Его папа был довольно известный и даже процветающий пианист. Он не унаследовал от папы музыкальный слух; то есть слух у него был, тонкий и даже изощренный, но являл себя он только на звон денег, безошибочно различая и выделяя это сладкозвучие среди самой шумной какофонии социалистического строительства. Зато унаследовал Лазарь от папы то комбинаторское устройство всех способностей, которое и позволяет из семи всего-то нот октавы строить самые неожиданные и богатые мелодии.

В старинном романе написали бы что-нибудь вроде: он предпочитал играть на арфе жизни, наскучив никчемностью сольфеджио.

Пока маленький Лазарь пел лазаря иностранным туристам (никак не удержаться от дурацкого каламбура – остроумие Галёры само прорывает стиль), клянча жвачку и сигареты с вдохновением бизнесмена, опередившего свою эпоху, – папа пел ему педагогические поэмы под музыкальный посвист ремня. Таким образом ненависть сына к музыке, особенно фортепианной, которая в доме и звучала с утра до ночи, приобрела конкретный и обоснованный характер.

Это ерунда, что после слушания классической музыки хочется всех поймать и ну гладить по головке. Когда Люфтваффе исполнила Европе «Полет валькирий», это окончилось Нюрнбергским трибуналом. Мы не знаем, кого именно из великих композиторов предпочитал Каган-папа, но в семье этот вдохновенный музыкант был сущий зверь.

В пятнадцать лет, после особенно темпераментной сонаты по филейным частям, Каган-сын провел два дня в позе Симеона-столпника (сидеть было неудобно, музыка отзывалась во вспухших ягодицах), прожигая ненавидящим взглядом рояль в отцовском кабинете. И, пока папа давал концерты в филармонии, сын изучал вибрацию рояльных струн под молоточками, и злобно рисовал какие-то схемы.

Назавтра из его шкафа исчезли американские джинсы «Ли», а со стола – литовский магнитофон «Аидас» (не путать с «Адидасом») – атрибуты роскошной жизни центрового подростка. Они перешли в обладание корешу с соседнего двора, который также приобщался к музыке в качестве ученика на Ленинградской фабрике музыкальных инструментов имени наркома всех искусств Анатолия Васильевича Луначарского. В свою очередь, приятель через неделю вручил Лазарю фанерный ящичек, из которого торчал шнур с вилкой. Глаза приятеля восторженно блестели, и, передавая это странное устройство, он тряс большим пальцем как знаком высокого качества советской – значит отличной – продукции.

Через десять минут у папы расстроился рояль. Звук плыл, аккорды сливались и фальшивили. Папа лупил по клавишам пальцами и кулаками, бегал вокруг инструмента и совал голову под крышку на манер гильотинируемого.

Лазарь с сочувственным лицом благонравно учил уроки.

Прискакал вызванный настройщик и, пожимая плечами, обнюхал благороднейший «Стейнвей» от кузова до ножек: звук был чист и безукоризнен, как эталон ноты «ля» в Парижской международной палате мер и весов. Папа дрожал бровями, божился и платил деньги.

Рояль звучал ровно полдня, после чего функционировать отказался: поплыл. Был вызван настройщик, и т. д. (см. выше).

После седьмого сеанса папа нахрюкался изрядно коньяку, пнул свихнувшийся инструмент в подбрюшье и вытер слезы. Через месяц мучений он продал дорогого его сердцу кормильца за полцены, чувствуя себя подлецом, сбывающим тухлый товар. Коллега-покупатель сиял и обнимался, и благодарил папу всю остальную жизнь. Папа же купил «Бехер», немало переплатив.

Здоровья «Бехера» хватило на два дня. Вслед за чем его постигла та же хвороба. Мама заметалась с валерьянкой и мокрым полотенцем: папа трясся на грани удара.

Вызванный настройщик засвидетельствовал дивное здоровье рояля, но тихо выразил маме сомнение в психическом здоровье папы, за что тут же и получил мокрым полотенцем по физиономии от мамы, за что тут же и получил бутылку армянского коньяка и двадцать пять рублей лишних от папы, и, полчаса принимая униженные извинения, укрепился в своих сомнениях, что не помешало ему выразить пожелание ходить сюда на таких условиях хоть каждый день. Хороший был настройщик, известный.

…Погубил Лазаря инженер-резонаторщик. Недаром этих резонаторщиков еще Воланд не любил. Инженер был главным в Ленинграде специалистом по штучным сольным электрогитарам и работал на той же фабрике им. многокультурного комиссара. Он пришел для консультации, послушал удивительный рояль, сделал всепонимающее лицо медицинского светила, закатил глазки и закивал головой. Достал свой приборчик акустической разведки и пошел вдоль стен, как сапер-миноискатель.

