Поскольку писатель, даже когда говорит вслух, причем даже без всяких бумажек, все равно склонен видеть перед собой текст и как будто некий текст читать в голове, – вот на этот самый текст я и поставлю сначала эпиграф из знаменитого еще несколько десятилетий назад русского советского поэта, и поэта прекрасного, Леонида Мартынова:

Так вот. Что такое вообще мемуары, если о них говорим. Значит:

Мемуаром мы, вероятно, можем назвать документальное повествование, где личность рассказчика не скрывается, не затушевывается, не отходит куда-то вглубь, – а напротив, играет вполне откровенную роль и, излагая события от первого лица, очевидец иногда откровенно подчеркивает субъективность своего взгляда и вообще: что при этом видел и чувствовал именно он.

И тогда у нас получается следующее: что вообще-то мемуары лежали в самом начале литературы. Вот если считать, что литература вообще-то восходит к message: что прибежал волосатый мужик в свое стойбище и сказал, что вон там-то и вон там-то он видел, как вражеские воины сделали то-то и то-то, но, слава Богу, ушли. Вот если это записать отдельной главой, то можно считать, что это первобытный мемуар.

И. Таким образом. Если рассматривать даже первые книги Библии, книгу Бытия (но, правда, интересно, кто записывал, да? И особенно книгу Исхода), – то это можно рассматривать как мемуары. Это повествование о том, что было.

Строго говоря, мемуары от хроники, можно повторить, отличаются только откровенным элементом субъективного. А так что мемуары, что хроника, в общем и целом, один черт. Просто мемуарист утверждает, что он твердо видел сам все, что он говорил, – а хроникер ссылается на то, на се. Так мемуарист тоже иногда ссылается.

То есть. Мы должны говорить об изначальном, о базовом роде литературы. А это очень важно понять: что мы на самом деле говорим о весьма широкой вещи, говоря о мемуарах. Это не какое-то там узкое течение, не-не, – это вроде как слово, которое лежит в основе. И вот мемуары, то есть личные впечатления и личные воспоминания, лежат в основе.

Теперь. Много говорилось о том, что хорошо бы как-то эстетизировать мемуары. Чтобы они были изящнее, чтобы они были красивыми, чтоб были отшлифованы, чтобы соответствовали представлениям о настоящей литературе. Здесь вот какая вещь. Понятно, что по гениальному выражению русского рэп-певца (или рэп-исполнителя?) Богдана Титомира: «пипла хавает». То есть: любая книга находит своего читателя, и что ты ни напиши – это кто-то все равно купит и прочтет. Наибольшим успехом пользуются не те мемуары, которые очень хорошо написаны, а те мемуары, в которых изложены интересные вещи, цепляющие публику. То есть главное все-таки – это элемент чисто информативный, элемент познания: что там в этих мемуарах сказано.

Что же касается момента эстетического, думается мне, совсем наоборот. Главная проблема мемуариста – это решение проблемы этической: что писать, а что не писать.

…Если кто, может, помнит, есть у Пильняка такой хороший, старый естественно, рассказ, который называется «Писательский бог». Суть в том, что: в самом начале 20-х годов, еще японские интервенты в Приморье, русская женщина и японский офицер полюбили друг друга и, уезжая, он взял ее с собой. Они поженились. Офицер был древнего самурайского рода, у него была весьма аристократическая родня, которая от него просто отшатнулась, отвернулась и прервала всякие отношения: он нарушил этику своего круга. Он выпал из своего социального слоя, он не мог обращаться ни к кому из прежних знакомых, знакомых своей семьи и т. д. И жить они стали очень бедно. Он перебивался какими-то поденными заработками, она там где-то мыла полы, шила на дому и т. п. Но, однако же, они любили друг друга, а она еще больше уважала своего мужа за те жертвы, на которые он пошел ради нее. А еще у мужа, человека интеллектуального, были какие-то интеллектуальные потребности, эстетические потребности, он что-то там по вечерам писал.

А потом произошла такая интересная вещь: что в дом вдруг ввалилась толпа журналистов, стала пыхать магниевыми вспышками, стала фотографировать ее мужа, и ее, и внутренность их весьма небогатого жилища!.. И она, женщина эта от природы-то молчаливая, да самурайская сдержанность, ставшая и вовсе подобием Гримо (известного слуги Атоса, который говорил очень мало и только когда ему велели), – вот она решилась спросить у мужа, что собственно случилось. И узнала от журналистов, она уже говорила по-японски, что муж – знаменитый писатель. Он написал роман. Этот роман стал бестселлером. Муж получил кучу денег. А кроме того, она тоже теперь прославилась на всю Японию, потому что роман этот о ней. Она знала японский, к сожалению, недостаточно, чтобы читать романы. Таким образом она налегла на чтение и сколько-то месяцев спустя прочла этот роман. Через несколько дней после окончания чтения романа она собрала свои личные, крайне небогатые пожитки, с которыми приехала когда-то в Японию, пошла в порт и на все деньги, что были, купила палубное место на пароходе, идущем во Владивосток.

Это был действительно роман о ней. И там ее муж с большой подробностью описывал всю ее жизнь вот в плане физиологического среза: как она спит, как она ест, как она пахнет не так как японки, какие звуки она издает: при удивлении, при радости, во время любви, а также как она ходит в туалет. Заметьте, у японцев нет разделения туалетов на мужские и женские, там делается вместе. С точки зрения мужа, это было достаточно нормально: то есть, скажем, у европейцев или у русских и у японцев несколько разные представления об уровне стыдливости, о системе интимных табу и т. д. и т. п. Но она этого всего перенести не могла. И не отвечала на его письма и не вернулась к нему никогда. Зная, что он ее любит и ради нее сделал очень многое, – и, тем не менее, она не могла переступить через то, что все ее самое интимное он вывернул наружу: как сказали бы позднее – «все на продажу».

И вот, продолжает Пильняк: лиса – сквозной персонаж японского фольклора, лиса – оборотень, лиса – это предатель, лиса может прикинуться кем угодно: лиса выведывает планы всех остальных героев и использует их в своих интересах. Вот лиса – это и есть писательский бог, – заканчивает Пильняк последним таким абзацем свой рассказ.

