15 .
И только Иванов-Седьмой оставался в полном неведении относительно всего, что творилось кругом. Государственные думы обустройства России гнели его. Он уже видел себя советником нового главы государства и вручал ему свой путеводный труд.
«Я решил, – старательно писал он, – без посредников – коротко и ясно – рассказать, что думаю про нашу сегодняшнюю жизнь и что надо сделать, чтобы она стала лучше.
О наших проблемах. (Сомнения по поводу истории с куртками все еще жгли его и просились к обобщению.)
Для гражданина России важны моральные устои, которые он впервые обретает в семье и которые составляют самый стержень патриотизма. И задача лидера – настроить на общие цели, расставить всех по своим местам, помочь поверить в собственные силы.
Наша первая и самая главная проблема – ослабление воли. Потеря государственной воли и настойчивости в доведении начатых дел. Люди не верят обещаниям власти, а власть все больше теряет лицо. Люди не могут рассчитывать ни на силу закона, ни на справедливость органов власти. Только – на себя. Тогда зачем им такая власть?»
Иванов-Седьмой вспомнил о схватке с бандитами и стал писать:
«Яркий пример такого застарелого зла – преступность. Но стоило нам вступить в прямую схватку с бандитами, разгромить их – и сделан реальный шаг к верховенству права, к диктатуре равного для всех закона.
Но ведь этого нельзя было сделать, сидя в Москве и сочиняя очередные „программы по борьбе с преступностью“. Надо было принять вызов на поле противника и именно там его разгромить.
Еще одна большая проблема. Нам сегодня, как воздух, нужна большая инвентаризация страны. Мы очень плохо представляем себе, каким ресурсом сегодня владеем». (Последний тезис восходил к впечатлениям от раздачи танкера с соляркой.)
Он задумался. Избыток проблем настраивал на удручающий лад. Чтобы избежать этого, он по размышлении решил заменить их на слово «приоритеты». В самом этом слове содержалось что-то волевое, показывающее, что проблемы уже решаются.
И с новой строки вывел покрупнее:
«О наших приоритетах.
Наш приоритет – побороть собственную бедность. Надо самим себе однажды сказать: мы – богатая страна бедных людей».
Воспоминание о пенсионерах в Вытегре породило абзац:
«Возвратить им положенный долг – уже не просто социальная, но в полном смысле политическая и нравственная задача».
Бой на рынке лег в основание строк:
«Наш приоритет – защита рынка от незаконного вторжения, как чиновного, так и криминального.
Наш приоритет – это возрождение личного достоинства граждан во имя высокого национального достоинства страны.
Наш приоритет – строить внешнюю политику исходя из национальных интересов собственной страны. Надо признать верховенство внутренних целей над внешними.
У нового поколения появился великий исторический шанс построить Россию, которую не стыдно передать своим детям».
И завершил свою мысль так:
«Объединив усилия, мы все насущные задачи решим – одну за другой».
Объединение усилий следовало как-то подчеркнуть, обосновать общностью цели, и после мучительных поисков и сомнений она была обозначена так:
«О нашей общей цели.
Если искать лозунг для моей позиции, то он очень простой.
Это достойная жизнь. Как вижу нашу жизнь и я сам, будучи русским человеком».
Желудок сегодня давал себя знать, поэтому Иванов-Седьмой отхлебнул принесенного с завтрака киселя и запил его разведенным порошковым молоком. Он углубился в видения достойной жизни, как видел ее сам, принявшие под влиянием этих напитков какие-то фольклорные образы, когда мысль его была отвлечена тяжелыми шагами по карапасной палубе.
Шаги близились, и звучали так, как могли бы звучать размеренные удары металлического или каменного груза по металлу. Так мог бы шагать Каменный Гость.
Дверь каюты отворилась, и в нее боком, пригнувшись, втиснулся огромный человек, сплошь закованный в железные латы. При рассмотрении это оказались не латы, а сплошное чугунное литье. Местами чугун позеленел от атмосферных окислов и всякой дряни и даже был кое-где засижен буро-белесыми отметками голубей.
– Здрав будь, боярин, – сказал этот человек-статуя, распрямляясь и упершись навершием чугунного шлема в потолок каюты. Голос его не гудел чугуном, как можно было бы ожидать, а прозвучал неожиданно тонко и с заметной простудной гундосостью.
– Здравия желаю, – машинально ответил Иванов-Седьмой, привставая и пятясь, и с недоверием покосился на кисель.
– Слово и дело к тебе государевы, – без предисловий приступил статуеобразный гость и потрогал рукой стул. Стул развалился. – Не господская у тебя мебель. Ладно. Постоим.
– Вы… кто? – пробормотал Иванов.
– Я? – немного удивился гость. – Юрий. Князь. Долгая Рука погоняло имею. А ты, стало быть, тот дьяк, что новому князю программу пишет?
Иванов-Седьмой впервые в жизни перекрестился. Князь Юрий посмотрел по углам и также перекрестился на портрет каперанга Егорьева, висевший над книжной полочкой. Шлема он при этом, однако, не снял, и Иванов отметил, что перекрестился он двоеперстием.
– А… откуда вы знаете… про меня? – продышался он.
– Вои морские на лодье твоей сказывали. Однако дело слушай. Мне вот памятник поставили. На восемьсот лет Московы. Как я город заложил. Там, было дело, чудь жила. Но это не в счет.
– Так точно!
– Это не твоего ума дело – точно либо не точно. Князь молвит – стало быть, точно. Еще вперед сказывать станешь – удавлю.
Иванов-Седьмой взглянул на чугунную рукавицу и изъявил согласие и покорность движением век.
– Конь подо мной был. Он и ныне подо мной. Сейчас наверху ждет. С конем неладное вышло.
Князю подобает на кобыле ездить. Резвость у нее не меньше. А скакать может дольше. И нрав ровнее. В дозоре на жеребца не заржет, ворогу не выдаст. И в сече на жеребца не отвлечется. А конь может. Потому – кобыла.
А сладили коня. Меня не спросили. Смерды!.. Ладно. Конь так конь. Что делать. Конь могутный. Хотя стать тяжкая, а в бабках тонок. И в шаге неходок. Неразумен, не понимает ничего. Но ладно.
Поставили памятник. Народишко сбежался. Сняли покрывало. А народишко за животы похватался и надсмешки строит. Хер, говорят, у жеребца большой. И ятра большие. Снизу им хорошо видать.
Лучшие люди иск учинили. Пошто князеву коню такой хер и ятра? Что сие значит? Какой тут злой умысел? Кому князь хер и ятра показывает? Властным людям и граду их стольному? Мастера в застенок сволокли. Там и помер. А ночью коню хер и ятра отрезали напрочь. Поныне и нету. А того не ведают, что ежели жеребца обхолостить – кобылы из него все одно не будет. Им все едино, а мне каково? Не можно князю на мерине ездить! За что позор?!
– Негодяи! – как бы не сдержавшись, вознегодовал Иванов-Седьмой, показывая, что никак не может такого стерпеть.
– Хер тот чугунный с ятрами человек один тайно купил, что диковины собирает. На особом столе в дому его лежит, – князь развел руки, показывая размеры экспоната. – К тебе и дело: вернуть его надобно. Сделать все обратно, как должно быть. Потому не будет столу и державе ни в чем порядка, ни прибытка, ни почету, покуда конь под князем холощен, а сам князь в позоре. Меня понял?
– Так точно! – выпалил Иванов-Седьмой. – Понял! понял! – поправил он себя, вытянулся смирно, подумал и слегка, не унизительно поклонился.
– То-то, что понял. Человека того найдешь и все, что надобно, сделаешь. А то мне тоже отрады нет зрить, что кругом деется, въезжаешь, братан? Ну, ступай, проводи меня к коню.
16.
Увидев свой корабль на месте, Ольховский испытал непередаваемое облегчение.
Приняв рапорт вахтенного, он обратил внимание на Груню, сосредоточенного на странном занятии. Матрос подтаскивал к борту какие-то ядра неправильной формы и сбрасывал их в воду. С брезгливой гримасой он старался держать их подальше от себя, и после каждого долго отряхивал брезентовые рукавицы. Посреди палубы лежали две пирамиды этих шершавых и как бы полуразваленных чугунных кругляков.
Таких предметов на крейсере Ольховский не помнил.
– Это что? – поинтересовался он.
Груня выпрямился и вытер лоб.
– Товарищ командир! – губы его запрыгали. – Разрешите обратиться!
– Не обратиться, а доложить на вопрос.
– Я все же не Геракл, чтоб Авгиевы конюшни чистить. Почему же всегда я?.. меня?.. Есть же флотские наказания! Еще я только за чужим конем говно не убирал. Он валит, значит, свой навоз чугунный на палубу, а я, значит, оттаскивай.
– Что?! Опять обдолбался?!
От несправедливого оскорбления Груню понесло:
– Мне своих гальюнов мало чистить? – фальцетом запустил он. – Кому с князем разговаривать, а кому навоз грести? А зачем тогда революция?! Меня на флот призывали, а не в… не знаю!.. какие-то арестантские роты!
Последние слова заставили Ольховского расплыться в улыбке. Под этой улыбкой Груня посуровел и серьезно сказал:
– Разрешите доложить. Сегодня подаю рапорт об отправке в Сербию. Добровольцем. В сводную команду флота. Воевать. Миротворцем. На помощь славянским братьям. Обязаны передать по команде. Пусть наверху решат.
Он с испугом уставился на Ольховского и поспешно добавил, уже гораздо менее решительно:
– А что такого? У вас, говорят, у самого сын в Сербии, тоже сражается. Так что можете меня понять… товарищ капитан первого ранга. Что с вами? Петр Ильич? Да что я такого сказал-то!.. Вахтенный!! Доктора к командиру!!
Полежав в каюте и развеселившись рассказом Иванова-Седьмого, все ему объяснившим, это напоминало визит заботливого родственника к постели больного, Ольховский призвал Колчака. И посвятил его в происшедшие с ним сегодня события, стараясь не упускать деталей.
– Ну? – сказал он. – И что ты обо всем этом думаешь?
– Теперь понятно, с чего ты так разволновался, – покивал Колчак. – Не переживай, ни в какую Сербию, пока я жив, он не поедет. Из трюмов живой не вылезет, гнида. Нервный ты стал. Не успел даже узнать, что у нас тут без тебя было – а уже с колес. Значит, слушай. Ко мне Столыпин приезжал. Вернее, к нам, но тебя не было.
– Кто-кто?
– Ну кто. Тезка твой, Петр Аркадьевич. Великий реформатор.
– Еще один реформатор, – простонал Ольховский. – Чего надо?
– Во-первых, он хочет проводить аграрную реформу.
– Слава Богу. Дозрели, наконец. Не препятствовать.
– Во-вторых, у него, говорит, точные сведения, что его заказали браткам. И скоро шлепнут.
– Ну, значит, не проведет, – философски отозвался Ольховский. – Ты смотри, серьезные ребята эти аграрии. Им поперек не становись. Не хотят, а.
– Вот он нас и просил поторопиться. – Колчак взял со стола стакан с принесенным доктором жасминовым чаем и передал Ольховскому на диван.
Ольховский отхлебнул, покривился и указал на тумбу письменного стола, где жила коньячная бутылка. Щеки его порозовели, глазам вернулся блеск.
– И как же мы еще, интересно, поторопимся? – усмехнулся он. – Разнесем из всех стволов Кремль по камням?
– Я ему и говорю: «Ваше превосходительство, вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия». И что он мне отвечает? «Позвольте, – говорит, – я эту фразу сегодня употреблю на заседании кабинета министров?»
– Политик, – пожал плечами Ольховский. – И на чем расстались?
– В общем, на том и расстались. Но он все напирал на то, что нельзя останавливаться, пока цель не достигнута, иначе все усилия насмарку.
– Государственный ум. Прямо откровение.
– Ты погоди острить. Он имел в виду не вообще, а конкретно.
– То есть?
– Вот именно, – сказал Колчак.
Они чокнулись, выпили еще и помолчали. Над головой пробухали шаги, там уронили что-то тяжелое. И тотчас донесся перезвон храмовых колоколов. В иллюминаторе проплыли навигационные огни баржи, спускавшейся по течению.
– В сущности, что такое один снаряд в масштабах России, – вслух подумал Ольховский.
– Тем более, что разрыв был не отмечен. В лучшем случае, я думаю, там был камуфлет.
– М-да? А я с ужасом думаю, что же будет, если разрыв будет отмечен. Если мы и без разрыва имеем то, что на сегодняшний день имеем. А?
– А что будет. Хуже не будет. Что надо, то и будет. Как говорится, нельзя дураку полдела показывать. Это вроде гомеопатии наоборот: доза – это лекарство, а полдозы – яд. Вот такая политическая гомеопатия.
– Ладно, – Ольховский взглянул на часы и встал. – Подумаем еще немного. Решение примем после ужина.
В полночь баковое орудие произвело выстрел по Кремлю. Взрыватель Ольховский ввернул и установил лично. Разрыв был не отмечен.
17.
