ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Как они сзади зайдут – по бронеспинке как горохом стегнет! Я в кожаном реглане был – так полы все в клочья очередями изорвало. Даже локти, рукава сбоку посечены! А бронеспинка – хорошая была броня, не пробивалась. Только она меня и спасала.
А потом чувствую – машина вверх полезла. Задирает нос и задирает. Я назад высунулся чуть, посмотрел, а хвоста-то у меня больше нет. Вообще как нет. А машина летит!! И нос кверху лезет. Уже стоймя стала. И начинает лезть прямо в мертвую петлю, вверх ногами. Штурвал – какое там, болтается… а моторы держат же обороты!
Ну, я фонарь открыл, ремни отстегнул, и когда она стала вверх дном – оттолкнулся и вывалился.
Но вывалился недалеко, и хорошо, что сразу парашют не дернул. Потому что машина полет свой, похоже, закончила – и падает следом за летчиком, прямо сверху на него. Раньше прыгать надо было.
Но я-то думал что? Хоть сколько возможно, каждый километр лишний – поближе на восток, линию фронта перетянуть. А где она точно – сказать никто не может, потому что два часа назад была в одном месте, а сейчас в другом. Немец идет быстро, на броне и колесах. Вот я и тянул.
А теперь стал барахтаться в воздухе, делать какие-то плавательные движения, чтоб из-под обломков вынырнуть, с пути их отвернуть. А без самолета в воздухе, знаете, не очень-то полетаешь. Я все-таки летчик, а не профессиональный парашютист.
Не знаю, сколько я так падал рядом с машиной и отдельно от нее, но как-то все-таки она стала кувыркаться и пронырнула мимо. Тогда я дернул, значит, за кольцо, хлопок, и парашют раскрылся.
И в этот миг мне стало спокойно. Чувство спасения. Хорошо так, отчетливо помню.
Дыхание перевел. В лямках устроился поудобнее. Тихо спускаюсь себе вниз. Земля внизу зеленая, небо кругом голубое, парашют над головой белый, и я цел, ни единой ведь царапины.
И только подумал: ну вот и конец пятой эскадрилье, нет ее больше.
И только я это подумал – слышу моторы, поворачиваю голову: заходит на меня пара «мессершмидтов».
И открывает огонь.
Вот тут уже я закрыл глаза и думаю: ну, все. Все.
Решили, значит, в воздухе меня расстрелять. А что там. Полное господство. Почему не потренироваться.
Ударило меня по ноге, и потерял я сознание.
…Очнулся: мокро. Открываю глаза. Лежу в какой-то луже. Трава кругом, заросли. Парашют рядом, погашенный. Стал себя ощупывать. Вроде цел. Отстегнул лямки. Стал подниматься на ноги, и тут в бедре такая боль – что снова потерял сознание.
Снова очнулся, в той же луже. Вечереет уже. Нога ноет все сильнее. Проверил: пистолет в кобуре.
Ну что, думаю, у наших я или у немцев? Стреляться, или погодить еще? Стреляться, конечно, неохота.
Нет желания. Да и жалко по ситуации, понимаете: такое сейчас прошел, вытянул, остался живой – так что же теперь… чего ради. Уж лучше 6 тогда в воздухе сразу, в бою, от немецкой пули.
А двигаться не могу. Нога не пускает. Как свинцовая стала, и при малейшем движении – боль… страшная боль, честное слово.
Ладно, думаю. Полежу тут пока. Водички похлебаю. Поглядим, что там будет. Если немцы подойдут – застрелиться успею. А может, убью раньше одного. Или даже двух. Чего задаром-то умирать, да раньше времени. Воздух хороший. Птички поют. Нога не так уж и болит, если не шевелиться. Поживу еще сколько можно.
И слышу вдруг тихий такой голос: «Дяденька! А, дяденька! Эй, дяденька летчик!.. Ты живой?.. Не бойся, мы свои, русские. Мы пионеры. Не стреляй!..»
Это, значит, они видели, как меня сбили и как я с парашютом опускался, и пошли меня искать.
Выручать, значит. А маленькие еще. В камыше в болоте спрятались и смотрели, как я лежу. А подойти боялись.
«Ребята, — говорю, — вы откуда?»
«Из деревни».
«Да сколько вас там, вылезайте, не бойтесь».
Один выходит – а остальные сидят, прячутся.
«В деревне-то вашей, — говорю, — наши, или немцы пришли?»
«Никого, — отвечают, — нету. — Наши ушли, и немцев нет. Но, вроде, должны прийти».
«А взрослые-то есть в деревне вашей?»
«Да никого почти и нету. А ты что так лежишь? Ты раненый? Ходить не можешь? Ты погоди тут, мы лошадь найдем, и телегу найдем, приедем за тобой. Ты есть хочешь? Ты лежи пока тут, а мы вернемся скоро».
Вот, понимаете, такое, как в книжке.
И в самом деле, вернулись они вскоре с лошадью и телегой, и помог я им положить меня на эту телегу – и снова без сознания.
