Андрей Добров
Моя работа – собирать улики
– А все-таки играть на деньги – скучно-с! Скучно-с! – сказал человек с худым, как будто вытянутым вперед лицом и большими тенями вокруг глаз: – Вы согласны?
Грюбер покосился, потом задержался взглядом на короткой всклокоченной шевелюре и отметил, что фрак сидит мешковато. Странный человек, похожий на суслика-переростка, – Грюбер никогда раньше не видел его в клубе. К тому же так запросто подсел на диван… Да и сигару держит, словно папиросу. Ничего не ответив, Михаил Антонович продолжил смотреть на ближний столик, где играли два секретаря английского посольства, писатель Сорочинский и барон Фогель.
По всему залу с высоким лепным потолком и большой позолоченной люстрой поднимались струйки сигарного дыма, смешиваясь с ароматом турецкого табака дорогих папирос. Звенела посуда, слышались возбужденные голоса игроков, треск распечатываемых колод… за вечер и ночь их уходило не менее двух сотен.
– Третьего дня, – продолжил человек в мешковатом фраке, – играли в одном месте, а ставкой была, не поверите… девушка!
Грюбер поднял бровь, все еще не поворачиваясь.
– Представляете? И не какая-то там гулящая, нет! Чудесная деревенская девчонка, приехавшая в город устраиваться нянькой или служанкой, но попавшая в затруднительные обстоятельства. Ни денег, ни родственников, ни жилья – ничего! Так еще и документы у нее то ли потерялись, то ли были украдены прямо на вокзале.
Грюбер жестом подозвал лакея.
– Кюммеля, – приказал он и только теперь повернулся к непрошеному собеседнику.
– Мы знакомы? – спросил он своим самым холодным тоном, каким говорил с женой.
– Печенькин Лавр Петрович, к вашим услугам!
Грюбер продолжал смотреть на Печенькина немигающим ледяным взглядом.
– Не припоминаю вас, – сказал он наконец и снова отвернулся.
– Так мы и не знакомы, – тихо ответил лохматый, чуть придвигаясь и склоняясь ближе к плечу Михаила Антоновича. – Впрочем, я-то вас видел в одном местечке. На Драчевке-с…
Левое веко Грюбера на миг мелко дрогнуло.
– Как же вас тогда сюда пустили? – осведомился он, не поворачиваясь к собеседнику.
– Ну! – пожал тот плечами. – Оказываю разным господам мелкие услуги-с… Вот, имею теперь некоторое право… Впрочем, все по стеночке, вперед не лезу, рылом не вышел.
Лакей принес рюмку кюммеля и, заученно взяв поднос под мышку, с легким поклоном отошел к дверям карточного зала.
– Зачем? – коротко спросил Грюбер.
– А так я под рукой, – честно ответил Печенькин. – Есть несколько господ, которые, скажу я прямо, пресытились. Вот, ей-богу, пресытились. Иногда хочется им чего-то… А я – под рукой. Зовут – Лавр Петрович, закрути нам что-нибудь этакое… А у меня уж много разных развлечений, да-с… Вот сейчас, например, ищу я четвертого для партеечки в штосс. Ведь рассказывал вам – игра третьего дня шла…
– Да, – сказал Грюбер. – Я понял. Что-то про девчонку. И что в этом такого?
– А в том, что девчонка не просто молоденькая, а, понимаете ли, невинная! Выигравший получал половину банка и девчонку с правом первой ночи.
– А вторая половина банка?
– Две трети мне, а треть девушке – все по-честному.
– Не многовато ли вам? – усмехнулся Грюбер. – Сколько в банке было под конец?
– Пятьсот-с.
Грюбер поджал губы.
– Уж лучше я поеду туда, где вы меня случайно… – Он бросил взгляд на Печенькина. – Именно что случайно видели.
