Меня зовут Денис Викторович Драгунский.

«Денискины рассказы» написал мой отец, Виктор Юзефович Драгунский.

Поэтому все считают, что это рассказы про меня. Что я и есть тот самый Дениска.

Но вся штука в том, что Дениска Кораблев – именно литературный герой, а не маленький Денис Драгунский.

Кстати говоря, ребята в нашей школе это прекрасно понимали. Чувствовали разницу между живым человеком и литературным персонажем. Мой папа несколько раз приходил к нам в школу и читал свои рассказы. Набивался полный зал. Все смеялись, хлопали, просили надписать книгу на память. Но никто, ни один человек, не называл меня «Дениской из рассказов» и не задавал вопросов: «А это правда было?»

Вопросы начались потом. Когда я уже стал студентом и подросли дети, которым мамы и папы читали «Денискины рассказы».

И у меня стали спрашивать: «Это про вас? Это вы приходили из школы или прибегали со двора и рассказывали своему папе, и он все записывал? Или он просто смотрел на вас и описывал ваши приключения? И вообще – это все правда было?»

Ответов – два.

«Конечно, нет!» и «Разумеется, да!». Оба ответа – правильные.

Конечно, Виктор Драгунский сочинял свои «Денискины рассказы» совершенно самостоятельно, безо всяких подсказок со стороны десятилетнего мальчишки. И вообще, что за ерунда? Получается, что любой грамотный человек может в два счета стать детским писателем. Спроси у ребенка, что сегодня было в школе, запиши и беги в редакцию! Тем более что я уверен – у многих ребят в школе или во дворе случались приключения в сто раз интереснее, чем у Дениски.

Но писатель должен сочинять сам.

Так что все «Денискины рассказы» придуманы моим папой. Пожалуй, кроме рассказа «Третье место в стиле баттерфляй» и нескольких кусочков из рассказов «Что я люблю», «…И чего не люблю». Это действительно было на самом деле. А все остальное – сочинено от первого до последнего слова.

На самом деле я не менял самосвал на светлячка, не видел в цирке Девочку на шаре, меня в том же цирке не хватал по ошибке клоун Карандаш и не утаскивал под купол. Я не катался по двору на велосипеде с мотором. Не попадал в автомобильную аварию, описанную в рассказе «Человек с голубым лицом». Мы с Мишкой не врали наперегонки на уроке, я не пел куплеты «Папа у Васи силен в математике» и не пил целую бутылку лимонада, чтобы весить ровно двадцать пять кило. В общем, ничего не делал из того, что вытворял Дениска вместе с Мишкой и Аленкой.

И, самое главное, я не выливал манную кашу из окна.

Вот я объяснил, что нет, «Денискины рассказы» – это не про меня. Вроде бы все доказал, очень убедительно.

А теперь скажу – да, конечно же, про меня!

Но я не про отдельные приключения, которые, еще раз повторяю, выдуманы все, от первого до последнего случая.

Я про жизнь, которая там описана.

Это моя мама, с глазами зелеными, как крыжовник. «Самая красивая мама во всем классе», как признал Мишка Слонов. Это наш двор, наша квартира, наша – моя то есть – школа. И велосипед с мотором, и дача. Учительница у нас была Раиса Ивановна. Мишка и Аленка – реальные люди, с Мишкой я до сих пор дружу. А вот Аленку мы с Мишкой не смогли разыскать, говорят, она за границу уехала.

И вообще все люди из «Денискиных рассказов» – дети и взрослые – были когда-то в моей жизни. И дачный сосед Борис Климентьевич (на самом деле драматург Климентий Борисович Минц) со своей собакой Чапкой, и Ванька Дыхов (старший приятель моего детства Иван Дыховичный). И Костик, и Андрюшка, и Павля. Вожатая Люся, Левка Бурин, Валерка, который на школьном концерте играет на аккордеоне, а бабушка из зала ему дирижирует и подпевает. И мелькнувшая в одном рассказе девочка Катя Точилина – была у нас такая в первом классе. И управдом Алексей Акимыч – он был, честное слово, так его и звали!

Тетя Мила и Алексей Михайлович – давние папины знакомые. С тетей Милой папа вместе сочинял слова для песен, а Алексей Михайлович – старый драматург, популярный в тридцатые годы. Тетя Роза – это мамина подруга детства, с ней мама продружила всю жизнь.

Так что в «Денискиных рассказах» с удивительной точностью описана моя жизнь. Мое детство, мой восьмилетний и чуть старше возраст. Поэтому эта книга, конечно же, про меня. Про моих друзей. И про тех ребят, кто прочитает ее сегодня.

До десяти лет я жил в коммунальных квартирах. То есть не я один, конечно, а с мамой и папой.

Тогда почти все люди жили в коммуналках. Обычно это были очень большие квартиры в старых домах, построенных очень давно, при царе. Квартиры для богатых – по восемь, по десять, а то и по двенадцать комнат. А потом, при советской власти, туда селили людей из расчета «одна семья – одна комната».

Бывало и по-другому. Строились современные дома с небольшими квартирами – две или три комнаты – на одну семью. Но селили туда все равно две или три семьи. Жить в таких коммуналках было еще хуже, чем в старых, – потому что кухня была маленькая и прихожая крохотная.

А в старых – коридоры были широкие, а в огромных кухнях стояли две или три газовые плиты и много кухонных столиков – у каждой семьи свой. Из кухни обязательно была дверь на «черную лестницу».

Выход с этой лестницы во двор назывался «черный ход». В старину по этой лестнице в квартиру поднимались уборщики, кочегары, трубочисты и вообще вся прислуга. А в наше время по черной лестнице выносили ведра с мусором – во двор, на помойку.

Перед каждой дверью была вешалка и коврик. На вешалке висели пальто и шапки, рядом стояли уличные ботинки и валенки. Когда мы играли в прятки, то часто там прятались. Залезешь ногами в валенки, закроешься шубой – и тебя не видно.

Главная дверь в квартиру была с парадной лестницы. Хотя ничего парадного – то есть красивого – в ней не было: просто большая деревянная дверь, увешанная почтовыми ящиками и утыканная звонками. Потому что каждая семья выписывала газеты, и у всех они были разные. На ящики наклеивались вырезанные названия газет и журналов. «Известия», «Красная Звезда», «Здоровье», «Советский экран» – чтоб почтальон знал, что в какой ящик класть. Звонков тоже было несколько. И под каждым звонком – фамилия жильца. И один звонок под названием «общий».

А иногда так было: на двери один звонок, а рядом написано:

Общий – 1 очень длинный. То есть – дззззззззззззззззыыыыыынь!

Ивановым – 2 коротких. Дзынь-дзынь!

Петровым – 1 короткий 1 длинный 1 короткий. Дзынь-дззззыынь-дзынь!

Сидоровым – 3 коротких. Дзынь-дзынь-дзынь.

Но все равно дверь открывал тот, кто в это время был в коридоре. Открывал и кричал: «Анна Николаевна! К вам!»

Телефонный аппарат был один на всю квартиру, он висел на стене в коридоре. Рядом висел привязанный на веревочке карандаш и несколько листков бумаги, наколотых на гвоздь. Но все равно бывало, что записывали прямо на стене.

Рядом стояла табуретка или даже стул.

Телефон звонил. Если кто-то в этот момент шел по коридору, он поднимал трубку, говорил «Алло, слушаю» и потом громко кричал в глубину квартиры: «Сидоровы дома?!»

Из соседней комнаты могла выскочить молодая мама и закричать еще громче: «Шшш! У меня ребенок спит!»

Смешней всего получалось, когда никого в коридоре не было. Звонит телефон. Но никому не хочется выходить из своей комнаты и брать трубку. Тот, у кого комната рядом с телефоном, думает: «Что это я, обязан, что ли, всех к телефону звать? Что я, бесплатный секретарь, что ли?» А тот, кто живет в дальнем конце коридора, думает: «Ага, я сейчас побегу, возьму трубку, а окажется, что звонят не мне, а тому, у кого дверь рядом с телефоном! Еще чего!»