Доктор поднялся в установленное время по будильнику, осмотрел себя в позах перед зеркалом и принялся выполнять сто утренних наклонов и сто поворотов для укрепления мышц живота. Каюта мерно заскользила вверх-вниз и влево-вправо. В этом размашистом и затяжном возвратно-поступательном движении поначалу, как всегда, воспринимался привкус эротики, но по мере утомления мышц утреннее влечение исчезло. Тупые дневные мысли занимали свое место в голове.
Сегодня среди этих мыслей затесалось что-то необычное и как бы чужеродное. Не прекращая упражнений, доктор попытался сфокусировать внимание на этом чужеродном, и выяснилось, что оно относится к кружочку пейзажа, прыгающему в иллюминаторе.
Все элементы этого пейзажа, сколько захватывала круглая латунная рамка, были вполне знакомы. Но что-то сбивало с их привычного восприятия. Некоторое время доктор развлекал себя тем, что продолжая зарядку пытался уловить, в чем там дело. И перейдя к махам в стороны прогнувшись, утвердился в понимании, что дело в том, как эти составные элементы между собой соотнесены, в композиции, так сказать.
Окончив серию махов, он сделал вдох-выдох и высунулся в иллюминатор.
Прежде всего внимание привлекал левый край. Над ним сияла лазурь с легкими белоснежными облаками. Низменный речной берег был лишен каменной набережной. К нему приставали желтые ладьи, по обводам и размерам средние между казацкими стругами и норманскими драккарами. При этом они не спускали полосатых квадратных парусов. Из ладей выбирались слабо различимые за далью фигурки. Можно было разобрать только круглые щиты, и игольчато просверкивали в движении острия копий. Часть воинов уже собралась на лугу вокруг конной группы при шатре, над которым краснел зубчатый флажок. С ним соседствовал деревянный частокол, резной терем и золоченая колокольня.
С правого края лазурь была пожиже, а тучи пониже. К этим тучам вздымались дымы гигантской ТЭЦ, похожей на дворец, а между ними взлетала в зенит ракета каких-то миролюбивых пропорций. Она неистово мчалась на огненном помеле, но при этом каким-то образом умудрялась оставаться в одной и той же точке пространства. Это явно перекликалось с апорией Зенона о летящей стреле, стоящей на месте, и таким образом закольцовывало хронологию современного правого края с древним левым. На ракете было внятно написано: «Восток».
Это обозначение вносило в картину успокоительную черту здравого смысла. На всех картах восток изображается справа, а запад слева.
Между древним левым западом и прогрессивным правым востоком располагалось все остальное. Все остальное преимущественно состояло из бедствий и катастроф, над которыми высились отдельные памятники духа и символы мысли. Татары пировали на спинах русских пленников, опричники Грозного кого-то резали и что-то жгли, преображенские каре выкашивались пушечным огнем, и груды мерзлых зеков лежали под колючей проволокой. Былинная блондинка, оголенная не то к русской бане, не то к татарскому изнасилованию, скорбела. Со стороны горнего мира им противостояли мозаичные луковки Василия Блаженного и шпиль Московского университета.
Весь передний же план был густо забит толпой, в которой лица передних рядов можно было разобрать как знакомые. В центре находились Толстой с бородой, Достоевский со скорбью и Жуков с орденами. За ними маячил вчерашний Столыпин, судя по угрюмости уже застреленный, а Юрий Долгорукий о-конь поместился ближе к левым викингам.
И надо всем этим концентратом реял в полнеба привязной аэростат воздушного заграждения, почему-то с дирижабельной гондолой, на котором было написано буквами, сочетавшими элементы славянской вязи с заголовком газеты «Правда»: «100 ВЕКОВ».
– Клиника, – сказал доктор.
– Нельзя мешать спирт с пивом, – строго сказал внутренний голос.
Доктор потер лоб. Оказалось, что голова трещит.
– Дострелялись, суки, – с насмешкой сказал внутренний голос.
Насмешливая интонация была очень знакомой. Доктор всунул голову из иллюминатора обратно в каюту с чувством черепахи, спасающейся внутри родного панциря от кошмаров внешнего мира.
– Нравится? – спросил голос и материализовался в лейтенанта Беспятых. Уже ознакомившись со зрелищем, он зашел насладиться как реакцией на него, так и своим превосходством в глазах человека, способного это превосходство оценить.
– Юра, что случилось? – пугливо спросил доктор.
– А что? – невинно поинтересовался Беспятых. – Родную историю не узнаешь?
– Узнавать-то узнаю… – пробормотал доктор и стал надевать брюки, запутался ногой в штанине, отложил их и стал надевать майку. – Но уж больно круто…
– Объявления читать надо, – наставительно сказал Беспятых и кинул на незастеленную койку свежую газету, привезенную катером. – Культурной жизнью не живешь, только о половой и думаешь.
– А что?
– Сегодня открылась персональная выставка художника Ильи Глазунова. В центре экспозиции – эпохальное полотно рекордного размера «100 веков». Прошу! Занесено в книгу рекордов Гиннеса.
– Ни хрена себе полотно! Тряпочка… Это – полотно?!
– А что скажешь – дерюга?
– Но почему… вот так?
– Потому что гиперреализм. Слышал о таком течении? Чище голографии. Критики рыла воротят, а народу нравится. Доходчиво! И нарядно. Прям как в жизни, только красивше.
– Это… надолго?
– «Московский комсомолец» написал, что завтра уберут. Это даже для русского бардака чересчур. Не ты один ошарашился. Телик передавал, префект московской милиции вышел утром на балкон – и просто умер от инфаркта.
В иллюминатор донесся раздраженный начальственный баритон, отразившийся от воды сырым эхом:
– «Аврора»! «Аврора», вашу мать!! Почему выключили прожектор?! Включить немедленно! И стрелять! Стрелять, я сказал!!!
Над толпой высунулся по пояс человек – видимо, он влез на скамейку или мусорный ящик. Удлиненные подвитые волосы художественно обрамляли его барственно обрюзгшее лицо. Он махал кисточкой на манер дирижерской палки, а в другой руке держал мегафон.
– Пошел ты на …! – отвечал сигнальный мостик. – Светло уже! Вечером приходи. Снарядов на вас на всех не напасешься.
– У меня разрешение от мэрии! – надрывался человек.
– А вот и сам Глазунов, можешь полюбоваться, – пригласил Беспятых. – Ну как живой. Матерый человечище, да? На что это он там взобрался?.. Это он решил и нас в свою картину вставить, ты понял?
Доктор что-то считал, загибая пальцы.
– Погоди, – сказал он. – А почему «сто веков»? Ведь десять.
– Ну, – великодушно махнул рукой Беспятых, – у Пушкина тоже была двойка по арифметике.
Доктор закончил одевание и потер живот.
– Это все хорошо, но пора завтракать, – объявил он и потянулся задраить иллюминатор. Но что-то заставило его помедлить, а потом даже высунуться.
– Ба-а! – воскликнул он. – Не может быть!.. Влад Владыч! Юрка – погляди!
В толпе происходило локальное шевеление, которое бывает, когда кто-то вежливо проталкивается через плотно стоящих – а стояли более чем плотно, казалось даже, что слиплись. Выплыла поверху широкополая флотская фуражка. И, потеснив Столыпина и Достоевского, вперед выбрался слегка вспотевший в давке замполит «Авроры».
– Никак всю картошку в Оредеже собрали, – удивился Беспятых. Замполит влез зачем-то на гранитный парапет набережной, хотя его и так было отлично видно, сложил руки рупором и закричал:
– Эй! На «Авроре»! На катере!
В такой композиции возвышаясь впереди толпы знаменитостей, весь в элегантно-черном, он походил на дирижера-бенефицианта перед строем вышедшей на поклоны огромной труппы.
Через пять минут замполит докладывал Ольховскому о выполнении задачи, окончании срока работ в связи с завершением самих работ и о своем прибытии на родной корабль в связи с вышедоложенным. Сдал отмеченную командировку и занял свое место за столом в кают-компании.
Жрал он в три горла со счастливым видом. Кормили на картошке плохо.
18.
«10 ноября. 00 час. 00 мин. Произведен выстрел из бакового орудия, боевым снарядом, взрыватель фугасный, заряд полный, прямой наводкой, по Кремлю. Разрыв не отмечен».
«11 ноября. 00.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».
«12 ноября. 00.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».
«13 ноября. 00.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».
«14 ноября. 00.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».
«15 ноября. 00.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Результат прежний. Без результата».
«16 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».
«17 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».
«18 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».
«19 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».
«20 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».
«21 ноября. 23 час. 50 мин. В целях проверки боепригодности снарядов произведен выстрел из кормового орудия главного калибра прямой наводкой по основанию памятника-монумента Петра I раб. скульпт. А.Церетели. Разрыв отмечен. Методом визуального наблюдения определено достаточное соответствие разрыва тротиловому эквиваленту снаряда. Цели нанесены незначительные повреждения. Осколком снаряда легко ранен матрос Г.Принсип. Раненому оказана необходимая медицинская помощь.
24.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».
«22 ноября. Произведен выстрел из первого орудия левого борта по Кремлю. Разрыв не отмечен».
«23 ноября. Произведен выстрел из первого орудия правого борта по Кремлю. Разрыв не отмечен».
«24 ноября. 22.36. Приступили к эволюциям по развороту корабля на 180° при помощи зафрахтованного реч. порт. буксира „Виктор Талалихин“. 23.18. Отданы кормовые якоря. Якоря взяли грунт. Поворот на прежнем месте завершен.
24.00. Произведен выстрел из кормового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».
«25 ноября. Произведен выстрел из кормового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».
«26 ноября. 22.19. Приступили к эволюциям по развороту корабля на 180° при помощи зафрахтованного реч. порт. буксира „Добролюбов“. 23.58. Отданы носовые якоря. Якоря взяли грунт. Поворот на прежнем месте завершен.
24.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».
«27 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».
«28 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».
«29 ноября. Произведен залп из бакового орудия и первых орудий левого и правого борта по Кремлю».
19 .
«Начальнику Высших артиллерийских курсов „Выстрел“ при МО РФ
генерал-полковнику Д.А.Драгунскому.
Убедительно прошу Вас рассмотреть вопрос о выделении 1 б/к (семьдесят пять выстрелов) или хотя бы 1/2 б/к (30-40 выстрелов) 152 мм калибра типа гаубицы M-I8, М-22, или же типа гаубицы-пушки МЛ-20С, или сходного с ними типа, для нужд крейсера КБФ „Аврора“, временно находящегося в настоящее время в г. Москва. Готовы на оплату по хозстоимости за наличный расчет.
Командир крейсера „Аврора“
капитан первого ранга П.Ольховский.
(подпись)».
«Начальнику Высших артиллерийских курсов
„Выстрел“ при МО РФ
генерал-полковнику Д.А.Драгунскому.
Убедительно прошу вас рассмотреть вопрос о выделении одного места на вверенных Вам курсах вне плана подготовки для прохождения ускоренного курса боевых стрельб для 1 (одного) наводчика из числа военнослужащих срочной службы БЧ-2 (артиллерийская служба) крейсера КБФ „Аврора“, временно находящегося в настоящее время на территории Московского Военного округа, в связи со срочной служебной необходимостью. Готовы на оплату всех расходов по прохождению ускоренного курса боевых стрельб нашим военнослужащим по хозстоимости за наличный расчет.
Командир крейсера „Аврора“
капитан первого ранга П.Ольховский.
(подпись)».
«В связи с наступлением зимнего сезона и согласно приказа коменданта Московского военного гарнизона о переходе на зимнюю форму одежды приказываю:
1. Экипажу вверенного мне корабля с завтрашнего числа перейти на зимнюю форму одежды.
2. Командиру БЧ-5 обеспечить отопление жилых и рабочих помещений корабля по зимнему режиму.
Командир крейсера „Аврора“
капитан первого ранга П.Ольховский.
(подпись)».
«За стрельбу из личного оружия без приказа при нахождении на боевом посту, повлекшую убийство птеродактиля, объявляю сигнальщику матросу Вырину два наряда вне очереди с отработкой в трюмах.
За приготовление жаркого из птеродактиля для экипажа, повлекшее снижение боеготовности ряда членов экипажа ввиду желудочного расстройства и необоснованных слухов, объявляю коку старшему матросу Лаврентьеву пять нарядов вне очереди с отработкой по месту обязанностей.
За принятие оперативных лечебно-оздоровительных мер по возвращению в строй пострадавших членов экипажа объявляю корабельному врачу ст. лейтенанту мед. службы Оленеву благодарность.
Баталеру мичману Куркину за отказ обеспечить ст. лейтенанту Оленеву комплект повседневного обмундирования взамен пострадавшего при работах объявляю выговор.
Матросу Бохану за нарушение субординации, выразившееся в форме замечания ст. лейтенанту Оленеву по поводу якобы идущего от него запаха после лечения пострадавших, объявляю три наряда вне очереди на мытье амбулатории, изолятора и гальюнов: офицерского, мичманского и для команды.
