Кем бы ты ни работал, ты не мог стать богатым и не мог стать нищим. Практически никому не платили меньше семидесяти рублей, и не платили больше двухсот.

После девятого класса, получив в шестнадцать лет паспорт, я устроился на летних каникулах месяц поработать. Что производила скобяная артель через дорогу, я так и не понял. Артель называлась фабрикой, а я назывался учеником. Подай-принеси-протри-сложи-оттащи. Все, чему я там научился как ученик, это курить и глотать дрянь из горла залпом. Эти умения вызывали наибольшее одобрение коллектива. Мой несовершеннолетний рабочий день уполовинивался до четырех часов. Мне заплатили сорок рублей, десять я оставил себе на мужские расходы, а тридцатник сдержанно внес в семейный бюджет. Это были вполне ощутимые деньги.

Студенческая стипендия была тридцать пять рублей, повышенная – сорок три семьдесят пять. (В институтах пожиже – на двадцать процентов меньше.) Прожить на них было очень трудно, но выжить – можно. Этого могло хватить на пропитание и транспорт в стилистике жесткого минимализма. Но вообще почти всем помогали родители. Или желательно хоть иногда подрабатывать.

Потом я работал в школе пионервожатым. Чтоб задобрить директора и потом преподавать в старших классах. Я был длинноволосый, бородатый, хипповый и малоуправляемый. Дети меня раздражали. Раздражал пионерский идиотизм, из которого я вырос. Бесили усилия директора сделать меня массовиком-затейником пионерской дружины. За свой позор я получал шестьдесят рублей в месяц, посещая школу не каждый день и ненадолго. Образование для этой работы не требовалось. Нужно было отставание в умственном развитии и беспричинная живость характера.

Как воспитатель группы продленного дня начальной сельской школы я получал девяносто рублей. Пайка вставала у меня в горле. Это был хлеб христианского мученика, назначенного надзирателем. Повышенный ранее до преподавателя старших классов другой школы, я имел сто двадцать – плюс по десятке за проверку тетрадей и классное руководство. И никогда в жизни я больше не тратил столько сил и нервов на каждый заработанный рубль. Рубль аж коробился от пота.

Эти сто – сто двадцать в месяц позволяли снимать комнату, питаться, ходить в кино, выпивать изредка и иногда покупать что-то незначительное типа носков.

…Комбинат железобетонных конструкций, ЖБК-4 на улице Шкапина в родном Ленинграде. Какой контраст!.. Ноль образования. Покажи паспорт и трудовую. Второй разряд. Завтра к без четверти семь в цех. Двести рублей! Да, вибростол гремел, да, цементом пахло. А вообще не бей лежачего. Восемь часов с перерывом на обед и душем в конце, мыло-полотенце казенные, вышел за проходную и забыл все до завтра.

То есть. Образование и квалификация не имели отношения к заработку. Гегемон, то есть пролетариат, должен был получать свои сто пятьдесят – двести хоть трава не расти.

На четвертом курсе я подрабатывал кочегаром. Не на паровозе, в обычной угольной котельной. Сутки через трое. Утром и вечером накатать десяток тачек угля от бункера до рядом с топкой. Кидаешь пяток лопат раз в полчаса. Температуру воды сверяешь с температурой снаружи по графику. Хочешь уйти на пару часов – нашвыряй побольше и прикрой топку. Хочешь поспать ночь с полуночи до шести – нашвыряй топку под завязку и прикрой поддувало, чтоб тихо тлело. Все! Девяносто пять рублей, ноль образование, ноль квалификация. Против ста каторжных учительских после университета, куда еще надо поступить и надо закончить.

Это была пг’еинтег’еснейшая политика расценок рабсилы. Пролетариат неумственного труда был главным. Теряя статус, он проигрывал в деньгах. Передовой рабочий хорошего разряда мог получать нормальных двести сорок. И учился в вечернем институте, потому что передовой. Получал диплом инженера, становился мастером смены в своем же цехе, имел кучу головной боли за выполнение плана – и получал сто тридцать. Не лезь наверх!

Вот едет «скорая» на вызов. Водитель опытный, 1 класса, получает двести. В салоне: врач – сто, фельдшер – восемьдесят, медсестра – семьдесят. Двести пятьдесят на троих. В институтах учили, как быть бедными. Естественно, все работали на полторы ставки, часто молотили на две. И шофера прихватывали. Итого: врач – сто семьдесят, его водитель – триста.

Все молодые специалисты после вузов – врачи, учителя, инженеры, научные сотрудники, – получали по сто. Потом шли надбавки, подхалтурки, переработки, и они получали по сто пятьдесят – двести.

А работяге отдай двести на ставку сразу!

В необходимости срочно подработать, я как-то среди года устроился грузчиком на Московскую-товарную. В первый день думал, что умру, на второй пожалел, что не умер. Сорок тонн за смену, можно пятьдесят. Двадцать две копейки с тонны. Негабаритный груз – двадцать восемь копеек. Месячный расчет – двести рэ! За месяц втянулся. Здоровый, спокойный, мозг – чистый, как у питекантропа.

Мэнээс в Казанском соборе, музей религии то бишь, – сто рублей. Журналист в «Скороходовском рабочем» – сто рублей. Восемьдесят шесть тридцать на руки после вычетов подоходного и за бездетность.

Разве что лейтенант получал сразу двести, майор триста, полковник четыреста – звания, должности и выслуга росли параллельно. Офицерские погоны гарантировали хоть в непредсказуемом собачьем месте, но спокойный достаток.