Телефон звонил и звонил. И вдруг на десятом звонке все двери открывались, и жильцы наперегонки неслись к телефону. Подбегали, сталкивались, почти что стукались лбами, и кто-то первый хватал трубку и кричал: «Але! Але!»

А в трубке уже были короткие гудки. Обидно.

Я все это своими глазами видел. Я играл в коридоре, катал по полу машинку, бибикал и пыхтел «фррр», как мотор. А к телефону я не подходил, потому что он висел очень высоко, а мне было лет пять. И вообще детям нельзя было подходить к телефону без разрешения.

Взрослые, когда неслись к телефону, спотыкались об меня. Вообще взрослые мешали детям играть в коридоре. Поэтому в рассказе «Чего я не люблю» написано: «Я не люблю, что у нас в коридоре тесно и взрослые каждую минуту снуют туда-сюда».

В рассказе «Он живой и светится» Мишка предлагает Дениске в обмен на самосвал – резиновый надувной плавательный круг. Дениска отвечает: «А плавать где? В ванной? По вторникам?»

Почему именно «по вторникам»?

А потому что ванная на всю квартиру была одна. И туалет тоже был один – на пять или восемь семей, то есть человек на двадцать. По утрам и вечерам часто стояла очередь: сходить в туалет, умыться, зубы почистить. Но это быстро, пять минут, а вот искупаться как следует, да еще голову вымыть – это полчаса, не меньше. Поэтому договаривались, какая семья в какой день купается.

Хотя все, конечно, хотели мыться в субботу, после рабочей недели. Потому что суббота тогда еще не была выходным днем. И в субботу был общий день мытья. Бывало, очередь занимали заранее. И сидели у дверей на табуретке, махровое полотенце в руках.

Стирали белье на кухне. Кипятили воду в больших кастрюлях, наливали ее в корыта и – мылом терли рубашки, майки и трусы. Потому что стиральных машин не было и стирального порошка тоже.

Сушили белье во дворе, между деревьями натягивали веревки. Но это если был хороший, просторный двор. А если нет – то прямо в квартире. В коридоре.

Когда я был совсем маленький – то есть только что родился, – то мы с мамой и папой жили на Рождественском бульваре, в комнате папиного троюродного брата, который как раз уехал в Ленинград. А потом мы переехали к бабушке Рите, папиной маме.

Пять лет, с 1952 года по 1956-й, мы прожили в бабушкиной комнате в большой коммуналке на Покровке. Тогда она называлась улица Чернышевского.

Нас в этой комнате было пятеро: бабушка, папа, мама, я и моя няня Ася. Добрая молодая женщина из маленького городка под Москвой. Няня Ася говорила: «Я сахар в чай кладу один комочек…» В смысле – много ей не надо.

Наша комната была большая, с двумя окнами, но темная, потому что окна выходили в узкий двор и смотрели прямо в стену дома напротив, а жили мы на втором этаже, так что солнце до нас не добиралось. Над круглым столом висел низкий оранжевый абажур. Свет горел почти всегда.

Шкаф отгораживал кусочек комнаты, где стояла кровать мамы с папой и моя кроватка, с деревянной загородкой. Бабушка спала на диване в другом конце комнаты. А няня Ася – на раскладушке у дверей.

На стене был портрет бабушкиного сына Лени, убитого на войне. По бокам – две вазочки с засушенными цветами. Еще было большое зеркало с подзеркальником. Перед ним прихорашивались бабушка и мама перед выходом из дома.

– Эта шляпка делает мне рост! – весело говорила бабушка. Она была невысокая.

Потом к зеркалу подходила мама. Бабушка на нее смотрела и говорила:

– Алла, это платье делает тебе фигуру!

Мама почему-то обижалась.

Потом, в самом начале 1957 года, мы переехали в другую квартиру, тоже коммунальную. Мне было уже шесть лет.

Квартира была полуподвальная, то есть окна были на уровне земли. Это и был «полуподвал», в отличие от подвала настоящего, где все окно – в глубокой зарешеченной выемке.

Дом наш был знаменитый. Улица Грановского, дом три. Сейчас называется Романов переулок. Сейчас этот дом – весь в мемориальных досках. Там жили маршалы, генералы и министры. Когда мы туда приехали, досок было поменьше. Потому что маршалы и министры были еще живы.

Как мы попали в такой дом? В «правительственный дом», как тогда говорили. Дело в том, что мамин папа – то есть мой дедушка Вася – был шофером в гараже Совета министров. Кстати говоря, сам гараж был в здании Манежа. Только потом там сделали выставочный зал. Так вот, мой дедушка возил разных начальников – и поэтому они с бабушкой Аней и с четырьмя детьми – в том числе и с моей мамой – когда-то давно получили комнату в полуподвальной коммуналке этого дома.

А потом их дети выросли и разъехались, остался только младший сын, мой дядя Валерий. Тогда дедушка Вася, бабушка Аня и Валерий получили комнату в новой квартире в новом районе. Квартира эта была тоже коммунальная – но маленькая, двухкомнатная.

А мы с мамой и папой переехали в их комнату. В квартиру, где прошло детство моей мамы.

Это была очень интересная квартира.

Хоть она была и полуподвальная, в нашу комнату по вечерам часа на два заглядывало солнце. И вообще она была гораздо веселее бабушкиной.

Те квартиры, которые были над нами, назывались «барскими». А наши – которые были в полуподвалах по всему дому – никак не назывались. Кстати говоря, они были точно такие же, как «барские», – а как же иначе, если они были точно под ними. С одной разницей – у нас не было выхода на парадную лестницу. Ход к нам был через кухню, которая выходила на черный ход.

Ну, и самая главная разница – в «барской» огромной отдельной квартире жила одна семья, а в наших коммуналках – сколько комнат, столько и семей. Шесть, семь или восемь. Потому что наши квартиры были для прислуги. В общем, так оно и было: там жили шоферы, электрики, водопроводчики, охранники и их дети.

Меня уже лет пятьдесят спрашивают:

– Дениска, Денис, Денис Викторович! А про кашу из окна – это правда?

Неправда.

Да, я терпеть не мог манную кашу. Но из окна я ее не выливал. Но не потому, что я был такой воспитанный или нерешительный. Я не сделал это по техническим причинам. Я же говорю – мы жили в полуподвале. Окно было высоко-высоко. Примерно на высоте роста взрослого человека. Подоконник был на уровне асфальта. Я не говорю «на уровне тротуара», потому что окно выходило во двор. Но все равно иногда видны были чьи-то ботинки, идущие мимо. Так что если бы мне и пришла в голову мысль выплеснуть кашу в окно, мне надо было бы встать на стул, забраться на подоконник – и я бы, конечно, обляпался сам.

В рассказе «Тайное становится явным» милиционер говорит Денискиной маме:

– Государство предоставляет вам новое жилье со всеми удобствами и, между прочим, с мусоропроводом!

На самом деле никакого мусоропровода у нас не было.

Наверное, в этом рассказе была мечта моего папы о нормальной квартире.

Кстати говоря, квартира уже строилась.

Мы летом 1961 года переехали в новый дом, в кооператив артистов Большого театра и Мосэстрады. Квартира была на одиннадцатом этаже. Так что и тут с кашей не получается – если бы я ее выплеснул в окно, она бы развеялась на мелкие брызги, ее отнесло бы далеко, и пострадавший дяденька все равно бы не догадался, откуда она прилетела.

Когда мы жили с бабушкой, я не гулял во дворе. Потому что это был на самом деле не двор, а такой как будто внутренний переулок, по которому часто ездили грузовики. И там не было ни газона, ни скамеечек, ни песочницы.

Гулять меня водили на Чистые Пруды – так назывался бульвар, хотя пруд был всего один – зато очень большой, с лебедями. Широкие аллеи, скамейки, деревья – там хорошо было играть или просто бегать.

