Это было во времена, когда страна перевернулась, по выражению А. П. Чехова, «верхним концом вниз», и кто-то решил, что начинается новая светлая и справедливая жизнь, а кто-то хватал что плохо лежит. А плохо лежало практически все, даже заграничная помощь беженцам из Баку, Еревана, Спитака и других разнесчастных мест.

Я и мой сын Валя принадлежали к первым и занялись этой помощью.

Можно сказать, я возглавила эту помощь, хотя формально руководила всем одна бойкая журналистка. Но именно формально, потому что собирала в офисе при газете несчастных замордованных людей, учила их жизни, а мы вместе с членами общества «Свеча» – содружеством людей, покушавшихся на самоубийство, ездили по подмосковным домам отдыха и бывшим пионерлагерям, где расселили беженцев. Люди в этом трагическом сообществе были удивительные– бескорыстные и беззаветно добрые.

Они дотемна тащились через леса и поля с продуктовыми посылками, которые присылала католическая благотворительная организация «Каритас» из Германии. Мы с сыном-подростком развозили посылки на дряхлых «Жигулях». Каждая весила около двенадцати килограммов, и мы с сыном потом подсчитали, что перетаскали на себе несколько тонн.

Но тогда мы, казалось, не ощущали их тяжести, потому что беженцы, получив посылку, немедленно накрывали стол, и отказаться от их восточного гостеприимства было невозможно. Кроме того, мы тоже подголадывали, и это, наверное, было заметно.

Это были удивительные посиделки, иногда действительно при свечах, долгие рассказы о судьбах, о горестях, прекрасные лучистые черные глаза, женщины, которые в немыслимых условиях сохраняли женскую привлекательность, и мужчины, сохранившие благородство.

Самые смышленые из них протоптали вскоре дорожку в американское посольство на выезд, а несмышленые рассеялись по городам и весям России.

Через тот же «Каритас» шли огромные тюки с вещами. Мы сортировали и раздавали одежду (очень хорошую, кстати), зарабатывая астму от реагентов химчистки.

Но рассказ мой не об этом, тем более что от этого дела я отошла, не вызвав сожаления у бойкой журналистки. Умненькая ее головка придумала, что вещи надо не раздавать беженцам, а относить в комиссионки. Так происходило первое освоение системы откатов, и я почувствовала, что, как говорят в Америке, начало сильно вонять.

В это самое время подруга познакомила меня с Линой. Она была очаровательна, по-другому и нельзя было сказать о хрупкой, женственной, мягкой, тогда еще молодой, женщине. А еще она была тверда, расчетлива, подозрительна и беспощадна.

Закончив престижный московский вуз, Лина уже давно жила в Америке. Сейчас не вспомню, как и почему она там оказалась, да это и неважно, но вот каким четким и умелым администратором была она, какие связи ловко налаживала в нужных ведомствах, помню отлично. Для нее суровые тетки из Минздрава и Наробраза были Катями, Ноннами, Любами… Она дарила им неслабые подарки, где надо, изящно вручала конверты… Дело в том, что Лина занималась усыновлением в нашей разоренной голодной стране.

Да, она была классным менеджером, и свои немалые деньги отрабатывала честно, хотя судьба бедных крошек, увозимых в неведомые дали, была ей абсолютно безразлична – «только бизнес и ничего личного».

…Первой «моей» усыновительницей была женщина – морской пехотинец из Штатов.

Смуглая с жесткими черными волосами, жесткой складкой губ и жесткими интонациями, она была не замужем, но имела уже одного усыновленного, – мальчика по имени Лукас. Кажется, он был из Мексики. Теперь морпех хотела девочку – черненькую, с черными глазками, и Лина посылала ее за такой девочкой куда-то на Урал.

По условиям (кстати, никаких «следов» в виде контракта Лина не оставляла, все оговаривалось устно), так вот, по уговору мы обязаны были сопровождать усыновителей на всех этапах усыновления. Но я простудилась и поехать с морпехом не могла. Я вообще не понимала, зачем суровой неулыбчивой морпехше так уж нужен второй ребенок. Кроме того, у меня были некоторые подозрения по поводу ее сексуальной ориентации. Может, если бы не все эти обстоятельства, я преодолела бы недуг и поехала в уральскую глухомань, а так – просто организовала все по телефону, созвонившись с директоршей Дома ребенка. Директорша за баснословную по тем временам сумму, полагавшуюся ей за качественного ребенка, все организовала в лучшем виде, но морпех, судя по всему, накатала на меня телегу.