– Э нет, барин, – подмигнул вдруг Лавр Петрович. – И не сравнивайте! Тут товарец штучный. Такой, что пальчики оближешь. А там, на Драчевке, – это… сами знаете, клейма негде ставить. Там девки, может, и есть видные, да только это снаружи. Они уж тертые да штопаные. А у меня – прямо яблочко наливное, с розовыми бочками.
– Неумеха деревенская, – поморщился Грюбер.
– Можно и не из деревни, – горячо зашептал Печенькин, почти прижимаясь к Грюберу. – Есть у меня на примете одна… Из хорошей семьи.
Михаил Антонович брезгливо посторонился.
– Что же, из хорошей семьи-то девичество свое продавать?
– Так там трагедия!
– Трагедия?
– Семья хорошая, отец – театральный чиновник. У него две дочки. То есть было две. Только младшую этим летом в августе нашли утопшей.
– Утонула? – спросил Грюбер, сделавшийся вдруг внимательным.
Печенькин оглянулся, будто опасаясь, что их подслушивают.
– Утопили. Нашли ее возле Проточного, прямо в кустах.
– Проточный? – спросил Грюбер тихо. – Плохое место. Там одному лучше не ходить. Как же она туда попала? Рядом же и Аржановка, и Зиминовка, и «Волчатник»…
– Да-с! Да-с! А вот каким-то чертом она туда попала! Стало быть, местные нищеброды ее снасиловали и утопили, чтобы не сболтнула лишнего и на них не указала. Я так понимаю.
– Местные… – задумчиво произнес Грюбер. – Что же… так оно и должно быть. Так, значит, младшая сестра. А что же старшая?
– Как младшую-то схоронили, старшей житья не стало. Мамаша ейная с ума сошла. Винит во всем старшую дочку, за волосы таскает – мол, не уберегла, сама вместо нее должна была помереть. Младшую любили очень.
– А отец? – спросил Михаил Антонович.
– Отец тоже как бы обезумел. С работы его выгнали за пьянство. Потом пришлось и с квартиры съехать. Так что семья теперь ютится в Палашах, в комнате. Вот старшая сестра и решилась…
Грюбер откинулся на спинку дивана и медленно тянул кюммель из рюмки.
– Она, должно быть… – задумчиво сказал он, – блондинка?
– Блондинка, – кивнул Печенькин.
– А сестра тоже… Тоже была блондинкой?
Лавр Петрович пожал плечами.
– Не могу знать-с.
– Когда игра? – спросил Грюбер.
– Завтра в девять, – ответил Печенькин. – Уговорил я вас?
Михаил Антонович, подняв тонкую бровь, посмотрел ему прямо в лицо.
– Вы забавный, господин Печенькин. Кто составит мне конкуренцию?
Лавр Петрович кивнул на барона Фогеля.
– Вот он. Будет еще один казацкий полковник.
– О!
– И я.
– А вам зачем? – удивился Грюбер.
Печенькин снова подмигнул своему визави.
– Так я банкометом, Михаил Антонович! Понимаете?
– А! – кивнул Грюбер. – Сколько?
– Полтинничек перед игрой мне дайте. И будет у вас на руках весь вечер лучшая карта!
Лавр Петрович указал Грюберу адрес, выпил с ним по рюмке кюммеля за знакомство, встал и выскользнул за спинами лакеев из карточного зала.
Вернувшись домой, Михаил Антонович разделся в прихожей, прошел в кабинет и сел в кресло у окна, не включая света. Он смотрел на темное стекло, густо покрытое каплями дождя, сцепив пальцы, и думал о предложении человека-суслика. В кабинете было жарко натоплено, и Грюбер поморщился. Он терпеть не мог духоты.
В дверном проеме встала Ольга, жена.
– Что? – спросил он недовольно.
– Ты ничего не хочешь мне рассказать? – спросила супруга.
– Нет. Оставь меня… – И с трудом прибавил: – Пожалуйста.