На Чистопрудном бульваре происходит действие рассказа «Шляпа гроссмейстера» – когда Дениска выуживает из воды шляпу незнакомого дяденьки. Конечно, на самом деле ничего этого не было. Тем более что меня на Чистые пруды одного не отпускали. Считалось, что я был еще маленький, а там надо было переходить улицу и вдобавок – трамвайные пути.

А зато на новой квартире, на улице Грановского был не двор, а просто сказка.

Сейчас расскажу почему.

Дом состоял из трех корпусов. Два выходили на улицу, между ними был красивый чугунный забор. Ажурные ворота и калитка. Рядом с калиткой – будка охраны. Всех жильцов охранники знали в лицо и только кивали: «Здравствуйте… Здравствуйте».

За забором был сад с фонтаном и скамеечками. За садом был еще один, самый большой корпус – его парадные подъезды выходили в сад. Весь дом сзади был окружен высокой кирпичной стеной. Между этой стеной и домами был широкий и довольно длинный полукруглый проулок, туда выходили двери черных лестниц.

Когда Дениска в рассказе «Пожар во флигеле, или Подвиг во льдах» говорит: «А мы идем с Мишкой мимо черного хода» – вот про такую дверь во двор он и говорит…

Этот проулок мы называли «черка», то есть «черный ход». «Айда на черку!» – кричал кто-то, и мы все бежали туда или ехали на велосипедах. То есть там вполне можно было кататься. Было даже широкое место, где можно было развернуться на велике, чтобы ехать обратно. Потому что дальше был такой короткий туннель, с низким входом и ступеньками. То есть надо было слезать с велосипеда и тащить его по этим ступенькам. Или же развернуться и поехать обратно.

Разворачиваться было трудно. Потому что место было вовсе не такое широкое, а просто чуть шире, чем вся остальная черка. У меня с первого раза не получилось развернуться. Я слишком круто повернул руль и чуть не свалился. Уперся ногой в асфальт. «Ну и ладно, – подумал я. – Буду слезать и переставлять велик».

– Трус! – закричали старшие мальчишки, когда увидели, что я слез с велика и переставил его, чтобы ехать обратно.

– Почему? – спросил я.

– Если не трус, то развернись, как мы! – И показали, как это делается.

– А почему это я должен, как вы?

– А потому что если не развернешься, мы будем считать, что ты – трус.

Я подумал и сказал, нарочно со взрослым выражением:

– Ну и считайте, ну и пожалуйста! Мало ли что у людей на уме! Мало ли кто кого кем считает!

Мне показалось, что я их обхитрил.

Но они сказали:

– Мы не только считать будем. Мы всем расскажем, что ты трус. Трус, трус, трус!

Я сел на велосипед и стал разворачиваться. С третьего раза получилось.

– Ну, все, поехали! – сказали они.

– Подождите, я хочу еще потренироваться, – сказал я.

– Да не надо! – сказали они. – Все нормально, ты не трус.

Но я потом все равно стал тренироваться и очень хорошо научился ездить на велосипеде. И без рук, и со стаканом воды в руке, и даже – лежа животом на седле. Про это написано в рассказе «Мотогонки по отвесной стене».

Но на велосипеде с мотором я не катался, всю эту историю мой папа сочинил.

И я не видел, как в Парке культуры на мотоцикле мчалась по отвесной стене отважная артистка. Но такая артистка была, она много лет выступала с этим опасным номером в Парке культуры имени Горького, ее видел мой папа и, наверное, был с ней знаком. Потому что с ней дружили папины знакомые писатели и артисты. Одна компания. Артистку звали Наталья Андросова, она была праправнучка императора Николая Первого; так уж вышло, что она стала артисткой на мотоцикле…

Мы с ребятами сначала катались на великах, а потом садились на скамеечки вокруг фонтана, отдохнуть и поговорить.

Разговаривали про все на свете. Но в основном про войну (какой маршал был главнее) и про девчонок (какие они все дуры).

Про девчонок – это нормальный разговор, а про маршалов – это было, наверное, только в нашем дворе. Потому что у нас в доме жило самое маленькое шесть маршалов. А может, и больше.

Когда мы только приехали в этот дом и я в первый раз вышел во двор, ко мне подошел какой-то мальчик. Мы познакомились, и он спросил:

– А у тебя дедушка кто?

– Шофер, – сказал я.

– А у меня маршал, – сказал он.

Я подумал – почему он спросил про дедушку? Ведь ребята всегда хвастаются папами. Потом я понял. Потому что папа у него, наверное, был обыкновенный. Инженер или врач, а если военный, то – вполне возможно – майор или подполковник, всего-навсего. А мой папа тогда еще не был писателем, а был артистом эстрады.

Вот, например, сказал бы он про своего папу: «Мой папа инженер».

А я бы сказал: «А мой папа артист!»

Вот это да! То есть мой папа оказался бы главнее. Поэтому он решил бить без промаха – дедушкой-маршалом. Один-ноль.

Я несколько раз приходил в гости к моим дворовым товарищам, которые были внуками маршалов.

Там были бескрайние квартиры со стеклянными дверями. С мраморными каминами и малиновыми коврами, на которых хватало места для игрушечной железной дороги. В углу стояли большие часы с маятником и гирями.

– А гири золотые? – спросил я один раз.

– А ты как думал! – ответил мой приятель.

Я сразу понял, что гири в крайнем случае позолоченные.

Но странное дело, я совсем не завидовал ребятам, которые жили на верхних этажах нашего дома.

Смешно сказать, один раз они мне позавидовали.

Папа купил машину, голубую «Волгу» самого первого выпуска, со звездой на радиаторе и оленем на капоте.

Все маршальско-министерские внуки собрались вокруг и цокали языками: «Это ваша машина? Уй-ты! Собственная? Здоровская какая!»

Их дедушек возили служебные «ЗИСы» и «ЗИМы» – это как сейчас «Роллс-Ройсы» и «Бентли». Огромные, черные, сверкающие никелем, с дополнительными желтыми фарами, которые были привинчены к переднему бамперу. Номера были в серебристой рамке. Это были особые знаки: номер в рамке и желтые фары – значит, машина «правительственная», и милиционеры на улице отдавали ей честь.

Так что легковая машина не могла удивить ребят с нашего двора. Но – собственная! «Во дает! – повторяли они. – Собственная!» Наверное, они чувствовали разницу со служебной машиной. Выгонят с работы и машину отберут, а собственная – совсем другое дело.

Машина правда была здоровская. Светло-голубая. С серыми дерматиновыми сиденьями. Отовсюду торчали бежевые пластмассовые ручки, как на радиоприемнике. Приемник тоже был, кстати. С пятью клавишами – чтобы сразу включить любимую радиостанцию. А какой спидометр! Не то что на «Победе», где-то сбоку, круглый, как будильник. Нет, на «Волге» спидометр был полупрозрачный, и стоял прямо перед глазами водителя. Колеса были с никелированными колпаками, в них отражался наш двор и я посередине компании ребят.

Папа с мамой вышли из подъезда. Папа сел за руль, мама рядом. А я устроился сзади. Там были такие мягкие поручни, приделанные к спинке переднего сиденья. Я стоял, держась за эти поручни, как яхтсмен за канаты. Машина тронулась, мы выехали со двора. Какой был прекрасный запах у новой машины – свежая краска, дерматин, резина – до сих пор помню. Запах новизны и силы. Даже номер машины помню, представьте себе – «ЭК 90–18».

Значит, мы сидели на лавочках и рассуждали о маршалах. Выходило, что всех главнее маршал Жуков. Это никому не было обидно. Тем более что маршал Жуков тоже когда-то жил в этом доме, а потом уехал. То есть «его уехали, понял?» – сказал один мальчик. Я понял.

И вот один раз мы так сидели, побросав велосипеды на землю, – и вдруг кто-то из ребят сказал:

– Уй-ты! Жуков приехал!

– Где?

– Да вон, вон! У подъезда!

Жуков был в обыкновенном пальто. Стоял и разговаривал с каким-то человеком в генеральской шинели. А может быть, и в маршальской.

