В тот вечер они собрались за столом под виноградными лозами в Трастевере…

Перед отъездом старшие братья и юный Жофре решили повидаться с матерью, и четырнадцатого июня 1497 года постаревшая Ваноцца снова обняла своих мальчиков — кардинала, герцога и принца. Праздничный ужин устроили в винограднике, под открытым небом, и теплый свет восковых свечей смешивался с мерцанием звезд. До поздней ночи пенилось в кубках молодое вино и не умолкала беседа. Кроме братьев и их матери, за столом находились кардинал Монреале и некий таинственный незнакомец в маске — он сопровождал герцога Гандия. Этого человека, чье имя и роль так и остались неизвестными, уже больше месяца почти каждый день видели рядом с Джованни Борджа. Поодаль расположилась свита.

После ужина, простившись с матерью, высокие гости сели на коней и тронулись обратно в папский дворец. Омрачилось ли сердце Ваноццы предчувствием беды, когда она, стоя на дороге, прислушивалась к затихающему стуку копыт? Мы уже никогда не узнаем об этом.

Возле дворца вице-канцлера, кардинала Асканио Сфорца, Джованни натянул поводья. В немногих словах герцог сообщил братьям, что приедет в Ватикан вслед за ними, а сейчас у него есть кое-какие дела. Посадив за собой человека в маске, он жестом подозвал своего конюшего и приказал остальным слугам сопровождать братьев. Повернув коней, герцог и его спутники исчезли в ночи, а Чезаре и Жофре со всей свитой проследовали в ватиканский дворец.

Наутро встревоженные придворные доложили папе, что герцог Гандийский все еще не вернулся; рассказали и об обстоятельствах, при которых он расстался с братьями. Но Александр, вспомнив собственную молодость, не обеспокоился, решив, что сын задержался в гостях у какой-нибудь сговорчивой красотки.

Однако уже к полудню папу поразили сразу две грозные вести: коня Джованни, без седока и с оборванным стременем, видели недалеко от дворца кардинала Пармского, а тяжело раненный конюший найден рано утром на площади еврейского квартала и вскоре умер, не приходя в сознание. Через полчаса была поднята на ноги вся городская стража. Сыщики опрашивали всех подряд — бродяг и трактирщиков, проституток и нищих, солдат и рыбаков. И вот некий лодочник по имени Джорджо поведал о происшествии, случившемся у него на глазах…

Его барка стояла на якоре между мостом св. Ангела и церковью Санта-Мария Нуова. В ту ночь он остался на судне, чтобы присматривать за выгруженным на берег штабелем дров. В пятом часу, незадолго до рассвета, лодочник заметил двух человек — они вышли из-за угла госпиталя Сан-Джироломо и остановились у спуска к воде, в том месте, где городские мусорщики имеют обыкновение опорожнять в реку свои телеги. Оглядевшись по сторонам и не заметив ничего подозрительного, один из них тихо свистнул. Через несколько секунд из того же переулка шагом выехал всадник на белом коне; в предрассветном полумраке на его сапогах блеснули золотые шпоры. Рыцаря сопровождали еще двое пеших — они шли по обе стороны, придерживая мертвое тело, перекинутое через круп лошади.

Всадник остановился на берегу. Двое сняли труп и, раскачав, кинули в реку. Джорджо расслышал вопрос, прозвучавший с высоты седла: «Он попал в стремнину?» — и почтительный ответ: «Да, ваша милость». Некоторое время всадник в молчании смотрел на темную воду, потом показал на какой-то предмет, мелькнувший среди волн, — видимо, плащ убитого, всплывший на поверхность. С полдюжины метко брошенных камней увлекли на дно последнюю улику, и затем все пятеро скрылись тем же путем, каким пришли.

— Почему же ты сразу не дал знать властям? — в отчаянии закричал папа, выслушав рассказ лодочника.

Тот, робея и запинаясь, пробормотал, что успел повидать на своем веку не меньше сотни трупов, брошенных в Тибр, но еще никогда ни один из них не вызвал чьего-либо интереса.

Охваченный ужасом, Александр отдал приказ — шаг за шагом обыскать русло Тибра, и сотни матросов и рыбаков тут же принялись за работу. Не прошло и двух часов, как их усилия увенчались успехом — одна из сетей принесла со дна тело несчастного Джованни Борджа.

Открывшееся зрелище вполне соответствовало тому, что сообщил Джорджо. Не могло быть и речи о корыстных мотивах преступления — все вещи убитого остались при нем: кошелек с пятьюдесятью дукатами и усыпанный драгоценными камнями кинжал висели у пояса. Руки герцога были связаны. Убийцы потрудились на совесть: на теле Джованни оказалось девять колотых ран, горло перерезано.