Он ждал, что Ольга сразу уйдет, но та медлила. Грюбер подумал, что надо сейчас сказать ей грубость, прогнать. В последнее время это хорошо действовало. Он все время терзал ее, надеясь, что в какой-то прекрасный момент Ольга не выдержит.
– Что тебе еще? – спросил он резко, распаляя себя. – Я не хочу ужинать.
Ольга переступила с ноги на ногу, будто собираясь уйти.
– Я уезжаю, Миша, – вдруг сказала она. – К маме.
– Надолго? – спросил Михаил Антонович с надеждой.
– Думаю, навсегда. Я уже упаковала вещи. Но, думаю, ты не заметил.
«Неужели подействовало, – подумал Грюбер. – Однако…»
– Что, – спросил Михаил Антонович насмешливо: – Ждешь, что я буду умолять?
Он встал и сказал ей громко, торжествующе, прямо через всю комнату.
– Прекрасно, Оля! Тебе нужен экипаж?
– Я уже попросила Николая. Экипаж будет утром. И грузчики.
– Берешь много вещей?
Она отвернулась.
Грюбер подошел к столу, вынул из коробки сигару.
– Но развода я не дам, – сказал он четко.
Ольга кивнула, не поворачиваясь.
– Я рад, что ты уезжаешь, – сказал Грюбер. – К чему жить вместе, когда… Ты ведь тоже не любишь меня?
– Люблю? – крикнула Ольга, хватаясь рукой за косяк двери. – Люблю?
Ее постаревшее лицо, которое уже давно вызывало в нем одну только досаду, некрасиво сморщилось.
– Ну! – Грюбер наклонился, чтобы отрезать кончик сигары. – Прекрати!
Ольга зажала рот обеими руками и кивнула. Потом опустила руки с коротко обкусанными ногтями, повернулась и пошла прочь.
Михаил Антонович чиркнул длинной спичкой, прикурил сигару и стоял, пока дальше по коридору не хлопнула дверь Ольгиной спальни. Ну, что же, подумал он, главное – ни слова про приданое. Женщины так сентиментальны, но при этом так глупы!
Он снова сел в кресло и выпустил клуб дыма.
– Это надо отметить, – пробормотал Грюбер. – А ведь я чуть было… Что ни делается – всегда к лучшему.
Этой ночью он, не раздеваясь, спал в кабинете на диване, утром проснулся поздно, когда Ольга уже уехала.
Вечером, в девятом часу, Михаил Антонович вышел на улицу и подозвал извозчика. Серые тучи закрывали все небо, готовясь опять разразиться холодным дождем. Ветер был сырой и промозглый. Сквозь голые ветви деревьев светились прямоугольные желтые окна, как флаги семейного уюта, но Михаил Антонович предвкушал совсем иные удовольствия. Дождавшись, когда извозчик укроет его ноги полостью, Грюбер вынул из внутреннего кармана пальто фляжку с коньяком и сделал приличный глоток. Пролетка дернулась и поехала. Грюбер схватился за медный поручень рукой в тонкой перчатке. Он смотрел на спину извозчика, натянувшего форменный синий халат прямо на длинный тулуп, и думал, как странно все-таки поворачивается жизнь! Еще год назад, узнав от доктора свой диагноз, Михаил Антонович сделался вялым и апатичным, больше не строил никаких планов, забросил чтение газет и походы в клуб, который раньше он посещал каждый вечер. Такое унылое умирание духа и тела продолжалось до весны, когда вместе с ручьями на улицах, вместе с щебетом птиц и солнечным теплом в душе Михаила Антоновича тоска вдруг превратилась в злость. О, это была поистине сладкая, освобождающая злость! Она давала ответ на самый главный вопрос – если жить оставалось так недолго, то зачем соблюдать все эти мелкие нудные условности, которые сковывают тебя, как лакоконовы змеи? Если ты не любишь свою жену – зачем притворяться, угождать супруге, соблюдать правила приличия? Зачем ограничивать себя в сигарах и выпивке? Зачем поститься и ходить в храм? Бог совершил по отношению к Михаилу Антоновичу чудовищную несправедливость – так к черту Бога! Да разве и была в нем какая-то набожность до сих пор? Нет! Просто соблюдение очередных формальностей! Формальностей, правил, распорядка!