Таким образом, человек, который садится писать мемуары, должен решить для себя лично раз и навсегда конкретную простую задачу, которую я бы сформулировал так: из двух одно – или ты блюдешь профессиональную и человеческую этику и остаешься порядочным человеком – или ты пишешь хорошую книгу. Из двух одно. Это, как правило, не совмещается…

Именно поэтому среди огромного количества мемуаров, вышедших за советские годы в Советском Союзе, хороших мемуаров было крайне-крайне мало. Скажем, я хорошо знаком и дружен с одним старым профессором медицины, терапевтом, блестящим диагностом, фамилию которого по понятным причинам я называть не буду, потому что я тоже как будто бы гоню сейчас советские мемуары, он меня не уполномочивал. У человека очень богатая медицинская биография. Этот человек консультировал ряд политических звезд первого порядка. Он знает очень много того, что знают только врачи-патологоанатомы и милиционеры. Он выпустил две книги мемуаров. И, когда я ему говорил примерно то, что сейчас сказал вам: что пропадает же золотой материал! – он сказал, что существует медицинская этика, и он как лечащий врач, или как врач, приглашенный на консилиум, разумеется, не может разглашать то, что является медицинской тайной. Ну, и я с ним совершенно согласен. Ну, не может.

Но! Тогда уходят преинтереснейшие вещи. Например. Рассказы о том, как советский врач, специально присланный Кремлем, ставил клизму председателю Мао Дзэ-дуну. Больше никому не доверял великий кормчий свою весьма драгоценную для дела мирового коммунизма задницу, а исключительно высококвалифицированному товарищу из Советского Союза, которого крючило от этого дела. Это было не по его специальности, не по его уровню. Но он ее делал.

Или о том, утверждал мой друг, что Константин Симонов, большой советский поэт, умер не совсем от того, от чего его лечили. Что правильный диагноз поставить не сумели, что никакой злокачественной опухоли у него не было, что умер он от элементарного хронического воспаления легких, которое не сумели правильно диагностировать, и поэтому не вылечили. Вот таких историй он знает массу, я повторяю, он блестящий диагност, но его мемуары стоят не очень много, а иначе вы сразу бы поняли, о ком идет речь.

Вот единственное исключение из этого расхожего правила: соблюсти все приличия, все элементы этики, но написать все-таки интересную книгу. Единственное исключение, которое могу назвать, не думая. Это вполне знаменитая книга блестящего советского журналиста-международника, а позднее дипломата, Александра Бовина «Пять лет среди евреев и мидовцев».

Дело в том, что Бовин никогда не был дипломатом. И только когда в горбачевские времена решили восстановить дипломатические отношения с Израилем, то Горбачев, который знал Бовина и относился к нему с большим профессиональным уважением как блестящему спичрайтеру, который писал речи еще для Брежнева, как к мудрому человеку, который способен сглаживать разные конфликты, как к человеку весьма толерантному, который подходит для Востока, вот избегает категорических формулировок, но все-таки в мягкой форме говорит правду, которая устраивает все стороны одновременно. Бовин талантливый человек. Вот Горбачев сказал, что хорошо бы послом в Израиль направить Бовина. Бовин внешне располагает, и человек обаятельный и, кроме того, Бовин абсолютно не связан, конечно, ни с какими дипломатическими, политическими группировками.

Как у всякого талантливого человека, у Бовина было много «друзей» наоборот, которые сказали: «Михаил Сергеевич, но он же много пьет». На что Горбачев в духе парня из Ставрополя, который устраивал когда-то бани для ЦК, отвечал блистательно. Он сказал: «Но зато много и закусывает». И, значит, Бовина отправили в Израиль, где его действительно очень любили. Он иногда прямо на столике сидел и пил, то есть, простите, не на столике, конечно, а за столиком сидел и пил кофе, или пил пиво, или что-то ел и ел много, и разговаривал с прохожими, которые его сразу опознавали, ну, его трудно не опознать. И в результате через пять лет выпустил эту книгу «Пять лет среди евреев и мидовцев».

Это чудовищная книга. В МИДе просто прошелестел гром, как будто крупнокалиберный снаряд над головой прошел. Там Бовин всех героев называет по фамилиям и именам. И все вещи называет так, как они называются. Он не говорит: был у нас один товарищ, назову его товарищ Т. Нет уж, никакого Т., если Тимофеев, то Тимофеев.

Он рассказывает истории типа: как Козырев в бытность его министром иностранных дел России прилетел в Израиль, и поехал на территории в сопровождении секретарши, а на обратном пути его сопровождала личная охрана Ясира Арафата. Его сопровождал, естественно, Бовин как посол, и еще какой-то кортеж. Он попросил остановить машину и сказал, что ему захотелось выкупаться. Ну, дорога вдоль Средиземного моря. Он вышел из машины и стал раздеваться. Арабская охрана стыдливо отвернулась. Когда Козырев разделся догола, то тут уже побагровели российские товарищи. Козырев благополучно вошел в воду, немного поплавал, вышел, вытерся полотенцем, которое подала ему секретарша, его сопровождавшая, достаточно молодая и миловидная, оделся, и поехали дальше. То есть арабская часть свиты была скандализована полностью, потому что по арабским представлениям вдруг раздеться догола у тебя на виду, ну, это не то чтобы шокинг, не то чтобы оскорбление, это черт знает что такое. Это не лезет ни в какие ворота. Так что Бовин написал очень интересные мемуары.

Но. Поскольку он закончил карьеру посла и вернулся к международной журналистике, то в гробу он видал все эти мидовские счеты. Ему все равно, что о нем скажут. Зато книга продолжает переиздаваться новыми изданиями, и читают ее с восторгом. Вот там ты узнаешь, что представляла из себя российская политика в Израиле и Палестине, пока Бовин был послом. Вот, по-моему, это идеал мемуаров. Но это немногие могут себе, понятно, позволить. Не все такие умные и не то чтобы храбрые, а плюющие на всякие гадости и глупости, как Александр Бовин.