Особенно ему понравилась стена, отделявшая кабинет от комнаты Лазаря. Он склонил свою подвижную голову на один бочок, на другой, как ученый попугай, и попросился пройти туда.

Самонадеянный Лазарь, на свое несчастье, был как бы в школе – шлялся и фарцевал копейку в Гостином.

Инженер, под недоуменным присмотром папы с полотенцем на лбу и мамы с подносиком кофе и бутербродов в руках, обнюхал комнату и задумчиво посмотрел на фанерный ящичек, включенный в розетку. Лицо его дрогнуло и приняло выражение, что называется, неизъяснимое. Ибо он узнал творение рук своих, сляпанное после работы за пятьдесят рублей из нехитрых казенных материалов. Это был такой электрорезонатор, при включении в сеть слегка искажающий частоту акустических колебаний в радиусе пяти метров.

Дальше вдохновенный папа терзал рояль, а инженер в другой комнате то включал свое вредительское творение в сеть, то выключал, заставляя звук «качаться».

Последствия были в духе педагога Макаренко, хватающегося за наган. Музыка была для папы святым. Сын явился вероотступником. Ему гарантировались кары, из которых аутодафе было бы удачным и счастливым выходом. Лазаря отправили трудиться на завод.

И не в какую-нибудь скобяную артель, а в огромный и передовой коллектив пролетарского всесоюзного маяка – завод им. Кирова Сергея Мироновича.

По мысли папы, этого пианиста-интеллигента, работа на заводе должна была оздоровить сына духовно и укрепить попутно физически. Занятый созидательным трудом вместе с простыми и морально чистыми рабочими, Лазарь должен был воспитаться настоящим человеком – трудолюбивым, честным и добрым, на собственной шкуре познавшим, что такое хорошо и что такое плохо.

Из этого прекрасного замысла можно сделать то верное заключение, что папа близко и глубоко знал жизнь рабочего класса, которому и принадлежало его искусство.

Кировский завод работал в основном на оборону. А где оборонка – там спирт. Все ли ясно? По технологии спиртом полагалось промывать все на свете, где требовалась чистота. Учитывая, что секретную эту технологию тоже не американцы составляли, а нормальные советские люди, они наличием спирта просто хотели приманить и закрепить самых квалифицированных рабочих – если искать в этом логику.

Поэтому пили на Кировском заводе ужасно. Как и на любом другом нормальном заводе.

А спирт – это валюта. Бутылкой расплатишься за любую услугу. И чтоб он пропадал, зазря, на заводе, цистернами, – допустить это никто не мог, и Лазарь, влившись в коллектив, тоже не мог. Пили, сколько влезало, и крали, как могли. Охрана ловила. Лазарь же при вступлении в пролетарские ряды дал себе зарок – пойман он больше не будет никогда в жизни.

Редко случается, что зарок, данный себе в шестнадцать лет, человек выполняет всю жизнь. Русской литературе известны только два человека и только один случай – Герцен и Огарев. Лазаря можно считать третьим, ибо данное себе слово он сдержал. Могут возразить, что его деяния имели меньшее общественное звучание, чем подвиги двух великих революционеров. Не скажите. Еще неизвестно, кто нагляднее отображал своей судьбой зреющие в обществе преобразовательные процессы – Герцен в своей Англии или Лазарь в родном Ленинграде. Что же до известности на Невском, тут Лазарь безусловно оставил издателя «Колокола» на три корпуса позади. О Герцене было доподлинно известно лишь то, что имени его – пединститут, где много теплых девочек для кувыркания и иностранных студентов для фарцовки.

Юный Лазарь выносил пол-литра спирта ежедневно. И ни разу – ни разу! – бдительные вахтеры, извлекающие на проходной спирт у трудящихся в бутылках и флягах, грелках и шлангах, с животов и спин, из рукавов и штанин, шапок и сапог, из подмышек и промежностей, – Лазаря не просекли.

Он выносил спирт в презервативе.

Презерватив был надет не туда, куда рекомендовало Управление санитарного просвещения. Он был полупроглочен и тянулся из пищевода в желудок, а верхняя часть находилась во рту, и резиновый ободок Лазарь зажимал зубами. Но это не должно служить поводом для подозрений в отходе от консервативного гетеросексуализма. В пищевод внутрь презерватива вводилась трубочка, увенчанная воронкой, и туда тихо вливалось пол-литра спирта. Пузырь с добром оказывался в желудке. После этого оставалось идти, не выпучивая глаза, воздерживаясь от кашля, чихания и икания, и всю дорогу до проходной и далее до первого угла повторять себе басню про ворону и лисицу: разожмешь зубы – и пол-литра спирта разольется в желудке, а это крепковато не только для шестнадцатилетнего интеллигента.

