II
В воскресенье он застал много народу в парадной гостиной Татьяны Марковны. Все сияло там. Чехлы с мебели, обитой малиновым штофом, были сняты; фамильным портретам Яков протер мокрой тряпкой глаза – и они смотрели острее, нежели в будни. Полы натерли воском.
Яков был в черном фраке и белом галстуке, а Егорка, Петрушка и новый, только что из деревни взятый в лакеи Степка, не умевший стоять прямо на ногах, одеты были в старые, не по росту каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно в полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом с запахом какого-то сладкого соуса.
Сама Бережкова, в шелковом платье, в чепце на затылке и в шали, сидела на диване. Около нее, полукружием в креслах, по порядку сидели гости.
На первом месте Нил Андреевич Тычков, во фраке, со звездой, важный старик, с сросшимися бровями, с большим расплывшимся лицом, с подбородком, глубоко уходившим в галстук, с величавой благосклонностью в речи, с чувством достоинства в каждом движении.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Наконец какой-то ближайший к городу помещик с тремя сыновьями-подростками, приехавший с визитами в город. Эти сыновья – гордость и счастье отца – напоминали собой негодовалых собак крупной породы, у которых уж лапы и голова выросли, а тело еще не сложилось, уши болтаются на лбу и хвостишко не дорос до полу. Скачут они везде без толку и сами не сладят с длинными, не по росту, безобразными лапами; не узнают своих от чужих, лают на родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку или ухо родного брата, если попадется в зубы.
Отец всем вместе и каждому порознь из гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних чад, млея от будущих своих надежд, рассказывал подробности о их рождении и воспитании, какие у кого способности, про остроту, проказы и просил проэкзаменовать их, поговорить с ними по-французски.
Их, как малолетних, усадили было в укромный уголок, и они, с юными и глупыми физиономиями, смотрели полуразиня рот на всех, как молодые желтоносые воронята, которые, сидя в гнезде, беспрестанно раскрывают рты, в ожидании корма.
Ноги не умещались под стулом, а хватали на середину комнаты, путались между собой и мешали ходить. Им велено быть скромными, говорить тихо, а из утробы четырнадцатилетнего птенца, вместо шепота, раздавался громовой бас; велел отец сидеть чинно, держать ручки на брюшке, а на этих, еще тоненьких, «ручках» уж отросли громадные, угловатые кулаки.
Не знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них в комнате было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке, не выпустила их в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать, только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут завтракать.
Райский вошел в гостиную после всех, когда уже скушали пирог и приступили к какому-то соусу. Он почувствовал себя в том положении, в каком чувствует себя приезжий актер, первый раз являясь на провинциальную сцену, предшествуемый толками и слухами. Все вдруг смолкло и перестало жевать, и все устремило внимание на него.
– Внук мой, от племянницы моей, покойной Сонечки! – сказала Татьяна Марковна, рекомендуя его, хотя все очень хорошо знали, кто он такой.
Кое-кто привстал и поклонился, Нил Андреич благосклонно смотрел, ожидая, что он подойдет к нему, барыни жеманно начали передергиваться и мельком взглядывать в зеркало.
Молодые чиновники в углу, завтракавшие стоя, с тарелками в руках, переступили с ноги на ногу; девицы неистово покраснели и стиснули друг другу, как в большой опасности, руки; четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие в ожидании корма, вдруг вытянули от стены до окон и быстро с шумом повезли назад свои скороспелые ноги и выронили из рук картузы.
Райский сделал всем полупоклон и сел подле бабушки, прямо на диван. Общее движение.
– Эк, плюхнул куда! – шепнул один молодой чиновник другому, – а его превосходительство глядит на него…
– Вот Нил Андреич, – сказала бабушка, – давно желал тебя видеть… он – его превосходительство — не забудь, – шепнула она.
– Кто эта барынька: какие славные зубы и пышная грудь? – тихо спросил Райский бабушку.
– Стыд, стыд, Борис Павлыч: горю! – шептала она. – Вот, Нил Андреич, – сказала она, – Борюшка давно желал представиться вам…
Райский открыл рот, чтоб возразить, но Татьяна Марковна наступила ему на ногу.
