– Кто там? – спросили оба.

Дверь отворилась, и показалось задумчивое лицо Василисы.

– Это я, – тихо сказала она, – вы здесь, Борис Павлович? Вас спрашивают, пожалуйте поскорей, людей в прихожей никого нет. Яков ко всенощной пошел, а Егорку за рыбой на Волгу послали… Я одна там с Пашуткой.

– Кто меня спрашивает?

– Жандар от губернатора: просит губернатор пожаловать, если можно, теперь к нему, а если нельзя, так завтра пораньше: нужно, говорит, очень!

– Что такое там? – с удивлением сказал Райский, – ну, хорошо, скажи – буду…

– Пожалуйте поскорее, – упрашивала Василиса, – там еще вот этот гость пришел…

– Кто еще?

– Да вот… взлызастый такой…

– Какой «взлызастый»?

– Вот что, слышь, плетьми будут сечь… В зале расселся, ждет вас, а барыня с Марфой Васильевной еще не воротились из города…

– Что это, Василиса, ты не спросила, как его зовут!..

– Сказывал он, да забыла.

Райский и Вера с недоумением поглядели друг на друга.

– Черт знает! какой-нибудь гость из города – какая тоска!

– Нет, это вот этот, что ночевал пьяный у вас…

– Марк Волохов, что ли?

Вера сделала движение.

– Подите скорей – узнайте, зачем он? – сказала она.

– Чего ты испугалась? Ведь он не собака, не мертвец, не вор, а так, беспутный бродяга…

– Идите, идите, – торопила Вера, не слушая его. – Это любопытно…

– Скорее, Борис Павлыч, пожалуйте! – торопила и Василиса, – мы с Пашуткой заперлись от него на ключ.

– Это зачем?

– Боимся.

– Чего?

– Так, боимся. Я уж из окна вылезла на дворик и перелезла сюда. Как бы он там не стянул чего-нибудь?

Райский засмеялся и пошел с ней. Он отпустил жандарма, сказавши, что приедет через час, потом пошел к Марку и привел его в свою комнату.

– Что, ночевать пришли? – спросил он Волохова.

Он уж с ним говорил не иначе, как иронически. Но на этот раз у Марка было озабоченное лицо. Однако когда принесли свечи и он взглянул на взволнованное лицо Райского, то засмеялся, по-своему, с холодной злостью.

– Ну, вот, а я думал, что вы уж уехали! – сказал он насмешливо.

– Еще успею, – небрежно заметил Райский.

– Нет, уж теперь поздно: вот какие у вас глаза!

– А что глаза, ничего! – говорил Райский, глядясь в зеркало.

– И похудели: корь уж выступает.

– Полноте вздор говорить, – отвечал Райский, стараясь не глядеть на него, – скажите лучше, зачем вы пришли опять к ночи?

– Ведь я ночная птица: днем за мной уж очень ухаживают. Меньше позора на дом бабушки. Славная старуха – выгнала Тычкова!

Он опять вдруг сделался серьезен.

– Я к вам за делом, – сказал он.

– У вас дело? – заметил Райский, – это любопытно.

– Да, больше, нежели у вас. Вот видите: я был нынче в полиции, то есть не сам, конечно, с визитом, частный пристав пригласил и даже подвез на паре серых лошадей.

– Это зачем: случилось что-нибудь?

– Пустяки: я тут кое-кому книги раздавал…

– Какие книги? Мои, что у Леонтья брали?

– И их, и другие еще – вот тут написано, какие.

Он подал ему бумажку.

– Кому же вы раздавали?

– Всем, больше всего молодежи: из семинарии брали, из гимназии – учитель один…

– Разве у них нечего читать?

– Как нечего! Вот Козлов читает пятый год Саллюстия, Ксенофонта да Гомера с Горацием: один год с начала до конца, а другой от конца до начала – все прокисли было здесь… В гимназии плесень завелась.

– Разве новых книг нет у них?

– Есть: вон другой осел, словесник, угощает то Карамзиным, то Пушкиным. Мозги-то у них у всех пресные…

– Так вы посолить захотели – чем же, посмотрим!

– Ох, как важно произнесли: «посмотрим»! живой Нил Андреич!

Райский пробежал бумажку и уставил на Марка глаза.

– Ну, что вы выпучили на меня глаза?

– Вы им давали эти книги?

– Да, а что?

Райский продолжал с изумлением глядеть на Марка.

– Эти книги молодым людям! – прошептал он.

– Да вы, кажется, в Бога веруете? – спросил Марк.

Райский все глядел на него.

– Не были ли вы сегодня у всенощной? – спросил опять холодно Марк.

– А если был?

– Ну, так не мудрено, что вы можете влюбиться и плакать… Зачем же вы выгнали Тычкова: он тоже – верующий!

– Я не спрашиваю вас, веруете ли вы: если вы уж не уверовали в полкового командира в полку, в ректора в университете, а теперь отрицаете губернатора и полицию – такие очевидности, то где вам уверовать в Бога! – сказал Райский. – Обратимся к предмету вашего посещения: какое вы дело имеете до меня?

– Вот видите, один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то по-французски в одной книге и показал матери, та отцу, а отец к прокурору. Тот слыхал имя автора и поднял бунт – донес губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под розгой и сказал, что книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу…

– Что же вы?

– Что я? – сказал он, с улыбкой глядя на Райского. – Меня спросили, чьи книги, откуда я взял…

– Ну?

– Ну, я сказал, что… у вас: что одни вы привезли с собой, а другие я нашел в вашей библиотеке – вон Вольтера…

– Покорно благодарю: зачем же вы мне сделали эту честь?

– Потому что с тех пор, как вы вытолкали Тычкова, я считаю вас не совсем пропащим человеком.

– Вы бы прежде спросили, позволю ли я – и честно ли это?

– Я – без позволения. А честно ли это или нет – об этом после. Что такое честность, по-вашему? – спросил он, нахмурившись.

– Об этом тоже – после, а только я не позволю этого.

– Это ни честно, ни нечестно, а полезно для меня…

– И вредно мне: славная логика!

– Вот я до логики-то и добираюсь, – сказал Марк, – только боюсь, не две ли логики у нас!..

– И не две ли честности? – прибавил Райский.

– Вам ничего не сделают: вы в милости у его превосходительства, – продолжал Марк, – да и притом не высланы сюда на житье. А меня за это упекут куда-нибудь в третье место: в двух уж я был. Мне бы все равно в другое время, а теперь… – задумчиво прибавил он, – мне бы хотелось остаться здесь… на неопределенное время…

– Ну-с? – холодно сделал Райский. – Еще что?

– Еще ничего. Я хотел только рассказать вам, что я сделал, и спросить, хотите взять на себя или нет?

– А если не хочу? И не хочу!

– Ну, нечего делать: скажу на Козлова. Он совсем заплесневел: пусть посидит на гауптвахте, а потом опять примется за греков…

– Нет, уж не примется, когда лишат места и куска хлеба.

– Пожалуй, что и так… не логично! Так уж лучше скажите вы на себя.

– Во имя чего вы требуете от меня этой услуги? Что вы мне?

– Во имя того же, во имя чего занял у вас деньги, то есть мне нужны они, а у вас есть. И тут то же: вы возьмете на себя, вам ничего не сделают, а меня упекут – надеюсь, это логика!

– А если на меня упадет неприятность?

– Какая? Нил Андреич разбойником назовет, губернатор донесет, и вас возьмут на замечание!.. Перестанемте холопствовать: пока будем бояться, до тех пор не вразумим губернаторов…

– Однако сами боитесь сказать на себя!

– Не боюсь, а теперь не хочу уехать отсюда.

– Отчего?

– Ну так, не хочу. После я пойду сам и скажу, что книги мои. Если потом вы какое-нибудь преступление сделаете, скажите на меня: я возьму на себя…

– Как же это брать на себя: странной услуги требуете вы! – говорил Райский в раздумье.

– А вы вот что: попробуйте. Если дело примет очень серьезный оборот, чего, сознайтесь сами, быть не может, тогда уж нечего делать – скажите на меня. Экая досада! – ворчал Марк. – Этот мальчик все испортил. А уж тут было принялись шевелиться…

– Я сейчас к губернатору еду, – сказал Райский, – он присылал. Прощайте!

– А! присылал!

– Что же мне делать, что говорить?

– Губернатор замнет историю, если вы назоветесь героем: он не любит ничего доводить до Петербурга. А со мной нельзя, я под надзором, и он обязан каждый месяц доносить туда, здоров ли я и каково поживаю? Ему все хочется сбыть меня отсюда, чтобы мне дали разрешение уехать; я у него как бельмо на глазу! Он уж недавно донес, что я «обнаруживаю раскаяние»: если история с книгами пройдет мимо меня, он донесет, что я стал таким благонадежным и доблестным гражданином, какого ни Рим, ни Спарта не производили: меня и выпустят из-под надзора! Следовательно, взявши на себя историю, вы угодите и ему… А впрочем, делайте, как хотите! – равнодушно заключил Марк. – Пойдемте, и мне пора!

– Куда же вы – вот двери…

– Нет, дойдемте до вашего сада, я там по горе сойду, мне надо туда… Я подожду на острове у рыбака, чем это кончится.

У обрыва Марк исчез в кустах, а Райский поехал к губернатору и воротился от него часу во втором ночи. Хотя он поздно лег, но встал рано, чтобы передать Вере о случившемся. Окна ее были плотно закрыты занавесками.

«Спит», – подумал он и пошел в сад.

Он целый час ходил взад и вперед по дорожке, ожидая, когда отдернется лиловая занавеска. Но прошло полчаса, час, а занавеска не отдергивалась. Он ждал, не пройдет ли Марина по двору, но и Марины не видать.

Вскоре у бабушки в спальне поднялась штора, зашипел в сенях самовар, голуби и воробьи начали слетаться к тому месту, где привыкли получать от Марфеньки корм. Захлопали двери, пошли по двору кучера, лакеи, а занавеска все не шевелилась.

Наконец Улита показалась в подвалах, бабы и девки поползли по двору, только Марины нет. Бледный и мрачный Савелий показался на пороге своей каморки и тупо смотрел на двор.

– Савелий! – кликнул Райский.

Савелий расстановистыми шагами подошел к нему.

– Скажи Марине, чтоб она сейчас дала мне знать, когда встанет и оденется Вера Васильевна.

– Марины нет! – несколько поживее обыкновенного сказал Савелий.

– Как нет, где она?

– Уехала еще на заре проводить барышню за Волгу, к попадье.

– Какую барышню: Веру Васильевну?

– Точно так.

Он остолбенел и почти с ужасом глядел на Савелья.

– На чем же они поехали, с кем? – спросил он, помолчав.

– Прохор их завсегда возит в бричке, на буланой лошади.

Райский молчал.

– К вечеру вернутся, – прибавил Савелий.

– Вернутся, ты думаешь, сегодня? – живо спросил Райский.

– Точно так-с, Прохор с лошадью, и Марина тоже. Они проводят барышню, а сами в тот же день назад.

Райский смотрел во все глаза на Савелья и не видал его. Долго еще стояли они друг против друга.

– Еще ничего не прикажете? – медленно спросил Савелий.

– А? что? да, – очнулся Райский, – ты… тоже ждешь Марину?

– Сгинуть бы ей, проклятой! – мрачно сказал Савелий.

– Зачем ты бьешь ее? Я давно хотел посоветовать, чтоб ты перестал, Савелий.

– Я не бью теперь больше.

– Давно ли?

– Вот теперь, как смирно эту неделю живет, так и…

Складки стали прилежно работать у него на лбу, помогая мысли.

– Ступай, мне больше ничего не надо – только не бей, пожалуйста, Марину – дай ей полную свободу: и тебе, и ей лучше будет… – сказал Райский.

Он пошел с поникшей головой домой, с тоской глядя на окна Веры, а Савелий потупился, не надевая шапку, дивясь последним словам Райского.

«Тоже страсть! – думал Райский. – Бедный Савелий! бедный – и я!»