Образец же мемуаров, где говорится иногда очень многое и при этом не говорится ничего – это, конечно, воспоминания разведчиков. Понятно, что разведчик, по справедливому замечанию Виктора Суворова (он же «Владимир Резун – предатель») – что разведчик становится известен только тогда, когда он провалился. Пока он не провалился – он глубоко засекречен, и знать его не полагается никому. Ну, а когда уже все равно спалился, когда судили, когда газетчики написали, – ну, понимаете, чего там.

Вот, значит, генерал Судоплатов. Человек, сделавший блестящую карьеру в органах НКВД-КГБ. Человек, который возглавил ну, назовем его так, убойный отдел соответствующей госбезопасности, – не тот убойный, который ищет убийц, а тот, который за рубежом в любой точке Земли убирает тех, кого приказано убрать. Человек, который много лет отсидел уже после смерти Сталина, и вышел, и добивался не просто реабилитации, но еще и восстановления в партии, и восстановления зачета партийного стажа, и т. д. Вот этот человек оставил мемуары. Из этих мемуаров нельзя узнать почти ни-че-го. То есть вот там какие-то общие фразы, пересказ сцен и так общеизвестных, – но в сущности в таких мемуарах, как мемуары генерала Судоплатова, нет почти ничего. Ну и совершенно справедливо, как сказал мне один мой добрый друг, отставной полковник КГБ: «А вы что хотели, чтобы вам все рассказали? Э, нет, милые мои, нашли тут дурачков!»

Но. Кроме мемуаров разведчиков, это бы еще ладно, – понятно, что хочется все сказать и в то же время ничего не сказать.

Есть еще мемуары военных армейских генералов. Ну, казалось бы: если разведчик куда-то убежал насовсем, как Калугин, Гордиевский, Орлов еще в 30-е годы, тогда-то он уже может написать все! Нет. По разным причинам всего он тоже написать не может. Я не знаю, может быть существует определенная договоренность между всеми странами, что они не печатают подробные мемуары друг друга? но как-то оно все-таки так.

Еще одна вещь. Когда у нас в России выходят мемуары разведчика, – я не знаю, есть ли у нас сейчас военная цензура, но по идее, наверное, должна быть: должна же быть охрана военной и государственной тайн в печати. Вот именно военной и государственной, а не какое-то там идеологическое сито. Но вот когда речь заходит о войне, то становится и вовсе интересно!

Потому что, заметьте, тот же Виктор Суворов – предатель и враг народа – первый сказал, что: в знаменитейшей, возможно самой знаменитой последних десятилетий советской, русской теперь, книге мемуаров маршала Георгия Жукова «Воспоминания и размышления» нет ни воспоминаний, ни размышлений, и нет вообще ничего. И иногда трудно поверить, что Жуков действительно это сам писал, или даже сам читал. И когда я прочитал эту крамолу у Суворова, я подумал, что недаром меня раздражали почему-то мемуары Жукова, и в конце концов я их то ли выкинул, то ли кому-то подарил.

В этой книге действительно ничего нет. Из этих мемуаров можно узнать о героической борьбе, но из этих мемуаров невозможно узнать, так сколько у нас было сил и средств, людей и техники, и где они были расположены. И в таких-то сражениях так сколько же участвовало: солдат, танков, самолетов с немецкой стороны – и с советской стороны? И в результате: с какой же скоростью потом продвигались мы – а с какой скоростью продвигались немцы? А каково соотношение потерь военнослужащих на поле боя: немецких – и наших? И т. д. То есть: ничего самого главного там нет! Действительно: Жуков пишет, как его летчики напоили чаем и накормили бутербродами, а то он сутки ничего не ел, – зато он не пишет, сколько сил на Киевском направлении было у советской армии, а сколько сил было у немецкой. Миленькие мемуары. Это любая официантка в столовой может написать.

Понятно, что советские силы в несколько раз превосходили немецкие. И, тем не менее, немецкие вдребезги разбили, пленили и погнали советские. Это, конечно, неприятно. Но это к тому, что такие мемуары ничего не стоят.

В свое время вашему покорному слуге два раза приходилось работать литобработчиком военных мемуаров в конце 70-х годов, при историко-партийной редакции издательства «Лениздат». Вычеркивалось все. Вычеркивалось все, что шло не к нашей вящей славе и вообще могло навести на лишние размышления. Зато когда они рассказывали не для протокола, когда ветеран сидел в редакторском кабинете и говорил, что было на самом деле, то иногда просто вся редакция набивалась туда и слушала: что он рассказывает!..

Как например. Когда-то я работал с полковником Николаем Григорьевичем Богдановым, который закончил войну командиром полка дальней авиации и получил свой последний, шестой, орден 30 апреля 45-го года в небе над Берлином по радио от маршала Гречко лично. И среди прочего он говорил такие вещи: «Ну так вы же читали, наверное, эти истории, как летчики там, которые в плену угнали вот самолет и перелетели к нам». – Я говорю: «Да, конечно, Николай Григорьевич, еще в “Пионерской правде” читал». «Ну а потом что с ними делали, там же не писали». Я говорю: «Да, действительно…» «Ну вы сами как думаете?» Я говорю: «Ну, не знаю… ну, вероятно какая-нибудь проверка, а потом возвращали в строй». «Да, – говорит, – насчет проверки это вы сказали абсолютно правильно. Но после этого вариантов было два: или расстреливали прямо здесь, или давали 10 лет лагерей. Потому что у нас не было пленных, а были предатели. И раз ты предатель, то должен отвечать за свое предательство. Конечно, в лагерях немцы это говорили, но в общем большинство же наших им не верили». И вот это только малая-малая часть военных мемуаров.