Капитану первого ранга в отставке Иванову-Седьмому за изготовление чучела птеродактиля для корабельного музея объявляю благодарность.
Командир крейсера „Аврора“
капитан первого ранга П.Ольховский.
(подпись)».
«В целях улучшения условий для визуального отмечания разрыва и в соответствии с военно-морской и столичной традицией производства выстрела орудием на кронверке Петропавловской крепости с сегодняшнего числа приказываю: выстрел, производимый в полночь 0 часов баковым орудием по Кремлю, дублировать в полдень 12.00 часов выстрелом, производимым из того же орудия по той же цели.
Командир крейсера „Аврора“
капитан первого ранга П.Ольховский.
(подпись)».
20.
Сначала на экране появилась хвойная гирлянда с блестками и шаром, а затем лицо Ельцина. В бестактно-резком свете софитов на нем выбивало сквозь макияж сероватую бледность, какая бывает от хронической бессонницы. На нее указывали и набрякшие красные веки.
Он подвигал лежащий перед ним листок, и обнаружилось, что на левой руке у него оторваны два пальца. Президент глянул в камеру и поспешно опустил поврежденную руку под стол, покривившись.
– Ого… – сказали в кают-компании. – Значит, так?..
Стало очень тихо.
– Сограждане, – с усилием начал президент. – Россияне.
Он сделал долгую паузу, во время которой пытался перестроить измученное выражение в торжественное.
– Сегодня, в канун Нового года, – продолжил он наконец, – нового, Двухтысячного года… в последний день уходящего тысячелетия… Я. Принял. Решение. И теперь – объявляю – его – всем.
Я-а ухожу-у в отставку.
Кают-компания беззвучно ухнула. Ольховский помотал головой. Беспятых вобрал полную грудь воздуха и протяжно выдохнул. Шурка затряс большим пальцем. Мознаим звонко шлепнул по ляжке. Кондрат врезал локтем Сидоровичу в бок.
– Решение далось мне нелегко, – делился президент. – Последнее время было осо-обенно трудным… для вашего президента. И днем… даже по ночам… не давали спать!.. нерешенные проблемы. Вот так лежишь – и вдруг!.. – Ельцин вздохнул: – приходит в голову мысль – все ли сделал?..
И вот теперь я говорю: с меня-а – хватит. Всего, как говорится, в меру… Уйти надо достойно. Вовремя. Пусть теперь другие (в его лице промелькнуло злорадство) – несут – эту – ношу!
За кадром что-то стукнуло. Ельцин вздрогнул и вжал голову в плечи. Но тут же выпрямился с механическим достоинством… Старика сделалось жаль.
– Легко еще отделался, – беззлобно сказал Габисония; на него шикнули.
– Мы мно-ого вместе прошли, – извлекал из себя слова по одному, как кирпичи, президент. – О-очень многое сделано. О-очень многое и не сделали. Ина-аче в жизни не бывает.
Главное. Что главное?..
«Главное в профессии пулеметчика – вовремя смыться», – ответил Груня, уклоняясь от затрещины.
– Главное – уже никто не сможет. Повернуть. Россию. Назад. – возразил Ельцин. – Были у нас ошибки. Были недостатки. Недочеты. Все у нас было, россияне… – с душераздирающей ностальгией прорвалось у него. – Без этого не обходится. Никогда… Но главное – мы сделали. Огромный! Шаг. В… ну-ужном направлении. К демократии. К построению! Новой, свободной – демократической – нашей с вами России.
И на этом пути – вместе с вами – ваш президент! Отдавал! Все силы… этому.
Нам мно-огие пытались мешать… – Ельцин с печальной укоризной посмотрел на кают-компанию.
– Что значит – «пытались»? – возмутился доктор.
Колчак хмыкнул.
– Но мы делали. А тепе-ерь пора уступить место молодым. Более молодым… с более све-ежими силами. Пусть поработают они, – Ельцин явственно ухмыльнулся. – Я-а не цепляюсь за власть.
Россияне. Президент добровольно оставляет власть…
По рядам пробежал смешок.
– Я-а, конечно, буду продолжать… за всем следить. В тихом месте. Спокойно… Как частное лицо на покое.
«Достали все-таки», – сказал Ольховский. – «Пробили!» – сказал Шурка. «Засадыли», – сказал Габисония. «В очко», – сказал Сидорович. «Все же шесть дюймов – это тебе не пол-литра», – сказал Серега Вырин. «Дорого нам встали его проводы на пенсию», – вздохнул Мознаим.
– Скоро наше с вами православное Рождество. Я поеду в Иерусалим. По святым местам. В Вифлеем. К гробу Господню. – Слово «гроб» президенту, похоже, не понравилось, он вдумался в его затихшее звучание и поправился: – К колыбели. Там вашего президента, россияне, наградят орденом… Андрея Первозванного… и другими… за заслуги пе-ервой степени – перед Отечеством.
Он скромно и солидно улыбнулся – так защитивший диссертацию отец семейства одаряет своей радостью домочадцев.
– Некоторые говорят, что там стреляют. Не страшно. К стрельбе мы с вами… как говорится, не привыкать.
Юрий Михайлович! Господин мэр. Даю вам одни сутки. Од-ни сут-ки. Чтобы в Москве было тихо. Вы меня поняли?
Вот такой у меня подарок вам к Новому году и к Рождеству, дорогие россияне. Сограждане.
С праздником вас!
Изображение задернулось заставкой.
Ольховский встал и выключил телевизор.
– Кок! – звонко крикнул он. – Шампанского! Четыре ящика! Бутылку каждому! Бла-го-да-рю за службу!
– За нашу победу, – усмехнулся Колчак.
– Вот и все, дурашка, а ты боялась, – пропел Серега Вырин.
Шурка подпрыгнул, пнул стул, взмахнул руками и петушиным голосом возвестил:
– Здравствуй, жопа, Новый Год!!!
21.
«Получено в форме пожертвования от партии „Яблоко“ на расходы по обеспечению экипажа и поддержанию жизнеобеспечения корабля, в т.ч. на закупку партии снарядов, 10 000 (десять тысяч) долларов США».
«Получено в форме целевой гуманитарной помощи от Фонда Сороса на закупку продовольствия, жидкого топлива, художественной литературы для корабельной библиотеки и 1 (одного) боекомплекта снарядов для корабельных орудий главного калибра 10 000 (десять тысяч) долларов США».
«Получено от Либерально-демократической партии, с условием продолжения ведения огня, на закупку снарядов 10 000 (десять тысяч) долларов США».
«Получено от движения „Единство“ в форме расходов на предвыборную кампанию упомянутого движения 200 000 (двести тысяч) долларов США на любые расходы по усмотрению командования крейсера – при условии продолжения ведения огня, но с отсутствием разрывов. Общее собрание экипажа путем голосования постановило: деньги принять, но при наличии разрыва снаряда по цели – вернуть ту их часть, которая придется на один выстрел с разрывом по сравнению с остальными выстрелами без разрывов».
«Получено как безвозмездная помощь от КПРФ 2 857 000 (два миллиона восемьсот пятьдесят семь тысяч) рублей, что соответствует по курсу Центробанка на сегодняшний день 100 000 (сто тысяч) у.е. (долларов США) на продолжение пребывания в Москве и ведение огня – при условии подъема на крейсере красного флага. Общее собрание экипажа путем голосования постановило: деньги принять, красный флаг поднимать на гафеле грот-мачты только установленных формы и размера из флажного сигнального комплекта и только на момент произведения выстрела (одна-две секунды), вслед за чем немедленно спускать; что по военно-морскому флажному своду соответствует оповещающему сигналу „Веду огонь“ и, таким образом, лишь случайно и для непосвященных может совпадать с демонстрацией политической ориентации».
«Получено от РАО ЕЭС 70 000 долларов США на закупку топлива и снарядов».
«Получено от аграрной партии 100 000 рублей на закупку продовольствия и снарядов».
«Отказано в принятии пожертвований фирмам „Газпром“ и „Филип Моррис“ ввиду категорической невозможности разместить на борту рекламу газа и сигарет».
«Тендер на эксклюзивное право телевизионной трансляции выстрелов выиграла компания CNN за сумму в 140 000 долларов США, плюс по контракту 10 000 за каждый произведенный с момента вступления договора в силу выстрел, и плюс 20 000 за каждый выстрел с разрывом по цели».
«Получен от Министерства обороны РФ 1 боекомплект (семьдесят пять выстрелов) калибра 152 мм совместимого с главным калибром крейсера типа».
«Получен от Фонда ветеранов Афганистана 1 б/к снарядов».
«Получено от Министерства высшего и среднего образования РФ 2 б/к снарядов».
«Отказано чеченскому землячеству г. Москва в приеме и погрузке 6 б/к снарядов».
«Отказано продюсеру группы „На-на“ Бари Алибасову в приеме 12 000 долл. за право группы „На-на“ проводить концерт на полубаке крейсера в момент выстрела».
«Принято от Комитета солдатских матерей 4 700 рублей на покупку снарядов ввиду настоятельной просьбы».
«Принято от посольства Украины 100 000 гривен на закупку снарядов».
«Отказано посольствам Эстонии, Латвии и Литвы в приеме долгосрочных ссуд на покупку снарядов».
«Получено от правительства г. Москва 20 000 долл. на поддержание огня».
«Получено от управделами администрации президента РФ 10 000 долл. на поддержание огня».
«Получено в безвозмездный подарок без условий от фирмы „Логоваз“ 2 джипа „гранд чероки“ и 4 автомашины „тойота корола“ для нужд и разъездов членов экипажа, плюс оплата их вооруженной охраны на автостоянке непосредственно на набережной».
22.
Березовский приехал на два часа позже времени, которое сам назначил. Быстро и чуть сутулясь он прошел по протоптанной на льду тропинке от берега. Двое сопровождающих выглядели интеллигентно, как референты, и шкафообразно, как телохранители. Они двигались строем «уступ», он же «пеленг»: первый спереди-справа, прометая взглядом пространство, как локатор, второй сзади-слева, прикрывая шефа зонтиком от снега.
Один пристроился в тамбуре, другой пасся в офицерском коридоре.
– Ну конечно, – сказал томимый любопытством доктор Юре Беспятых, – без Березы у нас нигде не обойдется. А корабельной охраны ему мало?
– И родина ще-едро – что делала? – пропел Беспятых. – Поила меня-а – чем? Березовым со-оком, березовым сок-ком. И кормила березовой кашей. Этому дала, этому дала, а мне ничего не дала. Дров, видите ли, мало рубил. Это я-то дров не рубил?! Воды не носил… Как бы мне, дубочку, к березе перебраться – вот в чем вопрос: так пить или не пить?
От скуки лейтенант был пьян.
В командирской каюте Березовский снял пальто и потер руки. Его скромный исчерна-синий миллиардерский костюмчик был измят так, будто он только что провел двое суток в кресле самолета. Лысый, невысокий, худощавый, быстрый, испускающий нервную энергию, он был похож в этом костюме и темном крапчатом галстуке на реинкарнацию Ленина в еврейско-брюнетистом варианте.
– Здравствуйте, очень рад, так, хорошо, садитесь, – с разгона начал он, посмотрел на Ольховского внимательнее, спохватился, улыбнулся углами губ: – извините, я имел в виду, конечно – позвольте сесть?
– Прошу. Слушаю. – Ольховский с интересом соотносил этот тет-а-тет с подаренными машинами, репутацией гостя, общей ситуацией и своей невнятной будущностью. – Чай, кофе, коньяк?
В кожаной папке, брошенной на диван, закурлыкал телефон. Березовский схватил трубку:
– Да. Привет. Сейчас не могу. Перезвони через два часа. Нет, лучше через три. Не подписывать ни в коем случае. Что? Потерпят. Все, пока. Обнимаю. – Бросил телефон. – О чем я? Да. Чаю и, если можно, пару бутербродов, не успел пообедать. Петр Ильич… Петр Ильич? Петр Ильич. Петр Ильич, давайте оценивать обстановку реально: мы живем в сумасшедшем доме. Но в этом есть своя логика. Своя логика есть. Эту логику надо понимать. И ее учитывать, использовать, действовать в согласии с ней, другой логики для нас у эпохи нет, у страны нет, никто нам ее не даст, вот в такое время мы живем. Согласны? Хорошо, идем дальше. Проанализируем ситуацию. Вы анализировали ситуацию? Смотрите. Почему вы затеяли ваше предприятие? Потому что вам все это осточертело. Понятно. Почему вам до сих пор это удавалось? Потому что всем это осточертело. Какой бизнес может быть успешным? Тот, который учитывает интересы всех сторон. До сих пор…
Папка зазвонила уже другим звуком: теперь зуммер наигрывал «Джингл беллз».
