VII
Леонтий не узнал Райского, когда тот внезапно показался в его кабинете.
– Позвольте узнать, с кем я имею честь говорить… – начал было он.
Но только Борис Павлович заговорил, он упал в его объятия.
– Жена! Уленька! Поди-ка, посмотри, кто приехал! – кричал он в садик жене.
Та бросилась и поцеловала Райского.
– Как вы возмужали и… похорошели! – сказала она, и глаза у нее загорелись от удовольствия.
Она бросила беглый взгляд на лицо, на костюм Райского, и потом лукаво и смело глядела ему прямо в глаза.
– Вы всех здесь с ума сведете, меня первую… Помните!.. – начала она и глазами договорила воспоминание.
Райский немного смутился и поглядывал на Леонтья, что он, а он ничего. Потом он, не скрывая удивления, поглядел на нее, и удивление его возросло, когда он увидел, что годы так пощадили ее: в тридцать с небольшим лет она казалась если уже не прежней девочкой, то только разве расцветшей, развившейся и прекрасно сложившейся физически женщиной.
Бойкость выглядывала из ее позы, глаз, всей фигуры. А глаза по-прежнему мечут искры, тот же у ней пунцовый румянец, веснушки, тот же веселый, беспечный взгляд и, кажется, та же девическая резвость!
– Как вы… сохранились, – сказал он, – все такая же…
– Моя рыжая Клеопатра! – заметил Леонтий. – Что ей делается: детей нет, горя мало…
– Вы не забыли меня: помните? – спросила она.
– Еще бы не помнить! – отвечал за него Леонтий. – Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
– Что же мне сказать?
– Скажи – salve, amico…
– Ну, ты свое: я и без тебя сумею поздороваться, не учи!
– Не знает, что сказать лучшему другу своего мужа! Ты вспомни, что он познакомил нас с тобой; с ним мы просиживали ночи, читывали…
– Да, если б не ты, – перебил Райский, – римские поэты и историки были бы для меня все равно что китайские. От нашего Ивана Ивановича не много узнали.
– А в школе, – продолжал Козлов, не слушая его, – защищал от забияк и сам во все время оттаскал меня за волосы… всего два раза…
– Так было и это? – спросила жена. – Ужели вы его били?
– Вероятно, шутя…
– Ах, нет, Борис: больно! – сказал Леонтий, – иначе бы я не помнил, а то помню, и за что. Один раз я нечаянно на твоем рисунке на обороте сделал выписку откуда-то – для тебя же: ты взбесился! А в другой раз… ошибкой съел что-то у тебя…
– Не рисовую ли кашу? – спросила жена.
– Вот, она мне этой рисовой кашей житья не дает, – заметил Леонтий, – уверяет, что я незаметно съел три тарелки и что за кашей и за кашу влюбился в нее. Что я, в самом деле, урод, что ли?
– Нет, ты у меня «умный, добрый и высокой нравственности», – сказала она, с своим застывшим смехом в лице, и похлопала мужа по лбу, потом поправила ему галстук, выправила воротнички рубашки и опять поглядела лукаво на Райского.
Он по взглядам, какие она обращала к нему, видел, что в ней улыбаются старые воспоминания и что она не только не хоронит их в памяти, но передает глазами и ему. Но он сделал вид, что не заметил того, что в ней происходило.
Он наблюдал ее молча, и у него в голове начался новый рисунок и два новые характера, ее и Леонтья.
«Все та же; все верна себе, не изменилась, – думал он. – А Леонтий знает ли, замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит своей. Как они живут между собой… Увижу, посмотрю…»
– Кстати о каше: ты с нами обедаешь, да? – спросил Леонтий.
– Как это можно! – вступилась жена, – приглашать на такой стол, как наш! Ведь вы уж не студенты: Борис Павлович в Петербурге избаловался, я думаю…
– Ты что ешь? – спросил Леонтий.
– Все, – отвечал Райский.
– А если все, так будешь сыт. Ну, вот, как я рад. Ах, Борис… право, и высказать не умею!
Он стал собирать со стола бумаги и книги.
– Бабушка как бы не стала ждать… – колебался Райский.
– Ну, уж ваша бабушка! – с неудовольствием заметила Ульяна Андреевна.
– А что?
– Не люблю я ее!
– За что же?
– Командовать очень любит… и осуждать тоже…
– Да, правда, она деспотка… Это от привычки владеть крепостными людьми. Старые нравы!
– Если послушать ее, – продолжала Ульяна Андреевна, – так все сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там…
Райский засмеялся.
– Что вы, она просто святая! – сказал он.
– Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А кто их знает, какие они будут? Марфенька только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься. Что будет из нее – посмотрим!
