В ИХ СТОРОНУ
МОН ЖЕНЕРАЛЬ
1. Юрист, сын буржуя
Венец эволюции — это адвокат. Легко издеваясь над умственными способностями сограждан, он обращает черное в белое и порок в добродетель, смакуя секрет философского камня. Конфликт между совестью и истиной ученик дьявола решает в пользу гонорара. И даже пред Высшим Судом адвокат легализует иммиграцию грешников в Рай, перетолковывая тонкости Божественного Откровения.
Завистливой толпе осталось искать утешения в пошлых пословицах типа: «Чем отличается сбитый на дороге адвокат от сбитой на дороге собаки? Перед собакой видны следы торможения». Или: «Чем отличается адвокат от вампира? Вампир сосет только ночью».
Итак. Давным-давно, в одной далекой галактике... Легенды о советских адвокатах живут в профессиональных кругах и поныне, скрепляя мифологическим раствором фундамент корпоративной гордости. Ибо в советские времена исключительно прерогативой государства было и сбивать, и сосать, и жрать с костями. Адвокат же выступал героем сказки о храбром мышонке, примерившем латы Дон-Кихота. Его благородство обретало форму циничной лояльности режиму. Ненависть к государственно-прокурорскому корпусу прикрывалась маской наивной приверженности Закону. Комары вставали в оппозицию к ветру!
Когда нынешние светила и зубры адвокатуры были юными... о ностальжи!.. нет, юными были Генри Резник и Генрих Падва, а Анатолий Кучерена и Михаил Барщевский еще узнавали на заборах новые интересные слова, — жила в народе легенда о «золотой десятке». Это почти как Чаша Грааля. Это десять лучших в стране (СССР!) адвокатов, которые могли вытянуть самые безнадежные дела. Построить из букв Закона преграду Власти и спасти обреченного. Гм... ну, и еще их услуги баснословно дорого стоили.
И вот на самом западном форпосте страны — не столько даже в географическом, сколько в идеологическом смысле, — в Эстонии, — трудился, посильно мешая государственным прокурорам насаждать социалистическую законность карающей пролетарской рукой, адвокат Симон Левин. Фамилия однозначная, сомнения излишни.
В определенном смысле он из этих золотых был просто платиновый. У него был постоянный загранпаспорт с открытой визой. Миф из быта небожителей. И с этим паспортом он каждое лето ездил отдыхать в Швейцарию. А на Рождество (запрещенное!) — в Париж.
О дети новых эпох! — не пытайтесь вообразить. Полстраны жило в бараках и землянках. Тетрадей в школах не хватало по спискам распределения. Деревня не понимала рассказов о городском асфальте. Мировой империализм грозил войной! А адвокат Левин из сказочно культурной процветающей Эстонии ездил в Швейцарию. Здесь нечего даже напрягать мозги для постижения загадки. Из жизни марсиан.
Многие пытались повторить фокус Симона Левина с постоянным загранпаспортом и открытой выездной визой, но никому больше средь адвокатской братии это так и не удалось. Пришлось уничтожать Советский Союз... стоп, это нас уже не туда заносит.
А если по порядку, то летом сорокового года в Эстонию пришла Советская Власть. Она пришла на хороших танках с хорошими намерениями. Защитить Эстонию от Гитлера. Президента Эстонии взяли за шкварник и отправили куда подальше, Эстонская подсекция Коминтерна въехала под названием народного правительства, объявила социалистическую революцию и попросилась в братскую семью народов СССР. Братская семья распростерла объятиями, зорко прищурилась классовым прищуром и стала сортировать новых родственников. Кого на руководящую работу, кого в Сибирь, кого в концлагерь. В Эстонии возникло ощущение, что Гитлер им теперь просто лишний. И без него новый порядок наведен.
Левины были из старого эстонско-остзейско-еврейского рода. Они жили здесь века, и к 1940-му году владели несколькими домами в Таллине и еще кое-каким хорошим имуществом.
И тут пошел слух, что будут все национализировать. Эстония маленькая, секрет утаить невозможно.
Вечером глава семьи, умный оборотистый дедушка, придя домой, ухарским шулерским жестом, как колоду засаленных карт, шлепнул на стол пачку документов.
— Вот так! — объявил он. — Они решили, что они умнее меня. — Он показал кукиш в сторону Бога и Москвы одновременно, куда-то вверх, но восточнее зенита. — Я продал все!
— Что все? — робко уточнила бабушка.
— Ты не слышала? Все! Все наши дома, постройки, сапожную мастерскую и швейное ателье.
— Готыне... — сказала бабушка. — Что это значит?..
— Это значит, — торжествующе спел дедушка, — что мы нищие! У нас ничего нет! И нечего национализировать! И хрен они с нас что возьмут!
— А... как же?..
— А никак! А деньги в банке! — злорадно ухмыльнулся дедушка. — Воображаю себе их физиономии, когда они это узнают.
Он всегда знал о себе, что он самый умный. Он без особого труда посмеялся над жадной и недотепистой Советской властью. Он был не прав.