Предварительная подготовка показала, что презер вмещает полтора литра, и только на двух начинает рваться под тяжестью. Четырехкратный запас прочности успокаивал. Недельная тренировка с водой дала навык.

За углом ждала знакомая девочка с бутылкой и воронкой. Спирт сливался, резиновый сосуд выкидывался. Эта эротическая символика настраивала пару на веселый лад.

Через месяц Лазарь споткнулся. В самом буквальном смысле – об какую-то дрянь под ногами. Зубы клацнули, и товар проскочил внутрь.

Лазарь упал на четвереньки и сунул пальцы в глотку. Спиртовая струя ударила на асфальт. В сожженном горле дыхание остановилось. Таращась и хрипя, он дошаркал до пожарного гидранта и отвернул воду. С трудом проглоченная вода вылетела обратно, нутро выстрелило белым прозрачным снарядом.

Придя в себя, он понял, что буттлегер – не его призвание.

И с тех пор не пил ничего, крепче фруктового сока.

Слух о происшествии разошелся, и в заводских стенах возникла его собственная, индивидуального пошива слава.

– Лазарь, – просила работница, – а не вытащишь мне бидончик? Нигде же не купить, исчезли!

– Рубль, – вежливо отзывался Лазарь. И окружающие задерживались у проходной посмотреть представление. Таким образом трудовой коллектив ощущал причастность к собственноручной продукции – испытывал законную классовую гордость не только создателя, но и владельца.

Он налил в бидончик ацетон и спокойно понес.

– А это что у тебя! – торжественно уличил вахтер.

– Да ну… ацетона каплю отлил… ремонт делаю, краску разбавить, – небрежно и просительно пояснял Лазарь.

– Что значит – отлил?! Ты что – с завода прешь!

– Да ну что… пол-литра ацетона нельзя?..

– Тебе что – акт составить и в милицию? Ишь… несун!

– Ну вы тоже!.. зверь… – бурчал в сердцах Лазарь и демонстративно выплескивал ацетон на землю. – Нельзя же так, честное слово, – огорченно вздыхал он вахтеру и проходил с пустым бидончиком.

Болельщики диву давались; и радостно разносили по знакомым весть о победе разума над зрением. В курилке спорили: «А с ацетоном вынесет? или с краской, скажем? – Да нет, это бы не прошло!»

– Какого цвета? – скромно спрашивал Лазарь и наливал бидон краски. Надевал заляпанную малярную куртку, вооружался кисточкой и шел к подъездным рельсам. И начинал краской нумеровать шпалы: один, пять, десять, пятнадцать… Так, деловито согнувшись, доходил до охраняемых ворот и спокойно продолжал свое ответственное занятие: сто сорок пять, сто пятьдесят… Миновав границу территории, выбросил кисточку в бурьян и пошел вручать заказчику краску. Народ ржал в восторге.

А поскольку воровство на производстве было не самой последней проблемой, то слух о необыкновенном рационализаторе коснулся и ушей лично Генерального директора. Генерал заинтересовался и повелел секретарше этого уникума найти.

И скромный Лазарь, посетив предварительно для храбрости роскошный туалет директорского этажа – цветной кафель, зеркала и хвойное благоухание озонатора, – вступил на красно-зеленый пушистый ковер огромного кабинета в дубовых панелях.

– Садись, – с миролюбивого Олимпа прогромыхал Генерал. – Так что – говорят, вынести можешь что угодно?

– Врут люди, – открестился Лазарь.

– Ладно!.. Уговор – секрет. Ты не скромничай, я не милиция.

– Ну… могу.

– И что можешь?

– А что вас интересует?

Директор весело поразмыслил. Начальник охраны незаметно сидел в углу – мотал на ус консультацию специалиста. С оборонной техникой директор все-таки предпочел не связываться – осложнений потом не оберешься: негодность режима, вздрючить могут по самые гланды.

– Двигатель можешь?

– Хотите уж сразу трактор? – предложил Лазарь.

– Трактор?..

– К-701.

К-701 размером с дачу. Дыр в заборе таких нет.

– Прямо с площадки?

– Пожалуйста.

Директор усмехнулся начальнику охраны. Начальник охраны оценил Лазаря пронзительным глазом ворошиловского стрелка.

– Я вам с улицы из автомата позвоню… какой номер телефона? – спросил Лазарь.

В директоре ожил и запросился наружу особист. Он внес элемент острого своеобразия в эту невинную игру «укради сам».

– Попадешься-выгоню,-улыбчиво пообещал директор.

– А не попадусь?..

– А не попадешься – его выгоню! – захохотал директор в сторону начохраны.

Через час ребята у тарного цеха накидали по указанию Лазаря автоприцеп деревянного лома старой тары – как сырье для столярки.