Мы тут же сели на велики и стали кататься вокруг. Доезжали до него, делали разворот, отъезжали и возвращались снова. А сами смотрели на него во все глаза.

Потом он ушел. Мы снова сели на лавочку.

– А почему он в штатском? – спросил я.

– Ты что, не знаешь? – ответил мне кто-то из ребят. – Его Хрущ из армии выгнал! – и шепотом: – Хрущ его забоялся.

Однажды пришел точильщик в наше парадное. То есть оно было «черное», а не парадное, я уже говорил. Лестница без лифта, куда выходили двери кухонь маршальско-министерских квартир.

Домработницы притащили ножи. Я стоял и смотрел на искры, снопом бегущие из-под лезвия, которое звенело, касаясь вертящегося круглого камня.

Домработница тети Кати Фурцевой куда-то задевалась. Точильщик был хромой. Он попросил меня отнести ножи на четвертый этаж. Сказал цену – девять рублей. Я взбежал наверх, постучал. Открыла сама тетя Катя, в красивом домашнем платье. Она улыбнулась и дала мне десятку. Я побежал вниз и отдал деньги точильщику. Он дал мне рубль сдачи.

Я помчался назад, затарабанил в дверь и протянул тете Кате рубль:

– Вот сдача!

Она сказала:

– Ну, что ты, мальчик! Возьми рублик себе!

– Зачем? – растерянно спросил я.

– Ну… – задумалась тетя Катя. – Ну, положи в копилочку.

Именно так она сказала. И закрыла дверь.

У меня не было копилочки. Я пошел вниз, размахивая рублем. Потому что тогда бумажный рубль был размером с небольшую салфетку. Особенно по сравнению с шестилетним мальчиком, то есть со мной.

У дверей нашей квартиры я наткнулся на маму. Она спросила, откуда у меня рубль. Я рассказал. Она забрала у меня рубль, крепко схватила за руку и поволокла наверх. Она постучала, дверь открылась, мама сунула рубль тете Кате Фурцевой и сказала что-то вроде того, что мы не нуждаемся в подачках.

Тетя Катя взяла рубль и что-то сказала вроде того, что не хотела обидеть.

Мама повернулась и пошагала вниз.

Я понял, что произошло что-то очень важное. Мы этот случай никогда не вспоминали. Даже папе не рассказали. Все было ясно. И очень полезно.

За доброе дело рублик не дают и не берут.

Надо сказать, что ребята из верхних квартир никогда не называли нас обидными словами. Типа – «дворники».

А мы иногда называли их «принцами». Случалось. Например, когда наглаженный-наряженный-надушенный с бантиком на кружевной рубашечке и в круглоносых лаковых ботиночках восьмилетний внучек усаживался в дедушкин «ЗИС» в сопровождении дедушкиного адъютанта в чине майора. Он ехал в Детский театр, хотя туда пешего ходу было десять минут.

Один раз такой мальчик садился в машину – с саблей! С огромной парадной дедушкиной саблей на перевязи. А саблю сзади поддерживал опять же адъютант.

Наверное, ехал в гости и выпросил саблю.

Вот тогда мы могли присвистнуть: «При-и-инц!»

Ну или иногда в споре: «А ты откуда знаешь, принц?» Ну и все. Но они нас, повторяю, дворниками не обзывали. Мы сами знали, что мы дворники. А принцы, наверное, знали, что мы это про себя знаем.

Потом мы переехали в новую хорошую квартиру, на улицу Каретный Ряд. Там двор был совсем неинтересный. Пустой земляной квадрат, потому что дом был только что построен.

А потом там стали строить подземный гараж. То есть вообще никакого двора не стало, одна стройка.

Зато совсем рядом был сад «Эрмитаж», мы туда бегали играть.

Но вот что интересно.

В углу нашего двора стояли несколько совсем старых деревянных домов, с ужасными коммунальными квартирами. Там тоже жили мальчишки – и они нас громко обзывали «принцами» и больно били. Пока мы не стали по двое или по трое их ловить и тоже бить.

Это, конечно, неприятно. Но это было.

Я пошел в школу в 1958 году. В школу тогда брали с семи лет, а я родился в 1950-м, так что по всем правилам должен был пойти в 1957-м. Но меня не взяли, потому что я родился в декабре, и трех с половиной месяцев недотягивал.

Тогда были очень строгие правила.

А директриса школы была, наоборот, слишком добрая. Мама привела меня в школу, прямо в директорский кабинет и стала уговаривать директрису: «Возьмите его, он очень способный мальчик, он умеет читать с четырех лет», – и все такое. А я сидел на большом диване. Пока они разговаривали, я положил голову на прохладный кожаный валик и заснул.

Директриса говорит: «Куда ему в школу! Пусть еще годик побегает на воле».

Так что я мог бы начать взрослую жизнь на целый год раньше.

А потому что не надо спать! Я это на всю жизнь запомнил.

С моим другом Мишкой мы познакомились сразу, первого сентября, еще в школьном дворе. Он был очень умный, в маленьких круглых очках. Оказалось, что он живет в соседнем доме.

В рассказе «Что любит Мишка» написано, что он был ужасный обжора. Рассказ очень смешной, но все это неправда. Мишка был очень умный и совсем худой. Он и сейчас такой, кстати говоря.

Мы все ходили в школьной форме. У мальчиков она была похожа на солдатскую: серая гимнастерка с тремя латунными пуговицами, подпоясанная ремнем с медной пряжкой. Фуражка с кокардой. Серые форменные брюки. На пряжке и кокарде была большая буква «Ш» – то есть школа. В гимнастерках было жарко, но расстегивать пуговицы не разрешалось.

А девочки носили коричневые платья и черные фартуки. Коричневые ленты в косичках. Белые фартуки и большие белые банты в косичках по праздникам.

И красные звездочки – у мальчиков на гимнастерках, у девочек на платьях. А после третьего класса – пионерские значки и красные галстуки.

Школа была в старинном трехэтажном доме. Мы учились на третьем этаже. Лестница была узкая, с щербатыми ступеньками.

На переменах нам не разрешали бегать. Мы организованно гуляли в низком темноватом зале. Нас заставляли ходить по кругу, парами – мальчик с девочкой, – взявшись за руки. Со мной все время гуляла девочка Женя. Мы с ней не были знакомы – она была из другого класса, то ли из первого «А», то ли из первого «Б». А я был из первого «В».

Откуда же я узнал, что ее зовут Женя?

Потому что в первый раз учительница сказала ей: «Женя, станешь вот с ним!» То есть со мной.

Поэтому мы с этой Женей не разговаривали. Во-первых, во время прогулки вообще запрещалось болтать. Хотя, конечно, некоторые шептались. А во-вторых, Женя все время от меня отворачивалась. Наверное, я ей не нравился. Тогда я тоже стал от нее отворачиваться. Но нас все равно ставили вместе, я даже не знаю почему.

В середине круга стояла Вера Васильевна, учительница из первого класса «А». Всегда хмурая, в темно-синем пиджачном костюме и тупоносых ботинках. Если кто-то нарушал дисциплину (например, нарочно прихрамывал, как старик, или громко болтал, или делал подножку соседу) – Вера Васильевна бросалась к нему, выхватывала его из круга и ставила с собою рядом.

За перемену таких набиралось человека три-четыре. А тот, кто оставался один, так в одиночку и догуливал. Хорошо, перемена была короткая.

На большой перемене мы шли в буфет.

Вера Васильевна была злая. Она дожидалась, когда первоклассник откусит хороший кусок пирога с повидлом, подходила к нему и гневно спрашивала:

– Как ты смеешь разговаривать с учителем с набитым ртом?

Первоклассник мычал и давился.

– К директору отведу! – кричала она. – Родителей вызову! Тебя научат, как вежливо с учителем разговаривать!

Сейчас, когда я вырос, я понимаю, что она была несчастным человеком. Злые люди, особенно те, которые без причины набрасываются на других, на самом деле очень несчастные. Их в детстве кто-то обидел, и потом они отыгрываются на тех, кто слабее, кто не может дать сдачи.