Его доставили в лодке к приземистой мрачной башне замка св. Ангела и там, омыв ил и песок, обрядили в доспехи главнокомандующего — знаменосца церкви. Уже ночью, при свете факелов, двинулась в путь траурная колесница, на которой под бархатным плащом покоилось тело герцога Гандийского. Отпевание состоялось в церкви Санта-Мария дель Пополо, и еще до рассвета останки злодейски убитого Джованни Борджа были преданы земле.

Папа, казалось, потерял рассудок от горя. Когда озаренная факелами повозка пересекала мост Ангела, он «рыдал, как женщина, даже не пытаясь сдержать слезы». Сразу после похорон Александр затворился в своих покоях. С ним был старый кардинал Сеговийский, но прошло трое суток, прежде чем ему удалось уговорить папу хоть немного поесть и поспать.

На четвертый день желание отомстить за сына заставило Александра прервать затворничество. Он приказал усилить заставы на всех выездах из города и найти убийц, чего бы это ни стоило. Два месяца продолжался повальный розыск, но соединенные усилия сыщиков, стражников и придворных остались безрезультатными.

Так описана смерть герцога Гандийского в хронике Сануто — единственном подробном и достоверном источнике, повествующем о событиях тех дней.

Кто же направил руку убийцы или убийц? Первое подозрение пало на Джованни Сфорца, у которого имелись основания мстить папе. Но он как будто не покидал Пезаро, и не было никаких свидетельств его причастности к ночному злодеянию. Поговаривали и о кардинале Асканио Сфорца — все знали, что между ним и покойным герцогом не так давно разгорелась вражда. Ее причиной стала казнь одного из приближенных вице-канцлера — он имел неосторожность чем-то оскорбить Джованни Борджа, был за это схвачен и отдан палачу. Слухи об Асканио держались довольно долго, и его многочисленные враги старательно обращали на них внимание папы. Дошло до того, что перепуганный вице-канцлер бежал из Рима и укрепился в своем замке в Гротта-Феррата. Он отказывался вернуться в Вечный город, пока Александр не заявил, что уверен в его невиновности.

Не остался без внимания и младший брат герцога Жофре — оказалось, и у него был серьезный счет к покойному. Дело касалось любвеобильной Санчи. Неаполитанская красавица охотно уступала всем сколько-нибудь настойчивым домогательствам, и в числе ее любовников молва называла имя Джованни. Слух о братоубийстве на почве ревности возникал снова и снова, и в конце концов Александру пришлось прибегнуть к официальной процедуре — особым постановлением консистории Жофре Борджа, принц Скуиллаче, был объявлен вне подозрений.

В конце августа папа распорядился прекратить расследование, но все остались при убеждении, что Александр знает имена людей, убивших его сына. Как писал флорентийский посол Браччи, «его святейшество, не имея возможности доказать вину известных ему убийц, решил дать им успокоиться, рассчитывая, что они сами выдадут себя неосторожным словом». Впрочем, впоследствии Браччи не пытался подтвердить свое мнение.

Между тем появились новые версии, новые догадки. Всплыло имя старых врагов папы — Орсини; мотивом преступления объявлялась месть за проигранную войну. Называли и Бартоломео д'Альвиано — он также имел основания ненавидеть Борджа, однако тайное убийство никак не вязалось с репутацией отважного молодого воина.

Все эти умозаключения, в равной степени оставшиеся бездоказательными, имеют, впрочем, определенную ценность — они показывают, что подозрение в убийстве герцога падало поочередно на всех, с кем он поддерживал какие-либо отношения. И было бы поистине удивительно, если бы в этом ряду рано или поздно не появилось имя Чезаре Борджа.

Первые высказывания о причастности архиепископа Валенсийского к трагическим событиям той июньской ночи появились в феврале следующего года. Они совпали с взволновавшим весь Рим слухом о намерении Чезаре оставить духовное поприще и вести дальнейшую жизнь уже в качестве светского лица. Общественный интерес к остальным подозреваемым уже иссякал, преступление по-прежнему оставалось нераскрытым, и соблазн связать изменения в статусе Чезаре с братоубийством оказался слишком силен. А много позже эти слухи, уже в качестве исторического факта, были освящены авторитетом Грегоровия в многотомной «Истории средневекового Рима».