– Что же не удостоили посетить старика: я добрым людям рад! – произнес добродушно Нил Андреич. – Да ведь с нами скучно, не любят нас нынешние: так ли? Вы ведь из новых? Скажите-ка правду.
– Я не разделяю людей ни на новых, ни на старых, – сказал Райский, принимаясь за пирог.
– А ты погоди есть, поговори с ним, – шептала бабушка, – успеешь!
– Я буду и есть, и говорить, – отвечал вслух Райский. Бабушка сконфузилась и сердито отвернула плечо.
– Не мешайте ему, матушка, – сказал Нил Андреич, – на здоровье, народ молодой! Так как же вы понимаете людей, батюшка? – обратился он к Райскому, – это любопытно!
– А смотря по тому, какое они впечатление на меня делают, так и принимаю!
– Похвально! Люблю за правду! Ну, как вы, например, меня понимаете?
– Я вас боюсь.
Нил Андреич с удовольствием засмеялся.
– Чего же, скажите? Я позволяю говорить откровенно! – сказал он.
– Чего боюсь? вот видите…
– «Ваше превосходительство», – подсказала бабушка, но Райский не слушал.
– Вы, говорят, журите всех: кому-то голову намылили, что у обедни не был, бабушка сказывала…
Татьяна Марковна так и не вспомнилась. Она даже сняла чепец и положила подле себя: ей вдруг стало жарко.
– Что ты, что ты, Борис Павлыч, – на меня!.. – останавливала она.
– Не мешайте, не мешайте, матушка! Слава Богу, что вы сказали про меня: я люблю, когда обо мне правду говорят! – вмешался Нил Андреич.
Но бабушка была уже сама не своя: она не рада была, что затеяла позвать гостей.
– Точно, журю: помнишь? – сказал он, обратясь к дверям, где толпились чиновники.
– Точно так, ваше превосходительство! – проворно отвечал один, выставив ногу вперед и заложив руки назад, – меня однажды…
– А за что?
– Был одет пестро…
– Да, в воскресенье пожаловал ко мне от обедни: за это спасибо – да уж одолжил! Вместо фрака какой-то сюртучок на отлете…
– Не этакий ли, что на мне? – спросил Райский.
– Да, почти: панталоны клетчатые, жилет полосатый – шут шутом!
– А тебя журил? – обратился он к другому.
– Был грех, ваше превосходительство, – говорил тот, скромно склоняя и гладя рукой голову.
– А за что?
– За папеньку тогда…
– Да, вздумал отца корить: у старика слабость – пьет. А он его усовещивать, отца-то! Деньги у него отобрал! Вот и пожурил; и что ж, спросите их: благодарны мне же!
Чиновники, при этой похвале, от удовольствия переступили с ноги на ногу и облизали языком губы.
– Я спрашиваю вас: к добру или к худу! А послушаешь: «Все старое нехорошо, и сами старики глупы, пора их долой!» – продолжал Тычков, – дай волю, они бы и того… готовы нас всех заживо похоронить, а сами сели бы на наше место, – вот ведь к чему все клонится! Как это по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? – обратился он к одной барыне.
– Ote-toi de là pour que je m’y mette… – сказала она.
– Ну, да, вот чего им хочется, этим умникам в кургузых одеяниях! А как эти одеяния называются по-французски, Наталья Ивановна? – спросил он, обратясь опять к барыне и поглядывая на жакетку Райского.
– Я не знаю! – сказала она с притворной скромностью.
– Ой, знаешь, матушка! – лукаво заметил Нил Андреич, погрозя пальцем, – только при всех стыдишься сказать. За это хвалю!
– Так изволите видеть: лишь замечу в молодом человеке этакую прыть, – продолжал он, обращаясь к Райскому, – дескать, «я сам умен, никого и знать не хочу» – и пожурю, и пожурю, не прогневайтесь!
– Точно что не к добру это все новое ведет, – сказал помещик, – вот хоть бы венгерцы и поляки бунтуют: отчего это? Все вот от этих новых правил!
– Вы думаете? – спросил Райский.
– Да-с, я так полагаю: желал бы знать ваше мнение… – сказал помещик, подсаживаясь поближе к Райскому, – мы век свой в деревне, ничего не знаем, поэтому и лестно послушать просвещенного человека…
Райский с иронией поклонился слегка.