Но тогда я просто радовался, что она – не наша учительница.

Нашу учительницу звали Раиса Ивановна. Она была совсем не злая и очень веселая. Даже слишком.

– Здорово, кретины! – приветствовала она нас, входя. – Привет, бандиты!

– Здрасьте, РаисВанна! – хором кричали мы, вскакивая и хлопая крышками парт.

Парты, кстати говоря, были не такие, как теперь. Каждая парта – это было целое тяжелое сооружение для двух человек – скамейка и приделанный к ней наклонный стол с откидными крышками. Под крышками были два ящика для портфелей. А сверху были дырки для фаянсовых чернильниц и две длинные ложбинки для ручек.

Что такое школьная ручка? Длинная деревянная палочка, сантиметров пятнадцать. На конце – металлическое приспособление, чтобы вставлять маленькие стальные перья. Нам учителя рассказывали, что раньше было много перьев, разных размеров и фасонов. Но у нас были только два – обыкновенное, которое называлось «номер восемьдесят шесть», и «рондо», очень острое и жесткое.

Перья лежали в специальном отделении деревянного пенала. Их надо было иметь несколько штук на запас, потому что перо могло прямо на уроке сломаться, кончик у него мог отлететь.

Еще в пенале была перочистка – круглая штучка из толстого сукна. Первоклассники, сощурившись, смотрели на перо на свет – не пристала ли к нему ниточка, соринка или волосок – и снимали их перочисткой. Потому что иначе будет клякса.

И только потом макали перо в чернильницу.

Однажды моя чернильница опустела.

Я поднял руку и сказал:

– Раиса Иванна, у меня чернила кончились.

– Пиши соплями! – сказала Раиса Ивановна и посмотрела на меня таким холодным и веселым взглядом, что у меня по спине поползли мурашки.

Когда я вырос и вспоминал этот случай, я понял, зачем это сделала Раиса Ивановна. Так поступают лесные охотники с новорожденными щенками. Они закапывают щенков в снег. Кто сам выкопается – молодец, пусть живет.

Я догадался, что надо отлить немножко чернил у соседа сзади.

С тех пор не люблю просить о помощи. Стараюсь как-то сам справиться.

Чернила в чернильницы наливала тетя в синем халате. Еще она приносила в класс мел и мокрые тряпки – стирать с доски. Эту тетю называли «техничкой» или просто нянечкой, как в больнице.

Еще были чернильницы-непроливайки – они были так устроены, что из них на самом деле не выливались чернила. Некоторые ребята таскали непроливайки с собой. У меня такая была дома.

Одно макание ручки в чернильницу – это три-четыре слова. Так и писали. С перьев соскакивали кляксы. В каждую тетрадку была вложена желтая промокашка. Пальцы все время были в чернилах.

Да и не только пальцы! Мы все были в чернилах! От носа до пяток.

Вот, например, передо мной сидел Сашка Агафонов. У него был ранец, а не портфель. И он все время забывал снять ранец, когда садился за парту. Прямо в ранце садился, представляете себе! И своим ранцем шарахал по моей парте, прямо по чернильнице! Чернильница выскакивала из своей дырки, чернила брызгали в разные стороны, на тетрадки, на меня, на моего соседа и друга Мишку. Так что я все время был начеку: то кричал Сашке: «Ранец сними!» – то просто прикрывал чернильницу руками. Но стоило мне зазеваться, как ба-бах – готово, моя тетрадка в чернильной луже.

Поэтому мы были просто счастливы, когда во втором классе нам разрешили писать авторучками. Сначала чернильными. Тут была своя история, чернила надо было набирать каждый вечер, чтоб на весь завтрашний день хватило, и с этих авторучек все равно соскакивали кляксы. Потому что авторучки были плохие. Их так и называли – «школьные».

Наконец, в четвертом классе, мы перешли на шариковые ручки. Ну а кто не хотел, те писали чернильными авторучками, но уже взрослыми, хорошими, без клякс.

Я никогда не пел перед всем классом, как в рассказе «Слава Ивана Козловского» – это все мой папа придумал, конечно. Но я правда не умел петь. У меня не было ни слуха, ни голоса, и сейчас нет.

В этом рассказе есть одна фраза. Дениска говорит: «Я знаю еще одну песню. Когда я ее дома пою, все соседи прибегают, спрашивают, что случилось».

Вот это – чистая правда. Такой случай был. Один раз папа с мамой куда-то ушли, и я остался один дома. Увидел на полке маленькую, но очень толстую книжку. Она была почти как большой кубик. На переплете было написано «Лейся, песня!». Это был сборник песен. Понятно, откуда он у нас взялся – мой папа написал несколько песен, и они были в этом сборнике.

Я решил немножко попеть, раз дома никого нет. Нашел песню про крейсер «Варяг» и как заору: «Наверх! Вы! Товарищи! Все по местам! Последний! Парад! Наступает!!!»

Тут в дверь застучали.

– Дениска, что с тобой? – Я услышал голос соседки Веры Сергеевны.

– Ничего, – сказал я и продолжал: – Врагуууу! Не сдаееется! Наш! Гордый! Варяг!!!

– Дениска! – Она застучала еще громче.

– А вдруг это он поет? – услышал я голос Аленки. Она тоже выскочила в коридор. Мы же с ней жили в одной коммунальной квартире, их комната была как раз через стенку.

– Нет, нет, – сказала Вера Сергеевна. – Наверное, он хотел забраться на подоконник, и упал, и сломал руку! И закричал, потому что ему больно. Денис, Дениска! – закричала она через дверь. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо! – закричал я.

– Почему же ты так закричал? – спросила она. – Я даже испугалась!

– Это я пою песню про крейсер «Варяг»!

– Я же говорила! – крикнула Аленка.

– Не смей больше петь! – сказала Вера Сергеевна и ушла, я слышал ее шаги по коридору. Аленка тоже убежала. И мне совсем расхотелось петь. Я поставил книжку «Лейся, песня!» на место и больше ее не брал.

Когда я был в третьем классе, мы переехали в новую отдельную квартиру, и я пошел в другую школу. Номер 175.

Эта школа была совсем другая. Огромная, красивая, высокие потолки, внутренняя парадная лестница с первого этажа на второй. На третьем этаже учительская, куда надо было подняться еще по одной двукрылой лестнице с полированными пузатыми балясинами.

До пятого класса у нас была учительница Лидия Сергеевна. Один раз она сказала своим красивым голосом:

– Дети, сейчас шестьдесят первый год! Пройдет сорок лет, и наступит двадцать первый век! Представляете себе, как повезло вашему поколению? Вы увидите не только новый век, но и новое тысячелетие! – Мы прямо замерли от восторга, а она продолжала: – Да, дети, вы будете уже не молодыми людьми, но и не старыми. Вам будет по пятьдесят лет. Можно сказать – целых пятьдесят! А можно сказать – всего пятьдесят! Пора зрелости и опыта, мудрости и силы… – И так далее и тому подобное.

Вдруг одна девочка руку тянет, просто на месте усидеть не может.

Лидия Сергеевна ей кивает.

Она встает и гордо глядит на остальных девчонок:

– А мне будет сорок девять!

В те времена московские улицы были совсем другие, чем сейчас. Деревьев было гораздо больше, а машин – гораздо меньше.

Гораздо – не то слово. В тридцать раз! Представьте себе Тверскую улицу сегодня – в час пик. От Пушкинской до Манежной площади в пробке стоит тысяча автомобилей. И обратно столько же. Две тысячи машин стоят и почти не двигаются. А тогда по этой улице туда и обратно ехало примерно семьдесят машин. Поэтому пробок никаких не было. Даже смешно – какие пробки, пустая улица!

Машин было мало, и поэтому неожиданный запах бензина во дворе казался приятным. Запах техники!

Машины были почти все одинаковые. Только советские. «Волги» и «Москвичи». Старые «Победы». Члены правительства ездили на «ЗИМах» и «ЗИСах». Потом, когда мне было десять лет, появилась новая правительственная машина «Чайка» – огромная и тяжелая, вся в никелированных украшениях. Взрослые говорили: «Танк во фраке».

