, потянувшись за его спиной, похлопал Горького по плечу.
— Следующего давай.
Бестужев-Рюмин щелкнул каблуками и доложился четко. Буденный поинтересовался вежливо:
— Вы Рюмину не родственник будете?
Под столом Жуков пнул его генеральским ботинком и больно попал в голяшку.
— Так. Время позволяет. Дай-ка хоть с тобой разберемся. — Жуков откинулся в кресле. — Ты во сколько людей вывел к месту?
— В половине десятого утра все стояли. На площади.
— Стояли, значит. На площади. Чего стояли?
Бестужев вздохнул и потупился.
— Ну, и чего выстояли? Я — спрашиваю — чего — ждали???!!!
— Своих… восставших. Мятежников то есть, — поспешно поправился он.
— Кого?! Откуда ждали?!
— Не могу знать. Князь Трубецкой обещал… Семеновский полк, про лейб-кирасир еще говорили…
— И до скольки стояли?
— До четверти четвертого пополудни.
— А дальше что?
— К конноартиллерийской полубатарее огневой припас доставили.
— И что?
— И взяли каре на картечь.
— И что?
— И… и все…
— Дистанция огня?
— Сто саженей.
— Досягаемость твоего ружейного огня?
— Сто пятьдесят саженей.
— Па-ачему не перебили орудийную прислугу?!
— Огневых припасов при себе не было.
— Па-ачему не было?!
— Утром торопились.
— А кавалерия где была?! — загремел Буденный, вступая. — В один мах достать! — возбужденно спружинил на полусогнутых. — Кого учили — кавалерией не пренебрегать? Да я бы с полуэскадроном вырубил эту гниль!
Получил еще пинок в то же больное место и, кривясь, сел.
— Почему не взяли на штык? — продолжил Жуков.
— Упустили время.
— Почему упустили.
— Стояли…
— Чтоб у тебя хер так стоял!!! — взорвался Жуков и грохнул кулаком, сбив графин: звякнуло, потекло. — Козел! Кретин! Мудак! Кто тебя, мудака, в офицеры произвел?! Я спрашиваю — где учился?! Ма-ал-ча-а-ать!!! Повесить этого пидора! Повесить!
— Генерал Мале. — покашлял Горький, мысленно хваля себя, что так ко времени дочитал до «М». — поднимая восстание против Наполеона, сбежал из желтого дома. Из какого же дурдома, дорогой вы мой человек, сумели выбраться вы?..
— Семен, пиши. За отсутствие плана операции… За необеспечение материального снабжения операции… За полное отсутствие управления войсками в бою, по влекшее срыв операции и уничтожение противником вверенных частей… За полное служебное несоответствие званию и занимаемой должности… Твою мать, да тебя нужно было повесить до того, заранее, глядишь чего бы и вышло.
Буденный покрылся мелким бисером и зацарапал пером. Горький гулко прокашлялся в платок, высморкался и утер слезы:
— Голубчик, а вам солдатиков, зря перебитых, не жаль? С картечной пулей в животе на льду корчиться — это ведь не комильфо… в смысле — не комфорт. Похуже петли-то. А ведь всё русские люди, вчерашние крестьяне… вы же их обманули, они вам доверились.
— А нам, дворянам, только свой животик дорог. — Буденный обрадовался поводу оторваться от письма. — А солдатня, пушечное мясо, серая скотинка — это нам по хер дым, не колышет.
Жуков махнул рукой:
— Солдат вам бабы новых нарожают, Россия велика. Положил бы за дело — не жалко. Операция провалена бездарно. Преступно!
Стукнув прикладами, сменились часовые у дверей.
Князь исхитрился подать себя со столь глубинным скромным достоинством, что конвоиры на миг вообразились почетным эскортом. Изящен, как кларнет, причем отчего-то юный, подумал Горький, озадаченный странностью собственного сравнения. Эть, трубка клистирная, засопел Буденный. Жуковская ассоциация же была прямой, нецензурной и краткой.