– А то прочитаешь в газетах, например, вот хоть бы вчера читал я, что шведский король посетил город Христианию: и не знаешь, что этому за причина?
– А вам это интересно знать?
– Зачем же пишут об этом, если королю не было особой причины посетить Христианию!..
– Не было ли там большого пожара: этого не пишут? – спросил Райский.
Помещик, Иван Петрович, сделал большие глаза.
– Нет, о пожаре не пишут, а сказано только, что «его величество посетил народное собрание».
Тит Никоныч и советник палаты переглянулись и усмехнулись. После этого замолчали.
– Еще я хотел спросить вот что-с, – начал тот же гость, – теперь во Франции воцарился Наполеон…
– Так что же?
– Ведь он насильно воцарился…
– Как насильно: его выбрали…
– Да что это за выборы! Говорят, подсылали солдат принуждать, подкупали… Помилуйте, какие это выборы: курам на смех!
– Если отчасти и насильно, так что же с ним делать? – с любопытством спросил Райский, заинтересовавшись этим деревенским политиком.
– Как же это терпят все, не вооружатся против него?
– Попробуй! – перебил Нил Андреич, – ну-ка: как?
– Собрать бы со всех государств армии, да и пойти, как на покойного Бонапарта… Тогда был Священный союз…
– Вы бы представили план кампании, – заметил Райский, – может быть, и приняли бы…
– Куда мне! – скромно возразил гость, – я только так, из любопытства… Вот теперь я хотел спросить еще вас… – продолжал он, обращаясь к Райскому.
– Почему же меня?
– Вы столичный житель, там живете у источника, так сказать… не то что мы, деревенские… Я хотел спросить: теперь турки издревле притесняют христиан, жгут, режут, а женщин того…
– Ну, смотри, Иван Петрович, ты договоришься до чего-нибудь… вон уж Настасья Петровна покраснела… – вмешался Нил Андреич.
– Что вы, ваше превосходительство… отчего мне краснеть? Я и не слыхала, что говорят… – сказала бойко одна барыня, жеманно поправляя шаль.
– Плутовка! – говорил Нил Андреич, грозя ей пальцем, – что, батюшка, – обратился он к священнику, – не жаловалась ли она вам на исповеди на мужа, что он…
– Ах, что вы, ваше превосходительство! – торопливо перебила дама.
– То-то, то-то! Ну что ж, Иван Петрович: как там турки женщин притесняют? Что ты прочитал об этом: вон Настасья Петровна хочет знать? Только смотри, не махни в Турцию, Настасья Петровна!
Иван Петрович с нетерпением ждал, когда кончит Нил Андреич, и опять обратился к Райскому, к которому, как с ножом, приступал с вопросами.
– Так я вот хотел спросить вас: отчего это не уймут турок!..
– Женщины-то за них очень заступаются! – шутил благосклонно Нил Андреич, – вон она – первая…
Он указал на ту же барыню.
– Ах, Татьяна Марковна… что это его превосходительство для праздника нынче!..
Она притворно конфузилась.
– Я вот хотел спросить вас, отчего это все не восстанут на турок, – приставал Иван Петрович к Райскому, – и не освободят гроба Господня?
– Я, признаюсь вам, мало думал об этом, – сказал Райский, – но теперь обращу особенное внимание, и если вы мне сообщите ваши соображения, то я всячески готов содействовать к разрешению восточного вопроса…
– Вот позвольте к слову спросить, – живо возразил гость, – вы изволили сказать «восточный вопрос», и в газетах поминутно пишут восточный вопрос: какой это восточный вопрос?
– Да вот тот самый, что вы мне сделали сейчас о турках.
– Так… – задумчиво сказал он. – Да вопроса никакого нет!
– Теперь всё «вопросы» пошли! – сиплым голосом вмешался полнокровный полковник, – из Петербурга я получил письмо от нашего полкового адъютанта: и тот пишет, что теперь всех занимает «вопрос» о перемене формы в армии…
Замолчали.
– Или, например, Ирландия! – начал Иван Петрович с новым одушевлением, помолчав, – пишут, страна бедная, есть нечего, картофель один, и тот часто не годится для пищи…
– Ну-с, так что же?