Теперь представьте себе назавтра дедушкину физиономию, когда он узнал, что все банковские вклады национализируются. Он потерял вкус к жизни, и вскоре угас, завещав семейству держаться от этой власти подальше.
И семейство, внемля увещеваниям семейного мудреца, расползлось по свету в те бурные и переменчивые года, кто куда горазд. И кого не уничтожили в оккупации, оказались в непредсказуемых точках мира. Разве что один из внуков, Симон, после войны вернулся к родному пепелищу.
2. Здрасьте, я ваш дядя
Итак, молодой специалист Симон Левин, выпускник Тартуского университета, работает себе в юридической консультации, медленно набирается опыта и параллельно — собственной клиентуры, и еще не умеет зарабатывать ничего, кроме зарплаты. Война позади, гонения на космополитов позади, смерть Сталина позади. Слава богу, настало время, когда можно хоть как-то жить.
И тут у него дома звонит телефон. И голос телефонистки говорит:
— Ответьте Парижу.
Парижу? Почему не Марсу? Это были времена, когда для звонка в другой город люди заранее занимали очередь на городском междугородном переговорном пункте и орали в трубку так, что на том конце можно было слышать без телефона. А родственник за границей квалифицировался как измена Родине.
И он слышит в трубке:
— Симончик, это ты? Как ты себя чувствуешь? Как ты живешь, мой мальчик, расскажи же мне.
— Кто это? — ошарашенно спрашивает он.
— Кто это, — горько повторяет трубка. — Ты что, меня не узнаешь?
— Нет... простите...
— Он уже на вы. У тебя что, осталось так много родственников? Ну! Я хочу, чтобы ты меня узнал.
— Я... не знаю...
— Таки что я могу сделать? Я тебя прощаю. Это я! Ну?
— Кто?..
— Конь в пальто! — раздражается трубка. — Говорится так по-русски, да? Это твой дядя Фима! Эфраим! Брат твоего отца! Сколько было братьев у твоего отца, что ты меня не помнишь?
— Дядя Фима... — растерянно бормочет Симон, с тоской соображая, что близкий родственник за границей, в капиталистической стране, — вот сейчас вот, вот в этот самый миг, бесповоротно испортил ему анкету и будет стоить всей последующей карьеры.
— Ты мне рад? — ревниво осведомляется дядя.
— Я счастлив, — неубедительно заверяет Симон. — Какими судьбами? Откуда ты?
— Я? Из Парижа.
— Что ты там делаешь?
— Я? Здесь? Живу?
— Почему в Париже? — глупо спрашивает Симон, совершенно не зная, как поддержать разговор с родным, но оттого не менее забытым дядей.
— Должен же я где-то жить, — резонно отвечает трубка. — Ну, расскажи же о себе! Сколько тебе лет? Ты женат? У тебя есть дети? Кем ты работаешь?
По молодости Симону особенно нечего рассказывать. Мама умерла в эвакуации, папа погиб на фронте, остальных в оккупации расстреляли, живу-работаю.
На том конце провода дядя плачет, сморкается и говорит:
— Послушай, я хочу, чтобы ты приехал ко мне в гости. Говорил я вам еще, когда они в Эстонии в тридцать восьмом году приняли эти свои законы, что надо валить оттуда к чертовой матери. Вот вы все не хотели меня слушать. А теперь у меня нет на свете ни одного родного человека, кроме тебя. Ты слышишь?
— Да, спасибо, конечно, — на автопилоте говорит Симон.
— Так ты приедешь? Я тебя встречу. Когда тебя ждать?
Симон мычит, как корова в капкане.
— Но, дядя, я же не могу так сразу!
— Почему нет?
— У меня работа... дела... у меня клиенты!
— Возьми отпуск. Клиенты подождут. Объясни им, они поймут, что у них, нет сердца?
И, вытащив клещами обещание вскоре приехать, дядя стократно целует и обнимает племянника.
— Вы окончили разговор? Отбой, разъединяю.
Симон смотрит на телефон, как на злое волшебство Хоттабыча.
И ходит на работу с чувством врага народа, которого вскоре постигнет неминуемая кара. Ждет вызова куда надо. Там все известно. Там всё знают. Скрытый родственник в капстране! Следующее по тяжести преступление — поджог обкома партии.
Проходит месяц:
— Ответьте Парижу.
И Симон отвечает, что занят нечеловечески, и кроме того, болен.
— Чем ты болен? — тревожится дядя. — Так, может, нужно прислать тебе какие-нибудь лекарства? Все равно приезжай, у меня здесь есть хорошие знакомые врачи.
— Да-да, обязательно, вот только калоши сейчас надену.
— Калоши не надо. В Париже сейчас никто не носит калош.
В консультации Симону кажется, что все косятся ему в спину...
При третьем звонке он начинает объясняться ближе к правде жизни:
— Дядя, по советским законам это делается не так! В Советском Союзе плановое социалистическое хозяйство, планирование доходов и расходов, в том числе валютных...