А иномарок на улицах не было совсем. Ну, может, триста штук на всю Москву – посольские машины, на них ездили иностранные дипломаты. Даже слова такого не было – «иномарка». Говорили – «заграничная машина». Когда такая машина останавливалась у тротуара – мальчишки тут же сбегались смотреть. Некоторые даже собирали воображаемую коллекцию. И хвастались, кто больше заграничных машин видел. «Я вчера видел шведскую машину «Вольво»!» – «Подумаешь! А я тоже вчера – «Плимут» и «Мерседес»!».

Один раз мы с мамой шли по улице Герцена, как раз рядом с нашим домом. Посередине улицы стоит милиционер, регулирует движение.

Он на нас смотрит и свистит в свой милицейский свисток. На улице, кроме нас, никого. Неужели нам? Почему? Мы же ничего не нарушали, шли себе по тротуару. А он свистит и машет своим полосатым жезлом – мол, это я вам, вам! Остановитесь!

Подходит. Отдает честь. И говорит маме:

– Гражданка, где вы брали ребенку такие гольфики?

А я как раз был в белых гольфах.

Мама отвечает:

– Ох, далеко! В Бельгии.

Потому что мама работала в танцевальном ансамбле «Березка» – но не танцовщицей, а ведущей. Выходила в длинном блестящем платье, с косой вокруг головы, и объявляла танцы. На всех языках. В Англии – на английском, в Египте – на арабском. Вот она из-за границы привозила разные вещи, которые в СССР было не достать.

В рассказе «Тайное становится явным» мама уговаривает Дениску съесть манную кашу и обещает, что поведет его на прогулку в Кремль.

Дениска радуется: «Я не знаю ничего красивее Кремля. Я стоял возле Царь-пушки и знаю, где сидел Иван Грозный. И еще там очень много интересного».

Это правда – я очень любил ходить в Кремль.

Когда я был совсем маленький, Кремль был вообще закрыт для обыкновенных людей.

А когда мне стало шесть лет, Кремль начал потихоньку открываться.

Это было так.

В Москве повсюду стояли стеклянные киоски с надписью «Театральная касса». И вот в этих кассах вдруг стали раздавать – именно раздавать, совершенно бесплатно! – такие квадратные билетики. Там было написано: «Билет для посещения Московского Кремля». И написан день и час. Например: «10 марта 1957 года. 15 часов». Все были очень рады. Эти билеты были просто нарасхват. Люди шли в Кремль в указанное время. Там при входе билет надо было отдать милиционеру. Он смотрел, на какое число и время этот билет, и пропускал.

Потом вдруг объявили, что число и время на билете – это неважно. Приходи, когда хочешь.

А потом и вовсе сказали, что никаких билетов не нужно. Вход свободный!

Это было здорово.

Мы жили рядом, и я просто не вылезал из Кремля.

Кремлевские соборы были открыты. Я облазил их все.

Огромный, всегда полутемный Успенский собор – там я увидел «царское место», где во время церковной службы стоял Иван Грозный. Напротив этого места была икона, которую я любил и боялся. Она называлась «Спас Ярое Око» – то есть Иисус Христос с грозным взглядом. Взгляд на самом деле пробирал просто до костей.

Строгий и светлый Архангельский собор с надгробиями русских царей.

Маленький, уютный, вымощенный дорогим желтым камнем Благовещенский собор. Там были иконы, которые писали знаменитые древнерусские художники: Феофан Грек, Андрей Рублев, Прохор и Дионисий. Мне все это показала мама, а потом я много раз слышал от экскурсоводов.

И еще была одна церковь, пристроенная к Грановитой палате. Домашняя церковь русских царей. Там в витринах лежали старинные кресты, золотые книжные переплеты, медные иконы с разноцветной эмалью. Я любил все это рассматривать.

Про Царь-пушку и Царь-колокол я и не говорю! Все мальчишки пыхтели и пытались хоть чуточку сдвинуть с места осколок колокола. И лазали на постамент Царь-пушки, и трогали громадную пушку и страшную зубастую морду чудовища на лафете.

Входить в Кремль можно было через Боровицкие ворота – это угол около Каменного моста, через Троицкие ворота – это где сейчас входят, и даже через Спасские ворота, самые главные, которые смотрят на Красную площадь, где на башне часы-куранты.

В Александровском саду, около Боровицких ворот, прямо у Кремлевской стены была высокая горка – от стены вниз. Летом там была трава, а зимой можно было кататься на санках. Скатываться вниз по длинным ледяным полоскам – прямо на аллею. Хотя на санках мало кто катался. Все катались на фанерках и даже на картонках. У меня, конечно, были санки, но я тоже больше любил на фанерке. Домой приходил весь в снегу. Ледяные шарики намерзали на мои шерстяные «зимние штаны». Такие вроде рейтуз, с резинками внизу.

Если выйти из нашего двора и пойти налево, то довольно скоро выйдешь на улицу Герцена (сейчас она, как в старину, снова называется Большая Никитская). А на другой стороне – большое здание с колоннами. Вход с угла, а сверху каменными буквами написано: «Зоологический музей». Я туда тоже все время ходил – сначала с мамой, а потом сам.

Там было интересно. На первом этаже – скелеты слона и мамонта, крокодил метров шесть длиной, сверкающие бабочки в плоских стеклянных коробках. А на втором этаже – птицы и звери. То есть млекопитающие. То есть зубры и бизоны, зайцы и выдры, лисы и волки, тигры и львы. И всевозможные обезьяны. То есть их чучела.

А после всех мартышек, горилл и шимпанзе – в стеклянной витрине стоял скелет человека.

Я его боялся. Даже не знаю почему. Мальчишки во дворе и особенно на даче, по вечерам, рассказывали всякие страшные истории о привидениях и мертвецах, а я ни капли не боялся. Но вот на этот настоящий скелет мне было страшно смотреть. Поэтому я к той витрине близко не подходил. Смотрел краем глаза и отворачивался.

В рассказе «Друг детства» Дениска думает, кем ему быть.

Сначала он хочет быть начальником станции метро. Ходить по платформе в красной фуражке и кричать толстым голосом «Гото-ов!». Тут, конечно, Дениска слегка перепутал. Не начальник станции, а дежурный на платформе. Раньше такие дежурные встречали и провожали каждый поезд. Когда двери закрывались, дежурный смотрел вдоль поезда, все ли в порядке. А вдруг в дверях застрял чей-то плащ, чемодан или нога? Если все было нормально, он кричал машинисту: «Гото-ов!» И поезд трогался.

А потом Дениска хочет стать боксером. «Потому что я увидел в телевизоре розыгрыш первенства Европы по боксу».

На самом деле я видел этот чемпионат не по телевизору, а по-настоящему.

Мы с папой были в Лужниках на финальных боях. Это было в июне 1963 года, мне было уже двенадцать лет.

Это было потрясающе. Какие были тогда у нас боксеры! Невероятный Валерий Попенченко – он в финале дрался с румыном и уложил его в нокдаун на пятой секунде, а в нокаут на двадцатой! Ричардас Тамулис, Борис Лагутин – тоже прославленные бойцы. Нашему тяжеловесу Дану Поздняку не повезло в бою против знаменитого польского боксера Петшиковского, тот ему в первом раунде случайно рассек бровь. По правилам, в этом случае бой продолжать нельзя, так что Поздняку засчитали поражение.

Но вообще это был триумф советского бокса, наши взяли семь золотых медалей из десяти.

Ну а насчет плюшевого мишки в рассказе «Друг детства» мой папа все придумал…

В рассказе «Шляпа гроссмейстера» Дениска спрашивает человека, который на бульваре сам с собой играет в шахматы:

– А вы, случайно, не Ботвинник?

А в рассказе «Ничего изменить нельзя» в ответ на глупый взрослый вопрос «Кого ты больше любишь, папу или маму?», Дениска отвечает:

– Михаила Таля!

Кто эти люди? Это знаменитые шахматисты.