– Это Верочка? Я еще ее не видал, она за Волгой гостит…
– А кто ее знает, что она там делает за Волгой?
– Нет, я бабушку люблю, как мать, – сказал Райский, – от многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет. Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то сила есть. Она недюжинная женщина. Мне кое-что мелькнуло в ней…
– Поэтому вы поверите ей, если она…
Ульяна Андреевна отвела Райского к окну, пока муж ее собирал и прятал по ящикам разбросанные по столу бумаги и ставил на полки книги.
– Поэтому вы поверите, если она скажет вам…
– Всему, – сказал Райский.
– Не верьте, неправда, – говорила она, – я знаю, она начнет вам шептать вздор… про monsieur Шарля…
– Кто это monsieur Шарль?
– Это француз, учитель, товарищ мужа: они там сидят, читают вместе до глубокой ночи… Чем я тут виновата? А по городу бог знает что говорят… будто я… будто мы…
Райский молчал.
– Не верьте – это глупости, ничего нет… – Она смотрела каким-то русалочным, фальшивым взглядом на Райского, говоря это.
– Что мне за дело? – сказал Райский, порываясь от нее прочь, – я и слушать не стану…
– Когда же к нам опять придете? – спросила она.
– Не знаю, как случится…
– Приходите почаще… вы, бывало, любили…
– Вы все еще помните прошлые глупости! – сказал Райский, отодвигаясь от нее, – ведь мы были почти дети…
– Да, хороши дети! Я еще не забыла, как вы мне руку оцарапали…
– Что вы! – сказал Райский, еще отступая от нее.
– Да, да. А кто до глубокой ночи караулил у решетки!..
– Какой я дурак был, если это правда! Да нет, быть не может!
– Да, вы теперь умны стали, и тоже, я думаю, «высокой нравственности»… Шалун! – прибавила она певучим, нежным голосом.
– Полноте, полноте! – унимал он ее. Ему становилось неловко.
– Да, мое время проходит… – сказала она со вздохом, и смех на минуту пропал у нее из лица. – Немного мне осталось… Что это, как мужчины счастливы: они долго могут любить…
– Любить! – иронически, почти про себя сказал Райский.
– Вы теперь уже не влюбитесь в меня – нет? – говорила она.
– Полноте: ни в вас, ни в кого! – сказал он, – мое время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь – у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
Он задумался, и Марфенька, чистая, безупречная, с свежим дыханием молодости, мелькнула у него в уме. Его тянуло домой, к ней и к бабушке, но радость свидания с старым товарищем удержала.
– Ну, уж выдумают: труд! – с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. – Состояние есть, собой молодец: только бы жить, а они – труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
– Да, да, пойдемте! – пристал к ним Леонтий, – там и обедать будем. Вели, Уленька, давать, что есть – скорее. Пойдем, Борис, поговорим… Да… – вдруг спохватился он, – что же ты со мной сделаешь… за библиотеку?
– За какую библиотеку? Что ты мне там писал? Я ничего не понял! Какой-то Марк книги рвал…
– Ах, Борис Павлович, ты не можешь представить, сколько он мне горя наделал, этот Марк: вот посмотри!
Он достал книги три и показал Райскому томы с вырванными страницами.
– Вот что он сделал из Вольтера: какие тоненькие томы «Dictionnaire philosophique» стали… А вот тебе Дидро, а вот перевод Бэкона, а вот Макиавелли…
– Что мне за дело? – с нетерпением сказал Райский, отталкивая книги… – Ты точно бабушка: та лезет с какими-то счетами, этот с книгами! Разве я за тем приехал, чтобы вы меня со света гнали?
– Да как же, Борис: не знаю там, с какими она счетами лезла к тебе, а ведь это лучшее достояние твое, это – книги, книги… Ты посмотри!
Он с гордостью показывал ему ряды полок до потолка, кругом всего кабинета, и книги в блестящем порядке.
– Вот только на этой полке почти все попорчено: проклятый Марк! А прочие все целы! Смотри! У меня каталог составлен: полгода сидел за ним. Видишь!..
Он хвастливо показывал ему толстую писаную книгу, в переплете.
– Все своей рукой написал! – прибавил он, поднося книгу к носу Райского.
– Отстань, я тебе говорю! – с нетерпением отозвался Райский.
– Ты вот садись на кресло и читай вслух по порядку, а я влезу на лестницу и буду тебе показывать книги. Они все по нумерам… – говорил Леонтий.
– Вон что выдумал! Отстань, я есть хочу.
– Ну, так после обеда – и в самом деле теперь не успеем.
– Послушай: тебе хотелось бы иметь такую библиотеку? – спросил Райский.