Грюбер услышал крики и выглянул из пролетки – прямо под газовым фонарем два ломовика сцепились ободами, не сумев разъехаться посреди широкой Тверской. И теперь крыли друг друга матом, махали руками, призывая в свидетели редких прохожих. Слева уже бежал к месту происшествия полицейский в длинной и толстой шинели. Михаил Антонович презрительно улыбнулся и снова откинулся на кожаную спинку сиденья. Это не люди, подумал он, поднимая и плотнее запахивая бобровый воротник, это животные – бараны, собаки, обезьяны. Впрочем, и он – не человек, нет. Грюбер снова хлебнул из фляжки. Он живой мертвец, который по случайности еще живет в этом мире. И срок его неизвестен. Месяц? Неделя?
Глупее всего будет издохнуть прямо сегодня, когда намечается такая приятная ночка!
Пролетка свернула в узкий переулок и остановилась перед подъездом с коричневым ржавым козырьком, по которому уже начал молотить холодный ночной дождь. Грюбер расплатился, быстро толкнул дверь и тут же наткнулся на Печенькина, одетого теперь не во фрак, а в старый серый пиджак, жилет и полосатые брюки.
– Вы что, караулите тут? – спросил он.
Печенькин хихикнул:
– Так точно-с! Из дворницкой в окошко глядел. Ждал-с. Пройдемте!
– Прямо так, в пальто?
– Пальто? Пальто потом-с! Сперва, разрешите, покажу вам…
Михаил Антонович пошел за Печенькиным по узкому темному коридору с темно-зелеными обоями. Наконец Лавр Петрович распахнул перед ним дверь.
– Вот-с!
Грюбер заглянул в проем. Это оказалась спальня с большой и низкой кроватью, застеленная дешевым бельем. Окно было задернуто длинными – в пол – гардинами темно-вишневого цвета. Два газовых рожка в головах кровати светились вполнакала.
– Понятно, – сухо сказал Михаил Антонович. – Это понятно. А где…
– Девушка? – спросил Печенькин.
Грюбер кивнул.
– Увидите! Увидите и не пожалеете! Прошу-с гонорар…
Михаил Антонович вынул портмоне, отсчитал пять червонцев и передал Печенькину. Тот ловко сунул их во внутренний карман пиджака.
– Дело не хитрое. Следите за моими руками. Если я большой палец на правой руке подожму, значит, ставьте на верхнюю карту. Если на левой – на нижнюю. Первые три тура вы проиграете – чтобы остальные не беспокоились. Потом два отыграете. Потом один проиграете. Потом два выиграете. Так и будет – один проигрыш, два выигрыша, пока не получим весь банк. Понятно? А теперь следуйте за мной.
В соседней комнате располагался зал для игры со столом посредине. Четыре стула. У стены – длинный диван. И здесь окно плотно закрывали такие же вишневые гардины. Только было светлей, чем в спальне.
На диване сидел высокий жилистый бородач в форме казачьего полковника.
– Прошу познакомиться, – сказал Лавр Петрович, – Матвей…
– Ионыч, дурья твоя башка! – произнес хрипло полковник, не вставая.
– Матвей Ионыч! – подхватился Печенькин. – А это, разрешите представить – Михаил Антонович Грюбер.
– Прости, что не встаю, – сказал полковник. – Целый день мотался по Москве по военным делам. Я ведь тут всего на три дня – потом обратно на Балканы.
Грюбер пожал плечами и подошел к столу.
– Как мы сядем? – спросил он Печенькина.