Отдавая должное эрудиции и истинно немецкому прилежанию историка, следует отметить и его недостатки — такие, как чрезмерная безапелляционность суждений или перечисление обстоятельств, которые могут быть известны только Господу Богу. Достаточно вспомнить, например, строки, повествуюшие о том, что творилось в душе Чезаре Борджа во время коронации неаполитанского короля. Такое же недоумение вызывает пассаж, где говорится о «твердой убежденности Александра VI в виновности Чезаре, хотя реальных доказательств его участия в убийстве герцога собрать не удалось». Эти слова достойны писателя-романтика или провидца, читающего в душах давно умерших людей, но не ученого.

Как бы то ни было, сам Грегоровий вынес окончательный вердикт о виновности молодого архиепископа в каиновом грехе. Побудительными причинами назывались зависть, борьба за власть — и, конечно же, ревность. Кардинал завидовал брату, занявшему столь блестящее положение, тогда как сам он вынужден был облачиться в сутану; существование Джованни ставило крест на честолюбивых замыслах Чезаре, ибо именно Джованни был любимцем отца; и, наконец, братья враждовали из-за страстной и преступной любви к одной и той же женщине — Лукреции, своей сестре.

Так недоказанное обвинение в кровосмешении само по себе стало доказательством братоубийства.

Все же Грегоровий был слишком добросовестным исследователем, чтобы не подкрепить свои взгляды ссылками на свидетельства современников Борджа. Но именно здесь и таится опасность: заранее составив предвзятое мнение, ученый непроизвольно уделяет большее внимание материалам, подтверждающим его правоту. А сведения, противоречащие теории, частенько выпадают из поля зрения. Список авторов, чьи сообщения использовал в своей работе Грегоровий, выглядит очень внушительно: Саннадзаро, Капелло, Макиавелли, Матараццо, Сануто, Пьетро д'Ангьера, Гвиччардини и Панвинио. Однако попробуем вооружиться лупой критического анализа и выяснить — что именно мог знать каждый из них и насколько определенны приводимые ими сведения.

Первым в нашем ряду стоит Саннадзаро — неаполитанский поэт, создатель множества сатирических, а зачастую и не вполне пристойных эпиграмм. Его творения пользовались довольно широкой популярностью, но, вероятно, никому из современников не пришло бы на ум, что хлесткие и грубые шутки Саннадзаро могут быть возведены в ранг свидетельских показаний. Пикантность той или иной новости интересовала его куда больше, чем правдивость, а политика и история рассматривались им лишь как исходный материал для памфлетов. Хорошим примером легкомыслия и бессердечности неаполитанца может служить факт написания эпиграммы (!) на смерть Джованни Борджа — и это в то время, когда даже враги, вроде Джулиано делла Ровере и Савонаролы, сочли необходимым выразить папе свое соболезнование.

Однако примечательно, что в самых едких сатирах, посвященных кардиналу Валенсийскому, Саннадзаро ни словом не упоминает о братоубийстве, полностью сосредоточиваясь на «клубничке» — теме сожительства Чезаре с собственной сестрой.

Насколько можно судить, перу Капелло, феррарского посла в Венеции, принадлежит первая запись, в которой ответственность за убийство прямо возлагается на Чезаре Борджа. Но донесение, датированное двенадцатым февраля 1498 года, написано в Венеции, и в данном случае посол просто воспроизводит римские слухи, докатившиеся до места его службы. А сам он очутился в Вечном городе лишь через два года после событий, описываемых им с уверенностью очевидца — или лжеца.

Капелло вообще отличался несколько чрезмерной для дипломата склонностью к драматизации. В одном из своих писем он излагает, например, обстоятельства гибели некоего Перотто — дворецкого Александра VI, «заколотого кардиналом Валенсийским прямо на руках его святейшества, пытавшегося спасти своего слугу; кровь убитого брызнула папе в лицо».

Несчастный Перотто — или, точнее, Педро Кальдерон — действительно умер насильственной смертью, но совершенно бескровно, и никто, кроме Капелло, не называл убийцей Чезаре Борджа. По сообщению Сануто, тело Перотто, утонувшего или утопленного в Тибре, было выловлено через шесть дней после его исчезновения из Ватикана. Почти так же излагает события Бурхард, добавляя, что дворецкий оказался в реке «non libenter» .

Таким образом, высокохудожественные подробности, приводимые Капелло, еще не дают основания считать феррарского посла «надежнейшим источником», как это делал Грегоровий.