Или случайно-случайно прочитал я такую вещь, по-моему, в переписке Корнея Чуковского с кем-то о чем-то (с кем он переписывался, зачем он переписывался, – понятия не имею; все это подробности частной жизни. Мы еще будем говорить о частной жизни. Но) деталь там проскользнула характернейшая для времени: оказывается, в сентябре-октябре 41-го года, когда немцы бомбили Москву, когда метро работало бомбоубежищами, когда заседания Политбюро проводились в метро, праздники в метро, так вот – впуск в эти бомбоубежища в метро на ночь предоставлялся по пропускам, – жителям только тех кварталов того микрорайона, который примыкал к данной станции метро. Пропуска эти давались в первую очередь женщинам с малолетними детьми, и т. д. и т. п. А вот мужчины военнообязанного, призывного возраста получали их в последнюю очередь. И вот какой-то там родственник – не то муж дочери Чуковского, не то кто – умудрился получить недельный пропуск для того, чтобы ночевать в метро. Вот это – маленькая деталь, которую больше нигде не удалось мне прочитать, и которая дает еще какое-то представление о том, что из себя представляла та эпоха. Вот чем – ценны мемуары.

Если же вернуться несколько к эстетической стороне, к эстетизации мемуаров, то здесь, я думаю, необходимо помянуть добрым словом очень значительного, большого русского писателя Варлама Шаламова – который честность, обнаженную честность, возвел в эстетический принцип. И таким образом, значительную часть колымских рассказов Шаламова тоже считать мемуарами. Просто эти мемуары хорошо написаны. Но они не потому хорошо написаны, что там есть какие-то необыкновенные сравнения, какие-то завинченные фразы, какое-то благозвучие. А потому что в них есть нагая точность и нагая честность. Вот этим они производят очень сильные впечатления.

Ну, писать так, как Шаламов, могут немногие. Человек он был совершенно несгибаемый. И то, что перенес он, очень-очень не каждому по плечу перенести с таким достоинством. Вот поэтому редко бывают, понимаете ли, хорошие мемуары.

И здесь какая еще вещь мешает, на мой взгляд, товарищам творцам, поэтам, писателям и прочим художникам. Да, когда-то написал Лермонтов о том, что может быть история одной-единственной души окажется ценнее для потомков, для историков, для исследователей, чем история целой страны; и прочее, и прочее. Потому что, значит, через историю одной души можно будет говорить об эпохе. Творцам страшно понравился этот тезис! И они стали писать о своей душе, говоря: конечно, это же и есть самое важное, потому что вот я же тоже человек, значит, через меня и будет видна вся эпоха.

С другой стороны, в близкое к Лермонтову время Генрих Гейне сказал знаменитую фразу, напечатанную черт-те знает где: «Мир треснул, и трещина прошла через сердце поэта». Так вот в основном человек замечает трещину только на том ее, весьма ограниченном отрезке, который проходит непосредственно через его сердце. А вот все остальные части трещины остаются как-то за рамками внимания поэта, и поэт страшно возмущается, почему недостаточно много людей интересуется как раз той частью трещины, которая через его сердце.

Так вот о значении мемуаров для нашей эпохи. Слушайте. Рассказывал мне человек, заслуживающий вроде бы доверия, что. В 1993 году во время, значит, путча Руцкого, Хасбулатова и компании, непосредственно перед штурмом Белого дома, генерал Грачев, он же министр обороны, он же Паша-Мерседес, пытался как-то найти какие-то войска, которые будут выполнять распоряжения. А войска, надо отдать им должное, отвечали: знаете, ребята, упаси нас только Бог от гражданской войны. Армия должна быть вне политики, и вмешиваться мы не будем ни во что. Нет, не просите. Вот пусть президент отдает письменный приказ, он главнокомандующий, и никак иначе. Ну, Ельцин не полный был идиот, чтобы отдавать письменный приказ, понимаете. Таким образом, Грачев поехал в Гвардейскую Кантемировскую бронетанковую дивизию, и командир дивизии ему повторил тот самый текст, что, простите… танкисты воюют с врагами, а не со своими гражданами. Тогда Грачев попросил, приказал, настоял позволить ему побеседовать в индивидуальном порядке с офицерами дивизии. Ну, командир дивизии, в общем, не мог отказать в этом министру обороны.

Таким образом, Грачев сидел в кабинете командира дивизии, и к нему заходили офицеры из танковых экипажей поочередно. На стол клалась пачка баксов (10 штук) и говорилось: Значит, так: приказ категорически отдать не могу, но поскольку это необходимо для родины, для народа и, в общем, таков на самом деле негласный приказ главнокомандующего, могу только сделать предложение вам участвовать в составе сокращенного танкового экипажа. И вот так ему удалось навербовать полтора десятка человек на те самые четыре танка, которые потом, которые у соответствующего моста под телекамерами CNN и лупили, значит, соответствующими кумулятивными по окнам Белого дома. Вот это были бы мемуары.

Но понятно, таких мемуаров Грачев никогда не напишет. И командир дивизии не напишет. И ни один из офицеров, видимо, тоже не напишет. Секретность, подписка, профессиональная этика и т. д. Вот что такое настоящие мемуары, какими они должны были бы быть. Потому что, когда у нас политики выходят из власти, им уже несколько легче живется, они начинают писать книги.

Например. Симпатичный, многими любимый, очень перспективный в свое время молодой политик Немцов, который выпустил книгу «Провинциал во власти». Ну, провинциал, ну, во власти. Все это очень мило. Там нет только механизма: а вот можно, как конкретно, вот как конкретно?.. в нужном месте в нужное время попасться на глаза? Это, знаете, ни у кого глаз бы не хватило, если бы все стали на эти глаза попадаться. Этого момента нет.

Или когда идет, что вот с тех пор как я пришел, значит, на вице-премьера – все аукционы были честными и прозрачными. Это напоминает старый анекдот о Хрущеве, которому колхозник говорит: «Никита Сергеевич, ну мы ж договаривались не врать». Слушайте, ну какие прозрачные аукционы… Вот если бы он написал, как именно бывшее государственное делается частным, каков механизм превращения второго секретаря райкома комсомола, допустим, в олигарха-миллиардера, и какую роль в этом играло, значит, российское правительство. О! Это были бы мемуары.