Прожила она у меня неделю, отдавая отрывистые приказания, и отбыла с черненькой, как галчонок, девочкой в расположение своей части, штат Вашингтон.

Остался противный осадок, предчувствие неприятного разговора с Линой (он вскорости и состоялся) и проклевывающаяся мысль о том, что и отсюда надо линять, потому что тоже подванивает.

Неожиданно взгляд Лины с жесткого поменялся на оценивающий, и она спросила меня – бывала ли я в городе N и нет ли у меня там знакомых? Знакомые были.

Вернее, один знакомый – бывший комсомольский работник, ставший филологом. Поэтому буду называть его КР, как некогда Великого князя. В последний приезд он гордо вручил мне свою новую визитную карточку, где значился экономическим советником губернатора города Энска.

Я совсем не удивилась: в те времена на моих глазах произошло так много трансформаций с людьми. Те, кто был никем, становились персонами, и наоборот, персоны уходили в небытие. Советник так советник.

Но то, что я увидела в Энске, ошеломило. Бывший КР имел роскошный офис в центре города, где щедро угощал шампанским, вместо лоснящегося костюма третьего срока был одет в «Бриони», поменял квартиру и жену. Только позже из недомолвок и косых взглядов новых знакомых в городе я поняла, что КР с друзьями «распилили» деньги одного фонда, предназначенного на благое дело помощи людям, пострадавшим от экологической катастрофы.

Но это позже, а приехала я в Энск с двумя милыми людьми из Америки. Супругам Дойл предстояло усыновить ребенка в Энске.

Это были типичные средние американцы с Восточного побережья. Она – старшая медсестра огромного и очень знаменитого госпиталя, он – главный инженер этого же госпиталя. Она прошла все муки искусственного оплодотворения и прочих хирургических манипуляций, но забеременеть не смогла. И тогда было принято решение об усыновлении.

Джудит приехала с большой надеждой, Дуглас – полностью вооруженный для пребывания в опасной стране. У него был с собой даже какой то суперфильтр для воды. С этим армейским фильтром «можно было пить воду хоть из лужи на Ближнем Востоке», но в Энске фильтр, как позже выяснилось, роковым образом не сработал.

С супругами Дойл, не в пример военнослужащей, я подружилась в Москве легко, сразу и, как оказалось, надолго. Джудит была рыжей, с конопушками на носу, смешливой и с замечательным чувством юмора. Дуглас – большим, плотным, с большими руками, ногами и животом. У себя в городке он командовал добровольной пожарной дружиной и мечтал познакомиться с работой наших пожарных. Я отвезла его в пожарную часть, благо она неподалеку от моего дома в Москве, и он отлично провел время, обсуждая тонкости дела с коллегами-профессионалами. Пожарным он подарил чудесные мощные фонари, крепящиеся на лоб, и тюбики с какой-то волшебной мазью от ожогов. Коллеги были довольны.

А еще супруги притащили огромный чемодан, набитый лекарствами, специальными шприцами и устройствами для многоразовых детских капельниц.

Это был дар персонала знаменитого госпиталя неведомому детскому дому.

С этим чемоданом вышла первая, так сказать, неувязка. В аэропорту отказались его принять в багаж. И чем больше я умоляла тетеньку на регистрации, объясняя, что груз гуманитарный и предназначен для детей-сирот, тем больше она хамила. Мы задерживали двух фей, стоявших за нами в очереди. Феи были в длинных норковых шубах, с гладенькими лаковыми прическами и красивым макияжем. Стойка в третьей позиции, изящество жестов и худоба указывали на принадлежность к миру сильфид.

Они вступились за нас, но их вмешательство вызвало еще больший прилив злобы у этой бабы. На глазах моих бедных соискателей показались слезы. «Сколько надо заплатить?» – прошептал Дуглас. И тут озверела я.

– Проходите, пожалуйста, – пропустила я вперед фей. – Мы не летим, но я иду к начальнику аэропорта, и вы заплатите из своего кармана за наши билеты, вы ответите за то, что не пропустили гуманитарный груз, я ведь показала вам документы.

– Мы будем ждать вас тоже, – вдруг с сильным прибалтийским акцентом сказала одна из фей. И добавила, обращаясь к «стражнице порядка»: «За это вас ненавидит весь мир».

Та вдруг сдулась и, что-то бормоча, приняла багаж.