Комментарий Макиавелли краток, ясен и… бесполезен. Флорентийский секретарь знал цену слухам. Не располагая собственной достоверной информацией, он лишь зафиксировал картину общественного мнения на данный момент. В «Отрывках из писем к Совету десяти» Макиавелли, сообщая о преступлении в Риме, пишет: «Поначалу никто ничего не знал, а впоследствии говорили, будто это сделал кардинал Валенсийский». Заметим, что свои «Отрывки» Макиавелли составлял во Флоренции и на основании посольских донесений.

О перуджанском летописце Матараццо мы уже говорили — его слова заслуживают доверия лишь постольку, поскольку относятся к событиям в родном городе. Во всех остальных случаях утверждения Матараццо разительно отличаются от других имеющихся в нашем распоряжении текстов.

Матараццо приводит особую версию событий. Он поддерживает обвинения в инцесте, но любовником Лукреции считает погибшего Джованни Борджа, а его убийцей — оскорбленного, обманутого и фактически изгнанного из Рима Джованни Сфорца. Такой схеме нельзя отказать в логике; настораживает лишь обилие подробностей, приводимых перуджийцем, но не подтвержденных ни одним другим автором. Сам Матараццо скромно умалчивает об источниках своей удивительной осведомленности. Но, даже не пытаясь судить о правдивости его рассказа, заметим, что он не содержит каких-либо конкретных обвинений в адрес Чезаре, если не считать таковыми упоминание о «неслыханных и ужасных обычаях, царивших в этом семействе».

Большего внимания заслуживают письма Сануто — внимательного и беспристрастного наблюдателя, который к тому же в 1497 году находился в Риме. Однако и в них мы не находим ясного ответа. Сануто с одинаковым прилежанием излагает несколько версий, возникших после убийства герцога, и возлагает вину то на Асканио Сфорца, то на Орсини, то на Чезаре Борджа. Интересно, что хотя мотивом преступления снова названа ревность, объект ее уже иной — Санча Арагонская, жена Жофре. Вместе с тем Сануто ни разу не упоминает об интимных отношениях братьев с Лукрецией.

Пьетро Мартире д'Ангьера, испанский дипломат и государственный деятель, был полностью убежден в факте братоубийства. Его суждения не лишены остроумия, но, их свидетельская ценность невелика, поскольку автор находился за тысячу миль от места событий, в Бургосе. И уже совершенно необъяснимой выглядит датировка того письма, в котором д'Ангьера излагает свои соображения об убийстве герцога: 9 апреля 1497 года, за два месяца до действительной смерти Джованни Борджа! Очевидно, в данном случае мы имеем дело с фальсификацией источника — если только д'Ангьера не обладал даром предвидения.

Гвиччардини принадлежал уже к следующему поколению историков, творивших в условиях раскола западного христианства на два враждебных — и нередко воевавших — лагеря. Хотя флорентийский хронист и оставался католиком, он был последовательным противником политической власти пап, а потому не упускал ни одной возможности представить их в самом неприглядном виде. История убийства Джованни Борджа, слухи, которыми оно обросло, — все это Гвиччардини использовал как обвинительный материал против папства в целом. Можно соглашаться или спорить с его аргументацией и выводами, но важнее другое: Гвиччардини не является независимым свидетелем. Описывая в своей «Истории Италии» событие, происшедшее тремя десятилетиями раньше, он всего лишь цитирует сообщения прежних авторов — в первую очередь Капелло и Матараццо.

Панвинио, написавший «Историю пап», работал уже во второй половине XVI века. Книга его пестрит неточностями, и к нему в равной мере относится все, что сказано в предыдущих строках о Гвиччардини.

Итак, мы видим, какой разнобой царит в оценках современников Борджа — а ведь мы обратились только к тем, на чьи мнения ссылается Грегоровий, желая доказать собственную точку зрения. При всем разнообразии и произволе имеющихся гипотез необходимо признать, что ни одна из них не может считаться хотя бы формальным доказательством причастности кардинала Валенсийского к убийству его брата Джованни.

Но, говорят, что не бывает дыма без огня. Как же возникли слухи о роковой любви обоих братьев к сестре? Ведь именно ревность считалась главной причиной вражды между Чезаре и Джованни. Эта загадка решается довольно просто.

В сентябре 1497 года папа объявил недействительным брак Лукреции с Джованни Сфорца. Основанием для расторжения была названа неспособность мессера Сфорца к исполнению супружеских обязанностей — impotentia coeundi.

Всякий, кто имеет представление хотя бы о сегодняшней Италии, легко поймет, каким громовым хохотом встретила такое известие Италия XV века. Вся страна издевалась над опозоренным мужем. Взбешенному Джованни, не имевшему возможности заткнуть сталью глотки врагов и насмешников, оставалось лишь отвечать ложью на ложь и оскорблением на оскорбление.