Но таких, понимаете, идиотов у нас все-таки нет, и мы никогда, видимо, не узнаем, почему же таким влиянием пользуется Чубайс, или даже: конкретно-то можно, о чем они думали там в правительстве, когда отпускали цены, чтобы сжечь все накопления населения. Ну, хотелось бы узнать, хоть кто-нибудь сказал фразу, скажем: «Ребята, ну пенсионерам, конечно, будет конец. Ну, что же делать, ну мы пожертвуем тридцатью миллионами пенсионеров. Да, видимо, большая часть из них погибнет от голода, от нехватки лекарств, ну что же делать. Реформы – дело жестокое, вот этот грех будет на нас». Вот хоть что-то подобное – говорилось или нет? Нет, таких мемуаров иметь мы не будем.

А имеем мы, простите, разнообразную фигню, из которой мало что можно понять. Например: президент Ельцин пишет мемуары. Ну, значит, президент, видимо, не сам пишет мемуары, а за него кто-то пишет мемуары. Утверждается, что Валентин Юмашев, его зять, как бывший журналист, писал президентские мемуары, а может быть, еще кто-нибудь, я этого, знаете ли, не знаю. Так вот, мемуары. И в этих мемуарах очень мало что говорится. Скажите пожалуйста, ну, а вот как же было сделано, что президент Ельцин, рейтинг которого в январе 96-го года равнялся приблизительно 3 %, в результате выиграл выборы? Вот расскажите нам!

Это ж самое главное. Если вы политики, то нас интересует ваша политическая деятельность и ваша политическая кухня. Ну что, ребята, и сколько, значит, бабла отмаксали, за то чтобы провернуть кампанию? Ну что там коробка из-под этой ксероксной бумаги. Ну, сколько ты в нее наложишь. Что 600 тысяч долларов? Слушайте, какой смех! Какой смех! – в масштабах России 600 тысяч долларов. Но счет, видимо, шел на большие миллионы и миллиарды. Нет: ничего этого прочесть нельзя.

И есть там сцена, как Ельцин решается идти на выборы. И, видите ли, эту историю я слышал в полуофициальном для печати изложении Гайдара лично мне. И вот Гайдар совсем иначе излагал историю о том, как Коржаков, на тот момент всесильный начальник президентской охраны, и Барсуков, министр соответствующей безопасности, убедили Ельцина подписать указ о введении буквально чрезвычайного положения, – потому что иначе власть захватят коммунисты, и все будет плохо: потому что по всем прозвонам политтехнологов Зюганов однозначно с огромным отрывом выигрывает выборы, и ничего не светит никаким демократам, никакому Ельцину. Ну и, конечно, Коржаков вряд ли будет начальником личной охраны Зюганова. И они его убедили.

И вот команда реформаторов получила эту информацию и развила с раннего утра бурную деятельность, когда Гайдар лично помчался к американскому послу Пикерингу, говоря ему, что нужно вообще звонить в Белый дом, будить Клинтона, пусть он позвонит другу Борису, потому что мало не будет никому! Были запущены абсолютно все механизмы. Они собрали всех олигархов, они сели на Ельцина как мартышки сели на медведя Балу. Ну, и они его дожали, они его убедили, они у него с раннего утра. И когда пожаловали, значит, Коржаков с Барсуковым, они прибыли к кануну собственной отставки, чему, конечно, удивились страшно. Вот это были бы мемуары! Вот это мемуары, которые бы обогатили литературу нашей эпохи. Но я боюсь, что мы в основном будем питаться сплетнями…

Что интересно. Сплетни как мемуарный поджанр существовали, разумеется, всегда. Пожалуй, самая известная в мировой мемуаристике сплетня, огромная, цветастая и эффектная, – это мемуары Бенвенуто Челлини. Ну, в старые времена считалось, что каждый образованный человек должен читать Бенвенуто Челлини. Челлини был действительно очень незаурядным человеком. Он был талантлив, он обладал художественным вкусом, он был немножко ювелир, немножко, как бы это сказать, скульптор-миниатюрист, немножко авантюрист на все руки, немножко политик и политтехнолог. Бенвенуто был серьезный человек. Но читать его мемуары – это просто упоение типа: «И я сам навел пушку и поднес к ней фитиль, и ядро оторвало голову там вражескому начальнику, и все на улице зааплодировали». Или «он попытался напасть на меня, но я обнажил кинжал и пронзил его насквозь. И все вокруг сказали: молодец, Бенвенуто».

Это немного напоминает другие мемуары, уже ХХ века, когда Сальвадор Дали, вошедший в славу и державшийся на пике, превратившемся в плато надолго, тоже написал свои мемуары. Среди прочих он написал мемуары о друге своей молодости, другом испанце, осевшем во Франции, знаменитом и талантливейшем режиссере Луисе Бунюэле. Они разошлись много лет назад, еще в начале 30-х они поссорились из-за Галы, на которой еще не был женат Дали, и прочее, и прочее… А на дворе уже конец 50-х, они уже оба пожилые, маститые, подобревшие, преуспевшие. И тогда Бунюэль звонит Дали и говорит: «Сальваторе, а не хотел бы ты встретиться и распить бутылочку вина в память о молодости?» «Конечно, Луис, – говорит Дали. – Это так хорошо, что ты позвонил. Я так рад». И они встречаются, и пьют красное вино, и курят сигары, и любуются Парижем, и вспоминают молодость… И наконец Бунюэль говорит: «Сальваторе, я прочитал твою книгу. Это прекрасная книга. Ты – гений. Ты – мировая звезда. Но у меня к тебе один вопрос. Пожалуйста, можешь ли ты сказать, ну, зачем же ты так обгадил меня-то в своей книге?» Ну, Дали отглотнул вина, пыхнул табаком, осторожно потрогал мизинцем кончики позолоченных таких, заостренных усов и сказал: «Луис, ну ты же умный человек. Ты же понимаешь, что я написал книгу для того, чтобы возвести на пьедестал себя, а не тебя».

Вот огромное количество мемуаров для того и пишется, чтобы возвести на пьедестал себя, а не кого-то другого.

Исключения редки. Но зато знаменитыми бывают они.

Смотрите. Если мы возьмем мемуары русской интеллигенции периода Мировой войны, революции и Гражданской войны, то большая часть этих мемуаров поражает в неприятном смысле слова тем, что эти люди могли бы поставить эпиграфом к своим мемуарам известную строчку: «Мы цыпленки, нас не трогайте». Прибегая к формулировке Стругацких, из замечательного их романа «Второе нашествие марсиан»: почему вы спрашиваете, что с нами сделают, почему никто из вас не спрашивает, что мы должны делать?

