А я еду, а я еду за туманом,

За туманом и за запахом тайги.

Поезд длинный смешной чудак,

знак рисует, чертит вопрос:

Что же что же не так, не так,

что же не удалось?

Люди идут по свету.

Слова их порою грубы.

Пожалуйста, извините, —

с улыбкой они говорят.

Но тихую нежность песни

ласкают сухие губы,

и самые лучшие книги

они в рюкзаках хранят.

Опять тобой, дорога,

желанья сожжены.

Нет у меня ни бога,

ни черта, ни жены.

Чужим остался Запад,

Восток – не мой Восток.

А за спиною запах

пылающих мостов.

Сегодня вижу завтра

иначе, чем вчера:

победа, как расплата,

зависит от утрат.

А мы уходим рано,

запутавшись в долгах,

с улыбкой д'Артаньяна,

в ковбойских сапогах.

Ты у меня одна,

словно в ночи луна,

словно в степи сосна,

словно в году весна.

Нету другой такой

ни за какой рекой,

ни за туманами,

дальними странами.

В тех странах в октябре еще весна,

плывет цветов замысловатый запах.

А мне ни разу не пригрезился во снах

туманный Запад, неверный дальний Запад.

Никто меня не поджидает там,

моей вдове совсем другое снится.

А я иду по деревянным городам,

где мостовые скрипят, как половицы.

Если друг

оказался вдруг

и не друг, и не враг,

а так.

Над Канадой, над Канадой

солнце низкое садится.

Мне давно уснуть бы надо,

только что-то мне не спится.

Над Канадой небо синее,

меж берез дожди косые.

Хоть похоже на Россию,

только все же не Россия.

Идет на взлет по полосе мой друг Серега,

мой друг Серега, Серега Санин.

Сереге Санину легко под небесами,

другого парня в пекло не пошлют.

То взлет, то посадка,

то снег, то дожди.

Сырая палатка,

и писем не жди.

Здесь надо сделать перерыв, отложить гитару, затянуться протянутой сигаретой, здесь все молчат, и это молчание в такт, здесь горит свеча в бедной комнате общежития, или фонарь во дворе, или костер в лесу, или автомобильная покрышка в пустыне, здесь еще не решены судьбы, еще бесконечно будущее, еще огромна и могущественна страна, даже если эта мать несправедлива, здесь твоя жизнь ищет свой смысл, твоя любовь жаждет единственное обретение, здесь поколение соединяется в братстве, перед тем как врозь ринуться каждому по тропе трудов и лет, но как связка снопа, как перетяжка прутьев в ветшающей человеческой метле, за тонкой перегородкой памяти всегда здесь звучание и слова, неопределимая значимость настроения и счастливая печаль надежд и грядущих потерь: это ветер времени, воздух эпохи, этот нотный рисунок ложится на душу, как татуировка, и душа твоя томится ощущением неизбежности и непоправимости будущего, проницая грань жизни и смерти и влекомая делами и потерями ценою в жизнь. Короче, хочется выпить и добавить, хочется любви и геройства, хочется гордиться и оплакать величественную и прекрасную трагедию жизни, по возможности собственной. Звенят стаканы, летят искры, мы готовы к судьбе и согласны платить цену, потому что это и есть счастье – платить высшую цену за желанную судьбу.

Министры – шулера,

король – дурак,

шуты, шутя, играют в короля!

Мы мечтали о морях-океанах,

собирались прямиком на Гавайи,

и как спятивший трубач спозаранок,

уцелевших я друзей созываю!

Уходят, уходят, уходят друзья,

одни в никуда, а другие в князья.

В осенние дни и в весенние дни,

как будто в году воскресенья одни…

Уходят, уходят, уходят, уходят мои друзья.

Ах Караганда, ты Караганда,

ты уголек даешь, да на-гора года,

кому двадцать лет, кому тридцать лет,

а что с чужим живу – так своего-то нет.

Ка-ра-ганда!..

Проходит жизнь, проходит жизнь

как ветерок по полю ржи,

проходит явь, проходит сон,

любовь проходит, проходит все.

Покрепче, парень, вяжи узлы.

Беда идет по пятам.

Сегодня ветер и волны злы,

и зол как черт капитан.

Лицо укутай в холодный дым,

водой соленой омой —

и снова станешь ты молодым,

когда придем мы домой.

Песня – это была свобода. Мы пели только то, что не показывали по телевизору, не слышали по радио, не печатали в книжках и журналах. Если прорывался Высоцкий – это была наша победа: это от нас он пришел и к ним тоже, официальным, но не от них к нам.

Корабли постоят, и ложатся на курс,

но они возвращаются сквозь непогоды.

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю

я коней своих нагайкою стегаю, погоняю!

Уходим под воду

в нейтральной воде.

Мы можем по году

плевать на погоду,

а если накроют

локаторы взвоют

о нашей беде!

Спасите наши души!

Мы бредим от удушья!

Спасите наши души, спешите к нам!

Понимаете, любое время имеет свой музыкальный фон. Свой поэтический задник. И этот нестройный мелодичный гул – сумма внутренних движений народа. Скажи мне, что вы поете, – и я скажу вам, что вы за люди. Самовыражение.