Тогда все очень увлекались шахматами. Потому что СССР много лет держал по шахматам первое место.

Когда я был маленьким, сначала очень долго чемпионом мира был Михаил Ботвинник. Потом его победил Василий Смыслов. Потом Ботвинник в матче-реванше отыграл свой титул назад. Потом молодой Михаил Таль победил Ботвинника и стал чемпионом мира. Но всего на год. Через год Ботвинник опять отыгрался. Наконец Ботвинника победил Тигран Петросян.

Все кругом это обсуждали. Разбирали шахматные партии – по телевизору, в газетах, и на бульварах сидели, двигали фигуры, спорили.

Я рассказывал, что на дверях нашей старой коммунальной квартиры висели почтовые ящики, и на них были наклеены названия газет. Люди тогда выписывали много газет и журналов, потому что по телевизору были только две программы – в смысле, два канала, и все. Телевизоры были не у всех. Когда мы жили в коммунальных квартирах, телевизора не было вообще ни у кого. У нас не было, и у соседей тоже.

В коммунальной квартире владельцам телевизора приходилось очень тяжело. Соседи к ним все время заходили, как тогда говорилось, «на телевизор». Как услышат звук через стену, сразу – тук-тук. «Ой, вы, кажется, телевизор смотрите! Ой, а можно мы тоже чуточку с вами посмотрим?»

Не пускать таких «телевизорных гостей» считалось невежливо. Но терпеть – было очень тяжело. Особенно когда передача кончалась, а они говорили: «Ой, а интересно, что там дальше будут показывать?»

Но телевизоров было мало.

Так что газеты были нужны. Почти единственный источник информации. Их выписывали, покупали на улице в киоске – иногда целая очередь выстраивалась, когда свежую газету привозили. И еще – газеты читали на стенах.

Да, да, на улицах, на стенах домов были такие застекленные шкафчики, маленькие витрины, и в них вывешивались газеты. Такие же газетные витрины стояли на бульварах и на остановках тоже. Удобно! Ждешь автобус и газету читаешь. Бывало, когда в газете интересные новости – например, космонавта запустили, или покушение на американского президента – люди просто кучей стояли у газетной витрины и даже толкались. А задние, кому ничего не видно, спрашивали: «Ну, что там пишут-то?» А им отвечали: «Пойди в киоск, купи за пять копеек, узнаешь!» А они в ответ: «А сам-то небось пожадничал?» Назревала ссора. Но тут подъезжал автобус, и все бросались к нему.

В рассказе «Рыцари» Дениска и Мишка хотят раздобыть деньги на подарок маме. «Да за пустые бутылки деньги дают! – сказал Мишка. – На углу. Называется «Прием стеклотары».

«Стеклотара» – это значит стеклянная посуда. То есть бутылки и банки всех размеров и фасонов. Пустые бутылки – это была важная вещь. Когда я был маленький, все продавалось в стеклянных бутылках или банках. Молоко, кефир, ряженка и простокваша. Майонез и сметана. Соки. Разные консервы. Минеральная вода и сладкие газированные напитки. Не говоря уже о вине и пиве. Никаких картонных пакетов, пластмассовых баночек, жестяных банок с газировкой и пластиковых бутылей с минералкой – не было. Треугольные пакеты с молоком появились, когда мне было уже лет пятнадцать.

Вот, например, бутылка минералки стоит 22 коп. Из них сама минералка стоит 10 коп., а бутылка – 12 коп. Или бутылка молока или кефира (там были бутылки другого фасона, «молочные», с широким горлышком) – 30 коп. Из них молоко – 15 коп., бутылка – тоже 15 коп. То есть половина цены.

Поэтому пустые стеклянные бутылки сдавали обратно в магазин или в специальные киоски «Прием стеклотары». Можно было даже так: даешь продавщице в молочном отделе две пустые бутылки из-под кефира – и получаешь одну полную.

«Давай-ка мне две копейки на автомат!» – говорит Дениске папа в рассказе «Рыцари». Это он про телефон-автомат (так раньше назывались таксофоны). На улицах стояли стеклянные телефонные будки. Чтобы позвонить, надо было опустить в щель телефона две копейки. Но – только одной монетой, двухкопеечной. Два раза по копейке – не годится. Поэтому такие монетки – их называли «двушки» – очень ценились. Их не отдавали в магазине или в троллейбусе, они были нужны для звонков. Тем более что не у всех дома был телефон, и люди выходили на улицу позвонить.

На телефоне-автомате было написано: «Разговор свыше трех минут запрещен!» Но вы не подумайте, что через три минуты телефон отключался. Это была просьба говорить покороче. Потому что у автомата довольно часто стояла очередь. В стекло стучали монеткой. Это означало: «Заканчивайте разговор, люди ждут».

Но если очереди не было, то разговаривать по автомату можно было сколько хочешь, хоть целый час – за две копейки.

Я не любил ходить с мамой по магазинам. Но один магазин очень любил и ходил туда сам. Он назывался «Военторг» и был совсем рядом – из двора направо и еще раз направо. Там на первом этаже был отдел «Охотничьи товары». Все наши мальчишки там толклись у прилавка, рассматривали ружья, патроны, дробь, большие охотничьи ножи. Конечно, порох или снаряженные патроны продавались только взрослым и по охотничьему билету. А вот пустую латунную гильзу можно было купить свободно. Она стоила пятнадцать копеек. Как три пирожка с повидлом в школьном буфете. Мы экономили на пирожках и покупали гильзы. Зачем? Сам не знаю. Красивая золотистая штучка в кармане.

А на третьем этаже был отдел военной формы. Там были пуговицы – от маленьких солдатских до больших генеральских и маршальских. На солдатских и офицерских была пятиконечная звезда, а на генеральских – советский герб. Маршальские пуговицы были еще больше генеральских, и герб на них был очень четкий и выпуклый.

Вообще-то пуговицы продавались только военным. Но мы просили продавщицу: «Ну пожалуйста, ну мы в войну играем, ну хоть парочку». Через десять минут такого нытья она соглашалась продать нам солдатские пуговицы. Еще через полчаса – офицерские. Но генеральские и маршальские – ни-ни. Так что у нас в игре были только солдаты и офицеры, не выше полковника. Генералов и маршалов не было. Вот и хорошо.

Еще на улицах стояли автоматы для продажи газированной воды.

Там было углубление, где можно было вымыть стакан. Поставить его вверх дном и нажать на него. Снизу бил фонтанчик воды. Потом стакан надо было поставить в соседнюю выемку и опустить монетку. За три копейки – лилась газировка с сиропом. За одну – «чистая», то есть без сиропа. Стаканов было штуки три, и никто их не утаскивал. Это считалось очень неприлично – стащить стакан из автомата. Таких людей не уважали.

Были и киоски, и тележки, где газировку наливала продавщица. Там «с сиропом» стоило дороже – четыре копейки. Но зато слаще, чем в автомате.

Мороженое тоже возили в тележках. Под крышкой лежали пачки разного мороженого и большой дымящийся кусок искусственного льда. Он был такой холодный, что можно было обжечься, если потрогаешь пальцем.

Когда я был совсем маленький, мы снимали дачу на три летних месяца в разных поселках под Москвой.

Я любил ездить на дачу.

Там был лес, речка, новые друзья. Собаки, куры и козы.

Про коз я сказал совершенно серьезно. Один раз мы жили по соседству с целой семьей по фамилии Лакс. Это были легендарные наездники, чемпионы. У них были козы. Мама говорила: «Пойдем к Лаксам за козьим молоком». Козье молоко было густое и как будто соленое. Мама говорила, что оно очень полезное. Приходилось пить.

Дача – это был большой старый сыроватый дом с крашеными полами из досок, которые пружинили под ногами. Даже под моими ногами, хотя я был очень легкий. А под папиными или бабушкиными ногами пол слегка прогибался и поскрипывал.

Была печка, но ее топили редко – если несколько дней шел дождь и делалось совсем сыро и холодно.