— Тебе нужны деньги? — перебивает дядя. — Я тебе пришлю. А что, юристам у вас не платят за работу? Ты работаешь или нет, скажи мне честно!
— Не в деньгах дело... — стонет Симон. — Просто у нас полагается, если человек едет в гости за границу чтобы ему сначала прислали приглашение.
— Какое приглашение? — удивляется дядя. — Я же тебя приглашаю? Письменное?
Через полтора месяца Симон получает письмо с кучей ошибок: дядя приглашает племянника в гости.
— Нет, — терпеливо разъясняет он, — приглашение должно быть не такое.
— А что плохо?! Какое еще?..
Ну, чтобы оно было официально заверено в МИДе Франции или где там еще, с печатью и подписью, по установленной форме. Надо обратиться к юристу тот все расскажет.
— На кой черт все это надо?! — взрывается дядя.
— А хрен его знает, товарищ майор, — меланхолично сочувствует родственнику Симон. — Чтобы был во всем порядок.
— Такой порядок при немцах назывался «орднунг»! — зло говорит дядя. — Ничего, мы им показали «орднунг»! Кстати, с чего ты взял, что я майор? Ты так мелко обо мне думаешь? Или это ты... не ко мне обращался? — вдруг догадывается он. — Там у тебя кто-то есть?..
— Это присказка такая, — отмахивается Симон, и невидимый майор, как далекий домовой в погонах, следит за ним из телефонной мглы. Боже, что за наказание! Ну как ты ему по телефону объяснишь, что все международные переговоры, да еще с капиталистическими странами, обязательно прослушиваются? Что все международные письма обязательно читаются цензурой, оттого и ходят по два месяца?
Через два месяца, к приходу официального приглашения, он уже знает о дяде все, как о родном. Обо всех его болячках. О том, что от круассанов утром у него запоры. О том, что он живет на авеню де ля Мотт-Пике, на шестом этаже с лифтом и видом на Эйфелеву башню. О том, что по субботам он ходит в синагогу, но не всегда.
— Так теперь уже я могу в субботу тебя встречать? — радуется дядя. — Это приглашение тебя устроит?
Это даже поразительно, какая мертвая хватка бывает у некоторых ласковых стариков!
Симон объясняет (а сам непроизвольно представляет кэгэбэшника, который все это слушает, и старается выглядеть пред ним как можно лояльнее: это было свойственно всем советским людям при любых международных переговорах!). Что по советским порядкам полагается, чтобы ехать за границу, быть человеком семейными. (И оставлять семью дома... нет, не то чтоб в заложниках...) А во-вторых, сначала полагается съездить в социалистическую страну. Так что он должен сначала поехать, летом, скажем, в отпуск, в Болгарию. А уже потом во Францию.
— У тебя с головой все в порядке? — не понимает дядя. — Симон, ты меня извел за эти полгода! Симон, я так долго тебя искал, наводил справки, получал твой телефон! А теперь ты говоришь, что тебе надо в Болгарию для того, чтобы приехать в Париж! Скажи, ты когда-нибудь видел карту Европы???!!! Ты не умеешь лгать, скажи мне, почему ты не хочешь приехать, и закончим этот разговор!
...Ночью Симону снится Париж. Он голубой и прозрачный. На завтрак горячие круассаны. Дядя — румяный старичок, который одновременно является хрупкой и до слез милой пепельноволосой девушкой — она уже жена Симона, и это она его и зовет.
Он просыпается со слезами на глазах, допивает коньяк из дареной клиентом бутылки, курит до утра, и смертная тоска по Парижу скручивает его.
Его не пустят в Париж никогда. Он холост, беспартиен, интеллигент, он еврей, и он никогда раньше не был за границей, даже в братской Болгарии. За границу вообще мало кого пускают. Да почти и никого. А уж таких, как он — никогда!.. Как ты это дяде объяснишь? После таких речей с иностранным гражданином его мгновенно выкинут с работы и не возьмут уже никуда, только дворником. А еще недавно за такие речи расстреливали по статье «шпионаж» и «контрреволюционная деятельность».
3. Увидеть Париж и умереть
И он идет в ОВИР, чтобы покончить со всей этой бодягой. И его ставят на очередь на прием, а потом — на очередь на рассмотрение заявления, а потом велят собирать документы, а потом еще одна очередь, чтобы получить перечень необходимых документов, а только потом выяснится, что там половины не хватало. А каждая очередь — это недели и месяцы, не считая часов и дней высиживания в коридорах.
Он попросил характеристику по месту работы, и родная консультация на удивление холодно отозвалась об его ограниченных способностях и невысоком моральном уровне.
Профком отметил его низкую социальную активность, а спортком — слабую спортивную подготовку и уклонение от мероприятий.
Отдел кадров трижды отказывался ставить печать, требуя перепечатать все по форме и поставить подписи в надлежащих местах.
По вторым и четвертым средам месяца собиралась районная парткомиссия, бдительно утверждавшая идеологическую зрелость выезжантов. Не молотилка, не мясорубка, но душу вынимала до истерики.