– Как угодно-с, – ответил тот. – Я вот здесь, а вы – как хотите.
Полковник Грюберу не понравился – несмотря на слова об усталости, от него за версту несло перегаром и еще каким-то тревожным запахом, которого он никак не мог понять. Михаил Антонович до последнего момента был совершенно уверен в своей победе, но теперь, глядя на этого долдона в форме, вдруг подумал – а что если тот не удовлетворится проигрышем и попытается силой отобрать главный приз? Грюберу не нравилось, что полковник наблюдает за ним – открыто и бесцеремонно, как будто оценивая.
– Я хочу выпить, – сказал Михаил Антонович, снимая пальто.
Печенькин тут же подскочил, принял котелок, пальто и шарф.
– Подадим, как все соберутся, – сказал он, подмигивая Грюберу.
– Почему не сейчас? – недовольно спросил тот, усаживаясь на стул специально спиной к полковнику и кладя ногу на ногу.
– Сами увидите-с, почему, – бросил заговорщицки Лавр Петрович, унося вещи из комнаты.
Полковник с Грюбером остались одни в комнате.
– По какой части служишь? – спросил казак.
– По преподавательской… служил, – ответил Михаил Антонович.
Полковник хмыкнул, но ничего более не сказал. В коридоре послышались голоса. Первым вошел барон Владимир Фогель – высокий, с тонким птичьим носом и густыми бровями. Его подбородок прятался в высоком воротнике. Все это делало барона похожим на цаплю. Следом за бароном вошел и Печенькин.
– А! – сказал Фогель останавливаясь и пристально глядя на Грюбера. – Вы здесь.
– И вы здесь, – ответил Михаил Антонович, знавший барона по клубу, но шапочно.
Фогель медленно разделся, не отрывая взгляда от Грюбера. Михаил Антонович отвел глаза и пожал плечами.
– Что это вы так на меня глядите? – спросил он небрежно.
Фогель подошел к столу и хотел сесть напротив Грюбера, но тут подскочил Печенькин и отодвинул соседний стул.
– Прошу вас! Вот и местечко! Садимся, господа, сейчас подадут напитки! Напитки, господа!
Полковник неожиданно резво поднялся с дивана и подсел к столу. Стул напротив Грюбера оставался свободным – сюда должен был сесть Печенькин в роли банкомета.
Лавр Петрович снова вышел из комнаты. Фогель продолжал сверлить взглядом Михаила Антоновича.
– Что? – не выдержал тот.
– Ничего, – ответил тихо барон. – Рассматриваю вас. Раньше видел только мельком, а вот теперь судьба свела. Занятная штука – судьба. Вы не находите!
Грюбер подумал о своем и кивнул.
Тут вернулся Печенькин, замер у двери, а в проем вошла молоденькая девушка с подносом в руках. На подносе стояло несколько бутылок и бокалы, но Грюбер даже не обратил на них внимания.
У нее было круглое детское личико, пухлые, как будто искусанные губы. Глаза она опустила, но только подчеркнула тем самым светлые пушистые ресницы. Волосы цвета пшеничного золота были заплетены в две косы и уложены, как у немецких крестьянок. Да и одета она была под стать – как буколическая пастушка из оперы. Тонкая, с небольшой, но высокой грудью, подхваченной лифом, она стояла в дверях, как будто не решаясь войти.
– Верочка, ну что же ты! – громко сказал Лавр Петрович. – Господа ждут! Входи, поставь на стол. Вон туда! – Он указал на край стола, где сидел Грюбер.
Девушка повиновалась. Держа тяжелый поднос тонкими руками с длинными худенькими пальчиками, она подошла совсем близко к Грюберу и наклонилась над столом. Он почувствовал свежий запах душистого мыла с тонким оттенком нежной девичьей кожи. Михаил Антонович как завороженный глядел на шею и маленькое ухо девочки, оказавшиеся прямо перед его глазами. Голос Печенькина он воспринимал так, будто тот сидел за сто верст от него.