– Ирландия в подданстве у Англии, а Англия страна богатая: таких помещиков, как там, нигде нет. Отчего теперича у них не взять хоть половину хлеба, скота, да и не отдать туда, в Ирландию?
– Что это, брат, ты проповедуешь: бунт? – вдруг сказал Нил Андреич.
– Какой бунт, ваше превосходительство… Я только из любопытства.
– Ну, если в Вятке или Перми голод, а у тебя возьмут половину хлеба даром, да туда!..
– Как это можно! Мы – совсем другое дело…
– Ну, как услышат тебя мужики? – напирал Нил Андреич, – а? тогда что?
– Ну, не дай Боже! – сказал помещик.
– Сохрани Боже! – сказала и Татьяна Марковна.
– Они и теперь, еще ничего не видя, навострили уши! – продолжал Нил Андреич.
– А что? – с испугом спросила Бережкова.
– Да вон, о воле иногда заговаривают. Губернатор получил донесение, что в селе у Мамыщева не покойно…
– Сохрани Бог! – сказали опять и помещик и Татьяна Марковна.
– Правду, правду говорит его превосходительство! – заметил помещик. – Дай только волю, дай только им свободу, ну и пошли в кабак, да за балалайку: нарежется и прет мимо тебя и шапки не ломает!
– Начинается-то не с мужиков, – говорил Нил Андреич, косясь на Райского, – а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) – и дальше, и дальше, – и дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и Бога-то в небе нет, что и молиться-то некому!..
В зале сделалось общее движение.
– Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! – сказал помещик, обратясь к священнику. – Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям – только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
– Да, помню, – сказал священник, – нашли запрещенные книги.
– Ну, вот видите!
– Скажите на милость, – обратился опять Иван Петрович к Райскому, – отчего это всё волнуются народы?
– Какие народы?
– Да вот хоть бы индейцы: ведь это канальи всё, не христиане, сволочь, ходят голые, и пьяницы горькие, а страна, говорят, богатейшая, ананасы, как огурцы, растут… Чего им еще надо?
Райский молчал. На него находила уже хандра.
«Какой гнусный порок, эта славянская добродетель, гостеприимство! – подумал он, – каких уродов не встретишь у бабушки!»
И прочие молчали, от лени говорить после сытного завтрака. Говорил за всех Иван Петрович.
– А вот теперь Амур там взяли у китайцев; тоже страна богатая – чай у нас будет свой, некупленный: выгодно и приятно… – начал он опять свое.
– Ну, брат, Иван Петрович: всю воду в решете не переносишь… – заметил Тычков.
– Я только из любопытства хотел с ними наговориться, они в столице живут… Теперь опять пишут, что римский папа…
В это время из залы с шумом появилась Полина Карповна, в кисейном платье, с широкими рукавами, так что ее полные, белые руки видны были почти до плеч. За ней шел кадет.
– Какая жара! Bonjur, bonjur, – говорила она, кивая на все стороны, и села на диван подле Райского.
– Тут нам тесно! – сказал Райский и пересел на стул рядом.
– Non, non, ne vous derangez pas, – удерживала она, но не удержала. – Какая скука! – успела она шепнуть ему, – у вас так много гостей, а я хотела бы видеть вас одного…
– Зачем? – спросил он вслух, – дело есть?
– Да, дело! – с улыбкой и шепотом старалась она говорить.
– Какое же?
– А портрет?
– Портрет, какой портрет?
– А мой! Вы обещали рисовать: забыли – ingrat!
– А! Далила Карповна! – протяжно воскликнул Нил Андреич, – здравствуйте, как поживаете?
– Здравствуйте! – сухо сказала она, стараясь отвернуться от него.
– Что ж не подарите меня нежным взглядом? Дайте полюбоваться лебединой шейкой…
В толпе у дверей послышался смех, дамы тоже улыбались.
– Грубиян: сейчас глупость скажет!.. – шептала она Райскому.
– Что брезгаешь старым, а как посватаюсь? Чем не жених – или стар? Генеральша будете…
– Не «льщусь» этой почестью… – сказала она, не глядя на него. – Bonjur, Наталья Ивановна, где вы купили такую миленькую шляпку: у madame Pichet?
– Это муж из Москвы выписал, – сказала Наталья Ивановна, робко взглянув на Райского, – сюрприз…
– Очень, очень мило!