— Вы член партии? — с иезуитской доброжелательной вежливостью спрашивают его. — А как же вы претендуете на поездку в капиталистическую страну, в среду враждебного нам идеологического окружения? Там ведь возможны любые провокации, любые идеологические дискуссии! Не в составе группы?.. Без сопровождения?! Индивидуал?! Вот видите... тем более.
О, эпопея натурале! Вояж совка за границу! Пустите Дуньку в Европу! Облико морале! Уно грано кретино руссо! Хоть одним глазом, одной ногой!
Выстроенные в последовательность инстанции сплетались в сеть филиалов сумасшедшего дома. Требования психиатров поражали непредсказуемостью.
У него попросили свидетельство о рождении его дяди — причем подлинник. И свидетельство о рождении отца — чтоб подтвердить родство.
— Ну что значит — сгорели в сорок четвертом году? Вы ведь понимаете, что это не объяснение. Пусть вам выдадут справочку в архиве по запросу домоуправления. Ничего, значит обратитесь еще раз, пусть они войдут в положение. Как же без документов мы можем удостовериться в родстве лица, приглашающего вас?
В ОВИРе стали напирать на наилучшее решение этого сложного вопроса: а пусть лучше дядя сам едет сюда, раз так рвется к племяннику. А какие у племянника жилищные условия? М-да... Ну... А пусть они оба встретятся в Москве! В гостинице! В хорошем советском интуристовском отеле, да.
— Он болен, — повторяет Симон. — Он уже давно никуда не выезжает.
— Так он вас что, для ухода приглашает? А что будет, если, допустим, он захочет усыновить вас? Или напротив, предложит вам оформить над ним опекунство? (Ты, тварь, будешь жировать там — а нас за тебя вздрючат здесь?)
С каждой справкой сказка про белого бычка прибавляет главу.
Он у вас кто, вы говорили? На пенсии. А средства есть? Состояние? Богатый человек? Так это все облегчает! Мы можем обеспечить ему прекрасный уход! Санаторий в Крыму, Минеральные Воды. Наш Внешбанк сам свяжется с его банком, вы узнайте номер счета. Поговорите с ним, у нас пенсионерам прекрасно.
Нет-нет, вынесли окончательный вердикт. Самое милое дело — пусть приедет, и мы оформим здесь, по всем законам, опекунство над ним.
«Он заболел, а не охренел!» — скачет истеричный анекдот из Симона.
Мы думаем, вы сами понимаете, что говорить о вашей поездке во Францию пока преждевременно. Да, когда составите приглашение вашему дяде, принесите нам показать... посоветоваться.
Тому полгода, и Симон валит дяде, что пока у него временные трудности.
— Я не понимаю, — нервничает дядя, — нужно что-нибудь еще? Ты от меня ничего не скрываешь?
И Симон нудно брешет, что очереди большие, что преимущества работникам со стажем, что документы сгорели во время войны, и что процедура это небыстрая!
— Может быть, я могу чем-нибудь помочь тебе? — печально спрашивает дядя.
— Чем тут поможешь, — вздыхает Симон и успокаивает: — ничего, даст бог все устроится. — И вспоминает рекомендации овировцев. — А не хочешь ли ты приехать в Москву и встретиться со мной там? — весьма фальшивым тоном спрашивает он.
— Ага, — говорит дядя. — Не тебе в Париж, а мне в Москву? Интересная идея. После войны Лео Трепер меня не послушал и уехал в Москву. Недавно я получил весточку, что он вышел из сибирских лагерей. Скажи, это ты сам придумал? Только сейчас?
И дядя сухо прощается. А Симон не знает о разведчике Трепере.
4. Невыносимая сладость бытия
Через две недели звонит треснутый телефон на обшарпанной стене в коридоре:
— Товарищ Левин? Здравствуйте, Симон Рувимович. Это вас беспокоят из Комитета Государственной Безопасности. Майор Ашурков. Симон Рувимович, есть ли у вас сейчас возможность разговаривать? Я вас ни от чего не отвлекаю?
— Н-нет, — говорит Левин и выпрямляется по стойке смирно с государственным лицом, но ватные ноги складывают его на сундучок под стенкой.
— Симон Рувимович, в какое время вам было бы удобно зайти к нам, чтобы побеседовать? — утонченно издевается голос.
— В-в-в какое скажете... — докладывает Левин.
— Но вы ведь заняты все рабочие дни в юридической консультации, мы не хотим нарушать ваш рабочий распорядок.
— Э-э-э... — блеет Симон в полном ошизении. — Н-н-ничего... пожалуйста... конечно...
— Не следует откладывать, — мягко настаивает голос. — Завтра в четыре часа дня вас устроит? А сегодня? В три? А в час? Паспорт с собой возьмите, пожалуйста, пропуск будет заказан. Мы ждем вас по адресу... ул. Пагари... Куда прислать за вами машину? Близко? Как вам удобнее.
