Евмений ехал домой, а в голове его неотвязно вертелась мысль:

«Пять тысяч семьсот номисм… Пять тысяч семьсот… Где их взять? У меня только тысяча. Надо доставать почти пять тысяч золотых. Я никогда еще не делал такого крупного займа у Андрокла. Даст ли он? Но все равно придется попытаться…»

Протоиерей хорошо знал неумолимый нрав Архилоха. Он не окажет никакого снисхождения неисправному должнику и, не взирая на его высокое общественное положение, смешает его с грязью.

«Я пойду к Андроклу, – решил священник. – Если я разорюсь, он потеряет все, а я должен ему не менее десяти тысяч номисм…»

Евмений даже не знал точной суммы своего долга ростовщику!

На другое утро, едва дождавшись времени, когда открываются эргастерии, он появился в квартале Аргиропратия и прошел в кабинет ювелира по особому ходу, известному избранным клиентам. Каморка Андрокла была невелика, с одним окном, забранным прочной решеткой. Из ее убранства выделялся стальной шкаф с хитроумной системой запоров, известной только хозяину.

«Пошарить бы в этом шкафу», – мелькнуло в голове Евмения.

Ростовщик поднялся с любезной улыбкой, совсем не шедшей к его совиному лицу.

– Чему обязан удовольствию видеть твое благочестие? – спросил он. – Уж не принес ли ты часть долга? Это было бы очень кстати – мои дела за последнее время сильно пошатнулись. Совсем нет выгодных заказов, а содержать челядь стоит недешево.

И хотя Евмений знал, что у ростовщиков в обычае жаловаться на плохие дела, сердце у него защемило. Мямля и запинаясь, протоиерей изложил свою просьбу.

Андрокл даже присвистнул: он в самом деле был изумлен.

– Пять тысяч номисм! – воскликнул он. – Все мое имущество не стоит этого. Но зачем тебе такая огромная сумма, благочестивейший?

– Я вчера проигрался Архилоху на бегах! – мрачно признался протоиерей.

– Архилоху? Хранителю императорской казны? – уточнил ростовщик. – Я искренне сочувствую тебе. Придется заплатить.

– Я и сам знаю, но где взять столько?

Андрокл заговорил с притворным сочувствием:

– Я бы рад помочь тебе, благочестивейший, и, говоря откровенно, уж как-нибудь наскреб бы эти пять тысяч… Но под какое обеспечение?

– Мои драгоценности, мои лошади, рабы… – начал Евмений.

– Э, все это пустяки. Начни продавать, ничего не выручишь. Да, кстати, почтеннейший Евмений, знаешь, сколько ты мне должен?

– Только приблизительно, – признался влахернец.

– Я тебе скажу точно. – Ростовщик, пощелкав ключами в замочных скважинах, достал из шкафа пачку векселей и взглянул на итог… Четырнадцать тысяч шестьсот номисм.

Евмений как-то обмяк и чуть не упал с кресла.

– Четырнадцать?! Но когда же? По моему счету, я за все время унес от тебя не более шести…

– А рост? Ты забываешь рост, почтеннейший! Золотые монеты не даром путешествуют из одного кошелька в другой, они обрастают жирком, хе-хе-хе!

– Где же выход? – пробормотал священник.

– Очевидно, только в сундуках твоего дяди, сакеллария Гавриила, подсказал Андрокл. – Но преосвященный Гавриил крепок, хвала создателю, и, надо полагать, протянет еще много лет.

В душе Евмения начала возрождаться надежда. Глядя прямо в круглые птичьи глаза собеседника, он прошептал:

– А если бы дядя умер на этих днях?

– Тогда в ожидании, пока тебя утвердят в правах наследства, я бы открыл тебе неограниченный кредит.

– Преосвященный Гавриил очень плох! – неожиданно твердым голосом молвил протоиерей. – Я с часа на час жду известия о его блаженной кончине. Прощай, почтеннейший Андрокл!

И Евмений оставил эргастерий ювелира. Дома его ожидал старик Фома, келейник сакеллария Гавриила. По приказу Евмения он еженедельно являлся к протоиерею с докладом о здоровье сакеллария и о всех его действиях, которые могли бы интересовать племянника. Был как раз очередной день.

Евмений провел келейника в свою спальню, тщательно закрыл дверь, опустился в мягкое кресло.

– Говори! – сказал он.

– Благодарение господу, – радостно начал старик, – здоровье преосвященного Гавриила значительно пошло на поправку! Он думает, что скоро выйдет из дому.

Вся кровь прихлынула к полным щекам Евмения. Казалось, толстяка вот-вот хватит удар.

– Что с тобой, благочестивейший? – испугался Фома. – Тебе дурно? Сбегать за водой?

– Не нужно! – был резкий ответ. – Стой и слушай! Насчет здоровья аввы Гавриила наша общая мать церковь имеет свои соображения, и в эти соображения не входит его выздоровление.

– Но как же, благочестивейший…

– Молчи! – яростным шепотом прервал собеседника Евмений. – Молчи и повинуйся, если не хочешь, чтобы твоя душа отправилась в ад!

Старик стоял, трепеща от страха.

Евмений достал из потайного шкафчика флакон с прозрачной жидкостью. Немного успокоившись, он подал флакон келейнику.

– Будешь пускать в пищу авве Гавриилу по пять капель утром и вечером…

– Но, благо…

– Ни слова! Весь грех в этом деле святая церковь берет на себя, а тебе твое послушание зачтется в высшую добродетель. Но помни! – Протоиерей грозно помахал пальцем перед лицом Фомы. – Если ты обманешь и не выполнишь моего повеления, тебя постигнет отлучение от церкви, и удел твой будет с изменником Иудой!

Старик прикоснулся губами к кресту, висевшему на груди священника, и прошептал:

– Клянусь! Я все сделаю по твоему приказу!

– Передай авве Гавриилу мое величайшее сыновнее почтение и преданность!

Старик Фома вышел шатаясь.

…Через три дня сакелларий Гавриил «в бозе почил», как выражались придворные льстецы. Ему были устроены торжественные похороны.

На похоронах присутствовала вся знать Константинополя. Десятки священников и монахов шли со свечами и пели поминальные молитвы. Дьяконы кадили ладаном, и сизый благовонный дымок подымался к жаркому южному небу. Первым за гробом следовал «убитый горем» племянник, единственный родственник усопшего, влахернский протоиерей Евмений. Друзья и знакомые выражали ему сочувствие, а про себя думали: «Вишь, прикинулся… Попала лиса в курятник!..»

Имущество Гавриила было опечатано.

Евмений получил от ростовщика Андрокла пять тысяч номисм, подписав обязательство на десять. Долг протовестиарию Архилоху был уплачен в срок, и вельможа снисходительно похвалил протоиерея.

– Сыграем в следующий раз, благочестивейший? – игриво спросил Архилох. – Фортуна изменчива, как женщина, и, быть может, это золото снова вернется к тебе!

Если бес азарта вселился в душу человека, он не покинет ее до его смерти.

– Сыграем, превосходительный Архилох, – ответил влахернец.