Сад
ВСТУПЛЕНИЕ
Шампанское
Я осознал себя, только выпив шампанского. Первое детское воспоминание — радость лихого разгрома.
После войны отец еще пять лет служил в Германии. Он приехал забрать нас с мамой к новому месту службы — на Дальний Восток. Собралась родня. Гвардейский офицер показывал шик.
У наших победоносных оккупантов в логове поверженного зверя крышу снесло капитально. Капитан звенел наградами, прострелил окно из трофейного пистолета и заставил сына выпить стакан шампанского.
Легкий и радостный мир потребовал действий. Я запустил в бабушку броневиком и разбил чашку. Все подъемное полетело на стол. Гости ловили с принужденным смехом. Я командовал отдать и повторить. Мать с ужасом и восторгом взирала на вернувшегося героя. Отец трудился над бутылкой и хохотал бессердечным армейским смехом, топорща рыжие усы.
Вот с тем я двух с половиной лет от роду обрел память и был активизирован к сознательной мужской жизни. Можно сказать — вначале был праздник.
Поезд
Местный поезд помнил петлюровские налеты. Вагон был сбит из узких досок. В жестяных остекленных фонарях коптили свечи. Вверху дребезжало, внизу лязгало, из окошек дуло. Специфический запах не был неприятен, но от него падало настроение. Так сквозит послевкусие гражданской войны.
Носильщики в Москве носили бляхи и холщовые фартуки. Он продевал ремень в ручки двух чемоданов и вешал их на плечо, а еще два тащил в руках. Трансляция на перроне играла «Утро красит нежным светом» и «Москва — Пекин!».
Дальше мы ехали в международном вагоне. Отец доплатил к проездным офицерские подъемные. В двухместном купе преобладал синий бархат, полированное дерево и начищенная латунь. Настольная лампа под абажуром и пепельницы на стенках довершали роскошь. Окно открывалось вращением ручки наверху. Оттуда заносило приятным дымком и пылинками сажи.
На два купе размещался душ между ними!
Курьерский поезд останавливался редко. Я требовал идти к паровозу. Он был огромен, как двухэтажный дом, чудовищно могуч и страшноват. Струйки пара били с мощным шипением. Машинист выглядывал высоко вверху. Красные колеса с вырезными дольками были выше человека.
Через неделю мы жили как дома. Все перезнакомились, подружились и ходили в гости по интересам. Играли в шахматы, в карты и домино. Чемодан, положенный на лесенку-скамеечку для залезания наверх, служил большим столом. Проводник носил чай целый день. Заходили друг за другом идти обедать в вагон-ресторан.
В Слюдянке все раскупали из корзин у бабок омуля горячего копчения.
Через тоннели над Байкалом ехали целый день: вдруг тьма, грохот, зажигается электричество, и — оп: солнце, день, море слева, скала справа, хлоп — ничего не видишь.
В какой-то момент мы распрощались со всеми, вышли, посидели в вокзале, сели в следующий поезд, ничем не примечательный, выгрузились из него ночью, внизу оказался солдат, он помог отцу погрузить вещи в «додж 3/4» и мы поехали в бесконечный лес.
Полк
Мы жили в крошечном сарайчике с застекленной отдушиной под потолком и тамбуром для тепла. Отец расплел пеньковую веревку и законопатил щели.
Когда утром он уходил на службу, на середину комнаты выходила мышь. Мы кормили ее хлебными крошками. Потом мышь исчезла, и однажды явилась с очередью сереньких горошин следом: привела знакомиться своих мышат.
Котенок пресек эту идиллию. Мурка выросла, освоила весь лес, утром провожала отца до КПП, как собака, а вечерами после кино ходила встречать нас к полковому клубу.
Мать устроилась медсестрой в полковую санчасть. Все вольнонаемные должности почище занимались офицерскими женами.
Детей постарше возили в сельскую школу на «студебеккере». Помладше болтались при матерях, играя служебными предметами. Игрушек не было. Полковая лавка не предусматривала. Игрушки копились постепенно, из отпускных и командировочных подарков.