– Да взгляните же на меня: право, посватаюсь, – приставал Нил Андреич, – мне нужна хозяйка в доме, скромная, не кокетка, не баловница, не охотница до нарядов… чтобы на другого мужчину, кроме меня, и глазом не повела… Ну, а вы у нас ведь пример…
Полина Карповна будто не слыхала, она обмахивалась веером и старалась заговорить с Райским.
– Вы у нас, – продолжал неумолимый Нил Андреич, – образец матерям и дочерям: в церкви стоите, с образа глаз не отводите, по сторонам не взглянете, молодых мужчин не замечаете…
Смех у дверей раздался громче, и дамы гримасничали, чтоб скрыть улыбку.
Татьяна Марковна постаралась было замять атаку Нила Андреича на ее гостью.
– Пирога скушайте, Полина Карповна, – я вам положу! – сказала она.
– Merci, merci, нет, я только что завтракала!
Но это не помогло. Нил Андреич возобновил нападение.
– А одеваетесь монахиней: напоказ плеч и рук не выставляете… ведете себя сообразно вашим почтенным летам… – говорил он.
– Что это вы ко мне привязались! – сказала Полина Карповна, – est-il bête, grossier? – обратилась она к Райскому.
– Да, да, «парле ву франсе»… – перебил Тычков, – жениться, сударыня, хочу, вот и привязался: а мы с вами пара!
– Едва ли вам найдется кто под пару! – отозвалась Крицкая, не глядя на него.
– А как же не пара, позвольте-ка: я был еще коллежским асессором, когда вы выходили замуж за покойного Ивана Егорыча. А этому будет…
– Какая жара – on etouffe ici allons au jardin! Мишель, дайте мантилью!.. – обратилась она к кадету.
В эту минуту показалась Вера.
Все встали, окружили ее, и разговор принял другое направление. Райскому надоела вся эта сцена и эти люди, он собирался уже уйти, но с приходом Веры у него заговорила такая сильная «дружба», что он остался, как пригвожденный к стулу.
Вера мельком оглядела общество, кое-где сказала две-три фразы, пожала руки некоторым девицам, которые уперли глаза в ее платье и пелеринку, равнодушно улыбнулась дамам и села на стул у печки.
Чиновники охорашивались, Нил Андреич с удовольствием чмокнул ее в руку, девицы не спускали с нее глаз.
Марфенька не сидела на месте: она то нальет вина кому-нибудь, то попотчует закуской или старается занять разговором своих приятельниц.
– Вера Васильевна! – сказал Нил Андреич, – заступитесь вы, красавица моя, за меня!
– Разве вас обижают?
– Как же не обижают! Далила… нет – Пелагея Карповна.
– Impertinent! – громким шепотом сказала Крицкая, поднимаясь с места и направляясь к двери.
– Куда, Полина Карповна: а пирога? Марфенька, удержи! Полина Карповна! – останавливала Татьяна Марковна.
– Нет, нет, Татьяна Марковна: я всегда рада и благодарна вам, – уже в зале говорила Крицкая, – но с таким грубияном никогда не буду, ни у вас, нигде… Если б покойный муж был жив, он бы не смел…
– Ну, не сердитесь на старика: он не от злого сердца; он почтенный такой…
– Нет, нет; прошю, пустите – я приеду в другой раз, без него…
Она уехала в слезах, глубоко обиженная.
В гостиной все были в веселом расположении духа, и Нил Андреич, с величавою улыбкой, принимал общий смех одобрения. Не смеялся только Райский да Вера. Как ни комична была Полина Карповна, грубость нравов этой толпы и выходка старика возмутили его. Он угрюмо молчал, покачивая ногой.
– Что, прогневалась, уехала? – говорил Нил Андреич, когда Татьяна Марковна, видимо озабоченная этой сценой, воротилась и молча села на свое место.
– Ничего, скушает на здоровье! – продолжал старик, – не ходи раздетая при людях: здесь не баня!
Дамы потупили глаза, девицы сильно покраснели и свирепо стиснули друг другу руки.
– Да не вертись по сторонам в церкви, не таскай за собой молодых ребят… Что, Иван Иваныч: ты, бывало, у ней безвыходно жил! Как теперь: все еще ходишь? – строго спросил он у какого-то юноши.