– Вы вчера пили кюммель, Михаил Антонович! Не желаете ли сейчас?
И тут девушка повернула свое лицо к Грюберу и посмотрела на него испуганным взглядом. «Да! – взорвалось у него в голове. – Да, я хочу! Я хочу! Я хочу видеть эти широко раскрытые серые глаза прямо перед моими! Я хочу эти волосы, растрепанные по подушке! Я хочу эти губы, которые еще никого не целовали… кроме… кроме младшей сестры!»
Грюбер, не помня себя, схватил девушку за руку, заставив ее от внезапной боли открыть рот и дернуться.
– Кюммеля, – прохрипел он.
– Ну, господин хороший, пустите девчонку-то! – услышал он бас полковника. – Разольет же!
Но Вера сама вдруг с силой вырвала руку и отошла. Грюбер не отрываясь смотрел, как она разливает из разных бутылок напитки для казака и барона. Печенькин пить отказался – он уже с треском распечатывал вторую колоду карт.
– Нуте-с, – сказал Лавр Петрович, – начнем благословясь! Пожалуй, по красненькой?
Игроки положили на стол каждый по десятирублевой банкноте.
Печенькин сдал по пять карт игрокам, отложил колоду и положил перед собой на стол вторую из распечатанных.
– Сносим фоски.
Игроки просмотрели свои карты, и каждый откинул по четыре из пяти, оставив себе только одну. После этого Лавр Петрович стал раскладывать карты из второй колоды в две стопки.
– Моя! – вдруг рыкнул полковник и выбросил на стол даму червей. Точно такая же только что легла в правую стопку карт банкомета.
– Первый фарт! – уважительно сказал Печенькин.
Казак сгреб жилистой ладонью три червонца, одну бумажку выбросил на середину стола и поманил пальцем девушку, стоявшую в углу у дивана.
– Ну-ка, красавица, поди сюда!
Вера подошла.
– Видишь, ты мне удачу принесла. Ну-ка! Поцелуй меня, чтобы и дальше везло!
Михаил Антонович с возмущением увидел, как девушка покорно наклонилась к бороде казака и легонько прикоснулась к ней губами. И в ту же минуту она бросила на Грюбера короткий и, как ему показалось, насмешливый взгляд.
Печенькин снова сдавал карты. Грюбер посмотрел на большие пальцы его рук, ожидая условленного сигнала, но потом вспомнил, что первые две партии они договорились проиграть. Поэтому он скидывал свои лишние карты, даже не глядя в них. Второй банк ушел Фогелю. Фогель не сказал ни слова, оставив в банке два билета.
– Ставки подняты, – произнес Лавр Петрович и подмигнул Грюберу – настала очередь первой выигрышной партии. Раздав карты, он поджал палец правой руки. Михаил Антонович вдруг сообразил, что не помнит, на какую из карт надо ставить – на верхнюю из розданных или на нижнюю. Он взял карты, раскрыл их и наугад поставил на верхнюю. Это была семерка крестей. Грюбер вдруг ощутил панику – а вдруг он перепутал? Вдруг надо было скидывать все, кроме нижней? Сейчас он запутает и себя, и Печенькина… Он посмотрел на Веру, которая снова стояла у дивана. Она взглянула в ответ и… облизнула крохотным розовым язычком верхнюю губу. «Нервничает? Наверное, Печенькин сказал ей», – лихорадочно подумал Грюбер.
Семерка крестей выпала справа.
– Ваш выигрыш, Михаил Антонович, – сказал Печенкин, широко улыбаясь. Потом он взял лафитник, стоявший у сброшенных карт и поднял его.
– С почином!
Грюбер посмотрел вокруг себя и увидел рюмку с темным ароматным кюммелем. Взяв ее, он поднес к губам и выпил разом – как водку. Горький тминный вкус обжег нёбо.
