Чезаре возвратился в Рим пятнадцатого сентября 1501 года — увенчанный лаврами победителя, заслужив благодарность французского короля и став богаче, чем был, на сорок тысяч дукатов (в такую сумму оценил Людовик XII помощь герцога в неаполитанской кампании). За время его отсутствия в Вечном городе произошли два немаловажных события: помолвка Лукреции с Альфонсо д'Эсте, сыном и наследником герцога Эрколе Феррарского, и опубликование папской буллы, объявившей вне закона семьи Колонна, Савелли и Гаэтани. Как ни удивительно, но беда, достигшая трех вельмож, явилась прямым следствием предстоящей свадьбы дочери его святейшества.

Официальной причиной гнева святого отца была «непокорность и противодействие воле апостолического престола, в каковых прегрешениях все поименованные лица упорствуют уже много лет, со времени понтификата Сикста IV». По настоянию папы опальные семейства лишались даже обычного права на отсрочку — булла вступала в силу немедленно, а их земли, дворцы и прочие богатства подлежали конфискации. Ресурсы церковного государства пополнились солидным куском. Распределялось это имущество очень своеобразно: одна часть отходила к Родриго, сыну Лукреции, получавшему титул герцога Сермонетского, другая — столь же малолетнему Джованни Борджа, мальчику неизвестного происхождения, которого святой отец задумал облечь достоинством герцога Палестринского.

Как мы знаем, Александр относился к своему потомству с большой заботой, не жалея ничьих корон и владений ради благополучия собственных детей. Но в данном случае к родительским чувствам примешивались династические интересы, в том числе и семейства д'Эсте. Обеспечивая маленького Родриго, папа устранял препятствие к браку дочери — теперь можно было не опасаться грядущих затруднений в престолонаследии Феррары.

Что же касалось Джованни Борджа, то здесь Александр превзошел самого себя, издав в один и тот же день два документа, объявлявшие отцом этого ребенка разных людей. В булле, выпущенной консисторией первого сентября 1501 года, трехлетний Джованни назван законным (!) сыном Чезаре Борджа, герцога Романьи и Валентино, и некой неизвестной «женщины благородного происхождения». А другая булла, датированная тем же числом, преподносит читателям еще более удивительный сюрприз — в отцовстве признается не кто иной, как сам римский папа! «В действительности, — пишет Александр VI, обращаясь к своему отпрыску, — ты рожден не от вышепоименованного герцога, а от Нас; Мы же, по весьма основательным причинам, не желали сообщать об этом в Нашем предыдущем послании».

Гадать, какое из двух взаимоисключающих свидетельств содержит истину, в данном случае не приходится — правдивой может быть только вторая булла; кстати сказать, о ее существовании узнали лишь после смерти Александра. Папа на старости лет опять оказался виновен в том самом грехе, за который когда-то, еще в бытность кардиналом, получил нагоняй от мягкосердечного Пия II.

Кардинальские проказы давным-давно стали обычным явлением римской жизни, но рождение сына у первосвященника было все-таки слишком скандальным событием. Даже Александр, при всей присущей ему беззастенчивости, не мог пойти на открытое попрание церковного закона. Но судьба малыша так тревожила чадолюбивое сердце старого Борджа, что он возвел напраслину на Чезаре — и одновременно сделал тайное признание, поскольку, видимо, не слишком рассчитывал на отзывчивость старшего сына. Герцог никогда не отличался сентиментальностью, и папа, прикладывая печать ко второй булле, надеялся оградить Джованни от будущих притязаний Валентино.

В тот же день, первого сентября, Александр специальным распоряжением закрепил права семейства д'Эсте, утвердив за ними — «на все времена» — владение Феррарой и другими землями в Романье. Ежегодная подать, наложенная на герцогов Феррарских Сик-стом IV, уменьшилась на треть — с условием, что эти деньги станут личным доходом монны Лукреции и ее потомков в Ферраре.