– Алло! Я. А сколько можно повторять? А сколько еще времени тебе надо? Нет у нас на это недели! Что? Пусть лопается, это их проблемы. Все, обнимаю. Так о чем я? Да! До сих пор интересы большинства сторон совпадали с вашими. Это не может быть надолго. Этот этап пройден. Надо смотреть вперед. Что будет дальше? Дальше борьба за власть выходит из подковерной стадии на ковер. Этот ковер не в гамбургском трактире, здесь гамбургского счета не ведется, здесь все согласовывается, это свои политические игры. Или ты будешь на щите, или под ковром, это в лучшем случае, а вообще будешь под асфальтом. Это понятно? Смотрите. В один прекрасный день вы обнаружите, что в стране кончились снаряды. Хорошо, договоримся с ВПК, снаряды будут. В один прекрасный день вы обнаружите, что вам некуда стрелять. Хорошо, договоримся с турками, реставрируют Кремль. В один прекрасный день вы обнаружите, что команда дезертировала. Сейчас вы прекрасно зарабатываете, но надо смотреть вперед, быстрое обогащение не может быть долгим, это я вам говорю, надо искать новые формы. Хорошо, поставим заградотряд. Его тоже надо кормить, чтоб не разбежался. Вы вылетите в трубу. Надо думать. Надо уметь прогнозировать ситуацию.
Следующий телефон спел из папки «Кукарачу». Березовский впился в принесенный бутерброд и отхлебнул чаю, одновременно выбросив ложечкой лимонный кружок в корзинку для бумаг.
– Алло! Я. Нет, неправильно. Рома, вопрос с алюминием решен. Нет. Толины интересы мы вынуждены учитывать. Завтра в час. Нет, лучше в шесть. В семь! Все, обнимаю. О чем я? Да. Завтра сюда пригонят крейсер «Петр Великий», и вы не выдержите конкуренции, он вас задавит и съест. На нашей стороне выигрыш во времени, его надо использовать. На нашей стороне общественное мнение, оно переменчиво, надо пользоваться моментом. Если вы хотите, если мы хотим реально изменить обстановку так, чтобы добиться успеха и получить выгоду, надо срочно менять методы…
Через полтора часа, когда давно опустела вторая тарелка с бутербродами, Ольховский находился в некотором гипнотическом трансе под сетью слов и напором этого человека. Он воспользовался отлучкой гостя в гальюн, чтобы как-то привести в порядок мысли, следующие за обвораживающими выкладками, как воспитуемые детишки за гаммельнским дудочником-крысоловом.
– Вы не против, если я теперь приглашу старшего помощника? – спросил он. – Мы, в общем, все вопросы решаем с ним коллегиально.
Вошедший Колчак увидел разложенную на столе их политическую программу, составленную памятной ночью прихода. Сверху лежал лист, испещренный квадратиками и кружочками, соединенными стрелками.
– Николай Павлович? Очень рад. Здравствуйте. Садитесь. Смотрите – вот сюда, видите? Итак. Вы полагали, что достаточно как следует пострелять – и все как-то само собой устроится. Плохие испугаются, разбегутся, затаятся, сдадут власть, ликвидируются. Станут хорошими. Заменятся хорошими. Хорошие придут на их место, и жизнь наладится. Революционная романтика. Прекрасно. Забыли только про инкубатор, где будут выведены эти хорошие. Это уже евгеника. Допустим. Вкачаем деньги в евгенику. Хорошие займут свои места в структурах – и тут же станут плохими. Доминирование фенотипа над генотипом. Смотрите – вот сюда. Надо брать в руки ключевое звено. Это элементарно. Ключевое звено – власть. Вы это наметили. Но не обеспечили. При неустойчивом равновесии системы власть – это точка равновесия. Намечаем основные силы. Поле электората – вот. Основные партии. ВПК. Энергоресурсы. Финансовые группы. Красные стрелки – противоречия. Зеленые – общие интересы. А вот в этот треугольничек помещаем вас – вы следите? Суммируем векторы. Что мы имеем? Улавливаете?
– Борис Абрамович предлагает мне баллотироваться в президенты, – пояснил Ольховский.
– Поддержка, раскрутка, реклама, пи-ар, масс-медиа – это уже не ваша забота. Есть структуры, есть люди, это все обеспечивается. Вы выигрываете выборы, я гарантирую, это просчитано.
Колчак щелкнул зажигалкой, заложил ногу на ногу, откинулся на спинку кресла и выпустил из ноздрей две струи дыма, как небольшой задумчивый дракон, озадаченный перипетиями флотской службы.
– А кого вы ждали? Чего вы ждали? Золотых ключей от Кремля на бархатной подушке? Политика – это не театр, политический театр оплачивается бизнесом. А в бизнесе ключи не дарят, их продают или предоставляют в обмен на услуги. Все лидеры сегодня скомпрометированы, все партии скомпрометированы, нужен свежий кандидат, за которым достойная биография, за которым пойдет избиратель. Фигура, как бы объединяющая интересы масс. За вами пойдут. Вам поверят. Больше ничего не надо. Остальное мы сделаем. Скромность, деловитость, сдержанность. И продемонстрированная способность к решительным поступкам. Ельцин сдаст вам полномочия до выборов, две фразы вклеим в видеоряд задним числом и прокрутим кассету по ТВ еще раз. Это придаст оттенок легитимности. Чтобы избежать как бы оттенка военного переворота. Алло! Я! сейчас не могу, завтра, завтра, завтра жду в час, нет, в два… все, обнимаю.
Ольховский нервно рассмеялся.
– У меня сын лечился от наркозависимости, – ясным голосом произнес он. – И состоит на учете.
– Черт. Черт. Что ж вы сразу не сказали. Это ерунда! Ерунда. Но может всплыть. Сейчас это не вовремя. Ничего. Замнем.
– И уже две недели не показывается дома. Хотел завербоваться воевать в Сербию.
– Это зря. Хуже. Сколько ему лет? Это может осложнить. Идиоты на Западе могут поднять вой. Черт. Деструктивная деталь… Сын президента воюет против НАТО. А вам надо будет сделать заявление о возможности России вступить в НАТО. Куда же вы смотрели!!! А вдруг он погибнет? Это был бы другой поворот… Нет-нет, не дай Бог! Вы неправильно меня поняли, Петр Ильич!
Березовский вскочил, пробежался по каюте, остановился напротив Колчака. Посмотрел испытующе.
– В прошлом – командир ударного авианосца, – сказал Колчак. – И имею родственников за границей. Семья живет на Украине. – Подумал. – Может, и сам туда перееду.
– Так. Это решается. Например: авианосец утопим, семью перевезем. Согласны? – он увлекся вариантом и развил: – Авианосец спишем на происки самостийных национал-радикалов из Руха, семью проведем как беженцев: армия наша, патриоты наши, русскоязычные наши, беженцы наши… все проголосуют за нас! За авианосец долг привесим на Украину – энергетики тоже будут наши. Так. Ну?
– Моя фамилия Колчак, – сказал Николай Павлович Колчин.
– Черт! Нет, вот черт. Хорошо что не Троцкий. Так: делаем телефильм, выпускаем книгу, ставим памятник, – патриоты наши, монархисты наши… нет, коммунистический электорат нас не поймет… пенсионеры тоже… военные отставники, КГБ… Ну что ж вы, Николай Павлович, честное слово, а, – огорчился Березовский. – А фамилию сменить не хотите?
– Только на водку, – старой шуткой грубовато ответил Колчак.
– Алло! Я. Что? Пошел к черту, больше не звони, все, обнимаю. О чем я? Извините. Да. Я вас понимаю. Морские офицеры, белая кость, завидую. Пострелять – пожалуйста, планов – громадье, мужества и решимости, как говорится, не занимать, а в говно пусть лезут другие. Например, я. Революцию, значит, задумывают романтики, делают фанатики, а используют плоды подлецы. Так. Но надо срочно нейтрализовать тошноту от этих плодов. Вы поймите: схема-то построена правильная! Список экипажа не позволите взглянуть?
– Что вас интересует? – вежливо поморщился Ольховский. – Я так вам скажу.
– Меня еще одна вещь интересует, – невпопад вставился Колчак. – С вашей точки зрения, Борис Абрамович, по вашей логике – как вы можете объяснить отсутствие наших разрывов в Кремле? Боеприпасы проверены – пригодные.
– Ха! Смотрите на них – у них пригодные боеприпасы! – пустил вдруг одесским говорком Березовский. – Тут и объяснять нечего. Вы «Сталкера» читали – в смысле «Пикник на обочине»? Кремль – это зона, вы понимаете: зо-на? Миллиарды долларов исчезают без следа. Полки исчезают, танкеры с нефтью. Тоже мне, загадка Бермудского треугольника. А вы с какими-то паршивыми снарядами. Потому что политически мыслить надо, экономически… а не баллистически.
23.
Замполит наслаждался жизнью – или, что то же самое, бездельничал. Разнообразя формы безделья, иногда он принимался ковырять в носу, с удовольствием глядя в иллюминатор. На берегу толстые, хорошо одетые люди выковыривали кирками не то траншею под теплоцентраль, не то окоп. За ними надзирал худой и плохо одетый человек с красной лентой на шапке и винтовкой на плече. Воздав должное кипению столичной жизни, замполит возвращался взором и мыслью к дежурной теме. Тема была озаглавлена в разворот конторской книги: «Моральное состояние экипажа и работа по его повышению». Он раскрашивал виньетки букв фломастерами из семицветного набора. После особенно живописной загогулины он втягивал глоток очень сладкого черного кофе, сдобренного спиртом, и прижмуривался. Как человек, понимающий смак службы, вызов к командиру он воспринял благодушно.
Командир и старпом со знаменитым олигархом по центру сидели за столом как экзаменационная комиссия или трибунальская тройка.
– Алло! Я. Могу. Перезвони через час, нет, через два. Все, обнимаю, – сказал председательствующий. – Здравствуйте, подполковник, садитесь ближе. Что? Да, извините, капитан второго ранга. Так. Значит, работник, в смысле офицер, вы исправный, нареканий по службе нет.
– Позвольте мне, – рубанул воздух ладонью Ольховский. – Слушай внимательно и пока молчи. Принято решение аттестовать тебя в президенты. Кандидатура обсуждена и согласована. Дела сдашь потом, не к спеху.
– В президенты чего? – удивился замполит.
– России! – сурово сказал Колчак. – А ты думал?
Замполит хлопнул глазами и переждал головокружение. Под ложечкой у него задрожало. Сквозь виски, с обратной стороны глаз, трассером пролетела телеграмма: «Не может быть тчк». И вдогонку: «я сплю тчк», «крыша поехала вскл», «у них крыши поехали вскл», «убьют мнгтч», «финиш мнгтч», «а фиг ли впрс», «вот это да тчк» и замыкающей, большими буквами: «вот это карьера три вскл». Через паузу прошла последняя депеша: «мама тчк». Он встал на занемевших ногах (в венах побежали нарзанные иголочки), кашлянул и одернул тужурку.
– Когда? – нетвердо каркнул он.
Опомнился, опал, скис:
– Уф-ф-ф-ф… Что вы. Куда. Не могу. Вы даете. Ё-моё.
– Почему?
– Не справлюсь.
– С чем?
– Вообще не справлюсь.
– Почему?
– По уровню. Не дорос. Не дошел еще по лестнице.
– Этот аргумент поберегите для виселицы, – посоветовал Березовский.
– Тебя, тля, не спрашивают, – ласково сказал Колчак. – Тебя ставят на место, где ты нужен.
– Кому?
– Кому надо, тому и нужен. – Колчак покосился на Березовского. – Считай, что всем. Поход на картошке проволынил? Концертом на День флота решил отделаться? Пора впрягаться по-настоящему. Лямку тащить. Чтоб служба медом не казалась. Хватит отчеты раскрашивать.
– А… политуправление флота? – спросил замполит.
– Согласовано, – быстро ответил Березовский.
– Н-ну?! – рявкнул Колчак.
– Коля, не волнуйтесь, дайте мне, – сказал Ольховский. – Володя, стране нужен молодой энергичный президент. Если это будет старший офицер с «Авроры», – ты представляешь, сколько симпатий, сколько доверия это вызовет? Нас, слава Богу, все знают, и заслуги наши все знают. Причем – не карьерист, не новый Пиночет, не командир корабля, который затеял военный переворот, а нормальный, скромный капитан второго ранга. Службист, исполнительный, образованный, интеллигентный (последнее слово он произнес так, будто гладил замполита по голове). Это будет твой лучший вклад в наше общее дело.
– А иначе зачем мы все это затеяли? – сказал Колчак. – Конец – делу венец. Свой человек в Гаване. В смысле в Кремле. Есть власть – есть все. Сделаем как надо.
– Происхождение? – спросил Березовский.
– Из крестьян, – отрапортовал замполит. – Сын сельского юриста.
– Это как?.. – удивился Березовский.
– Ну, отец много лет был в колхозе, но еще – заседателем народного суда.
– Отлично! Отлично. То, что надо. Из крестьян – аграрии и деревня наши. Сын юриста – ЛДПР тоже должна поддержать. Молодец!
– Вообще-то когда я родился, они уже в Ленинград переехали, – виновато сообщил замполит. – Так что я вообще-то городской, вроде.