В Энске нас ждал КР, с которым я созвонилась заранее. Сказал, чтобы я ни о чем не беспокоилась, он будет помогать, и, кроме того, губернатор лично окажет помощь в таком благородном деле, но так как он, конечно, очень занят, курировать процесс будет его супруга.

Я тотчас мысленно окинула взглядом набор подарков, который мне вручила Лина, в поисках достойного губернаторши. Вроде бы один годился.

Но как я ошиблась! Американские цацки не вызывали восторга. Жители Восточного склона Южного Урала жаждали твердой валюты – это я поняла сразу, как только КР назвал плату за убогую однокомнатную квартиру, в которой поселил Дойлов.

– А что, остановиться в хорошей гостинице будет не лучше? – спросила я. – Цена тянет на номер в приличном отеле.

– Это будет неудобно, – отрезал КР.

Неудобно оказалось моим подопечным. Джулия с хохотом сказала мужу, чтобы он был осторожен, потому что унитаз сильно качается.

Меня КР завез в какую-то унылую ведомственную гостиничку.

К нам прикрепили угрюмого водителя, но КР предупредил, что расплатиться за услуги надо будет не с водителем, а с ним – естественно, в последний день.

На вопрос «сколько?» ответил уклончиво, и я сразу начала нервничать, ведь платить за все должны были мои милые новые друзья.

Не зря нервничала!

Мороз стоял сильный, и улицы были пустынны. Честно говоря, я надеялась, что на правах хозяина КР пригласит нас вечером хотя бы на чай. Какую-то еду я взяла из Москвы, но хотелось по-московски посидеть, обсудить завтрашний день, но КР попрощался, сказав, что завтра утром нас отвезут в Дом ребенка, и исчез.

Много раз крашенная дверь убогого жилища была не заперта, и я с порога увидела их стоящими на коленях и молящимися. Я замерла. Они молились о том, чтобы Господь послал им завтра ребенка. Они волновались. Из моего разговора с КР в машине они по интонациям поняли, что все не очень просто. Я спрашивала, точно ли есть ребенок, которого можно усыновлять, КР отвечал уклончиво, ссылаясь на губернаторшу.

В общем, я поняла, что губернаторша в доле, и КР в доле, и директриса Детдома в доле, и кто-то из здравоохранения, и нотариус, но во что это выливается, не имела представления.

Они молились так пылко, так истово, что у меня сжалось сердце.

Я тихонько прошла на кухню, приготовила чай и бутерброды.

После скромного ужина Дуглас притащил устройство, похожее на большой велосипедный насос, и заявил, что сегодня же пропустит через него воду из крана. Он был экспериментатором. Я все же посоветовала пить только кипяченую воду, но мистер Дойл гордо заявил, что доверяет продукции военного комплекса.

Например, когда оборудовали площадку для вертолетов на крыше госпиталя, он, как главный инженер, вызвал для консультации военных, и они посоветовали много дельного.

Рано утром мы были в Доме ребенка.

И первое, что услышали, был детский крик. Кричала девочка лет пяти, кричала и рвалась из рук нянек – грязная, одетая в рванье. Милиционер, стоявший в двух шагах, пытался ее успокоить, но как только он делал шаг к ней, она издавала такой душераздирающий вопль, что он отступал назад.

И тут появилась заведующая. Мельком глянув на нас, она приказала нянечкам:

– Быстро уводите ее, и сразу к врачу, вы что, не видите, в чем дело?! – Потом милиционеру: – Через пять минут освобожусь и все оформим, присядьте пока. Чаю хотите? – И нам: – Идемте!

Мы пошли за ней, она явно спешила, мы пришли не вовремя, и в этом была наша главная удача и удача Степана.

Нетерпеливо выслушав меня и мельком посмотрев на верительные грамоты, она поручила нас улыбчивой тетеньке, велев показать детей.

И тогда я спросила директоршу:

– Почему девочка так страшно кричала?

– Боится мужчин, – коротко ответила она и поспешила в вестибюль к милиционеру.

Дом ребенка был чистым, игровая, куда нас привели, светлой. Детки ползали по ковру, складывали кубики, но на нас прореагировали живо: стали подходить и подползать ближе.

– Посидите, присмотритесь, – показала нянечка на кресла.

Она, как и я, видела, что супруги пришли в невменяемое состояние.

Они сели, сложив руки на коленях.

– Вер ю? – спросила нянечка на чудовищном английском, но они ее поняли.