На тракторной площадке Лазарь подошел к отгонщику:

– Слушай, перевези прицеп тары до столярки.

– Ты чо? Я на отгоне при конвейере.

– Ну перевези, будь другом, три минуты.

– Да ты кто вообще? На хрен мне.

– Ну срочно, слушай. Мастер велел. Ты что – отказываешься?

– Да в гробу я твоего мастера! Мне-то он кто? Я тут при чем?

– Так мне-то что теперь?..

– Да вали ты.

– Ну вон же стоит! Я бы сам, но у меня прав нет.

– Твои проблемы. Вези хоть сам, мне по хрену.

– Ну ты тоже… товарищ называется… – Лазарь оскорбленно влез в трактор, под насмешливым взглядом кое-как развернулся и поехал, провожаемый ехидными замечаниями.

Он подцепил прицеп, плеснул на трактор грязью из лужи, повозил мазутной тряпкой, уничтожая первозданную чистоту, и затарахтел прямо к проходной.

– Чего у тебя?

– Да дровишек немного… на дачу просили подкинуть…

– Давай накладную.

– Понимаешь, такое дело… Чего там накладная. Ну давай – на бутылку с меня. Лады?

– Ты что имеешь в виду?..

– Да ну это ж тарный лом, он же вообще не учтенный, отходы! Я сам-то сговорился за пятнашку с доставкой, ну чо тебе – четыре рубля плохо?.. Ну по-людски?..

От такой открытой наглости охранник шизеет.

– Ах ты сопляк! Я т-те покажу «по-людски»! Да я здесь тридцать лет! стажа! в блокаду! я те дам дрова! покажу дачу!!

Лазарь машет руками – уговаривает. Вахтер хватается за телефон.

– Ой ну ладно, ладно… я же только спросил по-хорошему… ну нельзя так нельзя, так бы и сказал, чего орать-то… эх, жалко тебе, что ли.

Отпихнул прицеп с дровами в угол забора, зло плюнул, пнул колесо – поехал пустой.

Хороший вышел бы психолог… Грамотное переключение внимания на отвлекающий фактор.

А Генеральный оказался человеком нечестным. Потому что выгнал с работы все-таки, вопреки уговору, именно Лазаря. «Если пацаны таковы… они ж весь завод до камня разворуют!» А начальника охраны – оставил.

– И куда ты теперь денешься, лоботряс?

– Найду работу…

– Какую? Пустые бутылки собирать?

– А что…

Как в воду глядел. Рациональное зерно можно найти в любой фразе, любом предложении и событии. Мир засеян рациональным зерном гуще, чем пшеницей. И сеять не надо, только жни.

Пустой грузовик въезжает во двор. Из кабины выходит интеллигентный молодой человек в белом халате и начинает звонить по квартирам:

– Здравствуйте. Санэпидстанция. Отдел атмосферных влияний. Составляем карту района. В вашем районе повышенная загазованность атмосферы, и сейчас мы берем пробы на соответствие санитарным нормам воздуха для дыхания в жилых помещениях. Будьте любезны – у вас бутылочки какие-нибудь в доме найдутся? Лучше с узким горлышком, но можно любые: наберите одну в спальне, а другую на кухне. Как? да просто пусть постоит минутку, и плотно заткните. Пробочки есть? Если нет – вот, возьмите. Из-под молока? Тогда возьмите эту крышечку. Винные? можно. И напишите, пожалуйста, ярлычок: адрес, дата и точное время. А прямо под пробочку заткните. И будьте любезны, снесите, пожалуйста, вниз, если не трудно, мне со всего двора собрать надо.

И кратко поясняет о планах озеленения и запрета на грузовое движение.

Тронутый заботой властей жилец старательно затыкает пробками, которые вручил ему из своего саквояжа усталый санинспектор, две бутылки, как велено – в одной проба воздуха из спальни, в другой – из кухни. Пишет тщательно данные. И сносит вниз.

Там другой санитар укладывает бутылки в мешки с надписью: санэпидслужба. На кабине машины та же надпись.

Молодой человек благодарит жильцов. К мешкам привязывает этикетки: адрес, дата. И они уезжают трудиться дальше на благородном поприще очищения атмосферы.

А по дороге заруливают к пункту приема стеклотары. С заднего хода им выволакивают штабели ящиков. И они раскладывают по ящикам пустые бутылки, предварительно освобождая их от пробок с бумажками: пробки еще пригодятся.

Стоквартирный дом обрабатывался за час и давал двадцать рублей чистой прибыли: двести бутылок минус кое-что приемщице за оптовое обслуживание вне очереди. До стольника в день! Бешеные были деньги. Кто-то за них и месяц работал.