Вот и засекся крючок. Открасовался молодой юрист, чей не надо родственник.
— Что ж, — вздохнул он, — это лучше, чем если тебя берут ночью из постели.
Он сел, встал, еще сел, еще встал, свет включил, выключил, в консультации сидел как пыльным мешком шлепнутый, и к нужному часу достиг полной товарной спелости: зеленый снаружи и с мелкой дрожью внутри.
В подъезде за зловещей вывеской, в чистом вестибюле, ему выдали пропуск взамен паспорта и забрали на хранение портфельчик, где была сменка белья, тонкий свитер и умывальные принадлежности, плюс три пачки чая, папиросы и кулек конфет. Симон хорошо знал, что надо брать с собой при аресте.
Вежливый лейтенант проводил его на второй этаж.
— Входите, Симон Рувимович, — встал навстречу от стола приятный мужчина в штатском. — Очень рад познакомиться с вами! — В меру крепко пожал руку. — Присаживайтесь. Чаю хотите? Курите?
Левин двигался, как стеклянный. Он сел, звякая пронзительным колокольчиком внутри головы, и непонимающе уставился на стакан крепкого чаю с лимоном и открытый серебряный портсигар с беломором.
— Итак, вы хотите поехать в Париж, — доброжелательно начал комитетчик, которого Симон про себя окрестил полковником. Это прозвучало как «ИТАК, ВЫ ХОТИТЕ ИЗМЕНИТЬ РОДИНЕ».
«Уже никто никуда не хочет», — с истерическим смешком мелькнуло у Симона...
— Д-да, собственно... и нет, — мучительно сопротивлялся он затягиванию себя в преступный умысел измены родине.
Полковник подвинул ему портсигар и поднес спичку, Симон послушно закурил, выпучил глаза и задохнулся.
— Не волнуйтесь, — сочувственно сказал полковник. — Мы здесь для того, чтобы помочь вам.
Сейчас войдет палач с набором пыточных инструментов.
— На ваше имя пришло приглашение в гости из Франции, — полковник переждал его кашель. — Из Парижа.
— Я не просил... — просипел Симон. — Это дядя... Клянусь, я не знал! В смысле, не просил!
— Когда вам хотелось бы поехать? — Полковник разглядывал его с задумчивым видом, иногда даже чуть кивая собственным мыслям.
— Не знаю... Я еще не думал!
— Возможно, прямо в эту пятницу?
— У меня же работа! — с некоторым даже осуждением возразил Симон, чувствуя себя в этот миг преданным гражданином.
— Ну, возьмете отпуск. Вам дадут, я не сомневаюсь, и не за свой счет, а как полагается, с выплатой отпускных.
До Симона, наконец, дошло. Паранойя. Бред навязчивой идеи расколол сознание. Чтобы сойти с ума, долго пить не обязательно. Отсюда его увезут в желтый дом... а он будет воображать себя в Париже...
Он побелел.
— Или вы предпочитаете весной? Или летом? — любезнейше продолжал выяснять полковник.
Он снял трубку и раздраженно бросил:
— Ну где он там?
Вошел фотограф и снял Симона, велев сесть на стуле ровно и смотреть в объектив.
— А в профиль? — стал помогать Симон, и повернулся боком для второй фотографии.
— В профиль не надо, — приказал полковник.
Утонченная издевка заключалась в том, что ехать Симону предстояло в Магадан, и он прекрасно это понимал. Об играх КГБ страна было наслышана.
— Или вы хотели бы поехать весной? Или летом? — рассыпался полковник. — Но чисто по-человечески, наверное, чего откладывать, правда? Ну, несколько дней на неизбежные формальности... — он посмотрел на табель-календарь: — А вот, хоть суббота второе число, вас устроит?
— А-а-а... да, конечно... Как скажете, я готов... — сказал Симон.
— Хотя можно и быстрее!
Он стал бессмысленно улыбаться и часто кивать. Захотел перестать кивать и не смог остановиться. Полковник вздохнул и деликатно стал смотреть в окно.
— А вы бы хотели как ехать — поездом? Или самолетом? — продолжал он глумиться. — Возможно, паромом до Хельсинки и оттуда поездом? Или можно из Ленинграда до Стокгольма, или до Лондона, а там на самолет до Парижа.
На дальней стене кабинета висела карта мира, и хозяин развивал урок географии, взяв указку:
— Конечно, короче и проще всего — прямым рейсом из Москвы — и прямо в Париж. А если в Ленинграде сесть в беспересадочный вагон Ленинград — Париж, то можно через Минск, Варшаву, Берлин — это двое суток через всю Европу, прекрасная поездка.
Вошла плавных очертаний женщина, туго затянутая в юбку и пиджачок, и велела Симону подписать вот здесь. И вот здесь. Он хотел понять, что он подписывает, но, ясно видя бумаги и читая буквы, не мог понять смысла ни одного сочетания. Его мыслительные способности были парализованы.