Так он и сделал. И дома, в Пезаро, и в других городах Джованни не уставал повторять, что возведенная на него гнусная клевета служит лишь одной цели — скрыть невероятные оргии, в которых участвовали чуть ли не все члены семейства Борджа.

Мысль о том, что престарелый отец, да еще и римский папа, развлекается в объятиях развратной дочери, была слишком чудовищной, чтобы утвердиться в умах людей и получить широкую огласку. Эта часть выдумки как-то сразу отошла на задний план — повторять ее казалось и грешно, и небезопасно. Другое дело — любовные похождения блистательного молодого красавца Чезаре. Предполагаемый роман кардинала с прекрасной Лукрецией тешил воображение слушателей, но не ужасал их; к тому же пересказ этой истории не мог квалифицироваться как святотатство.

Таковы истоки мрачной «легенды Борджа». А теперь оставим интимную жизнь наших героев и попробуем взглянуть на вопрос с другой стороны, чтобы решить, действительно ли смерть Джованни была настолько выгодна его брату, как это принято считать? Каким образом существование герцога Гандия могло стать помехой честолюбивым замыслам кардинала Валенсийского? И как сам Чезаре использовал ситуацию, возникшую после смерти брата?

Ответ в обоих случаях отрицателен. Уже к середине 90-х годов жизненные пути старших сыновей Александра VI разошлись, в прямом и переносном смысле, достаточно далеко. Конечно, не все поступки людей объясняются логическими соображениями, хотя, кстати сказать, Чезаре всю жизнь оставался вполне рациональным человеком. Несомненно одно: Джованни Борджа, получивший герцогство в Испании, ни с какой точки зрения не являлся соперником брату, избравшему ареной своей деятельности именно Италию. Кроме того, конкуренция между ними исключалась ввиду полного несходства характеров. Насколько можно судить, Джованни был довольно заурядным молодым человеком: недалекий, чувственный и чванливый, он не обладал ни честолюбием брата, ни его холодным умом, ни талантами политика и полководца. Правда, Александр VI предоставил ему должность главнокомандующего, но, как мы помним, Джованни не снискал особой славы на военном поприще, да и не собирался задерживаться в Италии.

Утверждение о том, будто смерть герцога связана с желанием Чезаре сложить кардинальский сан и вернуться к светской жизни, настолько странно, что едва ли заслуживает специального разбора. Джованни, живой или мертвый, не имел к этому никакого отношения и не мог ни помочь брату, ни помешать ему совершить задуманное.

Действительно, Чезаре Борджа впоследствии отказался от кардинальского пурпура и был провозглашен знаменосцем церкви. Но эти события произошли почти через два года после смерти Джованни. Герцог, останься он в живых, к тому времени спокойно царствовал бы в Гандии. Безоблачная жизнь повелителя обширной области, включавшей несколько городов, в роскоши и безопасности, привлекала его куда больше, чем замысловатые лабиринты римской политики.

И, наконец, еще один факт. За Пиренеями остался маленький сын Джованни, законный наследник его титула и владений, к которому беспрепятственно перешло все имущество герцога. И Чезаре, назначенный опекуном, не делал никаких попыток захватить права племянника или его матери — Марии Энрикес, овдовевшей герцогини Гандия.

Подытожим сказанное. Ни показания свидетелей, ни материальные соображения, ни последующий ход событий — ничто не дает нам оснований обвинить Чезаре Борджа в убийстве брата. Ничто, кроме клеветы, которая повторялась веками, но не превратилась в правду.

Истинный виновник остался ненайденным. Внешний вид жертвы — множество ран, связанные руки, кинжал, оставшийся в ножнах, — свидетельствует, во-первых, об умелой подготовке преступления — Джованни, прежде чем умереть, был лишен возможности обороняться — и, во-вторых, о личной ненависти организотора убийства к молодому герцогу. Но этих соображений недостаточно. Куда отправился Джованни в ту роковую для него ночь? Кто скрывался под маской и что связывало таинственного незнакомца с герцогом? Они виделись ежедневно в течение целого месяца — это подтверждено Бурхардом и Сануто. В ночь убийства замаскированный спутник герцога бесследно исчез. Какова его роль во всей истории? И, наконец, кем был всадник с золотыми шпорами, главарь убийц, выехавший на берег с безжизненным телом Джованни на крупе коня? Всем этим вопросам суждено остаться безответными.