На рубеже шестидесятых старые дома петербургского центра переводились на центральное отопление. Тогда и началось постоянное перекапывание улиц, которое не прекратилось уже никогда.

Били стены, вели трубы, навешивали батареи; за отдельную мзду довинчивали лишние секции, свинчивая у тех, кто не платил. Становилось сухо в квартирах, рассыхались, потрескивая в ночной тишине, старые паркеты. Уходил в прошлое привоз дров, только название осталось от Дровяной Гавани; дровяные подвалы приходили в запустение, заваливались рухлядью и затапливались навечно; и начало мутировать племя неистребимых городских комаров, круглый год выводившее потомство в темных лужах под теплыми трубами и не поддающееся никаким методам борьбы.

Жильцы радовались грядущим удобствам и ревностно следили за подключением соседних домов: не обошли бы нас, не забыли.

Звонили в дверь приличные ребята в чистых спецовках, блокнот и карандаш в нагрудном кармашке: центральное отопление желаете? А в ванную горячую воду? Дело так: централь проходит по другой стороне улицы, вас подключают по плану на следующую пятилетку. Но вообще резерв материалов позволяет… можно план подкорректировать, нам тоже будет удобнее, потом здесь снова не рыть все и не долбить. Но это дополнительные расходы… понимаете? Если квартира желает сейчас подключаться, чтоб не ждать – а кто его знает, когда нас сюда снова направят? – надо составить план и собрать деньги, если кому чего охота поставить дополнительно.

Жильцам все ясно. Есть неучтенные материалы. Работяги хотят подкалымить. Всем выгодно: можно договориться.

Работяги тычут пальцами – где будут стоять батареи и по сколько секций. Жильцы заискивают: а нельзя ли здесь добавить, а здесь сделать вот так? Можно, в общем, но это дополнительные расходы ведь. Подумайте, только быстро: второй и третий этаж уже согласились. Завтра утром мы заняты… после обеда можем зайти. Кто ответственный квартиросъемщик? пусть ждет дома, его подпись нужна.

Жильцы радуются разумной человечности работяг и собирают деньги. Деньги сдают, копию плана отопления квартиры получают.

Через месяцок вваливается бригада, буровит стены, втыкает отопление.

– А вот сюда еще, и здесь добавить?..

– По плану не положено.

– А вот у нас копия плана, все согласовано!

– С кем согласовано? Что за план?

– Так ваши же заходили.

– Не в курсе. Кто? Должность можете назвать? А фамилии хоть знаете?

У жильцов резко падает настроение. Начинают подозревать нехорошее. А бригада искренне знать ничего не знает, ведать не ведает; у них свой план, свой наряд. Дополнительно хотите? а где взять? это ж дополнительная работа, дополнительное время, нам за это не платят. И материалов нет… хотя достать, конечно, можно… но это все денег стоит, сами понимаете.

– Да мы же им уже платили!

– Кому платили? Вот с них и спрашивайте. Это мы не знаем, кто к вам, таким доверчивым, заходил.

Это была чистая работа, нехлопотная и беспроигрышная. Деньги собирались пачками.

И что гениально: жалоб не поступало! А кому и на что жаловаться? Деньги дал сам? – Сам. – В конце концов тебе сделали что надо? – Сделали. – А ты знал, что это незаконно, не по плану, из левых материалов? – Ну… не задумывался… – А отдал много? – Ну, не много… (Псевдоработяги оперировали реальными расценками.) – Так на что ты жалуешься? Что два раза заплатил за одну и ту же незаконную работу? А ты уверен, что первые ребята не из того же стройуправления? Да ты их сам просил, сам склонял за взятку к расхищению государственной собственности!

И Лазарь пропахивал не один месяц пятимиллионный город, возжаждавший тепла цивилизации.

– На месте обкома я бы дал мне орден Трудового Красного Знамени, – говорил он вечером в «Астории», кушая зеленоватый черепаховый бульон. – Я демонстрирую людям внимательность городских властей к нуждам трудящихся. Я воспитываю в них чувство хозяев жизни, имеющих право требовать выполнения своих пожеланий за уплаченные деньги. А сколько радости они испытывают от своей удачи и предприимчивости!

– А много ли у них, – вздыхал он философски, переходя к жюльену, – у бедолаг, радостей в жизни?..

Был некогда в начале Невского знаменитый валютный магазин «Березка». В либеральные шестидесятые пускали туда не только иностранцев, но и своих граждан тоже, и не спрашивали у них страшноватые в своей безмерной власти стукачи в штатском, откуда валюта на ботинки или сигареты, и даже вообще без валюты, просто поглазеть на изобилие, тоже пускали свободно.