– Вообще замечательно! – оживился Березовский. – Ленинградцев в стране любят… в отличие от москвичей. Хранилище культуры, воспитанность, колыбель трех революций, люлька, как говорится… будет и четвертая, ха-ха. Подключим Боярского, Розенбаума, Лихачева… что – умер? Да, правильно, черт. Ничего. Чубайс – ленинградец, попробуем нащупать общие точки на этом… Степашин ленинградец, связи в МВД… черт, все не привыкну говорить петербуржец.
– Квартира, машина, дача, оклад, охрана, загранпоездки, – перечислил Ольховский. – Чин – главнокомандующий. После окончания срока – персональная суперпенсия и куча предложений на роскошные синекуры.
Перед замполитом поплыл, исчезая, кадр из «Мира животных», где кто-то тонконогий и тонкорогий слабо дрыгался в зубах у ловкого и ухватистого.
– Совесть, – догадался Березовский. – Перестаньте. Вы никуда не рвались. Вас пригласили, попросили, назначили, заставили, оценили, уговорили, убедили. Работа есть работа. Так. Смотрите дальше. Образование – что заканчивали? М-да… Что-о – и юрфак ЛГУ заочно? Гениально. Сколько курсов? А-а… Ничего. Ерунда. Формальность. Сделаем. Ленинградец должен быть интеллигентом, ваш командир правильно отметил. Проведем церемонию, мантия, шапочка, ректор, сделаем вас почетным профессором Петербургского университета… м-м, профессура поморщится, но на массы это произведет впечатление… так, надо чуть подумать. Так что все в порядке… как вас? да, Володенька… Нет, это не годится. Надо привыкать к солидности, к дистанции, никакого амикошонства. По отчеству. Как? Вот так лучше. Владимир Владимирович. Неплохо. Владимир Мономах, Красное Солнышко, Ульянов… м-м… Нет, неплохо. И инициалы, как Брижжит Бардо. Или Внутренние Войска. Владимир Владимирович, пройдитесь, пожалуйста, по комнате. А? Да, по каюте.
Замполит дважды прошел из угла в угол. Он был в понятном обалдении. Но постепенно в голове начинало как-то устаканиваться.
– Что за походка, черт, почему вы так странно как-то ходите? Будто на каждом шаге эспандер в кулаке жмете.
Годами вырабатывавший моряцкую развалочку замполит обиделся.
– Ладно. Поработаем. Черт. Некогда. Ничего. Сунем в телевизор какую-нибудь… м-м… заслуженную балерину, пусть скажет комплимент про особенности… м-м… мужественную особенность вашей походки. Все запомнят. Индивидуальная черта.
– Рост вот у меня… – замполит виновато развел руками.
– А вот это как раз хорошо, – Березовский вылез из-за стола, подошел, сравнил уровень плеч – они были примерно одного роста с замом. – После здорового Ельцина нужен контраст. Небольшие, худощавые, даже щуплые – лишние симпатии людей. Суворов, Наполеон, Фридрих Великий, Франко, Махно, Пушкин, Пикассо – отлично. И при этом – дух, воля, характер, такие люди особенно нравятся. Спортом занимаетесь?
Офицеры заржали. Замполит потупился.
– Будете заниматься. Так. Владимир Владимирович, первое вам небольшое задание. Проверка, можно сказать. Представьте себе, что, скажем, террористы взорвали дом в Москве. Жилой. Много погибших. Народ жаждет мести, правосудия. Вы – кандидат в президенты. И.О. начальника страны, так сказать. Надо выступить перед народом, пообещать, что найдете гадов и покараете. Ваши слова – быст ро! не раздумывая! первые попавшиеся! от души! ну!!
– Будем гадов мочить везде, где отловим, хоть в гальюне! – выпалил замполит, играя желваками.
Березовский хлопнул в ладоши:
– Браво. Адекватно! Скрытая страсть, экспрессия выражений при спокойном голосе! Только фильтруй базар… а? Да: поработайте над лексиконом – не гальюн, а клозет. Или сортир. Иначе не все поймут. В профиль повернитесь, пожалуйста. Своеобразие есть. Кукла получится узнаваемая.
– Какая кукла?.. – опасливо отодвинулся замполит. «Благодарность Иванову-Седьмому за чучело птеродактиля», – безумно мелькнуло у него.
– Ну, для передачи, где Шендерович. Так. В командировках бывали?
– Да вот осенью. В Оредеже, на картошке.
– Какая картошка?! За границей работали? Кандидат в президенты должен знать мир, Запад. Надо что-то придумать. Замполитство даст нам лояльность КПРФ, часть ее электората. Кстати: а вот серьезная структура ФСБ с ее длинными руками и компроматом. А если оформить вас там задним числом – тем же званием? Вы в детстве разведчиком не мечтали стать? Подполковник ПГУ, резидентура в одной из европейских стран. Это может обеспечить и поддержку ФСБ, и симпатии романтичных пацанов. Подвиг разведчика, и один в поле воин, щит и меч. И объяснение, почему никто не знал этого раньше: секретность конторы. Есть!
Березовский выдернул из-под телефонных трубок папку, а из папки – чистый лист, и стал чертить на нем квадратики, выстраивая их в пирамиду. В верхнем написал большое «П».
– И фамилия гениальная. Попадание, сто процентов попадание! Путин. Путь. Путный. Путевый. П-П – Путин президент! Вальтер ПП, автомат ППШ. Светлый путь. Верным путем идете. Путь из тупика. Дорога к храму. Свет в конце тоннеля. Путь наверх и жизнь наверху. Путь Абая. Распутица. Путь к причалу. Дорогу осилит идущий. Эх, дороги… пыль да туман! Путь далек у нас с тобою – веселей, солдат, гляди! – он хлопнул замполита по спине. – Какие прекрасные ассоциации! Коллективное бессознательное уже на нашей стороне. Все, обнимаю!
24.
Желтый, зеленый, розовый закат над зимней Москвой блистал лаком. Ватные дымы из далеких труб вклеились в него. Черные угольнички вороньих стай крапили свет. Своя, знакомая ворона хохлилась на оттяжке фокстеньги.
– Прописалась она здесь, что ли, – проворчал Вырин, топчась в тулупе на сигнальном мостике.
Замполит позировал фотографу, принимая морские позы. На нем была меховая куртка катерников, одолженная у Мознаима, и суконная походная пилотка Беспятых. Когда уши делались от мороза малиновыми, замполит грел их ладонями.
Фотографа теребили две немолодые журналистки, торопя освободить очередь. Всю ночь им предстояло записывать под диктовку биографию замполита. Синопсис биографии был спущен им сверху через издательство «Вагриус». Баснословный аванс за книгу «Вагриус» замполиту уже выкатил.
Им пришлось прождать начала гомеровских поэм лишний час. Ольховский с Колчаком проэкзаменовали замполита на знание своей политической программы и заставили расписаться в получении экземпляра, как приказа вышестоящего командования, подлежащего к немедленному и беспрекословному исполнению.
– Уж ты не подгадь, родимый, – сказал Ольховский, разливая коньяк. – Свой, как-никак.
– Прорвемся! – обнадежил замполит, со стуком ставя стакан.
На втором стакане в каюту стеснительно влез Иванов-Седьмой. В руках у него была картонная папочка с наклейкой «Письмо к народу». Путеводный труд не пропал даром – он разборчиво и красиво переписал из него десять страниц до того места, на котором был прерван Долгоруким.
– Владимир Владимирович, возьмите… пригодится. Здесь мысли, тезисы… постарайтесь опубликовать. Лучше в газетах.
Бедняга скрывал гордость и боль. Для пользы дела он жертвовал самым дорогим – своим авторством.
В полночь замполиту дали дернуть за шнур бакового орудия. Телекамера снимала. Тройки с фонариками на оглоблях неслись по заснеженной реке. С них свистели и гикали.
– Мы видим, как наносится удар по беспределу и коррупции, захлестнувшим страну, – вещал в микрофон комментатор, выдыхая пар. – Народ верит, что этот выстрел попадет в цель!
– Другой рукой укажи, – попросил оператор.
– Так там же… что? Кондитерская фабрика.
– Неважно. Так лучше в кадре смотрится. Потом смонтируем. Ребята, гильзу можно поднять и уронить еще раз, чтоб покатилась? Ага… спасибо.
За завтраком замполит пил пиво. Он таращил глаза и не ворочал языком. Моргая, он забывал поднять веки, и тогда по лицу брела двусмысленная довольная улыбка.
– Литературный труд очень тяжел с непривычки, – посочувствовал Иванов-Седьмой. – А журналистки твои ничего – бодро уехали.
– Практика, – сказал замполит, роняя голову.
Ему дали поспать и в полдень отвели на повторный выстрел.
После выстрела в большой кают-компании пошел последний инструктаж.
– Давайте заказы и наветы, – сказал замполит.
– Что?
– Наказы и заветы.
– Ленина похоронить, – нервно вспомнил Вырин. – И легализовать проституцию.
– Частная собственность на землю, – негромко попросил Бохан.
– Свободная продажа оружия, – вскинул руку Шурка. И по какому-то клочку бумажки прочитал: – Вот. «Поскольку народ несет священную обязанность в любой момент и по своему усмотрению устанавливать тот общественный строй и свободно избирать то правительство, которые необходимы для блага отечества, право народа на хранение и ношение оружия не подлежит никаким ограничениям».
– Опубликуйте мое письмо, – напомнил Иванов-Седьмой. – И хорошо бы увеличить государственные субсидии на издание книг. Чтобы у каждого автора была честная возможность.
– Будет справедливо выделить квартиры ветеранам движения, – надавил Мознаим. – И предоставить им налоговые льготы в торговле.
– Исполнение закона в каждом случае и любой ценой, – сказал Беспятых.
– А бандитов расстреливать на месте без суда и следствия, – добавил Габисония.
– Здравоохранение и образование, – дважды ввинтил палец вверх доктор. – В первых строках бюджета – по полной программе. Пока все не сдохли в невежестве.
– Запретить законом употребление наркотиков, – изумил всех Груня.
– Протекционистские законы для пищевой промышленности и сельского хозяйства, – солидно потребовал Макс. – Пока «МакДональдс» с «Кока-Колой» нас не схавали совсем.
– Ребята, – попросил зам, – давайте в письменном виде, я не успеваю записывать.
Колчак ощупал его изучающим неприятным взглядом.
– Обожди немного, – сказал он. – Я вызвал мастера из салона татуировок, сейчас должен подъехать.
– Зачем?..
– Понимаешь, есть такая биологическая особенность у президентов. Они не только куда-то теряют наказы избирателей, но потом кидают и собственную команду. Не по злому умыслу, а так выходит. Вот мы тебе это все и выколем по фасаду. В зеркальном изображении. Утром шасть в ванную – оп-па: и все перед глазами!
– Не забуду, как мать родную! – поклялся замполит, меняясь в лице.
– Шучу, – вздохнул Колчак. – А жаль.
– Слушай, – сказал Ольховский. – Делай ты все, что угодно, но чтобы этот бардак кончился, наконец. Жукову поставь конный памятник на Красной площади. Зимний в Петербурге отреставрируй. Ходынку закатай асфальтом, построй дома. И дважды в день, дважды в день, перед завтраком и перед сном, перечитывай нашу программу. Потеряешь – позвони: мы тебе еще экземпляр пришлем.
– У кого есть Конституция? – спросил замполит. – Моя куда-то девалась.
– У меня есть Конституция, – сказал Иванов-Седьмой.
Вестовой сбегал и принес.
Замполит встал, возложил правую руку на синий переплет и поклялся матерью, погонами и всем святым:
– …а если надо – и саму жизнь!..
В заключение выпили и обнялись. Кортеж черных лимузинов уже сигналил на набережной.
– Давай, Владимир Владимирович!
– Мужики, – взмолил замполит, – последняя просьба приговоренного. Стреляйте вы, ради Бога, холостыми! Ну хоть днем… ночью уж ладно, буду иметь в виду, хотя рабочий день не нормированный. А ну как грохнет в конце концов. Обидно все-таки от своих погибать. И вообще.
25.
– Красивая, поехали кататься! – выплясывала «На-На». – От пристани отходит теплоход!
Поклонницы визжали и размахивали кофточками. На кадр наслаивалось изображение «Авроры» у набережной. Отходить она никуда не собиралась.
В отличие от размеренной жизни на борту – вахта, жратва, телевизор, – события на берегу помчались с замечательной скоростью, будто проснувшийся киномеханик спохватился и запустил перемотку.
Организовали досрочные выборы. Начали войну в Чечне. Объявили о повышении зарплат бюджетникам. Объединили Россию с Белоруссией, хотя и невнятно. Зарыли Лужкова и почти было сменили его с мэров Москвы. Торжественно похоронили Собчака и отдали под суд снятого кремлевского управделами Бородина.
После взрывов домов в Москве Ольховский почернел и достал из сейфа план минирования.
– Все-таки взрывают, сволочи, – проскрежетал он, водя пальцем. – Но почему не с того начали?..
– Лиха беда начало, – сплевывал Колчак. – Объединяет народ против общего врага. М-да, а чем еще.