Дежуря по полку, отец брал меня снимать пробу в столовую, — все так делали. Дежурному снимали из котла чего получше, конечно. Тогда — в отдельном полку отлично кормили! Не воровали, что ли? Правда, это были нормы, приравненные к районам Крайнего Севера.
В столовой висел плакат: наглядное пособие по прицеливанию. Мушка ставилась посреди прицельной планки верхними краями вровень, и подводилась снизу под яблочко цели. Я просил прочесть буквы: задержав дыхание на выдохе, спуск тянуть плавно. Вот этот плакат из полковой столовой остался моей стрелковой подготовкой на всю жизнь.
Весь транспорт был американский: «студебеккеры», «доджи», «виллисы» и огромные амфибии под кличкой «мотовесло». На «мотовесле» офицерские семьи ездили по воскресеньям летом за речку: гульнуть.
Связь
На второй день доставлялась окружная газета. На третий — «Красная Звезда» и «Правда». На четвертый — остальные центральные.
Журнал «Огонек» доставался нам потрепанной месячной давности. Из полковой библиотеки он брался сначала командиром полка, затем замполитом, начштаба, и далее вниз по субординации.
Слово «телевизор» было неизвестно.
Кто покультурнее — вывезли из Германии ламповые приемники, компактные, как посылочный ящик. Они ловили новости и музыку. Письмо «авиа» шло с западной Украины две недели. Раз в год отец звонил в Ленинград поздравить свою маму с днем рождения. Он накрывался с головой одеялом и командирским голосом орал в полевой телефон на весь лес:
— Обушок!!! Обушок!!! Георгин дай мне! Г-е-о-р-г-и-н!!! Да! Георгин? Георгин?!!! Я спрашиваю — георгин, это ты???!!! Стрелу дай мне! Что? А?! С-т-р-е-л-у!!! Стрелу, твою мать!!! Стрела, твоя мать!!! Да! Да!!!!! Карниз дай! Соедини меня с карнизом!! Кар-низ!! Передаю: кортик, азия, роман, николай, иван, зоя! Да! Что значит нет связи???!!! Я устрою тебе этот контакт так воткнут!!! Вот так! Кортик? Кортик?!!! Как карниз???!!! Да, да, не смей разъединять!!!!! Карниз, дай ястреба! Ястреба!!! Ты что думаешь, штрафных рот больше нет!!! Я-с-т-р-е-б!!!
Через полчаса, мокрый, он сипел без голоса:
— Ленинград? Девушка, К-1-89-90, будьте любезны! Мама, это ты? Поздравляю тебя! Нет, я здоров, нормальный голос, просто связь плохая!..
Однажды трубку дали мне. В потрескивании марсианских далей еле долетал неразличимо крошечный муравьиный голос.
Паек
Отец приволок ящик от танкового ЗИПа. Много лет этот здоровый зеленый ларь служил продуктовым шкафом. В него как раз помещался месячный паек.
Крупа гречневая, пшенная, манная. Макароны, рожки, вермишель. Рис, перловка. Все в килограммовых пачках.
Масло сливочное полтора кило, подсолнечное две поллитры. Мясо пять кило, рыба два, тушенкой и рыбными консервами. Иногда мясо рубили со склада — из мороженых туш, снятых с глубокой заморозки стратегического НЗ. Иногда осенью рыбу выдавали горбушей или кетой свежего улова, и все солили и мариновали ее в трехлитровых банках.
Два кило сахара. Пачка соли, пакеты перца и лаврового листа.
Сгущенное молоко — два литра! Пять банок, или одна двухкилограммовая.
Изюм, сухофрукты, кило дешевого печенья, полкило карамели.
И еще хлеб. Килограммовыми казенными буханками. Десять черного, шесть серого и восемь белого. От листа хлебных карточек отрезали квадратик с печатью, и детишки шли с ним в продсклад. Хлеб был свежий из своей пекарни. Можно было взять полбуханки, тогда кладовщик резал карточку по диагонали пополам.
Нет, офицер отдаленных районов жил в голодной стране безбедно.