Обычно это были две комнаты и еще – застекленная веранда. В остальных комнатах жили хозяева.

Во дворе у дачников была своя маленькая территория. Там стоял стол со скамейками вокруг. Деревья или столбы, чтобы повесить гамак. Место, куда поставить раскладушку. Ограды никакой не было, но хозяева туда старались не заходить и своим детям не разрешали, например, качаться в гамаке дачников.

Вот иногда играем, и какая-нибудь хозяйская девчонка заберется в гамак, а я ее раскачиваю. Тут же ее мама из окна:

– Лена! Лена! Слезай с чужого гамака!

Она кричит:

– А меня Дениска позвал покачаться!

Мама отвечает:

– Нельзя, кому сказано! Это не наше!

Девчонка, вздыхая, вылезает из гамака и говорит мне:

– Тогда давай пойдем смородину поедим с куста.

Тут уж я отвечаю со вздохом:

– А мне мама не разрешила чужие ягоды брать.

Вот так и жили. Хотя, конечно, иногда я забегал на хозяйский огород, срывал пару ягодок.

Зато умывальник был общий.

Тогда на дачах не было нормальных раковин и ванн. Водопровода чаще всего тоже не было. Воду таскали из колодца или из колонки – такой огромный кран, в конце улицы, один на все дома.

Поэтому умывальник – это было такое небольшое ведерко. Его прибивали к дереву на высоте примерно метр пятьдесят и туда наливали воду. Внизу торчал штырь, если на него снизу надавить рукой, из умывальника лилась вода.

К дереву была прибита мыльница и гвоздь для полотенца. Внизу была сделана канавка для воды и набросаны камешки.

Туалет тоже был общий. Это был маленький домик в углу участка. С косой крышей и дверью на запоре-вертушке: деревяшка на гвозде. Над дверью было окошечко, чтобы внутри было светло. Окошко было в форме ромба или сердечка. А сам туалет был выкрашен в зеленый цвет – чтоб не очень видно за кустами.

Готовили на керосинках.

Как бы вам объяснить, что это такое. Маленькая круглая печка, размером в среднюю кастрюлю, на четырех коротких ножках. Внизу был плоский бачок с керосином, из него наверх высовывались широкие плоские фитили из толстой желтой ткани. Фитилей обычно было три. Они-то и горели. Примерно как в зажигалке «Зиппо»: одним концом фитиль опускается в горючее, а другой конец горит. Сбоку были круглые ручки – тоже три, чтоб регулировать фитили. Сильнее высунешь – огонь сильнее, закрутишь назад – огонь слабее. На этот бачок с фитилями ставился металлический цилиндр. Сверху была конфорка – для чайника или кастрюли. Сбоку – маленькое окошечко, вместо стекла была слюда, потому что она не могла лопнуть от огня. Сквозь эту тусклую слюду было видно, как горят фитили.

Конечно, на керосинке чайник закипал гораздо медленнее, чем на газу. За керосином надо было ходить на станцию, в маленький магазин, который так и назывался – «Керосиновая лавка».

Керосинки обычно стояли на веранде. Там готовили, обедали и даже иногда спали – например, гости, если приезжали к нам на дачу.

Переезд на снятую дачу – это было очень неудобно. С собой везли все – посуду, кастрюли, простыни, матрасы и подушки. Иногда даже стулья и кровати. Чтобы перевезти это на дачу, нанимали целый грузовик. В середине мая в Москве часто встречались такие грузовики – нагруженные тюками, корзинами и разной мелкой мебелью. Иногда даже шкаф торчал. Или какой-нибудь цветок в горшке – фикус, например. «Дачники едут!» – говорили прохожие. А в конце августа такие же грузовики ехали назад.

Мама и папа часто говорили: «Ну, зачем эта дача! Одно мучение!» Но бабушка отвечала: «Ребенок, – она строго поднимала палец, – должен проводить лето на воздухе». И точка. Мне на минутку становилось стыдно. Значит, мама и папа мучаются из-за меня? Но потом я убегал во двор, играть с ребятами, и все забывал.

Тем более что мама с папой тоже любили дачу, если честно. Мама ходила в светлом сарафане и босоножках, а папа катался на велосипеде.

Воду привозил водовоз дядя Петя. Он каждый день приезжал на своей бочке, запряженной слепым конем Русланом. Объезжал все дачи, и жители набирали по три-четыре ведра воды. Дяде Пете добровольно помогал Ваня Дыховичный. Он два лета таскал ведра и стал настоящим силачом – мускулы просто переливались. Я иногда ездил с ними на бочке. Тоже помогал – стучал в двери, кричал: «Вода приехала!»

Ваня Дыховичный потом стал хорошим артистом и кинорежиссером. Он и есть Ванька Дыхов из рассказа «На Садовой большое движение» и просто Ванька из рассказа «Похититель собак». Мы с ним не особенно сильно дружили, потому что он был старше меня на целых три года. В детстве это была огромная разница. Но он мне рассказывал много интересного. Про автомобили он знал все на свете, и про моторы, и про разные фирмы и марки, и про знаменитых гонщиков. Еще он мне рассказывал про рок-н-ролл и давал слушать большие черные пластинки. Они были сделаны из старых рентгеновских пленок, там виднелись ребра и черепа! От этого музыка была еще страшнее.

Среди моих приятелей был хороший мальчик Павлик. Рассказ «Англичанин Павля» – вовсе не про него. Не было ничего такого на самом деле. Чистый литературный вымысел. Просто мой папа взял это имя. Павлик немножко обиделся: конечно, он же наш сосед по даче, вот все и подумают, что он такой «англичанин». Теперь уже нет на свете ни моего папы, ни Павлика. Но я все равно должен это сказать.

Я совсем не боялся один гулять в лесу. Хотя я был не особенно сильный и быстро бегать тоже не умел. Но вот не боялся, и все. Даже вечером, даже почти что ночью. Хотя чаще мы гуляли с ребятами, конечно. Мы искали в лесу маленькие речушки или запруженные ручейки, купались, разводили костер.

Но сильнее всего мы с ребятами любили речку и лодку.

На лодочной станции можно было взять лодку за двадцать копеек в час. Но надо было оставить залог – паспорт или часы. Но если лодочник тебя давно знал, то можно было и без залога. А лодочник нас отлично знал, за несколько лет успел запомнить. Не только в лицо, но даже по именам.

Мы брали лодку и уплывали на целый день. То есть часов на пять или шесть. Мы плыли вверх по течению, мимо деревень, проплывали под шаткими мостиками из дощечек и проволоки. Речка становилась все более извилистая, деревья нависали с обоих берегов, получался как будто зеленый тоннель, ветки мягко задевали головы, в воде струились водоросли. В общем, все было, как в дебрях Амазонки. Наконец, лодка начинала скрежетать по дну. Мы поворачивались и плыли обратно. Доплывали до широкого места, купались, загорали, болтали без конца, обо всем на свете. И возвращались назад, на лодочную станцию.

А в следующий раз мы плыли вниз по течению. Проплывали мимо песчаного пляжа с купальщиками, речка поворачивала, становилась все шире, появлялся искусственный остров, еще новые пляжи, еще островки и, наконец, совсем широкая вода перед плотиной Троицкой фабрики. Подплыть к самой плотине было нельзя – из воды торчали частые бревна. Мы останавливали лодку и слушали, как шумит на плотине вода.

А потом, когда я стал взрослым, я пришел на речку и удивился, какая она узенькая и короткая. От пляжа до плотины можно вдоль берега дойти за полчаса, особенно не торопясь. Почему так случилось? Какой злой волшебник испортил мою прекрасную, широкую, бесконечную реку?

Я присел на бревно в траве и поднял глаза. Река сразу стала огромная и как будто выпуклая. Другого берега было почти не видно – только далекая полоска за камышами. Деревья стали высокими и закрыли полнеба.

Я все понял. Этот злой волшебник – моя взрослость. И даже мой рост. Сидя в траве на бревне, я смотрел на реку с высоты десятилетнего мальчика, и поэтому все казалось большим, широким и далеким.