Мгновенно сварганили удивительное движение «Единство». Во главе поставили троицу, приятную во всех отношениях: борца-чемпиона, милиционера-генерала и спасателя-министра – без политического прошлого. Движение тут же задвинули в Думу и в одночасье объединили с коммунистами, получив послушно-подавляющее большинство.
– Учись, Петька, – крякнул Колчак.
– Нэт, маладцы, – удивился Габисония.
– Этого из Думы не выкинешь, – признал Ольховский, глядя на борца, похожего на умного лысеющего медведя. – Этот сам всех заломает.
– А милиционер его оправдает. А спасатель будет спасать заломленных. Слушай, а Вован-то в порядке. Рубит.
Добросовестный замполит, попав в новые условия, развил непостижимую деятельность. Он метался по городам, недолго слушал, недолго говорил сам, скупо улыбался и щедро раздавал ордена. Когда времени совсем не хватало, он летал на заднем сиденье «Су-27». Журналисты с восторгом присочинили, что он еще и «немножко пилотирует».
Замполитом его продолжали называть, естественно, только на корабле. Владимир Владимирович Путин не вылезал из телевизора и был у всех на языке. Поначалу он стеснялся перед телекамерой, но это проходило. Он немножко слишком прямо держался; немножко неумело носил штатский костюм, болтающийся на нем, несмотря на усилия модельеров; немного попугивал аудиторию военной прямотой выражений. Но ведь и Линкольн был неуклюж, и Бисмарк груб. И даже странная, явно не сухопутная походка была быстро зачтена ему в своеобразие.
26.
День чиновника был подготовлен в масс-медиа мягко и массировано, так, что казалось, будто идея вызрела сама собой, в порядке эволюции. Плод имел богатые исторические корни.
– В Библии мы читаем, что Господь не только миловал, но и карал злостных грешников, – степенно излагал патриарх Алексий. – Дух же Святой снисходит на Землю через сообщество людей, в которых и воплощается Божья Церковь. И если сообщество людей, не забывая о милосердии, карает кого-то – в их действиях проявляется Высшая воля, ибо не забудем, что все законы земные – от Бога.
Сначала казалось, что проповедь никак не увязана с очередной передачей «Америка с Таратутой», где ведущий таратутил (простите матросский каламбур) про особенности национальной охоты – суд Джона Линча.
– По одной из версий он берет начало в Калифорнии, во времена золотой лихорадки, – звонко сыпал он на фоне моста через Золотой Рог. – Поскольку власти не справлялись с засильем любителей легкой наживы, захлестнувший край через край, старатели старались сами поддерживать порядок, наказывая тех виновных, чья вина виделась бесспорной.
Внешне никакого отношения не имела к ним лекция почтенного профессора истории Афанасьева о законодательстве древних Афин.
– Что такое, по сути, остракизм, – со вкусом рассуждал он в мягком кресле. – Это прямое, общее, равное голосование всех граждан, можно сказать – плебисцит. На обсуждение ставился жизненно важный вопрос: от кого исходит наибольшая угроза государству. И к нему принимались меры. Таким образом афинская демократия веками оберегала себя от опасности тирании.
В «Сельском часе» Юрий Черниченко горячо живописал право крестьянского схода наказывать конокрадов: «Да, кольями. Но ведь без лошаденки крестьянской семье смерть. По миру пойти!»
И даже в «Играй, гармонь любимая!» атаман Донского казачьего войска, перетянутый ремнями и увешанный крестами, помахивая любимой нагайкой в такт любимой гармони, ратовал в объектив:
– Кто наказывал виновного? Продажный судейский чиновник? Их на казачьих землях не было. А порядок был, и честность была! Казачий круг выслушивал вину – и судил по казачьим понятиям. По справедливости и традиции.
И уже не выбивалось из общего ряда интервью со старым колымским зеком. Старик был дряхл, но по замазкам крут. В интерьере не то дома престарелых, не то обычной зоны, он предавался воспоминаниям:
– Конечно, было трудно. Но – дура лэкс, сэд лэкс. Закон дурак, но без закона никак. На общие работы никому не хотелось. А надо. И тогда придумали. Кто на разводе последний выходит – того расстреливали. На расстрел никому не хотелось еще сильнее, чем на общие. Все бегут, толчея в воротах. И это помогало. Давали кубики. А как же.
Таким образом, когда были отпечатаны бюллетени с обычным девизом «Голосуй, а то проиграешь!», они были восприняты электоратом не только с горячей симпатией, но и полным пониманием.
Бюллетень содержал один пункт: «Кого из известных Вам российских чиновников Вы считаете приносящим наибольший вред стране». Далее следовали графы с первой по пятую, куда следовало внести пять фамилий в порядке убывания вредности.
Референдум прошел на ура. Выборные комиссии блокировали участки для голосования, пока не получали на руки, согласно закону, копии списков.
Центризбирком выдал на-гора цифру проголосовавших в 97,19%, чего не бывало с советских времен. Когда предоставляется шанс кого-нибудь конкретно вздрючить, политическая активность масс взлетает до небес. Пи-арщики сработали гениально. Нетрудно быть гениальным, если делать то, чего всем хочется.
Разумеется, бо́льшая часть кандидатур отпала еще на районном и областном уровнях. Все эти начальницы паспортных столов, директора заводов и начальники ГИБДД лидировали с приличным отрывом, но только в своих вотчинах. В финал выходили зубры общероссийского значения.
День был объявлен нерабочим, что усугубляло и без того праздничную атмосферу.
– Наши телекамеры установлены на Красной площади! – гремел телевизор. – Много лет здесь не видели такого подлинно всенародного ликования! Солнце, как на заказ, заливает своим светом древние стены. Вот движется колонна завода «Манометр», за ней показывается голова «Трехгорной мануфактуры». Милиция с трудом справляется с этим бесконечным притоком зрителей. Все хотят увидеть незабываемое зрелище! Вы видите машины «скорой помощи» у Исторического музея. Будем надеяться, что они никому не понадобятся, но… все может быть! Такое волнение, такое волнение, дорогие телезрители, чье-то сердце может не выдержать!.. Я сам чувствую, как мое сердце бьется сильнее. Кто же, кто – будет тем единственным, ради кого мы собрались!
Близится полдень, стрелкам курантов на Спасской башне осталось пройти совсем немного! Еще немного, еще чуть-чуть! Вот на трибуну поднимаются руководители правительства, силовых ведомств, лидеры думских фракций. На их лицах тоже можно различить волнение. Еще бы! Такое событие!
Вот сейчас камера должна показать пять позолоченных фигурок на столике, они тоже ждут своей минуты. Они ярко блестят в этом солнечном свете, мне даже приходится щуриться. Это своего рода наши российские «Оскары». Но цена их, конечно, выше, неизмеримо выше! Достаточно сказать, что тот, кто со временем соберет пять таких фигурок, станет в свою очередь главным виновником церемонии. А для одного из финалистов она наверняка окажется единственной!
А столик стоит на Лобном месте… оно немного загорожено толпой, но сейчас камера даст вид сверху, и все будет хорошо видно. Он стоит рядом с виселицей. Вы видите веревку с готовой петлей. Для любознательных могу сообщить, что это не синтетика, а натуральная пенька. Традиционная добротная пенька, сделанная из стеблей конопли. Да-да, той самой конопли, которая стяжала себе столь недобрую славу в последние годы. И конопля может принести большую пользу, если правильно к ней подойти! Все дело в людях, в нас с вами!
Виселица собрана ночью работниками тарного цеха фабрики «Ява». Невозможно удержаться от шутки: Министерство здравоохранения Российской Федерации предупреждало вас, что курение опасно для вашего здоровья! Согласитесь: это невольно должно заставить любителей табака задуматься, не бросить ли, пока не поздно!
Овация! Свист! Рев! Боже мой, какой рев, от него лопаются барабанные перепонки! Это под конвоем проходит на свое место, на это древнее круглое возвышение, наша пятерка претендентов на высший, так сказать, приз. Они бледны. Конечно, это естественно в их положении.
Первый идет Чубайс! Какой праздник для его врагов! Не считая бледности, он выглядит вполне спокойным. Да, как ни относись, но этому человеку не откажешь в твердости. За ним следует его бывший коллега Гайдар! Он похудел, сильно похудел. Неужели и ему, как его прославленному когда-то деду, предстоит отдать жизнь за свои идеалы? Да-а, демократам надо признать, что сегодня не их день. Сегодня – День чиновника! Но если вдуматься – это день народа. Вот такое диалектическое противоречие и единство. Что ж, надо иногда и жизнь отдать за того, кому служишь.
Следующим по ступеням поднимается… Березовский!! Вот это сюрприз!.. Да, депутат Думы, бывший секретарь Совбеза… тоже чиновник. Но его появление здесь явно опровергает слухи, что именно Березовский выдвинул кандидатуру Путина и поддерживает его. Такой мэтр, такой умелец никогда не допустил бы такой промах, будь Путин его кандидатурой. Впрочем, еще не вечер, подождем развития событий.
За ним следует бывший министр финансов Павлов. Да, крепко запомнил его народ. Если что и спасет сегодня Павлова, так это лишь наличие достойных соперников. Он уронил очки… конвоир подает их ему… кажется, очки не разбились.
И замыкает эту короткую, но такую весомую цепочку директор Центробанка Геращенко. Вот этот спокоен абсолютно. Да-а, вот что значит старая закалка. А ведь он сегодня – наиболее вероятный кандидат на новый галстук!
Остается пять минут! Начинается раздача статуэток. Как принято на конкурсах, они вручаются, начиная от последнего места. Победитель остается на сладкое.
Площадь замерла. Все чувства обострены. Кто же, кто!!!
Павлов! Пятое место – Павлов! Он поднимает статуэтку над головой, потрясает ею! Что это? Кажется, ему плохо. Через толпу пробирается реанимобиль. Вот зачем они стояли у музея! Да-а, от такого потрясения можно и умереть. Кажется, зрители не огорчились бы. Но – хорошего понемногу.
Пока врачи хлопочут над Павловым, мы воспользуемся паузой и скажем несколько слов о ведущих, объявляющих решения большого жюри и вручающих награды. Вы видите – это наши телезвезды, Арина Шарапова и Сергей Доренко. Говорят, Доренко на ОРТ выполнял заказы Березовского и получал от него зарплату пятьдесят тысяч долларов в месяц. И вот теперь – такая встреча… Но смотрите – они дружески переговариваются о чем-то! Да: в больших делах нет личной дружбы или личной вражды. Им помогает Юлий Гусман, вездесущий Гусман! Да-а, вот такой путь прошел один из родоначальников нашего КВНа. Вот он подает Арине следующий конверт. Ну?! Кто же?!
Березовский!!! Березовский!!! Толпа свистит и хохочет. Кажется, зрители предпочли бы увидеть повешенными всех пятерых. Но – закон есть закон. Я думаю, вы вместе со мной не сомневались, что могущественный олигарх и на этот раз выкрутится! Прямо, что называется, из петли! Он смотрит на нее и улыбается. Доренко пожимает ему руку… Рожденный быть утонутым не повешен… в смысле рожденный быть повешенным не утонут, в том смысле, что у нас наоборот.
Кто же третье место? Гайдар! Он отдувается. Принимает статуэтку, вертит ее как будто растерянно в руках, сгибает в подкову и прячет в карман. Говорят, он много лет занимается армреслингом. Да: вот Доренко кривится от его рукопожатия.
Остаются двое: Геращенко и Чубайс. Это уже серьезно. Кажется, у Шараповой закружилась голова. Появляется врач, дает ей понюхать нашатырь. Мы редко задумываемся, какое напряжение сил требуется от ведущих. Привыкли только обсуждать их туалеты и гонорары. А ведь ей сейчас, может быть, не легче, чем участникам.
Так… Внимание!… А-а-а-а!!! Чубайс!!! Чубайс выходит на второе место!!! Вот это матч, дорогие телезрители, вот это игра, какой момент!!! Вы видите, простите, я даже забылся от волнения и перешел на футбольную терминологию. Но этот русский футбол – не какой-то английский соккер, и даже не американский, и даже не регби. Это сравнимо… да что там, это, конечно же, не сравнимо ни с чем!
Овация! Непрекращающаяся овация на Красной площади! Этот грохот, это беспрерывное ритмичное землетрясение, все звуки заглушены! Но можно видеть, и мы видим!
У всех у нас есть претензии к Центробанку, и вот наконец мы их можем выразить! Геращенко обступают… его не видно… ставят на табуретку… Гремят барабаны кремлевского оркестра, по движению палочек понятно, что они выбивают дробь, но и ее не слышно! Все! Вот! Что-о? Неужели не выдержит веревка? Бедная Россия, и повесить-то в ней толком не умеют! Похоже, уступают еще наши товары западным. Нет, слава Богу, кажется, все обошлось. Да! Свершилось! Свер-ши-и-и-л-о-о-о-с-ь!!!
Тишина. Мертвая тишина. Кажется, все даже перестали дышать. Встают на цыпочки, вытягивают шеи. Вы видите, некоторые девушки сидят на плечах своих кавалеров. Все смотрят на… того… который… сейчас… последний… День чиновника. Вот такой у нас теперь ежегодный всенародный праздник.