Направо от входа была ювелирная витрина. Золоченые запоночки с малахитом, за три доллара, лежали скромно сбоку. А в центре сверкали штучки иные, роскоши неподъемной, вроде бриллиантовых перстней за шестнадцать тысяч зеленых или колье за тридцать две. И граждане собственными глазами убеждались сквозь броневое стекло, что бриллианты и колье существуют не только в исторических романах и кино, но и на самом деле.

И всегда чуть-чуть казалось, представлялось, что подойдет сейчас сзади, выдвинется весомо и нездешне, настоящий миллионер нереальной выхоленности, и высокомерным уолл-стритским выговором велит подать все это к осмотру – и заплатит в кассу толстую пачку долларов, которые одним уже своим видом дурны и порочны, материализуя собой зло и эксплуатацию чуждого империалистического мира…

И вот стоят и смотрят. И между ними проталкивается деловито занюханный мужичонка в брезентовом дождевике. Он оценивает витрину, надевает рукавицы, достает молоток – и резким ударом разбивает стекло!

Народ смотрит изумленно, еще не понимая, что это такое он видит. А мужичонка распахивает портфель и, убрав несколько осколков покрупнее, спокойно сгребает все эти сияющие драгоценности.

Все в остолбенении выпучили глаза и раскрыли рты. Продавщица, как упав в холодную воду, ахает на вздохе, и крик застревает в перехваченной глотке. А мужик хозяйственно ссыпает добро.

Продавщица, наконец, взвывает в тональности застреленного зайца: «Ай-я-я-я-я-я-яй!..» К ней подскакивают две подруги и беспомощно верещат:

– Что вы делаете!!! Что вы делаете!!!

Что называется, фактор неожиданности. Все парализованы и нейтрализованы. Кое-как начинают осознавать действительность, в которой происходит что-то не то:

– Ничего себе!.. Елы-палы!

– Так это – что?..

Грабитель?! Как – прямо так?! Вот он, здесь, так запросто?! Что за дичь… А продавщицы пищат и прыгают:

– Милиция! Мужчины! Да держите же его! держите, вы что, не видите!!!

Мужика хватают храбро за руку, за шиворот, он сопит, отталкивает – остатки догребает. Ну – облепили, похватали, скрутили. Бывают же такие ненормальные грабители!.. Бред!

В магазине хапарай, гвалт поднимается, директриса выскакивает, продавщица в истерике бьется, доброхоты поздоровее мужику локти к затылку загибают. Вызывают милицию, закрывают двери, просят всех отойти от развороченной витрины.

Милиция, днем на Невском, прилетает молниеносно: случай неординарный, экстренный.

– Вызывали? В чем дело? Спокойно, граждане! Что, где, кто? Продавщица кто – вы? Успокойтесь, сейчас все нам расскажете. Кто разбил – этот? Сержант – наручники! Переписать адреса и данные свидетелей.

Мужичку – по загривку, по сусалам! к радости публики.

– Директор – вы? Когда кончаете рабочий день? Подъедете к нам, двадцать седьмое отделение. Продавщица где? – и вы подъедете. Опись драгоценностей есть? Возьмете с собой, надо произвести сверку.

Преступника мордой вперед – в решетчатый задок пикапа, портфель – под пломбу и пристегивают наручником к запястью – вещдок, куча ценностей, глаз не спускать!

– Магазин закройте! Всем сотрудникам до конца дня составить подробные отчеты: что было за день, кто что видел со своего места. Постараться точнее, по минутам.

И с тем уезжают, лихо повязав горяченького преступника.

Через две минуты прибывает милиция:

– Вызывали? В чем дело? Спокойно, граждане! Что, где, кто? И т. д.

А? Что? Так уже!..

Кто – уже? Что – уже?

Ничего не знает милиция про своих предшественников и понять не может. Недоумевают, выясняют, звонят, и подозрения сгущаются до полного мрака в глазах.

Растворился преступник. И черт бы с ним, полбеды, но вещественные доказательства тоже растворились. Литейный звереет и перекрывает город. Через час брошенный «уазик» находят у метро «Площадь мира». Чей?! Был угнан от двадцать седьмого отделения, у Катькиного садика, за пять минут до ограбления.

Хронометраж операции вызвал зависть и бешенство органов. От вызова милиции до прибытия наряда прошло десять минут. В них и надо было уложиться.

Уложились прекрасно. Около полутораста тысяч долларов.

И только потом в милиции вспомнили, сопоставили. На предыдущей неделе несколько раз подряд били днем витрины в том же квартале. Приезжавшая милиция никого, разумеется, не заставала. Зато ее видели отлично. Так устанавливали время до прибытия.