– Юнайтед Стейтс, – ответили подобострастно.

– Америка, – пояснила, на всякий случай, я.

– Надо же! – уважительно произнесла другая нянечка. – Ну, смотрите, у нас детки хорошие. Есть и другая группа.

Но ни Джудит, ни Дуглас не были готовы «смотреть», они были потрясены: вот так, прямо сейчас, надо сделать главный выбор в своей жизни!

И тут наступил «момент истины»: я вдруг почувствовала, что выбор надо сделать здесь и сейчас, и сделать этот выбор должна я.

– Мы можем здесь быть до вечера, – сказала я, но они не услышали меня.

Я ушла в другой конец игровой комнаты и села на стул.

Малышня, как металлические крупинки к магниту, тихонько приближалась к ним и ко мне.

Ко мне меньше.

«Надо же, крохи, а соображают, что папа с мамой лучше, чем одна мама».

Центр комнаты освободился, и стал виден малыш с огромной головой, сидящий на маленьких качелях. Он кривил слюнявый рот в беззвучном плаче, видно, не умел раскачать качели или хотел слезть. Но на него никто не обращал внимания. И когда я уже решила окликнуть нянечку, к качелям подошел мальчик, совсем маленький, и начал тихонько раскачивать. Гидроцефал тут же заулыбался, а маленький, лет трех, мальчик изо всех своих силенок тянул тоненькую штангу.

Я подошла к малышу, стала помогать, вглядываясь в курносое личико. Обычное детское личико с черными глазками.

– Как тебя зовут?

Он оставил качели, отошел к окну и спрятался за тюлевой занавеской. Занавеска была убежищем, защищавшем от волнения и смущения. Так и стоял там неподвижно, наверное, справляясь со страхом, уверенный в том, что не виден никому.

Но как только я отошла от качелей, он вышел из укрытия и снова принялся раскачивать уродца.

– Кто вон тот мальчик? – спросила я няньку.

– А это Степочка Марджанов, хороший мальчик, нашли на улице грудным… в луже.

– Этот мальчик наш, – сказала я громко и повторила по-английски: – Этот мальчик наш.

Дуглас и Джудит посмотрели на меня ошарашенно.

– Иди к нему, Дуглас, он похож на тебя, и он замечательный. Иди к нему.

И мистер Дойл встал и побрел к качелям как сомнамбула, следом за ним Джудит. Няньки молчали потрясенно.

Потом одна пролепетала: «Как-то вы быстро. Посмотрели бы еще».

Потом дети ели, потом у них был «тихий час», и Дуглас Дойл сидел возле кроватки Степана Марджанова и пухлым пальцем нежно гладил его по щеке и головке.

Мальчик замер, как пойманная птичка, но только счастливая птичка, потому что глазки его светились светом тихого счастья.

А рядом не спали тоже – завидовали, и так сильно, так безнадежно, что я не выдержала, сделала шаг, но мудрая нянечка показала: «Не надо!» И я ушла к директорше.

Директорша сказала, что у нее тоже усыновленный дома сидит уроки делает («надеюсь»), что проблем с бумагами не будет, у Степочки никого из близких нет, что, кажется, он здоров, что редкость в здешних местах, претерпевших радиационную катастрофу, что Дому ребенка очень нужен телевизор («Будет. И вообще все будет в порядке, вы меня поняли?»).

Вечером пили чай, я кипятила воду дважды, а Дойлы использовали фильтр. Их доверие к американскому военно-промышленному комплексу чуть не обернулось катастрофой.

Утром безотчетная тревога погнала меня к кирпичной пятиэтажке.

Дверь была не заперта. Джудит с бело-зеленым лицом сидела, согнувшись на диване. Из сортира доносились стоны Дугласа.

– Мы умираем, – сказала Джудит. – Но мы должны идти к Дагги…

С этими словами она бросилась на кухню. Ее стошнило в раковину.

«Господи, он уже Дагги», – только и успела подумать я.

– Надо вызвать «Амбуланс», Дагу очень плохо.

Вот как раз «Амбуланс» вызывать не следовало, я понимала, что их упекут в какую-нибудь жуткую инфекционную больницу или, не дай бог, в холерный барак. На всякий случай.

И тут я вспомнила, что Джудит – главная медсестра госпиталя в одном из восточных штатов.

– Ты взяла с собой аптечку?

– Конечно, но я не знаю, что с нами, надо сделать анализы, посев.