И вот в этой тишине кремлевские куранты отбивают свои двенадцать ударов. Многие сверяют часы.
Что?! Подождите… Кажется, это что-то непредвиденное… Неужели террористы осмелились в этот светлый день на новое преступление? Да! Это взрыв! Взрыв в Кремле! Кирпичная пыль! Вы видите, как взметнулись в небо вороны! Звон стекол, отдельные обломки летят через стену в толпу! Люди приседают, прикрываются руками! Наш оператор прикрывает собой камеру, открыт только объектив! Это гнусное злодеяни…
Подождите. Что-то происходит. Надо разобраться. Люди аплодируют. Чему? Как это надо понимать?
Вот в чем дело! Вслушайтесь в это скандирование! «Ав-ро-ра»! «Ав-ро-ра»!! «Ав-ро-ра»!!! Все встает на свои места! И даже больше! Гораздо больше! Это снаряд «Авроры» разорвался в Кремле! Полуденный выстрел «Авроры» поразил! Нашу цель! Мы ждали! Предки с нами! Справедливость побеждает! Ур-ра!
С праздником вас, дорогие россияне!!!
На площади все приходит в движение. Демонстранты начинают опять группироваться в колонны. В такой давке это нелегко! И вот они начинают прохождение мимо мавзолея и Лобного места. ОМОН с трудом удерживает порядок, но пока все в порядке.
На этом мы завершаем свой репортаж и прощаемся с вами. Передачу вели Николай Фоменко и Павел Лобков.
27.
– Ты чем заряжал?! – орал Ольховский, меча хлопья пены.
– Холостым… чессслово… ведь день, я зннн… – бормотал и трясся Шурка.
– Да вот снаряд… в ящике… товарищ капитан первого ранга, – тыкал Габисония, пятясь.
– И звука, что летит, не было, – подал голос сверху Серега Вырин.
– Ну ни хрена тогда не понимаю… А разрыв откуда? Командир БЧ-2!!! Поч-чему раз-рыв по цели???!!!
– А какая, в сущности, разница? – рассудительно парировал Беспятых. – Главное – мы получили результат.
– Мы получили! Еще неизвестно, кто и что получил!
– Действительно – зона, – пожал плечами Колчак.
– Зо-она! Это… финиш, а не зона!
– А м-м-м-может, это од-д-дин из п-п-п-прежних рванул? – вытряс из себя Шурка и попробовал придержать скачущий подбородок рукой.
– Да? А почему сейчас?
– Сами, суки, грохнули, а на нас теперь навесят, – спустил сверху Вырин.
– Орудие пробанить и зачехлить, – приказал Беспятых и повернулся к щиту спиной. – Петр Ильич, вы сегодня по телику рейтинг Путина последний не видели?
– А что? – Ольховский почувствовал, что сесть сейчас совершенно необходимо и поэтому правильно, и опустился на ступеньку трапа, ведущего на мостик.
– А рейтинг хороший. Пятьдесят три процента.
– И что?
– Вот и ответ. Знаете, в артиллерии говорят: «Без „твою мать“ и снаряд не туда летит».
– Лей-те-нант! Зарываешься?! Смир-рна! Ладно, продолжай…
– Ну, а с хорошей матерью и холостой рванет. Если кому сильно надо. Значит, сильно.
– Сука, сука, кто придумал брать философов в артиллерию!
– Минобороны.
– Вообще-то, – примирительно сказал Колчак, щурясь на оседающее над Кремлем бурое облачко, – в старое время комендору давали за хороший выстрел чарку и серебряный рубелек.
– Си-чаззз. Сам выпью. Ладно, пошли… вспрыснем.
28.
«Я вижу город Петроград в двухтысячном году: бежит матрос, бежит солдат, стреляют на ходу, банкир готовит пулемет – сейчас он вступит в бой. Висит плакат: „Долой господ!“, „Анархию долой!“»
Иванов-Седьмой дважды перечитал написанное, и пришел к выводу, что написал стихи. Автор был приятно поражен. До этого единственное стихотворение в жизни удалось ему в семнадцать лет. Оно было о трагической любви и самопожертвовании. Под влиянием своего произведения он подал документы в военно-морское училище. Понадобилось прожить жизнь и завершить карьеру, чтобы обнаружить себя на поэтической вершине.
«Стихи рождаются в душе, но происходят из жизни», – сказал он себе и задумчиво посмотрел на жизнь. Жизнь на «Авроре» наблюдалась в иллюминатор. Там действительно бежал солдат, и довольно быстро. Но торговцы настигали. В руке солдат зажал блок сигарет. Дистанция сокращалась, и бой, похоже, предстоял вскоре. Мысленно солдат наверняка стрелял, но ему мешало отсутствие автомата.
«Словно прирос к руке солдата автомат», – застрочил Иванов-Седьмой. – «Всюду врагов своих заклятых бил солдат!»
Торговцы догнали солдата и принялись бить. Поэт отвернулся.
Не было бы счастья, да несчастье помогло, горько вздохнул он. К поэзии летописец обращается от беспомощности. Когда по какой-либо причине не может (или не хочет) изложить события честной прозой.
А события последнего времени поставили Иванова-Седьмого в тупик. В поисках выхода из тупика искусство попробовало опять принадлежать народу. Отчаявшийся автор обратился к аудитории: господа, чего вы хотите? Как правильно? Что вам видится?
Кубрику виделось примерно так:
Сводный отряд добровольцев Балтфлота (семьсот человек, полный экипаж) прибывает на «Аврору». В баталерке всем раздаются черные кожаные куртки, а в оружейке – маузеры. Грузовики экспроприируются прямо на улицах. Правительство арестовывается, шпионы, вредители и олигархи расстреливаются. Летучие отряды матросского гнева захватывают телевидение, радио, редакции газет, вокзалы, аэропорты, банки. Объявляется о смене власти. Спешно проводятся честные всеобщие выборы. Но диктатора на первые лет пять назначим сами. И – дембель всей команде. Денежное вознаграждение – и по домам!
Кают-компания, в силу возраста и образования, была вдумчивее и обстоятельнее:
Людьми, конечно, пополниться. И озаботиться современным оружием. Решительным штурмом захватить Лубянку (нужны огнеметы). И одновременно – здание Министерства обороны. Директора ФСБ и министра обороны брать ночью, в постелях, живьем. Под пистолетом они отдают приказы дзержинской дивизии, или как ее сейчас, Таманской и Кантемировской: не вмешиваться. Президент, правительство, Дума, Останкино – хватит по одному штурмовому взводу.
После этого все разводили руками, матерились, смеялись и добавляли:
– Но это – в нормальной стране! Прошло бы – на голубом глазу. А в этом сумасшедшем доме – сам видишь, разве можно что-нибудь планировать?!
Иванов-Седьмой впал в ступор, затворился у себя и стал писать стихи: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, какой пассаж, едрена мать, во что же нам осталось верить? Родина-мать проглотила аршин, тужится мальчик на судне один. Политическая воля, нет уж дней тех сладких боле, где под каждым нам кустом был готов и стол, и дурдом: воля волей, коли сил невпроворот, а если наоборот, шпрот вам в рот? Плохая им досталась доля, не многие вернулись с поля, когда б на то не Божья воля – мы б не вошли в Москву ни во сне, ни наяву, сами еле на плаву, драть кремлевскую братву. Сегодня мы не на параде, все вы б…и!»
– Да вы никак нахрюкались! – удивился вестовой, расталкивая его к обеду.
– Что-о?!
– Виноват. Я хотел сказать: наклюкались.
– Такова пa-a-ээоу!эть-тическая жизнь… – заплетающимся языком выговорил Иванов-Седьмой, борясь со спазмами.
Обед был прерван транслированным воплем сигнальщика:
– Мужики-и! Вы телевизор смотрите?!!
Резко бросили жрать и включились в политику.
На балконе Белого дома махал кулаком и мегафоном генерал Макашов. Со своим породистым носом на усатой шайбе он походил на карточного короля в камуфляже, ловко вынутого из рукава. Высовываясь над пластиковым щитом, которым прикрывал его автоматчик, он выбрасывал в толпу внизу:
– Не будет вам больше! Ни мэров! Ни сэров! Ни пэров! Ни херов!
Толпа одобрительно ржала и горела рвением.
– А что будет? – вдумчиво спросил Шурка.
– Херы-то чем ему мешают? – удивился Вырин. – И как понимать, что их больше не будет?
Мегафон перехватил вкусно-мужиковатый усач Руцкой.
– Тоже мне, воевода, – презрительно сказал Колчак. – Комполка – он и есть комполка. Подполковник. Авиатор. Его дело что? – взлет-посадка, убитых списать. Полез…
– Мужчины, служившие в армии, сейчас получат оружие! – командовал Руцкой. – Машины стоят у здания мэрии. Товарищи – колонной двигаться к Останкино и захватить этот очаг заразы!
– Что у нас за национальная страсть захватывать очаги заразы, – сказал Колчак. – И так мало, что ли. Жадность фраера погубит.
– Погодите, – сообразил Ольховский. – Что за хренотень… Я ведь это уже помню!
– Все помнят, Петр Ильич, – ответили ему. – Ничто не ново под луной. Не обязательно забывать старое, чтобы оно стало новым.
С крыш защелкали снайперы.
Движение у Белого дома приобрело характер ошпаренного муравейника. Какой-то мужик потащил в кусты огромный старинный телевизор.
По другому каналу Горбачев в светлой курточке вместо пиджака долго думал и сообщил:
– Процесс пошел.
– Ешкин кот, без вариантов пошел, – подтвердила кают-компания. – Но почему такая походка?
Армейский грузовик высадил двери Останкино. Грохнул гранатомет. Автоматные очереди с визгом рикошетили от стен. Зрители переживали с балконов.
– Бондарчук, – проговорил Беспятых. – Спорю – Бондарчук.
– Что – Бондарчук?
– Ставил массовки. У него за них «Оскар» был.
– Для Бондарчука слишком мало народу, – авторитетно заявил доктор.
– А ты убитых посчитай… киновед.
Ольховский вернулся в кают-компанию как раз к моменту, когда Черномырдин повторял свой гениальный лозунг девяностых:
– Хотели как лучше, а вышло как всегда.
– Учитесь, братцы, – назидательно обратился Колчак, – как не надо делать переворот.
– Как не надо – у нас знатоков до фига. А вот как надо?
– Как надо?! Пойди и посмотри в зеркало. Можешь посмотреть на меня.
– И что я увижу?
– Погоди чуток… увидишь!
Ольховский упал на свой стул в первом ряду перед телевизором и простонал:
– Всех обзвонил… Ну нигде под нашу систему нет – ни прицелов, ни таблиц стрельбы. Ах, твою мать… Орудия есть, снаряды есть… Река замерзла, самим не подойти… кто мог знать! Буксиры на приколе, в порту никто трубки не берет. Засадили бы по Белому дому, так ведь не видно его отсюда… как стрелять?
– Да бросьте, Петр Ильич, – успокоил Мознаим. – Чего зря средства расходовать? Давайте я через военный коммутатор танкистам в Кантемировскую позвоню, они-то могут подойти.
– А! Беги звони, быстро!
Колчак оказался прав – чуток погодили и увидели, как надо.
– Тельняшки!.. – все приподнялись со стульев, вперились.
– Десантура.
– Ни фига! У них светло-голубые. А у этих темно-синие!
– Морпехи!
– Робя – наши!!!
Когда от Белого дома пошел черный дым, а сноровистые парни в тельниках под распахнутыми комбезами приступили к зачистке Москвы, авроровцы перевели дух. Поскольку в чрезвычайных обстоятельствах годятся только чрезвычайные средства, большой переворот был ознаменован большой пьянкой.
– Что такое ж-ж-жесткая з-з-зачистка? – приставал ко всем Кондрат. – Это когда столица бл-л-лестит, как у кота яй-яй-яй… Яй-яй-яй, как мы все-таки все сделали!
– Ребята, кому еще пирожков? – кричал распаренный Макс в амбразуру камбуза, выстукивая от возбуждения чечетку. Когда он выскакивал, рискуя простудиться, охолонуть на палубу, по городу была слышна стрельба. Он прикидывал, насколько близок уже собственный ресторан: явно освобождались вакансии.
Шурку почтили приглашением за офицерский стол.
Колчак встал с тостом. От выпитого он только бледнел.
– Все, – сказал он. – Теперь у Путина развязаны руки. Процесс принял необратимый характер. Наведение порядка – это лавина. Кто видел лавину? Неважно. Я тоже нет. Теперь увидим.
Он посмотрел по сторонам, как бы ожидая увидеть лавину, сурово кивнул и стал ловить ускользнувшую мысль. Мысль не давалась, и он поймал другую.
– Шурка! Трансляцию включи! Что? Так протяни! Быстро! Понял? Товарищи матросы и старшины! Товарищи мичманы и офицеры! Генералам и адмиралам – молчать, когда я говорю! Пацаны. Мы сделали. Я горжусь вами. С такой командой… в огонь и в воду! я готов хоть сегодня объявить войну Америке. Но этого мы делать не будем. Потому что на хера. Мы пришли. Вопреки всему. И спустили камень с горы. Не посрамили. За флот! За народ! За справедливость и за нас! Ура!