– Мне? Такую библиотеку?
Ему вдруг как будто солнцем ударило в лицо: он просиял и усмехнулся во всю ширину рта, так что даже волосы на лбу зашевелились.
– Такую библиотеку, – произнес он, – ведь тут тысячи три: почти всё! Сколько мемуаров одних! Мне? – Он качал головой. – С ума сойду!
– Скажи: ты любишь меня, – спросил Райский, – по-прежнему?
– Еще бы! Из нужды выручал, оттаскал за волосы всего два раза…
– Ну, так возьми себе эти книги в вечное и потомственное владение, но на одном условии.
– Мне, взять эти книги! – Леонтий смотрел то на книги, то на Райского, потом махнул рукой и вздохнул.
– Не шути, Борис: у меня в глазах рябит… Нет, vade retro… He обольщай…
– Я не шучу.
– Бери, когда дают! – живо прибавила жена, которая услышала последние слова.
– Вот, она у меня всегда так! – жаловался Леонтий. – От купцов на праздники и к экзамену родители явятся с гостинцами – я вон гоню отсюда, а она их примет оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в-точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не так, как та!..
Райский улыбнулся, она рассердилась.
– Поди ты с своей Лукрецией! – небрежно сказала она, – с кем он там меня не сравнивает? Я – и Клеопатра, и какая-то Постумия, и Лавиния, и Корнелия, еще матрона… Ты лучше книги бери, когда дарят! Борис Павлович подарит мне…
– Не смей просить! – повелительно крикнул Леонтий. – А мы что ему подарим? Тебя, что ли, отдам? – добавил он, нежно обняв ее рукой.
– Отдай: я пойду – возьмите меня! – сказала она, вдруг сверкнув Райскому в глаза взглядом, как будто огнем.
– Ну, если не берешь, так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору… – сказал Райский и хотел взять у Леонтия реестр книг.
– Помилуй: это значит, гимназия не увидит ни одной книги… Ты не знаешь директора? – с жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог в руках. – Ему столько же дела до книг, сколько мне до духов и помады… Растаскают, разорвут – хуже Марка!
– Ну, так бери!
– Да как же вдруг этакое сокровище подарить! Ее продать в хорошие, надежные руки – так… Ах, Боже мой! Никогда не желал я богатства, а теперь тысяч бы пять дал… Не могу, не могу взять: ты мот, ты блудный сын – или нет, нет, ты слепой младенец, невежа…
– Покорно благодарю…
– Нет, нет – не то, – говорил, растерявшись, Леонтий. – Ты – артист: тебе картины, статуи, музыка. Тебе что книги? Ты не знаешь, что у тебя тут за сокровища! Я тебе после обеда покажу…
– А! Ты и после обеда, вместо кофе, хочешь мучить меня книгами: в гимназию!
– Ну, ну, постой: на каком условии ты хотел отдать мне библиотеку? Не хочешь ли из жалованья вычитать, я все продам, заложу себя и жену…
– Пожалуйста, только не меня… – вступилась она, – я и сама сумею заложить или продать себя, если захочу!
Райский поглядел на Леонтия, Леонтий на Райского.
– За словом в карман не пойдет! – сказал Козлов. – На каком же условии? Говори! – обратился он к Райскому.
– Чтоб ты никогда не заикался мне о книгах, сколько бы их Марк ни рвал…
– Так ты думаешь, я Марку дам теперь близко подойти к полкам?
– Он не спросится тебя, подойдет и сам, – сказала жена, – чего он испугается, этот урод?
– Да, это правда: надо крепкие замки приделать, – заметил Леонтий. – Да и ты хороша: вот, – говорил он, обращаясь к Райскому, – любит меня, как дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
Он обнял ее за плечи: она опустила глаза, Райский тоже; смех у ней пропал из лица.
– Если б не она, ты бы не увидал на мне ни одной пуговицы, – продолжал Леонтий, – я ем, сплю покойно, хозяйство хоть и маленькое, а идет хорошо; какие мои средства, а на все хватает!
Она мало-помалу подняла глаза и смотрела прямее на них обоих, оттого что последнее было правда.
– Только вот беда, – продолжал Леонтий, – к книгам холодна. По-французски болтает проворно, а дашь книгу, половины не понимает; по-русски о сю пору с ошибками пишет. Увидит греческую печать, говорит, что хорошо бы этакий узор на ситец, и ставит книги вверх дном, а по-латыни заглавия не разберет. Opera Horatii – переводит «Горациевы оперы»!..
– Ну, не поминай же мне больше о книгах: на этом условии я только и не отдам их в гимназию, – заключил Райский. – А теперь давай обедать или я к бабушке уйду. Мне есть хочется.