Перевод
Переводили часто. Процедура переезда была отработана. Вся мебель оставалась — КЭЧевская (коммунально-эксплуатационная часть), собственность гарнизона. Железные кровати, фанерные шкафы, стол и табуреты прочного дерева, все со штампами.
Вещи укладывались в картонки из-под продуктов 40х40х30 см и увязывались бельевой веревкой с перехватами и удобной ручкой. Десяток таких картонок ставился в «студебеккер», и мы помещались в кабину к водителю, держа кошку.
Даже тысяча километров делалась за сутки от двери до двери. Отец менялся за рулем с водителем, они спали по очереди.
Новые назначения от раза до раза тянулись к цивилизации. Мы поднимались даже до уровня райцентра с десятитысячным населением. Шесть улиц, несколько магазинов, две средние школы — и вокзал. Да Дом культуры и райком партии.
К мерзостям цивилизации следует отнести такое изобретение, как детский сад.
Детский сад
Самым примечательным в детском саду было коллективное сидение на горшках.
— А Тамара Федоровна говорила, когда девочки сидят, мальчикам нельзя заходить! — встречал нас в дверях благонравный хор.
И мальчики плясали чечетку, подвывая в ритме баю-бай.
Остальное было тоже не все слава богу. Приказ спать, когда не спится, и вставать, когда заснулось, сильно раздражало всех.
На наше несчастье, заведующая прочла книгу о детском питании. Лучше бы у нас была слепая заведующая. Эта приказала не давать нам пить перед обедом. Потные после прогулки, мы бросались к графину, он был пуст; обед не лез в горло.
Мы наябедничали родителям, они развили деятельность, заведующую взгрели и она возненавидела подлых маленьких тварей.
В книге по закаливанию она прочитала, что у детей отличный иммунитет, и прогулки в холодную погоду им не только не вредят, но благотворны для здоровья. После чего в промозглый морозец нам велено было гулять полтора часа.
Мы гуляли в огороженном загоне. Воспитательницы ушли греться. На детские просьбы дверь не открывалась. Девочки стали тихо плакать. Потом они стали громко плакать. Потом собрались под окном и зарыдали благим матом!
Воспитательница отворила дверь. Мы бросились с радостным и оскорбленным воплем. Ничего подобного. В лучших традициях сексорасизма девочек впустили, а мальчикам приказали гулять дальше.
Наше отчаянье стало мрачным и злобным. Мы собрались в углу забора перед улицей и стали ругаться солдатскими словами. Это не помогало, хотя из-за забора раздавались возмущенные женские голоса.
И тогда, повинуясь неведомому импульсу, мы запели. Мы пели самую протестную из песен, которую знали. Самую непоощряемую, хулиганскую и неприличную. Собственно, мы только одну такую и знали.
Цыпленок жареный! Цыпленок пареный!
Пошел на речку погулять!
Его поймали! Арестовали!
Велели паспорт показать!! —
надрывались мы что было мочи. Над забором стали подпрыгивать лица. Вдохновенный детский хор за забором на морозе — воспринимался дико.
А он заплакал!
В штаны накакал!
Пошел на речку их стирать! —
орали мы как резаные самую неприличную строчку. Голоса срывались со звона в хрип. Мы маршировали на месте, сильно топая и маша руками.
Когда цыпленок накакал в радиусе слышимости раз в тридцатый, на крыльцо выскочила заведующая.
— А ну-ка прекратите немедленно, хулиганы! — закричала она.
Подпрыгивающие над забором лица хохотали.
Мы поддали жару, мы спелись, мы вопили, как перепившийся хор Советской Армии:
А он заплакал!!!
В штаны — накакал!!!
— А ну-ка немедленно всем зайти в помещение! — кричала заведующая.
Нам уже даже не хотелось в помещение. Мы согрелись. Маршируя и топая, как парадная рота, мы орали победно:
А он — заплакал!!!
В штаны — накакал!!!
Мы вернулись в группу в отличном настроении. Впервые мы ощутили реальную мощь художественного слова.