– Отстал давно, ваше превосходительство: надоело комплименты говорить.
– То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики да ленточки… Как не пожурить! Видите ли, – обратился он к Райскому, – что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!
– Кто? Да Марк, – сказал Райский.
Общее движение. Некоторые вздрогнули.
– Какой такой Марк? – нахмурив брови, спросил Тычков.
– Марк Волохов, вот что прислан сюда на житье.
– Это тот разбойник? Да разве вы знаетесь с ним?
– Мы приятели.
– Приятели? – с изумлением произнес старик и посвистал. – Татьяна Марковна, что я слышу?
– Не верьте ему, Нил Андреич: он сам не знает, что говорит… – начала бабушка. – Какой он тебе приятель…
– Что вы, бабушка! Да не он ли у меня ужинал и ночевал? Не вы ли велели ему постлать мягкую постель…
– Борис Павлыч! помилосердуй, помолчи! – неистово шептала бабушка.
Но было уже поздно. Тычков вскинул изумленные очи на Татьяну Марковну, дамы глядели на нее с состраданием, мужчины разинули рты, девицы прижались друг к другу.
У Веры от улыбки задрожал подбородок. Она с наслаждением глядела на всех и дружеским взглядом благодарила Райского за это нечаянное наслаждение, а Марфенька спряталась за бабушку.
– Что я слышу! – с изумлением произнес Нил Андреич, – и вы впустили этого Варавву под свой кров!
– Не я, Нил Андреич, а Борюшка привел его ночью. Я и не знала, кто там у него спит!
– Так вы с ним по ночам шатаетесь! – обратился он к Райскому. – А знаете ли вы, что он подозрительный человек, враг правительства, отверженец церкви и общества?
– Какой ужас! – сказали дамы.
– Он-то и отрекомендовал вам меня? – допрашивал Нил Андреич.
– Да, он.
– Что же, он меня зверем изобразил: что я глотаю людей!..
– Нет, не глотаете, а позволяете себе по какому-то праву оскорблять их.
– И вы поверили?
– До нынешнего дня – нет.
– А нынче?
– А нынче верю.
Общий ужас и изумление. Некоторые чиновники тихонько вышли в залу и оттуда слушали, что будет дальше.
– Что так, – с изумлением и высокомерно спросил Тычков, нахмурив брови. – Почему?
– А потому, что вы сейчас оскорбили женщину.
– Слышите, Татьяна Марковна!
– Борюшка! Борис Павлыч! – унимала она.
– Эту… эту старую модницу, прельстительницу, ветреницу… – говорил Нил Андреич.
– Что вам за дело до нее? и кто вам дал право быть судьей чужих пороков?
– А вы, молодой человек, по какому праву смеете мне делать выговоры? Вы знаете ли, что я пятьдесят лет на службе и ни один министр не сделал мне ни малейшего замечания!..
– По какому праву? А по такому, что вы оскорбили женщину в моем доме, и если б я допустил это, то был бы жалкая дрянь. Вы этого не понимаете, тем хуже для вас!..
– Если вы принимаете у себя такую женщину, про которую весь город знает, что она легкомысленна, ветрена, не по летам молодится, не исполняет обязанностей в отношении к семейству…
– Ну, так что же?
– А то, что и вы, вот и Татьяна Марковна, стоите того, чтоб пожурить вас обоих. Да, да, давно я хотел сказать вам, матушка… вы ее принимаете у себя…
– Ну, ветреность, легкомыслие, кокетство еще не важные преступления, – сказал Райский, – а вот про вас тоже весь город знает, что вы взятками награбили кучу денег да обобрали и заперли в сумасшедший дом родную племянницу, – однако же и бабушка, и я пустили вас, а ведь это важнее кокетства! Вот за это пожурите нас!
Сцена невообразимого ужаса между присутствующими! Дамы встали и кучей направились в залу, не простясь с хозяйкой; за ними толпой, как овцы, бросились девицы, и все уехали. Бабушка указала Марфеньке и Вере дверь.
Марфенька ушла, а Вера осталась.
Нил Андреич побледнел.
– Кто, кто передал тебе эти слухи, говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с вами, или чтоб нога этого молодца (он указал на Райского) у вас в доме никогда не была! Не то я упеку и его, и весь дом, и вас в двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал…
Тычков задыхался от злости и не знал сам, что говорил.