– Анализы делать не надо. Там есть такой укол, ну, знаешь, комбинированный на все случаи жизни?

– Есть.

– А виски у вас есть с собой?

– У Дага есть… «Джонни Уокер».

– Неважно. Укол и большую порцию виски.

Директорша оторопела, когда, измученные блеванием, зелено-желтые, в облаке спиртного, будущие родители ввалились в Дом ребенка.

Я объяснила, в чем дело, и она поверила сразу:

– А разве вас не предупредили…

– Предупредили, но у них с собой фильтр, даже из лужи пить можно.

– Из лужи, может, и можно, а у нас из крана нельзя.

Я не помню, как прошел этот день. Мы переезжали из горздрава в райздрав, из отдела опеки в нотариальную контору, и везде КР тихо, но жестко называл суммы.

К концу дня итог стал значительным, но Даг поворачивался спиной и покорно лез в карман нательного пояса.

Они все время рвались к Степе и спрашивали, когда мы уедем вместе с ним в Москву. КР отвечал уклончиво, а директорша стала отводить глаза. И тогда ледяное предчувствие ошеломило меня: «Они не отдадут Степу, пока не выкачают все». Я оказалась права, утром следующего дня Степу не показали, объяснили, что повезли его на какую-то медкомиссию.

– Но ведь вы сказали, что он здоров?!

Я хорохорилась, но понимала, что мы беспомощны: ведь в деле участвовала жена губернатора, и она, судя по всему, вошла во вкус. Да и все вошли во вкус!

Я бросила пробный камень и спросила КР, на какое число брать билеты на самолет. Ответ был уклончивым. Даг, который напряженно переводил взгляд с одного говорящего на другого, спросил:

– Во сколько же его повезли, сейчас только восемь.

– А в шесть, – не запнувшись, солгала директорша.

– Такого крошку разбудили в шесть, для чего, если вы не можете сказать, когда мы улетаем? Чего они хотят еще?

Я не решилась произнести понятное всем слово «мани», но я произнесла его вечером в убогой норе за восемьдесят долларов в сутки.

– Вот чего они хотят.

– Но мы уже дали довольно много. И я приехал усыновить ребенка, а не покупать.

– Простите меня.

– Ты здесь ни при чем. Хорошо, я куплю этому скользкому типу машину. Пусть он все уладит.

– У нас нельзя купить машину (шел девяносто пятый год).

– Что же делать, – сказала Джудит и заплакала. – Я его уже люблю.

Я сидела на кухне, пила чай и думала, а они, стоя на коленях, молились в соседней комнате.

И я придумала! Но не скажу что, потому что это был шантаж чистой воды. Но все-таки КР сумел выжать еще десять тысяч долларов на «мелкие расходы» (привет губернаторше).

(В девяносто пятом на сто долларов в Москве можно было скромно прожить месяц, а уж в Энске, наверное, и поболе.)

– Вам большой привет от Неонилы Маврикиевны, – сказал в аэропорту КР. – Она всегда будет рада видеть вас здесь у нас.

Читай: вези еще.

«Нет уж, спасибо, с меня достаточно», – хотелось сказать, глядя в его маслянистые глаза под маслянистыми бровями. Но не смогла. Слабачка.

Летели мы, заняв целый ряд. Степа, который, кроме лужи и Дома ребенка, не видел ничего в жизни, вел себя с удивительным достоинством. Сначала я подумала, что это своеобразный вид шока, но когда Джудит, не спускавшая его с рук ни на секунду, дала ему книжку с картинками, он взял и все три часа полета спокойно рассматривал картинки. Мы только переглядывались удивленно и восхищенно.

Никогда не забыть первый ужин Степана на нашей даче.

Оказалось, Джудит привезла огромное количество баночек с детскими деликатесами.

Она принялась тревожно расспрашивать меня о каждой баночке на предмет угрозы аллергии. Этот бестолковый диалог (я-то ведь не знала ничего об американских продуктах) был прерван заявлением милейшей Екатерины Ильиничны. Екатерина Ильинична выручала меня в сложных хозяйственных ситуациях и в тот раз пришла перед нашим приездом и приготовила ужин. Обычный наш советский ужин: котлеты с пюре – правда, я любила льстить ей, говоря, что ее пюре полагается есть на десерт, что было чистейшей правдой.

Так вот Катерина Ильинична крикнула из кухни: «Да бросьте вы дурака валять с вашими баночками, сейчас принесу борщ, котлеты и пюре, и вы увидите, как он будет уминать это все».