Он выпил и хлопнул фужер об пол. Остальные последовали. Шурка подумал, что хорошо бы сделать так и на камбузе, но там пили из эмалированных кружек.
– Товащщ командир, – обратился он, стараясь не покачнуться. – А стр-релять сегодня, значит… бум?
– Бум-бум, – подтвердил Ольховский, младенчески улыбаясь и беззаботно проливая пиво на ковер.
– З-зачем?..
– А как же! Раз мы здесь.
– На всякий случай, – сказал Колчак. – Мало ли что. Не повредит. Лейтенант! Спит, сволочь… слабак. Смотрите, господа офицеры. Флот – это вам не философия.
Беспятых перекатил голову на другое плечо и зачмокал губами. Мознаим подтащил его к открытому иллюминатору, но голову на свежий воздух высунул сам.
– И троек этих поганых сегодня не ездит, а! – сделал он наблюдение, расширяя собравшиеся в щелочки глаза.
– Брось его, – велел Колчак. – Сам скомандую. – Оценил Шурку и дал ему легкого шлепка по шее. Шурка упал.
– И наведу сам, – сказал Колчак.
Нетвердо вошел вестовой, опираясь на швабру, и стал брезгливо смотреть на усыпанную осколками палубу. Одновременно с его появлением, словно это было как-то связано, трансляция вдруг странным образом врубилась на камбуз. Там гремели в такт кружками по цинковым столам и нестройно орали: «И кор-ртики достав! забыв мор-рской устав! они др-рались, как тысяча чер-ртей!!!»
– Й-я тоже, – сказал Ольховский, пытаясь подняться.
– Что ты тоже?
– Й-я тоже наведу. Сам.
– Ты куда?
– Пой-йду выпью с командой. Зас-служили…
– Погоди, – сказал Колчак, – я тебе помогу.
29.
Ехали в шикарном, вылизанном, с мягкими сиденьями мерседесовском автобусе, под охраной с мигалками. Молчали: волновались.
В Боровицкие ворота вкатили не тормозя. Завертели головами. Никаких разрушений в Кремле на первый взгляд заметно не было. Но за одним углом мелькнул штабель кирпичей, за другим возились у бетономешалки работяги в свежих синих спецовках. Лейтенант сдержанно показал Шурке большой палец.
Из гардероба дружно отправились в туалет, хотя нужды не было. Поправляли гюйсы и ремни перед зеркалом во всю стену.
Пришлось ждать на диванах в закрытом холле. Аккуратные елки, словно стриженные садовником под ранжир, синели за высокими окнами. Официанты с внешностью дипломатов предложили напитки. Хотелось пива, но oграничились соками и кока-колой; да пива вроде и не было.
– Прошу следовать за мной.
Георгиевский зал оказался не так велик, как представлялось по телевизору. По стенам посверкивало, по полу отблескивало, сверху переливалось – по сравнению с Зимним здесь отдавало наивной варварской роскошью. «Не Корбюзье», – тихо заметил Беспятых, отмечая, однако, неровность дыхания.
– На этой дорожке постройтесь, пожалуйста. Нет, офицеры с этого края… Так, а матросы – в две шеренги. Полшага назад.
Плечи расправились, животы втянулись. Телевизионщики настраивали камеры.
Подумалось, что на этом паркете, дав шаг, легко поскользнуться в ботинках на флотской кожаной подошве. И хотя жарко не было, тут же начали потеть.
– Приготовились. Телевидение – отойдите немного.
Путин вошел во главе свиты своей неисправимой походкой. Перевалочка немного сгладилась, зато проявились подчеркивающие ее строевые элементы. Он встал рядом с гнутым столиком, на котором свитские в известном им порядке разложили коробочки.
Родной замполит не изменился, но одновременно это был чужой и даже незнакомый человек. Так меняет подкожную маску член семьи в незнакомой семье служебной роли и обстановке. Ольховский подумал, что закон избавляться от соратников, бывших близкими внизу и на ты, совершенно естественен.
Суть краткой речи свелась к советской формуле, что подвиг «Авроры» будет жить в веках. Долг, честь, Россия. Горд, рад. Вернуть стране достоинство. Аплодисменты.
Приступили к награждению.
– Золотая Звезда Героя России вручается командиру крейсера «Аврора» капитану первого ранга Ольховскому.
Нужно послужить не один год, чтобы оценить правильную дозу небрежности и самоуважения в строевом шаге. Команда оценила.
– Спасибо, Петр Ильич. Это подвиг. Если честно – это подвиг. Позволь, я тебя обниму. Еще поговорим сегодня.
– Служу Отечеству!
Ольховский не заметил, кто сунул ему в левую руку букет. Объективы камер мешали быть самим собой, заставляли позировать. Путин улыбался старой доброй улыбкой. Ольховский с изумлением почувствовал, что готов расплакаться.
– Золотая Звезда Героя России вручается старшему помощнику крейсера «Аврора» капитану первого ранга Колчину.
Обнимая одной рукой Колчака за плечи, Путин другой рукой незаметно и чувствительно ущипнул его за ляжку. «Это тебе за День Флота», – шепнул он.
Третью Звезду вручали Шурке. Забыв инструкцию («топать не стараться»), он дал ножку. Подвески люстр вздрогнули. В голове вертелась дурацкая мысль: передать в камеру привет родителям и Майе, как на «Поле чудес».
На место он возвращался тише, тут и споткнулся, причем уже на дорожке. И, еще ловя равновесие, успел подумать, что это не прямой репортаж, в передаче это вырежут.
Остальным дали ордена в порядке старшинства: офицеры, мичманы, старшины, матросы. Кондрат тоже забыл инструкцию («руку крепко не жать») и от полноты изъявления чувств заставил Путина поморщиться.
Церемония уложилась в двадцать минут. По мере снижения званий скорость увеличивалась.
Банкет был накрыт неподалеку. Хотя и ему предшествовал краткий инструктаж, но Ольховский, памятуя свою первую парадную трапезу в Москве, с рыбой постарался дела не иметь.
Столы стояли покоем. Первую выпили стоя. Повернулись в очередь чокаться с Путиным, но эту затею обслуга тихо пресекла («если он сам подойдет к вам – пожалуйста; оставаться на местах»). Качество жратвы было вне конкуренции, но поначалу кусок в горло не лез. Макс с завистью пялился на зажаренную целиком индейку: она оказалась уже разрезанной на тончайшие ровные ломти, чего не было видно, пока не ткнули вилкой. Бохан опомнился первым и принялся уминать в себя все подряд. Зазвенели, застучали, зажевали; разошлись.
«Швед, русский колет, рубит, режет», – приготовил фразу для записи Иванов-Седьмой, обрабатывая баранью отбивную на косточке.
– Смотри, какая интересная нервная реакция, – сказал доктор. – Мы выполнили задачу, добились успеха. Остались живы, здоровы, на свободе…
– Бабок сколотили слегка, – вставил Мознаим и налил.
– …Вместо стенки получили ордена в Кремле – уже неслабо. Где же прыжки от восторга? Нет прыжков от восторга. Какое-то ощущение обыденности. Почему? Потому что пережито большое напряжение, и стресс еще не снят. Удивительно умеет природа портить нам радость от жизни.
– А ты почему икру без масла намазываешь? – спросил Беспятых.
– А зачем лишние калории?
Беспятых закусил стопку жюльеном и, примериваясь к заливному, поиграл ножом, на котором прыгала электрическая змейка. Заливное упало на салфетку, а салфетка с колен на пол, откуда и была мгновенно и незаметно подобрана официантом. Беспятых с неудовольствием посмотрел на разоренное блюдо и потянулся к ветчине.
– С возрастом мы замечаем, – сказал он, жуя, – что все радости, которых мы ожидали под фанфары, незаметно проникли к нам с заднего крыльца.
– Ты у нас философ.
– Это не я. Это один старик, который понимал в пожрать!
Произнеся первый тост. Путин лишь притрагивался к своей рюмке. Он посмотрел на часы. Перед ним поставили чашку с чаем. Ольховский достал сигарету, под которой возник огонек зажигалки. Когда огонек исчез, появилась пепельница.
– Так толком и не поговорили, Петр Ильич, – сказал Путин. – Ладно, что ж делать. Приеду в Питер – свидимся. Ну что… Кончай палить. Всему свое время. Домой-то хочется?
К его уху склонился референт, помощник, секретарь, кто там они все есть: «Владимир Владимирович. Вам пора…»
У Ольховского было заготовлено большое прощальное наставление. Необходимо было постоянно контролировать разминирование Москвы; сажать виновных в невыплате пенсий; тихой сапой подрыться под нефтяные монополии; резко упростить формальности усыновления сирот; вкачать средства во флот немедленно; до черта всего. Он тоже посмотрел на часы. Черт, все это было и так ясно. Вместо этого он сказал:
– С чиновниками – это у тебя неплохо вышло, Владим Владимирович.
– Ну, на ход ноги, – сказал Колчак. – Хочется приватно сказать что-нибудь такое торжественное. Типа: мы тебе передали эстафету, теперь ты давай следующий этап. А если что – мы придем еще раз, маршрут проложен. Что в сокращенном варианте звучит: за благополучный проскок!
Когда Путин ушел («Продолжайте, не торопитесь. Это мне пора, извините»), Иванов-Седьмой ехидно спросил:
– Что-то я в тебе не замечал, Николай Палыч, пристрастия к верноподданическим текстам. Давно ли ты собирался ему приказ на брюхе татуировать?
Впервые в жизни Колчак выглядел сконфуженным.
– Есть у русских эта гадкая черта, – пожаловался он, – за глаза поливать власть, а в глаза ни с того ни с сего лизать. Не понимаю. Вроде и по делу сказал. А получается – сам выдвинул, и самого же перед ним в прогиб несет.
– Прессуют нас прессуют, а раб не выдавливается, да? – посочувствовал Беспятых.
– Клизму всем поголовно, – сказал доктор. – И позадно. Как очистительный этап демократии.
– Что ж. Опыт с птеродактилем у тебя уже есть.
– Не завидую я ему, – вздохнул Ольховский. – Одна разборка с Жуковым чего будет стоить.
Возвращались в темноте. Мознаим вынес под тужуркой бутылку виски, ее отобрали и пустили по автобусу. Пить больше, вроде, и не хотелось, но добавить – это святое.
– Что за идиотское название награды: «За заслуги перед Отечеством второй степени»! – возмущался Груня. – Что второй степени – отечество? Или заслуги? Козлы!
На корабле тосковал Куркин с парой вахтенных. Награждение привезенными им орденами произвели перед строем со всей возможной торжественностью.
Заснуть не удавалось. Курили, разговаривали, ходили к командиру клянчить спирт – дал. Планы были радужные.
«Немало я стран перевидел, шагая с винтовкой в руке», – тихо гонял в радиорубке маркони. Втиснулся Макс с кружкой чифира; отхлебывали, перепуская затяжку через глоток, набился народ и стал петь.
Мознаим подсчитывал полученные «Авророй» деньги: большая часть сохранилась. Но при делении на сорок пай получался не астрономический. Он усовершенствовал калькуляцию: ввел зависимость от званий, должностей и выслуги лет – вышло куда веселей. Он озабоченно предвидел трудности с уговорами начальства на свою систему дележки.
«Мечта разыскивает путь – открыты все пути», – писал Иванов-Седьмой; он был счастлив.
Беспятых снился викинг в очках и с «конским хвостиком».
Колчак брился: это его успокаивало. Ольховский звонил в Петербург. Доктор мерил новый костюм, купленный на размер меньше. Серега Вырин в четвертый раз рассказывал кубрику, как он снял на Тверской негритянку и имел ее в служебке «Националя» всего за чирик швейцару. На самых горячих местах Сидорович ронял очки.
За час до подъема Шурка пробрался на бак и вынул из затвора ударник. Он завернул его в старый гюйс и спрятал на дно рундучка. Это была вторая неуставная вещь в его рундучке. Первой было покрывало Майи. Майя подарила ему его при расставании. Почему-то ей обязательно хотелось, чтобы он хранил как бы часть ее собственной постели (которой он никогда не видел). Ей виделось в этом что-то вроде семейного обета, домашнего очага и в таком роде. Шурка согласился только потому, что знал, что у беременных бывают свои причуды, которым надо уступать. А потом совестно было выкинуть. Покрывало было старомоднейшее, не иначе от бабушки, пикейное, полупрозрачное от стирок.
Вот этого покрывала в рундучке не оказалось. Наутро Шурка перетряс всех. Все клялись, что ничего о нем не знают. Посочувствовал один Груня. Он переживал и помогал искать.
Но утро было яркое, с морозцем, на опохмел Макс выкатил по кружке пива из заранее купленной и заначенной канистры, и к подъему флага Шурка примирился с потерей, «ерундой по сравнению с мировой революцией», как выразился Кондрат, и успокоился.