А что за мною? Все трасса, трасса,

да осенних дорог кисель,

как мы гоним с Ростова мясо,

а из Риги завозим сельдь.

Что за мною? Доставка, до́быча,

дебит-кредит да ордера,

год тюрьмы, три года всеобуча,

пять войны, но это вчера.

Что за мною – автоколонны,

бабий крик, паровозный крик,

накладные, склады, вагоны…

Гляну в зеркальце – я старик.

Вы слышите – грохочут сапоги,

и птицы ошалелые летят,

и женщины глядят из-под руки:

вы поняли, куда они глядят.

Вы слышите – грохочет барабан:

солдат, прощайся с ней, прощайся с ней!

Уходит взвод в туман, в туман, в туман,

а прошлое ясней, ясней, ясней!

А мы рукой на прошлое: вранье!

А мы с надеждой в будущее: свет!

А по полям жиреет воронье.

А по пятам война грохочет вслед.

Она была во всем права,

и даже в том, что сделала,

а он сидел, дышал едва,

и были губы белые,

и были черными глаза,

и были руки синими,

и были черные глаза

пустынными пустынями.

Нас разбросал людской водоворот.

Идут года, растет зеленый лед,

но все равно: сквозь память напролет

по набережной девочка идет,

она в снегу, как в голубом огне,

она спешит, она идет ко мне.

Пони девочек катает,

пони мальчиков катает,

пони бегает по кругу и круги в уме считает.

В этих песнях, в этих стихах с нехитрой мелодией было все, что надо: романтика и идеал, любовь и смерть, война и подвиг, юность и старость, тюрьма и родина. Иногда это была очень наивная романтика, очень жестокий надрыв и очень примитивная лиричность. Высокая поэзия мешалась с уличным самопалом, как шампанское с сивухой, но искомый эффект достигался: было хорошо.

Кто позабыл своих невест,

кто третий месяц рыбу ест,

кому приносит злой норд-вест

по пуду горькой соли:

Святая Дева, Южный Крест,

Святая Дева, Южный Крест,

Святая Дева, Южный Крест

и твердые мозоли!..

Спасибо вам, святители,

что плюнули да дунули,

что вдруг мои родители

зачать меня задумали

в те времена далекие,

теперь почти былинные,

когда срока огромные

брели в этапы длинные!

Встанем и выпьем поименно за тех, кто вкладывал не уча: что жажда жизни, тоска по счастью, притяжение великих дел и любовь к родине – это одно чувство. Галич, Городницкий, Окуджава, Визбор, Кукин, Анчаров, Клячкин, Ким. Высоцкий. И еще сто…

Вставайте, граф! Рассвет уже полощется,

из-за озерной выглянув воды.

И кстати, та вчерашняя молочница

уже поднялась, полная беды.

Она была робка и молчалива,

но Ваша честь, от Вас не утаю:

вы несомненно сделали счастливой

ее саму и всю ее семью.

И граф встает. Ладонью бьет в будильник.

Берет гантели. Смотрит на дома.

И безнадежно лезет в холодильник —

а там зима, пустынная зима.

Нет – было одно официальное исключение: пели все:

Ваше благородие

госпожа удача,

для кого ты добрая,

а кому иначе.

Девять граммов в сердце

постой, не зови:

не везет мне в смерти —

повезет в любви!

Обратные примеры были ужасны, когда юные девушки в постукивающих вагонных сумерках затягивали лирично:

Веселей, ребята! Выпало нам

строить путь железный, а короче – БАМ.

Души требовали песен, а петь можно было только то, что знали… Милых певуний хотелось заткнуть и отдать в детский дом на перевоспитание.

В Кейптаунском порту,

с пробоиной в борту,

«Жаннета» поправляла такелаж!

Вот с этого в школе и начиналось самостоятельное существование в социально-эстетическом пространстве. Что логически перетекало в крамолу:

А по Брежневу мы движемся вперед!

Ну а если он, того, маненечко помрет, —

то скажет всю правду нам История,

та самая, которая

ни столько, ни полстолько не соврет!

И не церковь, и не кабак,

и ничего не свято.

Нет, ребята, все не так,

Все не так, ребята!

У Геркулесовых Столбов лежит моя дорога.

Пусть южный ветер по утрам в твою стучится дверь.

Меня оплакать не спеши, ты подожди немного,

И вина сладкие не пей, и женихам не верь.

Я хотел только сказать, что какое время, такие и

песни. Что поешь – то живешь. Нет, ну классик же

тоже говорил, типа: ни в чем не выражается душа

народа так, как в песнях.

Как на Дерибасовской, угол Ришельевской,

в восемь часов вечера разнеслася весть:

как у нашей бабушки, бабушки-старушки,

четверо налетчиков отобрали честь!

На морском песочке

я Марусю встретил:

в розовых чулочках,

талия в корсете.

И вдали мелькал его челнок

с белыми, как чайка, парусами.

А когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется,

и когда наши кони устанут степями скакать,

и когда наши девочки сменят шинельки на платьица, —

не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять.