Викентьев вызвал Марфеньку в сад, Райский ушел к себе, а бабушка долго молчала, сидела на своем канапе, погруженная в задумчивость. Уже книга не занимала ее; она отрезвилась от печатной морали и сама внутренно стыдила себя за пошлое средство. Взгляд ее смотрел уже умнее и сознательнее. Она что-то обдумывала, может быть, перебирала старые, уснувшие воспоминания. На лице ее появлялось, для тех, кто умеет читать лица, и проницательная догадка, и умиление, и страх, и жалость. Между тем Марина, Яков и Василиса по очереди приходили напоминать ей, что ужин подан.

– Не хочу! – отвечала она задумчиво.

Марина пошла звать к ужину барышень.

– Не хочу! – сказала и Вера.

– Не хочу! – сказала, к изумлению ее, и Марфенька, никогда без ужина не ложившаяся.

– Я в постель подам, – предложила она.

– Не хочу! – был ответ.

– Что за чудо! Этого никогда не бывало! Надо барыне доложить, – сказала Марина.

Но, к изумлению ее, Татьяна Марковна не удивилась и в ответ сказала только: «Убирайте!»

Марина ушла, а Василиса молча стала делать барыне постель.

Пока Марина ходила спрашивать, что делать с ужином, Егорка, узнав, что никто ужинать не будет, открыл крышку соусника, понюхал и пальцами вытащил какую-то «штучку» – «попробовать», как объяснил он заставшему его Якову, которого также пригласил отведать.

Яков покачал головой, однако перекрестился, по обыкновению, и тоже пальцами вытащил «штучку» и стал медленно жевать, пробуя.

– Тут, должно быть, есть лавровой лист, – заметил он.

– А вот отведайте этого, Яков Петрович, – говорил Егорка, запуская пальцы в заливных стерлядей.

– Смотри, как бы барыня не спросила! – говорил Яков, выталкивая другую стерлядь, – и когда Марина вошла, они уже доедали цыпленка.

– Слопали! – с изумлением произнесла она, ударив себя по бедрам и глядя, как проворно уходили Яков и Егорка, оглядываясь на нее, как волки. – Что я утром к завтраку подам?!

И постель сделана, все затихло в доме, Татьяна Марковна наконец очнулась от задумчивости, взглянула на образ, и не стала, как всегда, на колени перед ним, и не молилась, а только перекрестилась. Тревога превозмогала молитву. Она села на постель и опять задумалась.

«Как остеречь тебя? „Перекрестите!“ говорит, – вспоминала она со страхом свой шепот с Верой. – Как узнать, что у ней в душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу…» – подумала потом.

Но ей не суждено было уснуть в ту ночь. Только что она хотела лечь, как кто-то поцарапался к ней в дверь.

– Кто там? – спросила она с испугом.

– Я, бабушка, – отворите! – говорил голос Марфеньки. Татьяна Марковна отворила.

– Что ты, дитя мое? Проститься пришла – Бог благословит тебя! Отчего ты не ужинала? Где Николай Андреич? – сказала она. Но, взглянув на Марфеньку, испугалась. – Что ты, Марфенька? Что случилось? На тебе лица нет: вся дрожишь? Здорова ли? Испугалась чего-нибудь? – посыпались вопросы.

– Нет, нет, бабушка, ничего, ничего… я пришла… Мне нужно сказать вам… – говорила она, прижимаясь к бабушке в страхе.

– Сядь, сядь… на кресло.

– Нет, бабушка, – я сяду к вам, а вы лягте. Я все расскажу – и свечку потушите…

– Да что случилось – ты меня пугаешь…

– Ничего, бабушка, – ляжем поскорей, я все вам на ушко расскажу.

Бабушка поспешила исполнить ее требование, и Марфенька рассказала ей, что случилось с ней, после чтения, в саду. А случилось вот что.

Когда Викентьев, после чтения, вызвал Марфеньку в сад, между ними нечаянно произошла следующая сцена. Он звал ее в рощу слушать соловья.

– Пока вы там читали – я все слушал: ах, как поет, как поет, – пойдемте! – говорил он.

– Теперь темно, Николай Андреевич, – сказала она.

– Разве вы боитесь?

– Одна боюсь, а с вами нет.

– Так пойдемте! А как хорошо поет – слышите, слышите? отсюда слышно! Тут филин было в дупле начал кричать – и тот замолчал. Пойдемте.

Она стояла на крыльце и сошла в аллею нерешительно. Он подал ей руку. Она шла медленно, будто нехотя.

– Какая темнота; дальше не пойду, не трогайте меня за руку! – почти сердито говорила она, а сама все подвигалась невольно, как будто ее вели насильно, хотя Викентьев выпустил ее руку.

– Поближе, сюда! – шептал он.

Она делала два шага, точно ощупью, и останавливалась.

– Еще, еще, не бойтесь!

Она подвигалась еще шаг; сердце у ней билось и от темноты, и от страха.

– Темно, я боюсь… – говорила она.

– Да полноте, чего бояться – здесь никого нет. Вот сюда, еще; смотрите, здесь канава, обопритесь на меня – вот так!

– Что вы, оставьте, я сама!.. – говорила она в испуге, но не успела договорить, как он, обняв ее за талию, перенес через канаву.

Они вошли в рощу.

– Я дальше не пойду ни шагу…

А сама понемногу подвигалась, пугаясь треска сучьев под ногой.

– Вот станемте здесь – тише… – шептал он, – слышите?

Соловей лил свои трели. Марфеньку обняло обаяние теплой ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили на нее дрожь. Она оцепенела в молчании и по временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.

– Как хорошо, Марфа Васильевна, какая ночь! – говорил он.

Она махнула ему рукой, чтоб он не мешал слушать. В ней только что начинала разыгрываться сладость нервного раздражения.

– Марфа Васильевна, – шептал он чуть слышно, – со мной делается что-то такое хорошее, такое приятное, чего я никогда не испытывал… точно все шевелится во мне…

Она молчала.

– Я теперь вскочил бы на лошадь и поскакал бы во всю мочь, чтоб дух захватывало… Или бросился бы в Волгу и переплыл на ту сторону… А с вами, ничего?

Она вздрогнула.

– Что вы, испугались?

– Уйдемте отсюда! Послушали и довольно, а то бабушка рассердится…

– Ах, нет – еще минуту, ради Бога… – умолял он.

Она остановилась как вкопанная. Соловей все заливался.

– О чем он поет? – спросил он.

– Не знаю!

– А ведь что-нибудь да высказывает: не на ветер же он свищет! Кто-нибудь его слушает…

– Мы – слушаем… – шепнула Марфенька – и слушала.

– Боже мой, какая прелесть!.. Марфа Васильевна… – шепнул Викентьев и задумался.

– Где вы, Николай Андреич? – спросила она. – Что вы молчите? Точно вас нет: тут ли вы?

– Я думаю, соловей поет то самое, что мне хотелось бы сказать теперь, да не умею…

– Ну, говорите по-соловьиному… – сказала она, смеясь. – Почем вы знаете, что он поет?

– Знаю.

– Ну, говорите.

– Он поет о любви.

– О какой любви? Кого ему любить?

– Он поет о моей любви… к вам.

Он и сам было испугался своих слов, но вдруг прижал ее руку к губам и осыпал ее поцелуями.

В одну минуту она вырвала руку, бросилась опрометью назад, сама перескочила канаву и, едва дыша, пробежала аллею сада, вбежала на ступени крыльца и остановилась на минуту перевести дух.

Он бросился за ней.

– Ни шагу дальше – не смейте! – сказала она, едва переводя дух и держась за ручку двери. – Идите домой!

– Марфа Васильевна! ангел, друг…

– Как вы смеете меня так называть: что – я сестра вам или кузина!

– Ангел!.. Прелесть… вы все для меня! Ей-богу…

– Я закричу, Николай Андреич. Подите домой! – повелительно прибавила она, не переставая дрожать.

– Послушайте, скажите, отчего вы стали не такие… с некоторых пор дичитесь меня, не ходите одни со мной!..

– Мы не дети, пора перестать шалить, – говорила она, – и то бабушка…

– Что бабушка?

– Ничего. Вы слышали, что сейчас читали в книге о Ричарде и Кунигунде: что им за это было? Как же вы позволили себе…

– Этого ничего не было, Марфа Васильевна! Эту книгу сочинил, должно быть, Нил Андреич…

– Идите домой! Бог знает что люди говорят о нас…

– Вы разлюбили меня, Марфа Васильевна? – уныло сказал он и даже не поерошил, против обыкновения, волос.

– А разве я вас любила? – с бессознательным кокетством спросила она. – Кто вам сказал, какие глупости! С чего вы взяли, я вот бабушке скажу!

– Я и сам скажу!

– Что вы скажете? Ничего вы не можете сказать про меня! – задорно, и отчасти с беспокойством, говорила она. – Что вы это сегодня выдумали! Нашло на вас!..

– Да, нашло. Выслушайте меня, ангел Марфа Васильевна… На коленях прошу…

Он встал на колени.

– Уйду, если станете говорить. Дайте мне только оправиться, а то я перепугаю всех, я вся дрожу… Сейчас же к бабушке!

Он встал, решительно подошел к ней, взял ее за руку и почти насильно увел в аллею.

– Я не хочу, не пойду… вы дерзкий! забываетесь… – говорила она, стараясь нейти за ним и вырывая у него руку, и против воли шла. – Что вы делаете, как смеете! Пустите, я закричу!.. Не хочу слушать вашего соловья!

– Не соловья, а меня слушайте! – сказал он нежно, но решительно. – Я не мальчик теперь – я тоже взрослый, выслушайте меня, Марфа Васильевна!

Она вдруг перестала вырываться, оставила ему свою руку, которую он продолжал держать, и с бьющимся сердцем и напряженным любопытством послушно окаменела на месте.

– Вы или бабушка правду сказали: мы больше не дети, и я виноват только тем, что не хотел замечать этого, хоть сердце мое давно заметило, что вы не дитя…

Она было рванула опять свою руку, но он с тихой силой удержал ее.

– Вы взрослая и потому не бойтесь выслушать меня: я говорю не ребенку. Вы были так резвы, молоды, так милы, что я забывал с вами мои лета и думал, что еще мне рано – да мне, по летам, может быть, рано говорить, что я…

– Я уйду: вы что-то опять страшное хотите сказать, как в роще… Пустите! – говорила шепотом Марфенька и дрожала, и рука ее дрожала. – Уйду, не стану слушать, я скажу бабушке все…

– Непременно, Марфа Васильевна, и сегодня же вечером. Поэтому не бойтесь выслушать меня. Я так сроднился, сблизился с вами, что если нас вдруг разлучить теперь… Вы хотите этого, скажите?

Она молчала.

– Марфа Васильевна, хотите расстаться?

Она молчала, только сделала какое-то движение в темноте.

– Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… – уныло говорил он. – Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это – не Татьяна Марковна, не маменька моя – они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, – а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!

Она молчала.

– Вы скажите только слово, можно мне любить вас? Если нет – я уеду – вот прямо из сада и никогда…

Вдруг Марфенька заплакала навзрыд и крепко схватила его за руку, когда он сделал шаг от нее.

– Видите, видите! разве вы не ангел! Не правду я говорил, что вы любите меня? Да, любите, любите, любите! – кричал он, ликуя, – только не так, как я вас… нет!

– Как вы смеете… говорить мне это? – сказала она, обливаясь слезами, – это ничего, что я плачу. Я и о котенке плачу, и о птичке плачу. Теперь плачу от соловья: он растревожил меня да темнота. При свечке или днем – я умерла бы, а не заплакала бы… Я вас любила, может быть, да не знала этого…

– И я почти не знал, что люблю вас… Все соловей наделал: он открыл наш секрет. Мы так и скажем на него, Марфа Васильевна… И я бы днем ни за какие сокровища не сказал вам… ей-богу, – не сказал бы…

– А теперь я вас ненавижу, презираю, – сказала она. – Вы противный, вы заставили меня плакать, а сами рады, что я плачу; вам весело…

– Весело? и вам весело, ей-богу, весело – вы так только… Дай Бог здоровья соловью!

– Вы гадкий, нечестный!

– Нет, нет, – перебил он и торопливо поерошил голову, – не говорите этого. Лучше назовите меня дураком, но я честный, честный, честный! Я никому не позволю усомниться… Никто не смеет!

– А я смею! – задорно сказала Марфенька. – Вы нечестный: вы заставили бедную девушку высказать поневоле, чего она никому, даже Богу, отцу Василью, не высказала бы… А теперь, Боже мой, какой срам!

И этот «Божий младенец», по выражению Татьяны Марковны, опять залился искренними слезами раскаяния.

– Нечестно, нечестно! – твердила она в тоске, – я вас уже теперь не люблю. Что скажут, что подумают обо мне? я пропала…

– Друг мой, ангел!..

– Опять вы за свое?

– Вспомните, что вы не дитя! – уговаривал ее Викентьев.

– Как вы странно говорите! – вдруг остановила она его, перестав плакать, – вы никогда не были таким, я вас никогда таким не видала! Разве вы такой, как давеча были, когда с головой ушли в рожь, перепела передразнивали, а вчера за моим котенком на крышу лазили? Давно ли на мельнице нарочно выпачкались в муке, чтоб рассмешить меня!.. Отчего вы вдруг не такой стали?

– Какой же я стал, Марфа Васильевна?

– Дерзкий – смеете говорить мне такие глупости в глаза…

– А вы сами разве такая, какие были недавно, еще сегодня вечером? Разве вам приходило в голову стыдиться или бояться меня? приходили вам на язык такие слова, как теперь? И вы тоже изменились!

– Отчего же это вдруг случилось?

– Соловей все объяснил нам: мы оба выросли и созрели сию минуту, вот там, в роще… Мы уж не дети…

– Оттого и нечестно было говорить мне, что вы сказали. Вы поступили как ветреник, – нечестно дразнить девушку, вырвать у ней секрет…

– Не век же ему оставаться секретом: когда-нибудь и кому-нибудь сказали бы его…

Она подумала.

– Да, сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни – Боже мой! – досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. – Я боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня лицо – бабушка сейчас заметит.

– Ангел! прелесть! – говорил он, нагибаясь к ее руке, – да будет благословенна темнота, роща и соловей!

– Прочь, прочь! – повторила она, убегая снова на крыльцо, – вы опять за дерзости! А я думала, что честнее и скромнее вас нет в свете, и бабушка думала то же. А вы…

– Как же было честно поступить мне? Кому мне сказать свой секрет?

– На другое ушко бабушке, и у ней спросить, люблю ли я вас?

– Вы ей нынче все скажите.

– Это все не то будет. Я уж виновата перед ней, что слушала вас, расплакалась. Она огорчится, не простит мне никогда, – а все вы…

– Простит, Марфа Васильевна! обоих простит. Она любит меня…

– Вам кажется, что все вас любят: какое сокровище!

– Она даже говорит, что любит меня, как сына…

– Это она так, оттого что вы кушаете много, а она всех таких любит, даже и Опенкина!

– Нет, я знаю, что она меня любит – и если только простит мне мою молодость, так позволит нам жениться!..

– Какой ужас! До чего вы договорились.

Она хотела уйти.

– Марфа Васильевна! сойдите сюда, не бойтесь меня, я буду как статуя…

Она медлила, потом вдруг сама сошла к нему со ступеней крыльца, взяла его за руку и поглядела ему в лицо с строгой важностью.

– Ваша маменька знает о том, что вы мне говорите теперь здесь? – спросила она, – а? знает? – говорите, да или нет?

– Нет еще… – тихо сказал он.

– Нет! – со страхом повторила она.

Несколько минут они молчали.

– Как же вы смели говорить мне это? – спросила она потом. – Даже до свадьбы договорились, a maman ваша не знает! Честно ли это, сами скажите!

– Узнает завтра.

– А если не благословит?

– Я не послушаюсь!

– А я послушаюсь – и без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если не будет этого согласия, ваша нога не будет в доме здесь, помните это, monsieur Викентьев, – вот что!

Она быстро отвернулась от него плечом и пошла прочь.

– Я уверен в ней, как в себе… в ее согласии.

– И надо было после ее согласия заставить меня плакать!..

– Ужели вы так уйдете, не простите меня за это увлечение!..

– Мы не дети, чтоб увлекаться и прощать. Грех сделан…

– Все грешны: простите – сегодня в ночь я буду в Колчине, а к обеду завтра здесь – и с согласием. Простите… дайте руку!

– Тогда… может быть… – сказала она, подумавши, потом поглядела на него и подала было руку.

И только он потянулся к ней, она в ужасе отдернула.

– Боже мой! Что еще скажет бабушка! Ступайте прочь, прочь – и помните, что если maman ваша будет вас бранить, а меня бабушка не простит, вы и глаз не кажите – я умру со стыда, а вы на всю жизнь останетесь нечестны!

Она ушла, и он проворно бросился вон из сада.

«Господи! Господи! что скажет бабушка! – думала Марфенька, запершись в своей комнате и трясясь, как в лихорадке. – Что мы наделали! – мучилась она мысленно. – И как я перескажу… что мне будет за это… Не сказать ли прежде Верочке… – Нет, нет – бабушке! Кто там теперь у ней!..»

Она волновалась, крестилась, глядя на образ, пока Яков пришел звать ее к ужину.

– Не хочу! – сказала она из-за двери.

Марина пришла.

– Не хочу! – с тоской повторила она. – Что бабушка делает?

– Барыня не ужинали, спать ложатся, – сказала Марина.

Марфенька едва дождалась, пока затихло все в доме, и, как мышь, прокралась к бабушке.

Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока наконец та заснула на ее плече. Бабушка тихо сложила ее голову на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.

Ложась осторожно подле спящей Марфеньки, бабушка перекрестила ее опять, а сама подумала:

«Добро бы Вера, а то Марфенька, как Кунигунда… тоже в саду!.. Точно на смех вышло: это „судьба“ забавляется!..»