Просыпаюсь ночью. Телега трясется мягко. По дороге едет, тихо едет, шагом. Один пацаненок вожжи держит, второй сидит рядом – на меня смотрит. Нога у меня чем-то перевязана.
«Не бойся, — говорят, — мы дорогу знаем. К нашим тебя вывезем. Завтра будем. Пить хочешь? А ты на каком самолете летал – на том самом бонбардировщике? А ты немцев много убил?»
…Ну, это все уже лирика. Детали, к делу не относящиеся. В общем, они действительно меня доставили к вечеру следующего дня в расположение наших частей, сплошной линии фронта не было. И оказалось это буквально в полусотне километров от нашего аэродрома. Нас ведь использовали как фронтовую авиацию и передвинули на запад после начала войны.
Бывает такое везение. Часть стояла без приказа, копала оборону, и упросил я доставить меня к своим.
Выделили мне ездового с повозкой и, значит, довезли.
Там уж со мной, конечно, попрощались, списали. Из вылета не вернулся. Хотели отправить в госпиталь, но я уперся, пусть своя санчасть лечит. А то пока довезут, пока то-се, это хуже может обернуться. Здесь по крайней мере свои, если что – так не бросят. И потом, после госпиталя неизвестно куда тебя сунут, обратно в свою часть никогда ведь, в общем, не попадали. А здесь дома.
Ну и… вот. Повалялся, отдохнул, поправился.
От дивизии осталось всего несколько машин. Отвели нас под Москву, на переформирование. Развернули в корпус.
И в сентябре я уже летал. Бомбили немцев под Смоленском.
Потом – оборона Москвы. Потом зимнее наступление. Потом назначили меня командиром эскадрильи.
В общем – все обычно.
Что тут рассказывать?.. Летали.
Вот вы говорите – сто пятьдесят шесть вылетов. Так а как, спрашивается, иначе? Война, приказ – летали. Как мы летали… как щепки из-под топора мы летали. А куда ты денешься.
Правда, обычно начальство летало поменьше. Командиры полков уже старались сами-то поменьше в воздух подниматься. Что было, то было. Никому не хочется лишний раз под смертью летать.
Ну, а мне это было как-то неловко. Вроде, других отправляешь, а сам на земле отсиживаешься. Когда сам летаешь – к тебе и подчиненные иначе относятся, и настрой в полку лучше.
Бывали ведь куда более тяжелые на войне работы, чем наша. И морально, и в смысле риска.
Вот в сорок втором нас одно время использовали для связи с партизанами. Грузы доставляли, раненых забирали иногда. А пару раз диверсионные группы с воздуха десантировали.
— Из бомбардировщика – десантировали?..
— А дело в том, что мы тогда летали на американских «дугласах». У нас их обычно называли «Ли-2».
— Это те, что потом у нас выпускали как «Ил-12»?
— Так точно.
— Но ведь это транспортные машины.
— Ну и что же. Машина прочная, цельнометаллическая. Дальность неплохая, и грузоподъемность достаточная – пару тонн всегда возьмет. И скорость тоже. На ДБ-ЗФ у нас было двести восемьдесят – а тут триста восемьдесят, на сто больше. И как ночной дальний бомбардировщик машина очень даже годилась.
— А куда же бомбы-то в транспортном самолете загружать?
— А это сами уже переделывали. Техники приваривали наружные бомбодержатели. И в фюзеляже прорезали бомболюк, делали стеллажи – для малокалиберных бомб. Сверху ставили плексиглазовый колпак для стрелка-радиста. И очень даже неплохо было на них летать.
И вот тогда, летом сорок второго, как-то и столкнулись с таким случаем…
Понимаете, на фронте ничего от людей утаить невозможно. Каким образом информация всегда просачивается – сказать буквально невозможно. Но, раньше или позже, — все все знали.
Значит, дается нам задание – принять группу из четырех человек. Доставить в такой-то квадрат за линией фронта, во столько-то часов, обнаружить там внизу четыре костра квадратом и выбросить их с парашютами.
Ну, для надежности решил я лететь сам.
Привозят их вечером в «виллисе» прямо на аэродром, сопровождает офицер фронтовой разведки. Наше дело маленькое: принял – доставил.
Трое ребят и девушка-радистка. Совсем девочка, маленькая такая.
Так дело-то, понимаете, вот в чем… Как бы сказать. Мы-то это уже потом узнали…
У немцев ведь все службы хорошо были налажены. В том числе и контрразведка, и полевая жандармерия. Работать в их тылу было очень трудно. Группы эти сгорали очень быстро. И чтоб внедриться, был такой способ. Группа приземлялась, начинала работу – и один из них сдавал немцам всех остальных.
Заслуживал, таким образом, доверие. Его, конечно, проверяли и потом обычно использовали в их разведке.
А на самом деле он работал на наших.
— А остальные?
— Что – остальные… Остальные – по законам военного времени. Остальные шли под расстрел. Или в лагерь, если повезет.
И вот мы их везем. Они там сидят рядом, переговариваются о своем. И трое не знают, что четвертый их завтра выдаст. И девочка эта не знает. Что не выполнят они никаких заданий. Что все их задание – умереть у немцев.