Мы увидели.

Даг, с глазами, полными слез, ушел в соседнюю комнату, Джудит закрыла лицо ладонями, мы с Катериной Ильиничной опустили головы, а малыш ничего этого не видел, не замечал. Он был поглощен собиранием крошек вокруг тарелки: слюнявил пальчик, аккуратно прилеплял к нему крошку и отправлял в рот.

Видно, таков был ритуал в его прошлом полуголодном существовании.

Поначалу он был зажат и льнул ко мне, да и как иначе, – ведь новые родители говорили ему непонятные слова. Но более меня он полюбил Екатерину Ильиничну, которая оставалась с ним, пока мы в Москве оформляли документы.

Она кормила его манной кашей, пюре, сажала на горшок и бесконечно монотонно пела, пока он сидел с задумчивым видом: «Мишка косолапый по лесу идет, шишки собирает, песенки поет».

Однажды вечером он спел нам эту незатейливую песенку, Катерина Ильинична обняла и поцеловала его, и он поцеловал ее. В глазах Джудит зажглись нехорошие огоньки ревности.

Я вообще стала замечать, что они все более тяготятся днями в России и ждут не дождутся, когда можно будет наконец вернуться домой со своей бесценной добычей. Теперь Джудит твердым шагом шла укладывать его спать; я слышала, как Степа что-то лепетал, но Джудит перестала звать меня на помощь, как это было в первые дни.

А Степочка расцветал с каждым днем. Из печального, безропотно-послушного мальчика он постепенно превращался в веселого шалуна и однажды с криком «Ласик!» вбежал из коридора в столовую, таща за хвост нашего чудного белого кота Ласика. Тот, конечно, вопил, к удивлению Степы. Ласик давно вызывал его любопытство, он был первым котом, увиденным им в жизни, и наш малыш не знал, что брать котов за хвост не положено. Но ведь за что-то надо было ухватиться, чтобы поднять и понести эту забавную игрушку.

А мы с утра до вечера сидели в очередях перед кабинетами важных теток с аккуратными «укладками» и скромно накрашенными губами, очень ловко берущими конверты с невозмутимым видом и без следа благодарности, будто так положено.

Потом сидели в коридоре посольства США, и вот там я видела откровенных ублюдков-усыновителей. Они не обращали внимания на детей, не сажали в просторных туалетах на горшок, не давали попить; иногда они поглядывали на них с холодным оценивающим вниманием. Джудит и Даг на мои вопросы – что это за люди, пожимали плечами. Частенько Джудит заодно со Степаном «обслуживала» и другого малыша. Ее холодно благодарили. Но однажды я пристала сильно, и Джудит сказала, что в их общине баптистов таких людей нет и вообще на родине они таких не встречали, но, наверное, это хорошие люди, только у них культурный шок. Последнее было явным намеком на наше пребывание в Энске.

Но день отъезда приближался, и сердце мое постепенно, но неотвратимо обволакивала тоска. Тоска по маленькому мальчику, который, чувствуя ревность американской мамы, старался прижаться ко мне где-нибудь в уголке, тайком.

В этом не было предательства: просто Степан еще не успел полюбить Дага и Джудит, а нас с Катериной Ильиничной уже любил.

И вот наступил последний вечер.

Когда мы вернулись из города с заветным апостилем, нас ждал праздничный ужин, а вымытый Степан светился чистотой и блаженством. Его довольно редкие волосы были расчесаны на косой пробор, именно так Катерина Ильинична трактовала прическу примерных мальчиков Запада. Была недалека от истины.

Степан по-прежнему собирал крошки, но уже с оттенком игры, не так сосредоточенно и поглядывая на нас. Ужин получился грустным, Даг и Джудит изо всех сил скрывали радость. После ужина Джудит увела Степу в спальню, а мы с Дагом и моим сыном решили бодрствовать. Рейс на Нью-Йорк в те времена отправлялся в четыре утра, до «Шереметьева» ехать часа два, ну и два до регистрации, так что Джудит со Степой могли поспать до двенадцати.

Но что-то в спальне шло не так. Слышался воркующий голос Джудит и хныканье Степы. Через некоторое время на помощь жене отправился Даг. Но приход Дугласа ничего не изменил, хныканье даже усилилось.

Я делала вид, что смотрю телевизор, а на самом деле прислушивалась к событиям в спальне, ожидая, когда же Дойлы наконец сдадутся и призовут меня на помощь. Катерина Ильинична уже ушла. Но Джудит решила начать воспитание.