— Ну, вот и отлично, — сказал полковник. — Если вам подходит завтрашний рейс «Аэрофлота» из Москвы, то к вечеру вам доставят ваш загранпаспорт с французской визой и билеты.
При этих словах Симон понял, что он подписывал. Это был загранпаспорт с его фотографией и его фамилией.
— ...Вы, наверное, последнее время много работали и переутомились, — сказал полковник, поднимая его с пола и брызгая водой в лицо. — Вот и отдохнете. Кстати, в нашей поликлинике прекрасный невропатолог, хотите, я сейчас позвоню?
Он проводил его до двери и подержал под локоть:
— Кстати, я бы как мужчина мужчине порекомендовал вам сшить новый костюмчик. Все-таки Париж, вы знаете. О, успеют, в МИДовском ателье обычное дело за полдня выезжающему шить. Вас уже ждут.
...Он шел домой как зомби. Робот утерял ориентацию в пространстве. Так могла бы перемещаться статуя Командора, забывшая адрес Доны Анны. Город раздвигался, вращался и смыкался за ним.
Дома он закрыл дверь, задвинул шторы, выпил стаканом дареный коньяк и уставился в стену. Он был трезв, он был невменяем, он представлял собой стоп-кадр истерики, законсервированной до температуры вечной мерзлоты.
Он пытался анализировать свое сумасшествие, но мысли соскальзывали с оледенелого мозга.
Потом зазвонил телефон.
5. Контрольный звонок
— Здравствуй, мой мальчик, все ли у тебя в порядке? Але? Ты хорошо меня слышишь? Это я, твой дядя.
Слабо знакомый голос поднимал Симона из глухих глубин на поверхность, как натянутая леска вытягивает рыбку. Он медленно осознал себя в мире и сказал:
— Это я?..
— Удалось ли, тебе что-нибудь сделать? — продолжал дядя.
— В каком смысле? — таращил глаза тупой молодой адвокат.
— В смысле твой приезд ко мне — тебе пошли навстречу? Или тебе по-прежнему отказали? Так ты скажи мне. Але! Але! Почему ты молчишь?
— Я не знаю, что произошло, — истерически хихикнул Симон, — но, наверное, я прилечу к тебе завтра. «Аэрофлотом». Из Москвы. В Орли.
— Это точно?
— Не знаю. В КГБ мне так сказали.
— В КГБ? Что у тебя случилось?.. Но ты дома, тебя не арестовали?
— Я не знаю!!! — заорал Симон. — Я вообще ничего не знаю и ничего не понимаю!!! Мне дали загранпаспорт, и сказали, что все сделают сами, и я могу лететь когда захочу, так что все в порядке, но вообще я не знаю, я чего-то не понимаю, это немного странно, это просто конец какой-то, но вообще вот, значит, решилось...
— Ага, — говорит дядя. — Значит, все-таки, помогло.
— Что — помогло?..
— А, не важно.
— Дядя, — страшным голосом говорит Симон. — Ты что-то знаешь?
— Ну, что-то я, наверное, таки знаю.
— Ты что-то знаешь про то, как меня выпускают? Ты что, вообще имеешь к этому отношение?
— К чему — к этому?
И Симон начинает пересказывать, к чему — «к этому», — и гадкие зябкие волны бегут по коже, когда он представляет, как сейчас сидит на проводе майор и слушает все его песни безумной сирены, летящие во враждебный мир капитализма.
— Значит, надо было поступить так раньше, — заключает дядя.
— Как — «так»? Ты что-то сделал? Что ты сделал?
— Я? Что я мог сделать? Я уже немолодой человек, я уже пенсионер. Я позвонил Шарлю.
— Какому Шарлю?
— Какому Шарлю я мог позвонить? Де Голлю.
Симон ясно увидел свое будущее: рукава смирительной рубашки завязаны на спине, и злые санитары вгоняют в зад огромные шприцы...
Он истерически хихикнул и спросил:
— Почему ты мне сразу не сказал, что шизофрения наш семейный диагноз?
— Тебя хотят принудительно лечить? — подхватывается дядя.
6. Офицеры и джентльмены
После предыдущего разговора с вьющимся от лжи и засыхающим от грусти племянником — дядя, исполненный недоверия, пожал плечами и набрал номер.
— Канцелярия президента Французской Республики, — с четким звоном обольщает женский голос.
— Передайте, пожалуйста, генералу де Голлю, что с ним хочет поговорить полковник Левин.
— Простите, мсье? Господин президент ждет вашего звонка?
— Наверное, нет. А то бы поинтересовался, почему я не звонил так долго.
— Я могу записать просьбу месье и передать ее для рассмотрения заместителю начальника канцелярии по внутренним контактам. Какое у вас дело?
— Деточка. Двадцать лет назад я бы тебе быстро объяснил, какое у меня к тебе дело. И знаешь? — тебе бы понравилось.
— Месье!
— Медам? Запиши: с генералом де Голлем хочет поговорить по срочному вопросу его фронтовой друг и начальник отдела штаба Вооруженных сил Свободной Франции полковник Левин! Исполнять!! И если он тебя взгреет — я тебя предупреждал! Ты все хорошо поняла?