Вот русская интеллигенция задавала в основном вопрос «Что с нами сделают?». И такие люди даже, скажем, как поэт Николай Гумилев, как-никак боевой офицер Мировой войны, принявший участие действительно какое-то в белогвардейском заговоре, хотя все это выглядело совсем не так, как представляют себе в кино. Вот заговор, заговорщики… Нет. Юденич в свое время двигался на Петроград, и офицеров бывших было много. Слушайте, ну все, которые пообразованнее, были офицерами совершенно естественно: менее образованные были солдаты, а более образованные были офицеры. Это логично. Да? И вот поскольку офицерам не нравилась вся эта ужасная, жестокая власть, – да не офицерам, а всем людям более образованным, то они естественно встречались и говорили о том о сем, и имели в виду, что, может быть, рухнут несуразные большевики. Так вот и Гумилев-то, расстрелянный за причастность к одной из офицерских групп, был исключением, потому что в основном не делали ни-че-го. Писали о том, что большевики зверствуют, или о том, что белые бестолковые, о том, что всего не хватает. Но вот чтобы из боли душевной явствовала боль душевная за родину в активном смысле – куда пойти и что делать! Таких, к сожалению, было мало. Ну, эти все отправились в основном на юг, на Дон, к Каледину, далее Корнилов, Деникин, Врангель, кто там заменял. Вот и остались их мемуары…

Вот эти мемуары уже, по выражению Хемингуэя, «нашим генералам мемуары заменяют нечто вроде вязания на спицах». Вот, уйдя в отставку, они начинают сетовать на жизнь, и вывязывать спицами свои мемуары. Все белые генералы страшно враждовали между собой. Все они не могли ничего договориться. Ни у кого из них не было внятной политической программы. Читая их, можно понять: что и люди-то они хорошие, но условия были нестерпимые, народ был отсталый, нехватка была во всем абсолютно, большевики были жестокие, злые и коварные, – и поэтому ничего не получилось. Какая жалость. Трагедии во всем объеме из этого вырисовывается, к сожалению, мало.

Если мы возьмем изначальное начало европейской литературы, то в плане мемуаров можно говорить, скажем, об «Анабазисе» Ксенофонта, или «Исходе десяти тысяч». Поскольку в старинные времена был период: греки были лучшими солдатами Ойкумены, но уже Греция была не та по патриотизму, не та по самостоятельности. И вот 10 тысяч греков – ударная группировка Ксеркса – в конце концов решила пойти домой. Вот как она на запад пробивалась домой. Это можно считать мемуаром, хотя, с другой стороны, можно считать и хрониками. Но это ярчайшая страница античной истории и античных войн.

Другой вариант античных же мемуаров – это знаменитые «Записки о галльской войне» Цезаря. Ну, судя по всему, Цезарь был действительно очень талантливым человеком. Сейчас мы не знаем достоверно, писал он это сам или диктовал; вероятнее, что диктовал. Сходились все в том, что Цезарь мог делать несколько дел одновременно – при этом, что характерно, все эти несколько дел делать хорошо. «Записки о галльской войне» дают представление наиболее объемное о том, что в это время и как происходило, как римляне завоевывали свои провинции, покоряли соседние народы, и т. д. и т. п. Вот это – те мемуары, без которых ни литература, ни история не существуют.

Ну, потом Рим кончился, потом было Средневековье, потом и оно кончилось, а вот когда в эпоху Ренессанса поднимается среди искусств и литература тоже, – мы обнаруживаем дневники Марко Поло. И здесь следует сказать, что литература путешествий, хроники и мемуары – это три очень родственных и взаимонакладывающихся жанра, которые просто невозможно строго разграничить. Мы можем считать написанное Марко Поло дневником, можем считать описанием путешествия, то есть путевым дневником, а можем считать мемуарами. И то, и другое, и третье будет правда.

Пройдет еще какое-то время, и Гейне напишет «Сентиментальное путешествие». И вот тогда начнется исповедальная проза, которая тоже началась с мемуаров, что совершенно естественно. Но, правда, есть точка зрения, что исповедальная проза началась с Руссо, который писал о душе. Но на примере Гейне это, пожалуй, с точки зрения рассмотрения жанра мемуаров видно наиболее ясно. С одной стороны, мы имеем путешествия, – а с другой стороны, мы наряду с описанием внешней жизни, внешней природы, внешних картин – имеем описание внутреннего мира человека. Вот мы говорили совсем недавно – этот внутренний мир особенно и понравился интеллигентам, и вообще образованным людям. Зачем, в сущности, путешествовать, – если можно о внутреннем мире писать и так?

Надо сказать, что даже современные журналисты сделали преинтереснейшие выводы из этого положения. Потому – что. Была история, как, представьте себе, советский ледокол, атомоход, идет впервые в жизни на Северный полюс. Ледокол там, здоровая экспедиция, в ЦК утверждали списки, там журналисты, деятели культуры, и т. д., и знатные люди… И среди них спецкор газеты «Комсомольская правда», одна из огромных и влиятельнейших газет в Советском Союзе, Ольга Кучкина. И она с дороги шлет репортажи. Эти репортажи можно тоже считать таким поджанром путешествий или путевых дневников. Эти путевые дневники по своему конструированию были просто прекрасны. Например: «Число такое-то. Волнение шесть баллов. Облачность низкая. На горизонте остров Вайгач. Почему-то думается о Пушкине…» Дальше идут три страницы о Пушкине – на чем и кончается, значит, репортаж. Вот такая пгеинтегеснейшая амальгама! Я вам доложу, что таких мемуаров тоже достаточно много было написано.

Но наиболее привлекательны для населения, – и сейчас мы опять говорим о сплетнях, – конечно, мемуары звезд.