– Кто, кто ему это сказал, я хочу знать? Кто… говори!.. – хрипел он.
Татьяна Марковна вдруг встала с места.
– Полно тебе вздор молоть, Нил Андреич! Смотри, ты багровый совсем стал: того и гляди, лопнешь от злости. Выпей лучше воды! Какой секрет, кто сказал? Да я сказала, и сказала правду! – прибавила она. – Весь город это знает.
– Татьяна Марковна! как!.. – заревел было Нил Андреич.
– Меня шестьдесят пять лет Татьяной Марковной зовут. Ну, что – «как»? И поделом тебе! Что ты лаешься на всех: напал, в самом деле, в чужом доме на женщину – хозяин остановил тебя – не по-дворянски поступаешь!..
– Да как вы мне смеете это говорить! – заревел опять Тычков.
Райский бросился было к нему, но бабушка остановила его таким повелительным жестом, что он окаменел и ждал, что будет.
Она вдруг выпрямилась, надела чепец и, завернувшись в шаль, подступила к Нилу Андреичу.
Райский с удивлением глядел на бабушку. Она, а не Нил Андреич, приковала его внимание к себе. Она вдруг выросла в фигуру, полную величия, так что даже и на него напала робость.
– Ты кто? – сказала она, – ничтожный приказный, parvenu – и ты смеешь кричать на женщину, и еще на столбовую дворянку! Зазнался: урока хочешь! Я дам тебе один раз навсегда: будешь помнить! Ты забыл, что, бывало, в молодости, когда ты приносил бумаги из палаты к моему отцу, ты при мне сесть не смел и по праздникам получал не раз из моих рук подарки. Да если б ты еще был честен, так никто бы тебя и не корил этим, а ты наворовал денег – внук мой правду сказал, – и тут, по слабости, терпели тебя, и молчать бы тебе да каяться под конец за темную жизнь. А ты не унимаешься, раздулся от гордости, а гордость – пьяный порок, наводит забвение. Отрезвись же, встань и поклонись: перед тобою стоит Татьяна Марковна Бережкова! Вот, видишь, здесь мой внук Борис Павлыч Райский: не удержи я его, он сбросил бы тебя с крыльца, но я не хочу, чтоб он марал о тебя руки – с тебя довольно и лакеев! У меня есть защитник, а найди ты себе! – Люди! – крикнула она, хлопнув в ладони, выпрямившись во весь рост и сверкая глазами.
Она походила на портрет одной из величавых женщин в ее роде, висевший тут же на стене.
Тычков ворочал одурелыми глазами.
– Я в Петербург напишу… город в опасности… – торопливо говорил он, поспешно уходя и сгорбившись под ее сверкающим взглядом, не смея оглянуться назад.
Он ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не бабушку, а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
– Напрасно вы требовали должной вам дани, поклона, от этого пня, – сказал он, – он не понял вашего величия. Примите от меня этот поклон, не как бабушка от внука, а как женщина от мужчины. Я удивляюсь Татьяне Марковне, лучшей из женщин, и кланяюсь ее женскому достоинству!
Он поцеловал у ней руку.
– Принимаю, Борис Павлыч, твой поклон, как большую честь, – и не даром принимаю – я его заслуживаю. А вот и тебе, за твой честный поступок, мой поцелуй – не от бабушки, а от женщины.
Она поцеловала в щеку.
В эту же минуту кто-то поцеловал его в другую щеку.
– А этот от другой женщины! – тихо сказала Вера, целуя его, и быстро ускользнула в дверь.
– Ах! – страстно сделал Райский, протягивая вслед ей руку.
– Мы с ней не сговаривались, а обе поняли тебя. Мы с нею мало говорим, а похожи друг на друга! – сказала Татьяна Марковна.
– Бабушка! вы необыкновенная женщина! – сказал Райский, глядя на нее с восторгом, как будто в первый только раз увидел ее.
– А ты урод, только хороший урод! – заключила она, сильно трепля его по плечу. – Поди же, съезди к губернатору и расскажи по правде, как было дело, чтоб тот не наплел вздору, а я поеду к Полине Карповне и попрошу у ней извинения.