Она вышла из спальни с непреклонным лицом, следом смущенный муж.

– Он должен успокоиться и уснуть, – объявила Джудит. – Давайте пить чай.

Но пить чай не получилось. Степан уже ревел, а потом: «Оля!» – позвал за дверью охрипший голосок. Это было впервые: он назвал меня по имени! Оказывается, знал мое имя!

Я посмотрела на Джудит. Она махнула рукой, мол, иди, все равно в последний раз.

Я баюкала его, целовала мокрое от слез личико. Он прерывисто всхлипывал и, судя по всему, собирался заплакать снова, теперь уже сладостно, в честь победы. Но я это пресекла.

– Не реви! – сказала я. – У тебя остается гражданство, и когда ты вырастешь, сможешь сделать выбор, где тебе жить. Когда ты приедешь, я буду уже старой и расскажу тебе, если ты захочешь, о городе Энске и о том, как твои приемные родители бедовали в нем. Расскажу, как ты раскачивал качели с бедным беспомощным малышом и как спрятался за занавеску…

Степан слушал меня очень внимательно, не сводя блестящих, совсем не сонных глазок.

Потом вдруг очень взрослым, уверенным движением вывернулся из моих рук, прошел по тахте к окну и взялся руками за подоконник.

За окном падал большой снег. Я поставила Степана на широкий подоконник, обняла его, и мы долго смотрели на огромные хлопья, плывущие непрестанно вниз.

Я рассказывала, какая красивая страна Америка, какие большие реки текут там, как непохожи два океана, омывающие ее, какие большие снега бывают там тоже, как прекрасна дорога вдоль Тихого океана и как много там хороших людей.

Он слушал и, не отрываясь, смотрел в окно. Он прощался. И со мной тоже.

Печаль и сутолока отъезда помнятся плохо, я была слишком озабочена состоянием моей дряхлой машины, которая вдруг начала как-то истерично дергаться. На обратном пути она вообще остановилась. Потом выяснилось, что на обочине нам вместо бензина продали какую-то дрянь, но на заправках бензина не было. Ладно, сейчас не об этом, а о прощании.

Оно вышло каким-то скомканным, а в очереди на регистрацию было много американцев с малышами.

Через два года мы, я и сын, по приглашению четы Дойл приехали в маленький городок на Восточном побережье. К нашему приезду Даг-старший (был еще Даг-младший, бывший Степан) отремонтировал дом и пригласил всю многочисленную родню и друзей на party, вечеринку в нашу честь.

Дагги оказался крепеньким коренастым мальчиком, очень похожим на Дага-старшего. Он довольно спокойно воспринял наше появление, а на вопрос, помнит ли он Россию, заученно ответил: «Да. Я там много плакал». Его комната была завалена чудесными игрушками, а во дворе стояла довольно большая пожарная машина, лихо ездящая от аккумулятора. Кроме того, у Дагги был маленький, но настоящий костюм пожарного с сияющей золотом каской наподобие шлемов римских легионеров.

Даг-большой и Джудит показали мне самое важное в жизни американца – свое место работы. Это был огромный, всемирно знаменитый госпиталь. Там персонал медсестер завалил меня чудесными, заранее приготовленными подарками, а сын весь день провел, осматривая огромное инженерное хозяйство Дага. На этом развлечения закончились, и мы с сыном и Дагги, которого на время освободили от детского сада, оставались одни дома. Да, еще милая собака-ретривер Мэгги. Джудит предупредила, что есть и пить можно все, но ни в коем случае не давать Дагги пасты из арахиса, которую он обожает и на которую у него страшная аллергия.

Пожалуй, мало что может сравниться по тягостной скуке с проживанием без дела и забот в чужом доме. Одно время мы отправлялись на большое озеро, что было рядом. Его пляжи были пустынны («Все на работе», – сказал Даг), но озеро быстро надоело, и мальчики занялись изготовлением красивых шкатулок в уникально оборудованной столярной мастерской Дага. Кажется, он и подбросил им идею изготовить всем на память шкатулки. Моя вот сейчас стоит передо мной на полке. Темного полированного ореха, с бронзовыми уголками на крышке и бронзовым замочком. Чудесная шкатулка!

Дагги стал настоящим американцем: много юмора и никаких сантиментов, мои пылкие ласки сносил с вежливым терпением, и я отстала от него. Зато с моим сыном у него установились братские отношения. Они даже ссорились по пустякам, как братья, и однажды устроили такой тарарам в сарае-амбаре, что Даг орал на них диким голосом.