Заработок инженера начинался от начальника цеха и директора завода. Там уже и триста, и пятьсот, и спецблага номенклатуре (к начальникам цехов это не относится, разумеется).

А товарищ научный работник жил прилично от старшего научного сотрудника и кандидата наук (двести пятьдесят) – и вверх. Доцент – триста двадцать. Доктор и старший – под четыреста. Профессор – четыреста пятьдесят. Плюс за заведование кафедрой, семинары, плюс за аспирантов, – получая пятьсот – шестьсот рублей, профессор был элитой общества: и ученый, и достойный, и состоятельный. М-да-с…

Круто зарабатывали шахтеры. Там триста было нормально. И четыреста нормально. И семьсот могло быть. До трехсот мог выгонять водитель автобуса или машинист.

На Крайнем Севере и «приравненных к нему районах» шел «коэффициент» до ста процентов – за место, и «полярки» – плюс десять процентов за полгода стажа там, иногда были шесть полярок, кое-где – до десяти. Три оклада делали человека хорошо обеспеченным: шестьсот вместо ста семидесяти. Плюс двухмесячный оплаченный отпуск, и раз в три года – оплачивались любые отпускные билеты. Вот полгода раз в три года северяне могли гульнуть по Союзу как богатые.

А богатыми реально и неофициально – были: официанты, мясники, продавцы комиссионок, ювелиры, известные портные, директора магазинов. Там, где деньги переходили из рук в руки. Бармен мог «зарабатывать» тысячу в месяц. «Зарабатывать» – это значит недоливать или наливать не то. Жулик, короче, ворюга мелкий. Это был свой круг со своими ценностями. Они осуждались официальной моралью, это ладно, но искренне презирались всеми людьми честными, и это их задевало. Перед ними могли заискивать, имея интерес, а все равно презирали. Они комплексовали. Пытались держаться высокомерно. Неожиданно начинали оправдываться в «разговоре по душам». Типа: а ты что, не взял бы?

Для нас они были – потребители без высших ценностей. Они паразитировали на узких местах. Они не любили строй, который не давал обладателю денег автоматический социальный статус. При возможности они часто валили за бугор – и бывали там потрясены ненужностью своих умений, непристроенностью и потерей положения. Ну кто такой мясник или официант?..

М-да. Нет занятия более дурацкого и увлекательного, чем считать чужие деньги. Но любого, кто не ворует, а зарабатывает, всегда интересует: а как вы жили? сколько вам платили? что на это можно было купить? Заботы рабочих людей везде одни. Стихи стихами, а хлеб-то почем был?

Кстати, платили до трехи за строчку, и с учетом потиражных хороший сборник мог принести элитному поэту трехлетнюю нормальную зарплату. Одна книга, переведенная на все языки народов СССР и братских стран, осыпала номенклатурного письменника золотым дождем на сумму в десятки тысяч рублей, сто тысяч, двести. Поэту-песеннику капало с каждого исполнения, он имел несколько тысяч ежемесячно и жил в другом мире на другие деньги. Преуспевающему драматургу – капало с каждого спектакля. Ох этим ребятам было с чего рыдать по концу Советской Власти, от которой они хотели больше свобод!

Между прочим, неплохо подрабатывал и андеграунд. Дворник – это давало служебную квартиру, пусть ободранную и в цокольном этаже («полуподвале»), но с отоплением и водопроводом, электричество само собой. И шестьдесят рублей. На две ставки – сто двадцать. А кто ту работу каждый день проверит? Времени свободного масса.

Кочегар газовой котельной. Двести рублей. Двухмесячные курсы для получения удостоверения. Сиди и подкручивай крантики, следя за форсунками.

Сторож автостоянки. Сто плюс чаевые.

Вахтеры разных мест. Семьдесят. А делать не надо ничего, сиди себе, иногда ключ выдай с доски или повесь обратно.

И везде – сутки через трое.

Такие работы старались передавать по наследству в своем кругу.

Мысль о том, чтобы ходить на работу годами регулярно, приводила меня в злобную тоску. Регулярная работа мне нравилась одна – за письменным столом. Еще и стола не было, и крыши над головой не было, а работа уже нравилась. От прочих работ мне требовалось одно: захотел – пришел, захотел – бросил к черту.

Работа на монгольско-алтайском скотоперегоне могла дать скотогону при удаче до пары тысяч в сезон чистыми. Наша бригада получила после всех вычетов по девятьсот на руки, и это было неплохо для голодранцев, даже очень неплохо. Можно было прийти и должниками, государственными алиментщиками: не дали привеса, потери в гурте, такое случалось.

А матерый промысловик в Заполярье мог в удачный год заработать на пушнине и рыбе тысяч до двадцати. Все зависело от года, от участка, от умения и удачи. Я увез тысячу семьсот и был счастлив как слон.

…Я стал писать постоянно с двадцати пяти лет, подал первые рассказы в журнал после двадцати восьми, первая публикация в журнале прошла в тридцать один. Рассказ, который я писал полтора месяца, был расценен в семьдесят рублей. Аванс за первую книгу я получил в тридцать три – пятьсот. Расчет – в тридцать пять: тысячу восемьсот.

И даже не молитва, но искреннейшее убеждение, мечта души, открытая Парню Наверху, была: Господи, если все, что я пишу, пишу так хорошо как могу, будет публиковаться безо всяких изменений, и я смогу получать за это среднестатистическую зарплату каждый месяц, – больше мне ничего не надо. Все, что сверх того, – это уже от Милости Твоей. А мне для счастья – выше крыши.