Три дня спустя герцог Эрколе подписал брачный контракт. Папа приказал иллюминировать Ватикан, и пушечные залпы со стен замка св. Ангела известили Рим о радостном событии. Впрочем, насколько можно судить, третье замужество Лукреции Борджа не озаряли ни любовь, ни привязанность к жениху — это был с обеих сторон брак по расчету. Папа и Валентино нуждались в надежном союзнике на севере страны, а герцог Феррарский стремился обезопасить свои владения и пополнить казну — приданое Лукреции исчислялось сотней тысяч больших золотых дукатов. Немалую роль сыграли и уговоры французского короля — Людовика весьма устраивало установление родственных уз между Римом и Феррарой. Вся ситуация, как видим, не содержала и намека на какую-либо романтику, но зато обещала немалые выгоды главе дома д'Эсте. Понимая это, Эрколе долго тянул время, изыскивая все новые предлоги для отсрочки окончательного решения, и так ожесточенно торговался при обсуждении размеров приданого, что даже святой отец не раз терял свое неизменно-благодушное настроение. В конце концов спорные пункты были улажены к полному удовлетворению герцога Феррарского — помимо прочего, он получал два города, Ченто и Пьеве, навсегда отходивших под суверенитет Феррары.

Теперь следовало заняться приготовлениями к свадьбе. Учитывая бурное прошлое невесты, обе семьи — и Борджа, и д'Эсте — опасались каких-нибудь неожиданностей, способных прервать торжества внезапным скандалом. В письме от двадцать третьего сентября феррарский посол передает герцогу Эрколе следующую просьбу папы: «…Спешу также довести до сведения Вашей Светлости, что Его Святейшество всей душой стремится избежать любых инцидентов, которые могли бы задеть чувства Его Высочества дона Альфонсо или молодой герцогини. Святой отец советует и рекомендует Вашей Светлости принять все меры к тому, чтобы воспрепятствовать появлению на празднике высокородного Джованни Сфорца, бывшего владетеля Пезаро (сейчас он находится в Мантуе). Как известно, брак синьора Джованни с ее светлостью герцогиней был расторгнут по непререкаемо веским причинам, в полном соответствии с законом Церкви и при обоюдном согласии бывших супругов. Однако, учитывая обстоятельства развода, нельзя поручиться за то, что синьор Джованни не затаил в сердце недоброжелательство к герцогине и не попытается омрачить ее радость хотя бы одним своим появлением. Зная мудрое благоразумие Вашей Светлости, я заверил Его Святейшество в отсутствии каких бы то ни было поводов для беспокойства…»

Забегая вперед, скажем, что Джованни Сфорца не стал искушать судьбу и даже не попытался проникнуть в Феррару.

Помолвка Лукреции явилась поводом для очередного многодневного праздника, в котором принял участие и Чезаре, к тому времени уже вернувшийся из разгромленного Неаполя. Все ватиканские увеселения неминуемо вызывали сплетни и пересуды — сперва в Риме, а затем и в других городах страны. Но на этот раз события в папском дворце вызвали целый вихрь злословия, долетевший до берегов Рейна.

Критическое отношение к папству, к власти и авторитету римских первосвященников существовало в Германии уже не одну сотню лет и особенно усилилось к началу XVI века. Неудивительно, что именно здесь было написано знаменитое анонимное письмо, адресованное Сильвио Савелли, отведавшему опалы Александра VI. Оно имело вид частного послания, но представляло собой политический памфлет, направленный против Борджа. Достаточно четко просматривалась и ближайшая цель автора — расстроить помолвку Лукреции с Альфонсо д'Эсте, помешать образованию союза между Валентино и герцогом Феррарским.

Читал ли сам Сильвио Савелли письмо, вошедшее в историю под его именем, — неизвестно. В Риме появлялись только рукописные копии этого любопытного документа, сам же оригинал находился на юге, под Таранто, в лагере испанцев (там нашли приют и бежавшие из Романьи члены семейства Савелли). Вскоре одна из копий оказалась в руках кардинала Моденского, который в великом смущении поспешил с ней к папе. Это произошло накануне нового, 1502 года.

Прежде чем обсуждать содержание «Письма к Сильвио Савелли», обратим внимание на две записи в дневнике Бурхарда, от двадцать седьмого октября и от одиннадцатого ноября. Здесь мы обнаруживаем упоминание о событиях столь вызывающе-непристойных, что возникают вполне оправданные сомнения в надежности сведений папского церемониймейстера. Бурхард располагал текстом «Письма» и счел необходимым полностью воспроизвести его в своем дневнике. Обилие дословных совпадений в описании отдельных эпизодов позволяет нам задать вопрос — насколько независимыми являются оба источника?