…Нет, Лазарь не махал черным пистолетом под носом дрожащей кассирши, не крутил баранку визжавшей на виражах машины в отрыве от погони, и не зашивал бриллианты в подкладку кальсон. Он в эти самые минуты чинно пил кофе на втором этаже «Аэрофлота», почти прямо над «Березкой», чему были свидетели. Он был не более чем независимый плановый отдел, самодостаточная хозрасчетная единица. И каждая комбинация составлялась только на один раз.

Кардинал лелеял свои коварные замыслы.

Это глупости, будто на бриллиантах можно заработать больше, чем, скажем, на бутербродах. Смотря как поставить дело. Лучшее тому подтверждение – «Мак-Дональдс» богаче «Де Бирса».

Скажем, вошли когда-то в моду вязаные шапочки-«петушки». От бедности вошли – кроличьих не было, а норковые дороги. И стоила такая шапочка – пустяки, двадцатку в среднем, скажем. И, как водилось, поначалу они долго были в страшном дефиците.

Зато шерстяные женские рейтузы можно было купить за пятнашку. Их настрочили столько, что уже не было ног и задов, на которые их предназначалось натягивать. Причем залеживались преимущественно размеры основательные, от пятидесятого и выше.

Такие рейтузы, стянутые зимним вечером с одной знакомой, Лазарь долго и задумчиво разглядывал в своей квартире на Рубинштейна.

– Ну что ты так долго? – позвала подруга, подняв с подушки взлохмаченную страстью голову.

– Есть мысль, – холодно отозвался Лазарь, и ножницами отрезал от рейтуз штанину под самый корень.

– Что ты делаешь?!

– Присматриваюсь, – ответил Лазарь и отрезал вторую штанину.

– А в чем я пойду по морозу?!

Лазарь натянул отрезанную штанину себе на голову, перехватил сверху рукой на манер колпака, оценил в зеркале и ответил:

– В шапочке. – Снял штанину и разрезал пополам.

Из одной пары рейтуз для глупого зада выходило четыре шапочки для столь же глупых голов. Шапочки могли варьироваться любых размеров. У ягодиц – побольше, близ колен – поменьше. Пятнадцать рублей превращались в сто, а в особо обойденных модными товарами районах – в сто шестьдесят.

Лазарь потыкал пальцем в калькулятор:

– Одна баба, плюс одна иголка, одна катушка ниток, одна пара спиц… один день, пятнадцать рублей умножить на двадцать шапочек… о'кей, старуха! взамен получишь панталоны на гагачьем пуху!

Четыре агента на четырех подержанных «Москвичах» двинули в четыре стороны света – сбывать товар, получая себе двадцать процентов комиссионных. Вагон рейтуз был куплен через систему уцененных товаров. Сливки были сняты…

…Когда мы познакомились в середине семидесятых, Лазарь был богатым человеком. У него было две трехкомнатных квартиры – на Рубинштейна и на Кировском. У него было две машины – «Волга» и «Жигули». Бабки, барахло и изрядный счет в каком-то европейском банке.

На него работал штат ребят. Они шлялись по северам и скупали иконы. Выменивали, торговали за бесценок.

Работали парами. Старший искал, торговал, потом сдавал товар Лазарю, отчитываясь в тратах и получая процент сверху в зависимости от ценности досок. Сам он – из безопасности промысла – иконы никогда не носил. Для этого был подручный, носильщик, нанимаемый за тысячу в месяц. Если их прихватывали и не удавалось откупиться – садился он. За время отсидки получал вдвое.

Иконы переправлялись на Запад, сдавались оптом, часть денег клалась в банк, на часть покупались последние диски и переправлялись в Союз. Здесь диски продавались, в основном в Москве на Плешке, а на вырученные деньги заряжались охотники за иконами. И т. д. Такой конвейер.

В семьдесят пятом году я работал в Казанском соборе, который был тогда Музеем истории религии и атеизма. Однажды нас пригласили на таможню. Система Лазаря дала сбой. Мешок икон был задержан. Музейщики должны были их оценить. Менее ценные поступили в музей. Куда девались более ценные, мы не знали.

В начале восьмидесятых Лазаря все-таки посадили. Газеты выбросили заголовки: «Последняя песня Лазаря». С кем он не поделился, кто принял решение прекратить его бизнес, – похоронено в архивах. Понятно, что бизнес такого размаха не мог оставаться незамеченным соответствующими органами с самого начала. Штаты были огромны, провокаторов полно, в лапу при случае брали уже практически все.

Все это было уже не веселое мошенничество, не красивое жульничество. Это была не официальная, но почти законная работа. По-своему тяжелая, громоздкая, нервная.

И Лазарь уже не был легок и весел. Он был богат, устал и скучен. Материально – в рамках вообще дозволенного в Союзе – он мог позволить себе все. Морально – он был никем. И в глазах его проблескивала черная меланхолия.