Почему человеку необходим кумир? Ну, если не каждому, то большинству людей необходимы вот какие-то кумиры, какие-то личности, на которых сосредоточены их страсти и побуждения – это отдельная история. Но кумир, он живет как под увеличительным стеклом, как под линзой: и все его поступки, мысли, страсти, глупости и т. д. многократно увеличиваются, и все за ними следят. Вот таким образом бесформенная масса людей превращается в нечто вроде социума: все смотрят в одну сторону на один и тот же предмет. Но мы не будем углубляться в этот механизм, про это когда-нибудь в другой раз, не здесь и не сейчас.

Так вот. Когда звезда пишет мемуары, понятно, что обычно она их пишет не сама, что не имеет никакого значения. Ну, мода на скандальные мемуары пошла, наверное, с 60-х годов, когда изменилась сама модель поведения. Резко модель поведения изменилась в районе 68-го года – все эти волнения студенческие, молодежные, социальные, революции детей и соцреволюции, и хиппиреволюции, ЛСД, сексуальные революции! и прочее…

И вот тогда, понимаете, на большом спорте очень хорошо видно некоторые вещи, потому что когда-то, скажем… Есть такая книга у одного российского журналиста Александра Беленького «Второй после президента» – это в сознании американцев вторым после президента по значимости и влиянию является чемпион мира по боксу в тяжелой весовой категории. Кумир толпы! Ну, сначала мужской части, но женской тоже. И когда-то эти кумиры являли собою образец рыцарского поведения. Даже если на самом деле они были полубандитами, – слушайте, были серьезные промоутеры, были агенты, которые работали с прессой, которые создавали образ рыцаря без страха и упрека. Ну, в противном случае народу это не понравится.

И вот – юный Кассиус Клей стал прыгать, кривляться, выкрикивать угрозы и какие-то безумно хвастливые лозунги! За двадцать лет до этого он бы испортил себе имидж так, что драться его пустили бы только с деревенским пьяницей. А здесь народу это понравилось. И в результате вот эта скандальность, это хулиганство стали привлекать. В чем дело-то?

А мир стал сытым. Слава Богу, кончилась эпоха войн для «золотого» миллиарда. Слава Богу, кончилась эпоха голода. Кончилась эпоха великих открытий. И, строго говоря, кончилась эпоха великих трудов. А потребность в чем-то таком эдаком – осталась! И вот как футбольные фанаты дерутся друг с другом, потому что иначе они участвовали бы в колониальных войнах, или одно племя на другое, или открывали бы новые земли, или распахивали бы целину, отмахиваясь от индейцев, китайцев, киргизов, кого угодно… А сейчас им нечего делать. Даже если они не работают и не учатся – им платят социал, или содержат родители. А сила запрограммированная играет, и вот они толпами дерутся.

Таким образом, скандальные мемуары удовлетворяют страсть толпы – узнать что-то такое, и сякое, и эдакое. Так с кем спала Мэрилин Монро? так убили ее или не убили? так кто стрелял в президента Кеннеди? хотя мы никогда этого не узнаем, и т. д. И вот эти вот мемуары совершенно откровенно эксплуатируют те чувства толпы, которые иногда называют низменными, хотя в чем-то это естественное человеческое любопытство. Такие мемуары были, есть и будут!

И если, я знаю… как бы это сказать… я твердо помню, я не хочу рекламировать, была такая знаменитая голландская проститутка, а может быть, она не голландская, а может она из Южной Африки, знаете ли, я не помню, но звали ее, помнится, Ксавьера Холандер. Возможно, это псевдоним – Холандер, может быть потому, что они из ЮАР переехали в Голландию. Итак, она была проституткой.

Ну, проститутки были всегда. Но по-моему (я могу ошибаться), она была первой проституткой, которая написала мемуары. Сегодня эта книга показалась бы очень скромной. Но тогда это был полный шок! Она писала обо всем достаточно подробно. Она называла все части тела так, как они называются, – хотя без мата, но на уровне учебника анатомии для школы уж это точно. Она позволяла себе юмор и иронию. Ну, уровень откровенности был таков, что, скажем, в начале ХХ века в Америке ее бы просто линчевали. Проститутки стали писать мемуары.

А потом мемуары стали писать убийцы. Если человек вместо того, чтобы быть повешенным, по старой доброй формуле британского судопроизводства: «за шею, высоко и коротко, пока не умрет», – если вместо этого он сидит в камере, где его кормят три раза в день, где температура воздуха поддерживается на приличном уровне, где есть сливной унитаз, где его не бьют, где он знает, что он еще точно несколько лет просидит, пока дело дойдет до дела: одна кассация, вторая, пересмотр… – то почему ему не написать мемуары? если ему дают и ручку, и бумагу, и книги почитать. И этим можно заработать денег, прославиться, и обеспечить родных, или кого-то еще.

Убийцы стали писать мемуары! И люди стали эти мемуары покупать и читать! Потому что действительно интересно: что думает тот, который вот убил, что он при этом чувствовал? Раньше, знаете ли, этого не рассказывали, рассказывали только следователям и то обычно так, чтобы разжалобить.

Таким образом, мемуарная литература вносит свой вклад в опошление и обыдление населения, работая на тех самых примитивных инстинктах и примитивном любопытстве. И сегодня уже иногда трудно себе представить, что, пожалуй, русская мемуаристика началась с книги Герцена «Былое и думы», где было и былое, и думы. И эти мемуары одновременно являлись и путешествием, и физиологическим очерком, и психологическими зарисовками, и сатирическими шаржами, какими угодно сценками. Это серьезная книга, «Былое и думы». Там много очень интересного, и это местами просто очень неплохо написано, а кроме того, написано как будто про то, что здесь и сейчас, – что отличает многие талантливые книги.

Или. В свое время, в свое – это 60-е годы первая половина – в Советском Союзе интеллигенция зачитывалась мемуарами Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Понятно, они прошли цензуру, понятно многое там было недосказано, понятно, что Илья Эренбург вынужден был быть человеком политесным, лавировать, прогибаться перед властями, как все советские официальные письменники, – а куда вы от этого денетесь. Но, тем не менее, для народа, который жил за железным занавесом внутри в клетке, было очень интересно читать, как он был в Италии, во Франции, в Испании, он встречался и с теми, и с семи. Ну интересно, каково они там живут, и вообще: что такое иностранцы, и что делается там наверху среди писателей, среди политиков, и прочее. То есть: познавательная функция мемуарной литературы, конечно же, огромна.