Итак, сентябрьское сообщение. Оно повествует о роскошном пире, данном герцогом Валентино для родни и узкого круга избранных друзей. Читаем Бурхарда: «После ужина, в коем принял участие и его святейшество, в зал впустили около пятидесяти молодых куртизанок, и начались танцы. Эти женщины танцевали со слугами и гостями, сперва одетые, а затем — раздевшись донага. Папа, герцог и мадонна Лукреция кидали в них жареные каштаны и весело смеялись, когда плясуньи вырывали их друг у друга и затевали свалку. Наконец, желая увенчать забаву, герцог придумал новую игру, а именно любовные поединки. Тот, кто оказывался сильнейшим, становился обладателем приглянувшейся ему женщины и получал еще какую-нибудь награду».

Грегоровий считал «Письмо к Сильвио Савелли» (в котором почти теми же словами излагается та же самая история) «точнейшим слепком, достоверно отразившим правы Рима под властью Борджа». Однако в своей работе, посвященной дочери Александра VI, он занял более осторожную позицию, и его очерк «Лукреция Борджа» имеет явно апологетический характер. Немецкий историк пишет: «Чезаре, вне всякого сомнения, мог устраивать в своих ватиканских апартаментах оргии подобного рода, но кажется совершенно невероятным, чтобы в них принимала участие Лукреция. Возможно ли поверить, будто нареченная невеста герцога д'Эсте, уже собираясь ехать в Феррару, чуть ли не накануне свадьбы тешилась такими зрелищами?»

Этот вопрос более чем уместен. Но, допустив сомнение относительно Лукреции, позволительно сделать еще один шаг в том же направлении и спросить — почему мы обязаны верить утверждению о присутствии папы? Да и вообще, независимо от количества и состава зрителей, имела ли место «оргия подобного рода»? Рассказ о танцах с обнаженными куртизанками, о любовных состязаниях и т. д. передан Бурхардом с чужих слов, и сам он ни в коей мере не претендует на роль участника или хотя бы очевидца этой вакханалии.

Надо заметить, что гетеры и наемные танцовщицы считались обычным явлением на пирах у римских вельмож — эта традиция не прерывалась с античных времен. Чезаре делил кров с отцом, но дворец был достаточно просторен, чтобы герцог мог вести вполне обособленную жизнь, приглашать любых гостей и веселиться со своими друзьями, не беспокоя его святейшество. Мы уже говорили об эротике, составлявшей неотъемлемую принадлежность любых праздников, маскарадов и карнавалов эпохи Возрождения, даже приуроченных к таким высокоторжественным датам, как Рождество или Пасха. В общем, если Валентино и устраивал подобный бал, то это нисколько не противоречило ни его возрасту и положению, ни обычаям общества.

Запись от одиннадцатого ноября касается уже не герцога, а только папы и Лукреции. Здесь рассказывается о некоем крестьянине, который оказался настолько неосторожен, что пересекал площадь св. Петра, ведя в поводу двух кобыл. Эта соблазнительная картина не укрылась от похотливого взора святого отца, тут же приказавшего выпустить дюжину жеребцов из ватиканских конюшен. Стоя у окна, отец и дочь любовались непристойным действием и «давали указания конюхам, под чьим присмотром жеребцы поочередно покрывали обеих кобыл, пока те, обессиленные, не повалились наземь».

Рядом с этой историей бледнеет даже банкет с полусотней голых куртизанок. Описанные события кажутся маловероятными хотя бы с биологической точки зрения. Настораживает и обилие приводимых подробностей — Бурхард упоминает даже название ворот, через которые вошел в город злополучный поселянин. Остается лишь гадать, каким образом такая деталь могла стать известной церемониймейстеру. И вновь налицо текстуальное совпадение с «Письмом к Сильвио Савелли».

Письмо начинается с поздравлений по случаю избавления от разбойников. Насколько можно понять, адресат (Сильвио) попал в руки какой-то шайки, был обобран дочиста, но сумел бежать и добраться до германского императорского двора, испытав по дороге немало злоключений. Затем автор выражает удивление по поводу наивности Сильвио, обратившегося к папе с просьбой о восстановлении в правах — ведь «всем известно, что этот предатель, забывший о простой человечности, вся жизнь коего — сплошной обман, никогда не совершал справедливого поступка, если не был принужден к тому силой или страхом». Автор письма заклинает Сильвио «поведать императору и князьям о постыдных делах этого чудовища, ни на единый миг не вспоминающего ни о Боге, ни о нуждах церкви». А затем, не полагаясь на память своего корреспондента, анонимный составитель письма начинает перечислять грехи всего семейства Борджа. Список получается очень внушительный.