— Ну что… диктатор… — он подался вперед. — Где ж ты был, когда пришло время диктаторствовать. В кустах?!
— В последний миг осознал всю тяжесть задуманного преступления. И не нашел сил свершить его, ваше высокопревосходительство. — веско отвечал Трубецкой, по-военному откусывая фразы.
— А почему тогда не вышел на площадь, чтобы остановить людей и развести по казармам?
— Не имел сил взглянуть им в глаза. И нарушить данное слово…
— А чего нарушил? Почему не вступил в обязанности? Не повел людей на дворец, не арестовал царя с семьей, не использовал растерянность и полное отсутствие сопротивления противника?
— Изменить присяге счел невозможным. — Князь коротко склонил голову с видом благородного сознания вины и полной за эту вину ответственности. — Я имел честь все изложить письменно, ваше высокопревосходительство. Показания мои приобщены к делу, там можно все прочесть.
Позади стола отворилась неприметная дверца в дубовой панели, и в ней появился Николай. Зеленый Преображенский мундир обливал статный силуэт с талией, утянутой в корсет. Он прошелся бесшумно позади судейских кресел, попыхивая короткой фарфоровой трубкой.
— Я полагаю — повесить. — заключил Жуков, обозначая затылком легкий кивок назад, в адрес верховной власти.
— Георгий Константинович. — мягким металлическим баритоном произнес император. — может быть, нам следует учесть чистосердечное и глубокое раскаяние князя Трубецкого, давшего добровольно показания на всех подследственных. И учесть ходатайства ряда известных лиц за представителя славной и древней фамилии? Возможно ли смягчить наказание? Я думаю, возможно.
Буденный готовно отбросил изуродованный лист и схватил чистый. Слезы Горького просветлели, сырые кружочки расплылись на серых лацканах.
Жуков увесисто вскочил, отшвырнув ногой кресло, подошел к большой карте Санкт-Петербурга на стене и резко раздернул на ней полупрозрачные кисейные шторки. Схватил красный карандаш и поставил большой крест на Петровской площади.
— Николай Павлович. — раздраженно бросил он через плечо. — вы мешаете работать.
Выпуклые голубые глаза Николая ничего не отразили. Он постоял недолгое время и скрылся, бесшумно притворив за собой дверцу.
— Ты что, оглох?! Я сказал — повесить! — бешено повторил Жуков.
Буденный поменял листы местами ловко, как наперсточник.
— Я думаю, Государь вас помилует. — посочувствовал Горький Трубецкому, бледному после озвучивания приговора.
— О, благодарю вас, сэр. — отвечал тот почему-то по-английски. — родная мать не сумела бы утешить меня лучше.
— Я ему помилую. — тяжело пообещал Жуков. — Главнокомандующий хренов. И пусть только веревка порвется!
В это время в своем малом кабинете Николай позвонил в начищенный серебряный колокольчик и приказал вошедшему с поклоном секретарю:
— На завтра — подготовь на подпись указ о назначении Жукова… м-м… ну, скажем, командующим Одесским военным округом. — Поднялся, продефилировал к окну, пыхнул трубочкой, пробарабанил пальцами по зеленоватому венецианскому стеклу в свинцовом переплете. — И, кстати, о назначении следственной комиссии по его хищениям. Не много ли трофеев приволок из европ наш герой. Уж больно крут стал. Пора бы его… равноудалить.
Дальше. Где там у Горького недвижимость? На Кипре?
— На Капри, ваше императорское величество.
— Один черт. Вот пусть туда и катится. Тоже… борец за свободу слова. Еще мне только щелкоперы государственных преступников не защищали. Ничего, обойдется Союз писателей без заточек этого барда. Дать письменнику на лекарства и пригрозить следствием.
— Буденный? — спросил секретарь, переламываясь в пояснице, и нацелился пером.
— На чем он там играет? На волыне? На баяне. — Николай поморщился. — В ансамбль Моисеева. Да не того! — к старому. Пожарным инспектором — за неимением кавалерии. Как там у Покрасса? — «Мы красные кавалеристы, трам-пам-пам!..»