И вот сегодня эта познавательная функция в силу разных причин пожалуй что исчезла. Потому что… ну, предположим, кто-то напишет мемуары за деньги за Филиппа Киркорова или Аллу Пугачеву. Спрос гарантирован очень высокий, потому что многие из тех, кто не только слушают Киркорова, но при этом еще умеют читать, разумеется захотят купить эту книгу. Ничего хорошего из нее вычитать будет нельзя, хотя многие падки именно до вот таких вот сплетен. Но: чтобы появились серьезные книги о том, как сделана жизнь, – такой задачи почему-то нигде, ни на каких симпозиумах, ни на каких семинарах, ни на каких книжных ярмарках и круглых столах даже не ставится.

Никто не учит писать правду. А писать исчерпывающую правду – как ни примитивно, как ни грубо в лоб это звучит, но это самое главное в мемуарах. Понимаете, какая история, на мой взгляд. Для писателя, для серьезного прозаика – мудрость и простая психологическая умственная честность – это почти одно и то же; а иногда просто одно и то же. Гениальность Льва Толстого в «Войне и мире» в том в первую очередь и заключается, что он – человек умственно и психологически абсолютно честный и добросовестный. Когда он пишет, как, обнявшись, плачут две старые подруги, дружившие с молодости, богатая и бедная, одна попросила денег, а другая дала, и кончается знаменитой в русской литературе фразой: «Но слезы обеих были приятны». Вот это состояние нужно уметь почувствовать своей внутренней собственной сущностью.

Вот и про мемуары примерно то же самое. Ну, это английское, понимаете, – «честность – лучшая политика»: не темните.

И поэтому, когда мой добрый друг и глубоко мною уважаемый прекрасный русский писатель, ленинградец Валерий Попов говорил о том, что ему не важны вот эти… вот как там танкиста вербуют за деньги, да ему не важны…

Вот что это за такое, понимаете, удивительное совпадение, что погибших при штурме, не состоявшемся, Белого дома, трое – и все трое молодые симпатичные ребята, и они втроем принадлежат к трем разным, но как бы главным в России конфессиям: один естественно русский православный, второй – мусульманин, а третий – иудей. Ну, вот чтобы был такой интернационал. Понимаете, это слишком красиво, чтобы быть правдой! – Если и это не интересует; если не интересует, о чем они там думали у себя за «красным забором», когда разоряли страну, – то скажите: как можно требовать от миллионов читателей, чтобы им была хоть сколько-то интересна душа писателя, если писателю не интересно, как и каким образом страдают миллионы читателей?!

Знаете ли, я, подобно большинству наверное, всегда придерживался той точки зрения, что любовь должна быть взаимной. А вот так с центропупизмом настаивать на том, что «я – писатель, поэтому вы должны любить меня», – я думаю, что это не то чтоб некрасиво, – глупости, мы не об эстетике, повторяю, – но это в высшей степени неумно, потому что никак не может кончиться желаемым результатом. Ну не будут тебя любить, ну честное благородное слово!

И в заключение. Поскольку мы живем в начале XXI уже века, в эпоху безусловного упадка нашей великой цивилизации. И этому упадку естественным образом соответствует упадок современной культуры вообще и современной литературы в частности. Поскольку нам стараются гнать чернуху и депресняк в качестве современной литературы. Поскольку нам задвигают разнообразное фуфло, называя его постмодерн, хотя, – простите, что я повторяю собственную остроту: «называть иногда что-то постлитературой – это все равно, что фекалии называть пост-едой» – это не более чем игра в термины. Понятно, что в нашу эпоху честные мемуары приобретают наибольшее значение.

Потому что массы, оболваненные телевидением, для которого главное – деньги получаемые с рекламы; массы, которым объяснили, что все можно и все доступно: все виды сексуальных отношений равны, все образы жизни равны, все религии равны, давайте все до кучи и любить друг друга. Что есть не более чем глупость. Но про это тоже не сейчас. Так вот. Мемуары, то есть честное изложение на тему «где я был и что я видел», приобретают максимальное значение.

При этом заметим, что именно мемуары являлись, пожалуй, главными книгами в истории разных стран и всего человечества. Разве что Шекспир сам по себе, ну так он совсем велик. Но ведь даже «Илиада» Гомера – это, строго говоря, репортаж об экспедиции военного корпуса греков для взятия какого-то города. Если еще представить, что кто-то там был и рассказывал, откуда-то ведь стало известно, – то это слегка видоизмененные формально ритмизованные мемуары. Если мы возьмем наше недавнее прошлое, то ни одна книга не могла соперничать по значимости с сочинением товарища Сталина «Краткий курс истории ВКП(б)», а уж биография товарища Сталина рекомендовалась к изучению очень жестко.

Если говорить о мемуарах великих личностей, то в свое время великий канцлер Германии Бисмарк написал книгу, название которой на русский тоже можно перевести как «Воспоминания и размышления». А можно как «Пережитое и мысли». И то и другое будет правильным. Эта книга по популярности, вероятно, превзошла сочинения первого поэта Германии Гёте. Потому что книгу эту держали буквально в каждом доме, даже люди, которые вообще ничего не читали. Потому что Бисмарк для них был тем человеком, который из лоскутьев собрал Великую Германию и привел ее к могуществу и славе. Ну так конечно, книгу такого человека имеет смысл читать.

Когда американский президент пишет очередные мемуары – имеет смысл читать, и потом…

Мне хотелось бы закончить цитатой из моей любимой книги Курта Воннегута «Колыбель для кошки» – когда профессор Хоннекер при получении Нобелевской премии в своей речи говорит такую фразу: «Я никогда не мог понять, для чего люди играют в придуманные игры, когда на свете столько настоящих игр». Вот и я что-то, видимо, в силу возраста перестаю понимать: зачем люди читают придуманные книги, когда на свете было столько настоящего, которому выдумка просто в подметки не годится.