Папа оказался обвинен в низостях и преступлениях самого разного сорта, включая «симонию, скотское любострастие и неприкрытый грабеж»; Лукреция — в кровосмешении, диких оргиях и «бесстыдном совращении всех мужчин, имевших несчастье ей понравиться, следствием чего становилась скорая гибель несчастных». Чезаре был назван безбожным человекоубийцей, Каином, руки которого обагрены кровью родного брата — Джованни Борджа, затем деверя — принца Бишелье и, наконец, постороннего, также не совершившего никакого преступления — Педро Кальдеса; «все эти сеньоры умерли потому, что стали на пути герцога, любившего свою сестру отнюдь не братской любовью». Кроме того, Валентино «разорил целую страну — Романью, изгнав оттуда законных государей, и сделался самовластным тираном, чья свирепость повергла людей в безмолвную дрожь».

По сути дела, «Письмо» было сборником всех имевшихся наветов и проклятий в адрес Борджа. Эта компиляция свела воедино слухи, рожденные в Риме и Венеции, Неаполе и Милане. На предыдущих страницах мы уже рассмотрели большинство обвинительных пунктов и сейчас отметим только явную несостоятельность последнего утверждения. Чезаре покорял романские государства, но не грабил и не разорял их население. Теперь, когда Романья перешла под власть герцога, жизнь там стала куда более обеспеченной и мирной, и это было отражено во многих летописях.

Едва ли не впервые за сотню лет одинокий путник мог проехать по дорогам Центральной Италии, от Пьомбино до Пезаро, сохранив в целости свой кошелек. Даже враги Валентино не отрицали благотворности его правления.

Еще раз обратившись к вопросу о совпадениях между «Дневником» Бурхарда и «Письмом к Сильвио Савелли», следует констатировать наличие плагиата. Выяснение первенства не составляет труда. Кем бы ни был автор «Письма», он не мог получить доступ к хранимому в глубокой тайне дневнику папского церемониймейстера. Видимо, Бурхард ознакомился с текстом письма раньше всех в Риме и, по каким-то своим соображениям, позаимствовал оттуда два самых выразительных отрывка.

Александр прочитал поданный ему пасквиль, посмеялся… и предал это дело презрительному забвению, не сделав ни малейшей попытки выявить и покарать неведомого врага. Такая невозмутимость свидетельствует об определенном великодушии — или о том, что не все, описанное в «Письме», происходило в действительности. Как известно, явная клевета задевает нас гораздо меньше, чем правдивое разоблачение. А человек, знающий за собой кое-какие грешки, обычно не склонен предоставлять слово своим недругам.

Чезаре не обладал благодушным терпением Борджа-старшсго. Герцог заявил, что сыт по горло грязными подметными листками, и отдал соответствующие приказы шпионам и городской страже. В начале декабря в Риме был арестован некий Манчони, уроженец Неаполя, «говоривший крамольные и оскорбительные речи о герцоге и его святейшестве папе». Несчастный неаполитанец подвергся публичному наказанию — ему отрубили правую руку и вырезали язык, чтобы лишить возможности порочить высоких особ, будь то письменно или устно. Окровавленную руку с привязанным к мизинцу языком выставили в окне собора Санта-Кроче в назидание болтунам.

В январе 1502 года была найдена новая жертва — венецианец, переводивший с греческого на латынь памфлет против папы и Валентино. Вмешательство официального представителя Республики опоздало, и наградой ученому переводчику стала петля.

По воспоминаниям феррарского посла (Составили, «сам папа считал подобные меры излишними и скорее вредными, чем полезными. Его святейшество даже при мне не раз напоминал герцогу, что Рим — свободный город, „где каждый волен говорить и писать, что ему заблагорассудится“. Но в данном случае родительские уговоры принесли мало прока. Как выразился огорченный Александр в одной из бесед с послом, „герцог — добрый человек, но все еще не научился с покорностью переносить обиды“. И это было весьма справедливое замечание, ибо никому и никогда не удавалось безнаказанно оскорбить Чезаре Борджа.

«Уж если римляне привыкли говорить и писать что им вздумается, то я, со своей стороны, обязан привить этому народу понятие о хороших манерах», — таким бывал ответ герцога на упреки отца.

Но, к большой удаче для римлян, Валентино не успел выполнить намеченную программу.