Надо полагать, сейчас бы он вполне преуспевал. Крутые ребята тех времен прошли жестокую школу, выжили в неслабых условиях, и доказали свою выживаемость. Но он давно и навсегда исчез с питерских горизонтов.

…Выслушивая многочисленные пожелания написать «Легенды Невского проспекта» новой эпохи, я долго пытался понять, почему сейчас это так неинтересно. Сколько кремневых характеров! сколько умопомрачительных коллизий! какое богатство уголовной хроники и разнообразнейших происшествий!

И очень просто.

Картина имеет передний план, и имеет фон. Фон советской эпохи был сер, глух и ровен, как асфальт. Незаурядная личность и странная ситуация на этом фоне играли, захватывали, светились ярко и развлекали воображение. Каждая история – это был взлом фона, эпатаж действительности, протест, контраст; это была комедия издевки личности над системой и трагедия обреченности этой личности пред всемогуществом системы.

Суть настоящей истории – в победе мышки над кошкой. В смехе мышки над цепным псом закона и государства.

Что же ныне? Фон играет радугой и искрится бенгальским огнем. Возможно абсолютно все, и газеты наперебой гоняются за сенсациями. Любая, самая цветастая, история теряется на таком фоне. Сейчас контрастом будет уже ровная и спокойная история о счастливой любви; или о человеке, который предпочел честный труд искушению головокружительной махинации; или о разбогатевшем жулике, который вспомнил о совести и раздал все деньги бедным.

Мы живем сегодня в простом и понятном мире, где безоговорочно правят открытая сила, жадность и жульничество. Афера и кража стали нормой жизни – от министра и прокурора страны. Бандитизм сделался почти официальной работой, и любые преступления, известные всем, проходят безнаказанно.

Никто больше не вспоминает о морали, честности и долге. Все признали, что быть проституткой лучше, чем ткачихой. Слово «продажность» исчезло из словаря, ибо само собой подразумевается, что каждый должен продаваться за сколько сумеет.

Преступник и представитель государства соединились в одном лице. Противостояние личности и закона исчезло. Личность обнялась с законом и пошла косить капусту. Мошенник рискует только тем, что его пристрелит другой мошенник.

Поэтому сегодня плохо с юмором. К любому происшествию можно приставить вопрос-ответ: «Да, это так, ну и что такого? Еще и не то делают. Это нормально, так все и устроено».

Вчерашние мышки стали кошками и жрут и крадут все, что могут. А сегодняшние мышки – мышки по жизни, а не официальному положению, и супротив кошек не могут ничего, даже не пытаются, на то они и мышки. Их робкие дерги вызывают жалость, а не смех.

Сегодня Давид не может победить Голиафа, потому что вакансии Голиафов открыты, и Давиды сами становятся Голиафами и дубасят всех по головам. Ситуация такова, что каждый без особого труда может занять то место, которого он стоит. Отсутствует напряжение, разрыв, между тем, что люди себе должны представлять – и тем, что есть на самом деле. А этот разрыв, это напряжение и есть почва и основа юмора.

Юмор – это нарушение привычного соотношения между должным и имеющимся. Если нет должного – нет и соотношения, нечего и нарушать. Убийство, афера, адюльтер, гомосексуализм, беспорядок – не имеют сегодня на себе никакой оценки, а лишь констатируются как данность.

В этом – главная причина неинтересности сегодняшней литературы. Любая история, рассказанная писателем, сегодня менее интересна, чем сливки газетной хроники. В жизни все есть и все дозволено, и крутейший материал обрушивается водопадом.

Никакая фантазия не в силах превзойти дикий идиотизм того, что мы наблюдаем нередко в жизни и о чем сегодня открыто говорит журналистика. Поэтому писать о сегодняшнем дне куда менее интересно, чем жить в сегодняшнем дне.

Писание же историй советской эпохи – это создание виртуальной реальности, под неожиданным углом отражающее виртуальную реальность самой этой эпохи.

Искусство становится искусством тогда, когда может противопоставить действительности какое-то свое отношение, какую-то свою оценку, и через это показать читателю нечто, чего он раньше не видел, не задумывался, не понимал. Сегодня газеты и ТВ вываливают всю фактологию жизни, а что касается отношения, то все давно увидели: кто кого может, тот того и гложет. Поэтому сегодня плохо с искусством. Нет никакой твердой почвы, от которой оно может отталкиваться; искусству сегодня нечего противопоставить сегодняшней жизни.

…История Лазаря, скажем, была бы сегодня заурядной историей становления «нового русского». Это ново? интересно? смешно? Всех уже тошнит от жулья. От каждодневного абсурда.

Поэтому подождем немножко, пока все само устоится, ага.