Вот, пожалуй, все происшествия за наше двухнедельное пребывание. Достопримечательностей в округе не было, кроме знаменитого университета и военной базы в заливе океана, а природа хороша, похожа на места под Курском.

Когда к концу нашего пребывания я ошалела от скуки, счастливая идея посетила меня: оставить на память дорогим хозяевам фильм. Видеокамера есть, остается придумать сценарий и обучить исполнителей. С Дагги, конечно, будут трудности, но если дать ему роль без слов… Все-таки он еще мал… Как-то, сидя в детском кресле в машине, он заявил задумчиво: «Когда я вырасту большой и буду сидеть в тюрьме…». Мы онемели, Даг даже нажал тормоз. «Ну вот, – подумала я, – вот и вылезают преступные гены неведомой мамаши или папаши».

– А почему ты будешь сидеть в тюрьме? – осторожно спросила Джудит.

– Ну как же, ведь я буду ездить очень быстро, и полиция меня арестует.

Мы все облегченно вздохнули.

Сюжет фильма родился, исходя из реквизита.

К дому подъезжает пожарная машина, и инспектор, Дагги, осмотрев сарай, делает серьезное предупреждение хозяевам. Хозяева пытаются его задобрить, но инспектор непреклонен, а сосед-хирург, личность реальная – его должен был исполнить мой сын, в порядке подхалимажа предлагает сделать операцию, но инспектор отказывается и составляет акт.

Дело в том, что на участке соседа – мировой знаменитости в области медицины – скопилось огромное количество горючего материала.

Это были банки с разноцветными красками нежных тонов.

Красавец и холостяк, хирург часто отсутствовал. На собственном, специально оборудованном самолете он улетал в разные страны делать сложнейшие операции, а в это время его очередная пассия принималась облагораживать довольно запущенный дом. Обычно дама успевала покрасить одну-две стены, и… тут история повторялась, возвращался хирург, цвет ему никак не нравился, да и дама почему-то тоже. Оставались огромные банки с краской и разноцветные стены дома.

Сценарий очень понравился Джудит и Дагу, но они волновались, справится ли со своей непростой ролью Дагги.

На репетициях Дагги был рассеян, все подвинчивал и подкручивал что-то в своей прекрасной машине, и я деликатно сказала ему, что если он не хочет говорить, может просто стоять возле машины.

В конце концов, чего можно ждать от пятилетнего карапуза.

В воскресное утро съемочного дня все были страшно взвинчены.

Джудит выбросила пиццу в помойку, решив, что она, пицца, не состоялась. Пиццей она должна была подкупать инспектора. Даг-большой застрял в своей мастерской, где срочно доделывал шкатулку – взятку. Валентин с нетерпением ждал Дага, чтобы поехать за сигарой – хирург курил только «гаваны», и только Дагги сосредоточенно ковырялся со своей машиной.

Я уточняла план съемки, работа предстояла ювелирная, не предусматривающая монтажа. Но меня очень беспокоил Дагги. Глупая, я не поняла, что он уже был в образе – готовился к выезду.

И дальше мы наблюдали чудо.

По моему сигналу Дагги с сиреной (что не было предусмотрено сценарием) въехал во двор. Неторопливо вышел из машины, мрачно пожал руку Дагу, с достоинством кивнул Джудит, в упор грозно посмотрел на Валентина-хирурга и на его сигару (тоже актерская находка) и прямо пошел к сараю.

Он ни на секунду не вышел из образа. Троица просто подыгрывала ему. Во дворе хирурга он даже пнул одну из легковоспламеняющихся банок. А на предложение «хирурга» сделать любую операцию бесплатно, скривив рот, ответил: «No».

Потом уехал, оставив растерянных домовладельцев: Джудит с уже другой пиццей в руках, Дага со шкатулкой, а Валентина с листком бумажки, обозначающим штраф.

Это был великий актер, мы все были ошарашены, и сосед-хирург подтвердил наше предположение. Потом из письма мы узнали, что фильм пользуется бешеным успехом среди родственников и знакомых.

А счастливчика Дагги мы больше не видели.

Знаем только, что он закончил один из лучших университетов – Йельский, стал биологом и работает на НАСА.

Он сделал выбор, тот, о котором я говорила ему на старой даче, когда за окном падал большой снег.