— Ви, месье.
Левин мечтательно возводит глаза, достает из шкафа папку и начинает перебирать старые фотографии.
Вечером звонит телефон:
— Мсье Левин? Вы готовы разговаривать? С вами будет говорить президент Франции.
И в трубке раздается:
— Эфраим, это ты? Что ты сказал Женевьев, что у нее глаза, будто ее любовник оказался эсэсовцем?
— Я сказал, что ты нравишься не только ей, но мне тоже. Шарль, у тебя найдется пара часов для старого друга? Или у президентов не бывает старых друзей?
— Оставь свою антигеббельсовскую пропаганду, Эфраим, война уже кончилась. Я действительно иногда бываю занят. Приезжай ко мне во вторник... в одиннадцать утра.
— И что?
— Я угощу тебя кофе с булочкой. Часа тебе хватит?
— А куда приезжать?
— Пока еще в Елисейский дворец, — хмыкает де Голль.
И к одиннадцати утра во вторник Левин является в Елисейский дворец, и его проводят в кабинет де Голля, и длинный носатый де Голль обнимает маленького лысого Левина и сажает за стол. И лично наливает ему чашку кофе.
— А где же булочка? — спрашивает Левин. — Ты обещал угостить меня кофе с булочкой!
— Я их не ем, — говорит де Голль. — И тебе незачем. Вредно. От них толстеют и диабет.
— Жмот, — говорит Левин. — Ты всегда был жмотом. Приезжай ко мне в гости, в моем доме тебе не пожалеют булочек. И масла; и джема, и сливок.
— Ты стал брюзгой, — говорит де Голль.
— А ты управляй лучше, чтоб подданные не брюзжали.
— Кого ты видел из наших за последние годы? — спрашивает де Голль, и они весь час вспоминают войну, сороковой год, Дюнкерк, Северную Африку и высадку в Нормандии.
Старинные часы в углу хрипло отбивают полдень, и де Голль спрашивает:
— У тебя была ко мне просьба, Эфраим?
— Это мелочь, — машет Левин, — но мне она очень дорога. У меня нашелся племянник в Советском Союзе, это единственный мой родственник. Всех остальных немцы уничтожили. Я хотел, чтобы он приехал ко мне в гости.
— Если тебе нужно на это мое разрешение, — говорит де Голль, — то считай, что ты его получил. А если серьезно, то пока я ничего не понял.
— Его не выпускают, — говорит Левин.
— Откуда?
— Оттуда! Из-за железного занавеса. Из СССР!
— На каком основании?
— Прости, я не понял — кто из нас двоих президент Франции? Ты спрашиваешь меня, почему русские никого не выпускают за границу?
Де Голль начинает шевелить огромным породистым носом злобно, вроде подслеповатого разъяряющегося носорога.
— Значит, — переспрашивает он, — всех остальных боши во время войны убили?
Левин пожимает плечами.
— Он у тебя вообще кто? Левин рассказывает.
— Напиши-ка мне его основные данные.
Левин достает из кармана пиджака листок, разворачивает и кладет перед де Голлем.
— Соедините-ка меня с министром иностранных дел, — тяжело говорит де Голль. В трубке угадывается бесшумная суета. И через малую паузу он продолжает:
— Это говорит генерал де Голль. У меня сидит мой старый друг, герой Сопротивления, кавалер Почетного Легиона, начальник отдела штаба Вооруженных сил Франции полковник Левин. Запиши. В СССР, в городе Таллине, живет его племянник Симон Левин. Единственный родственник. Все данные у тебя сейчас будут. Его не выпускают в Париж к дяде. Безотлагательно разреши вопрос. На любом уровне. Нет, это не приказ президента. Это личная просьба генерала де Голля. Моя глубокая личная просьба. И сделай это быстро! И не позволяй русским садиться себе на голову!
— Иди, — говорит он Левину, жмет ему руку и провожает до двери. — Ты пересидел двадцать минут. Я помог тебе, чем мог. Будем надеяться, что подействует. Ну — посмотрим? — И подмигивает.
И Левин уходит с восторгом, подпорченным легким недоверием и неизвестностью.
7. Эмбриология мечты
А тем временем министр иностранных дел Франции звонит послу СССР в Париже. И заявляет жестко:
— Президент де Голль поручил мне поставить вас в известность об его личной просьбе. Он озабочен судьбой советского гражданина, являющегося единственным родственником героя Сопротивления, кавалера Почетного Легиона и его фронтового друга. Под надуманными предлогами его уже полтора года не выпускают навестить в Париже его больного дядю, кстати, большого друга Советского Союза. Да, все данные на этого молодого человека сейчас доставят в ваше посольство. Президент де Голль надеется, что этот неприятный инцидент не омрачит налаживающихся отношений между нашими странами. Да. Президент де Голль не сомневается, что этот инцидент будет исчерпан в самое ближайшее время. Президент де Голль не уверен, что при таком недоверии друг к другу дальнейшие шаги к сотрудничеству не замедлятся.
На дипломатическом языке это можно истолковывать как скандал, нашпигованный матом и угрозами.
Послу не каждый день звонит министр иностранных дел Франции. А просьбы президента он ему и вовсе пока не передавал. Посол выпивает коньяку, выпивает валерьянки; вызывает первого советника: курит нервно. И звонит министру иностранных дел СССР. Лично Андрею Андреевичу Громыко. Мистеру «Нет». Ибо случай экстраординарный.
Так и так, товарищ Громыко. Готов выполнить любое распоряжение. Но сам никакого решения принять не в силах. Личная просьба президента де Голля. Так точно! Подготовка к переговорам до настоящего момента шла успешно! В духе взаимопонимания и добрососедского сотрудничества! Никак нет, провокаций избегаем. Данные? Да, могу сию минуту диктовать секретарю. Никак нет! Слушаюсь! Виноват, Андрей Андреевич! Будет исполнено, товарищ министр!
— Соедини-ка меня с Семичастным, — приказывает Громыко секретарю. И своим ровным механическим голосом откусывает слова, как гильотина:
— Слушай, твои комитетчики совсем там охерели? Что? То, что они срывают наш договор с Францией! Как? А вот так!!! Мне сейчас мой посол передал из Парижа личную просьбу де Голля! Слышно хорошо? Личная просьба президента Франции де Голля к Советскому правительству: разобраться с мудаками Ваньки Семичастного, которые не пускают какого-то козла из Таллина в гости к его единственному дяде. Что? А то, что этот дядя — друг де Голля и Герой Франции! А фамилия его Левин, так еще мировые сионистские круги наверняка это дело накрутили. Провокация? А ты не подставляйся под провокацию, не первый год замужем!
Короче: уйми, Ваня, своих опричников, и выпусти мне этого жиденка хоть в Париж, хоть на Луну. И больше не обсирай мне малину со своим государственным рвением! Да, будь любезен!
Семичастный кладет трубку, бьет кулаком по столу, материт всех, нашептывает угрозы непроизносимые и звонит в Таллин. Рвать в клочья заднепроходное отверстие председателю Эстонского КГБ.
— Бдишь, значит, — нежным голосом иезуита в пыточной камере начинает он. — Граница на замке, все просвечивается. Меры принимаются. Ну — готов? Можешь снимать свои штаны с лампасами и вставать раком! И вазелина тебе не будет! Сучий ты потрох, чтобы я из-за твоих мудаков получал втык от Политбюро! По Колыме тоскуешь? Ты, кретин, запоминай: у тебя там живет хрен с горы, которого зовут Симон Левин. Где живет?! А вот найди и доложи!!! Чтобы он мигом — ты меня понял?! — мигом!!! — ехал у тебя в Париж! Летел! Мчался!!! Зачем? А вот разберись и доложи, зачем ему в Париж? Если есть Биробиджан?! И Магадан!!! Из-за тебя, идиота, по этому делу де Голль говорил с Громыкой, ты понял, блоха ты вонючая?! Не-ет, милый, это не высший уровень, это им высший, а для тебя этот уровень расстрельный! высшей меры!
Этот твой еврейский Левин — сын лучшего фронтового друга де Голля! Что — не знал?! — обязан знать! Ты совсем дурак или кто? При Хозяине ты бы уже лежал в подвале с отбитыми яйцами и просил пулю в затылок!
Сутки тебе на исполнение! И делай все, что этот сын моисеев пожелает! Води его в синагогу... купай в шампанском!., дрочи вприсядку! ты понял???!!!
...Когда врач откачал генерала от сердечного приступа, тот позаботился, чтобы начальник ОВИРа был увезен в больницу с гипертоническим кризом.
— Не сдохнешь — своей рукой расстреляю! — вопил он из окна вслед «скорой помощи».
8. Спецсвобода
...Через полчаса у Симона Левина зазвонил телефон, и сладчайший голос нежно позвал его в КГБ, чтобы удовлетворить все его желания, как явные, так и тайные.
Французская виза, в свете ранее происшедших обстоятельств, была шлепнута в левинский паспорт комитетчиками в консульстве Франции в две минуты. Ставил ее консул лично.
Через двадцать четыре часа!!! — Симон Левин спустился с трапа белоснежного и серебристого аэрофлотовского лайнера «Ил-18» в аэропорту Орли. Колени его вихляли, стан плыл волной, глаза стояли поперек лба. Он был в новом костюме. Он завертел головой, но из-за спины приблизился молодой человек в неброском сером плаще, под локоть провел его к дяде, встречавшему в толпе, и незаметно растворился.
Вот так знаменитый адвокат и член «золотой десятки» Симон Левин стал обладателем постоянного загранпаспорта с постоянно открытой выездной визой, что в те уже легендарные и непостижимые советские времена уравнивало его с небожителями и ангелами, над которыми земные границы и законы не властны.