Михаил Антонович краем глаза заметил какое-то движение Фогеля. Повернувшись, он увидел, что барон прижимает платок к губам.
– Мерзкий запах, – сказал Фогель, – как будто крыса сдохла.
Грюбер посмотрел ему прямо в глаза и засмеялся.
– Нет, барон, пока не сдохла!
В этот момент он понял, что Фогель отчего-то ненавидит его. Почти той же ненавистью, которой он ненавидел всех окружающих. И этого суслика-переростка Печенькина. И этого казачину. И самого Фогеля. И даже эту девушку Веру. Он не задумываясь использует ее как гулящую девку. Безусловно, его к ней тянет. Но это даже не страсть, а плотское желание. Он не любви ее хочет, а страха. Чтобы она тряслась, обслуживая его, как рабыня господина! Уж больно дерзко она вырвалась из его руки.
Грюбер снова взглянул на Веру, но теперь яростно. Казалось, что она почувствовала это и прижалась спиной к стене.
– Давайте уж играть! – крикнул полковник, распуская ремень. – Эдак мы и до утра не кончим.
Печенькин снова раздал карты. Грюбер взял свои, развернул и вдруг понял, что плохо различает масти. Что-то с глазами… Он поднял карты выше, но тут пальцы у него разжались и карты упали на стол. Четыре лежали рубашками вниз, а перевернулась только пятая – туз пик. Грюбер уронил руки на столешницу, пытаясь удержаться на стуле. Печенькин же как ни в чем не бывало раскидывал колоду по стопкам.
– Туз пик выиграл! – объявил он и посмотрел на Грюбера. Тот часто моргал и дышал открытым ртом. На лбу у Михаила Антоновича выступили капли холодного пота.
– Михаил Антонович! – громко сказал банкомет. – Что-то вы выглядите неважно! Вам надо прилечь. Давайте-ка мы вас отведем в соседнюю комнату! Там есть кровать. Ну-ка, Верушка, помоги мне!
Он встал, обошел казака и, наклонившись, положил руку Грюбера себе на плечо. Вера сделала то же самое с левой стороны.
– Господа, – призвал Лавр Петрович, – ну, помогите же нам! Тяжело же!
Полковник поднялся со стула, подошел сзади и, обхватив Михаила Антоновича за грудь, поднял.
Так втроем они потащили Грюбера в спальню, где уложили прямо в одежде на кровать. Михаил Антонович почти не понимал, что с ним происходит. Ему казалось, что все так и надо, что вот теперь лишние уйдут, а с ним останется только Вера, и тогда… Он попытался снова схватить ее за руку, но пальцы не слушались. Вера первой вышла из комнаты. За ней – полковник. Печенькин на минуту задержался у кровати. Он стоял у изголовья, опершись на него, и смотрел на Грюбера с легкой улыбкой.
– Что… – пролепетал Михаил Антонович непослушными губами.
– Удобно ли вам, Михаил Антонович? – спросил Печенькин. – Может, подушечку подложить?
Он наклонился и слегка щелкнул Грюбера по потному лбу. Потом, вытерев палец о лацкан пиджака Михаила Антоновича, вышел, не закрыв дверь.
Михаил Антонович лежал на кровати, прямо в ботинках, уставившись в мелованный потолок с грязным желтым пятном посредине. Мысли его сделались как патока – такие же тягучие и приторные. Но где-то в глубине сознания пойманным воробьем билась тревога. Что? Что происходит? Может быть, болезнь наконец убила его?
Но пробиться сквозь патоку эта тревога уже не могла, превращалась в засахарившийся наплыв – не все ли равно?
Он не заметил, как в спальню вошли двое.
– Готов? – спросил один из них – высокий и кудлатый мужчина в черной шинели судебного следователя. Он был плохо выбрит. Из-под набрякших век его остро глядели светло-голубые глаза.
Барон Фогель ничего не ответил. Он стоял прямо около кровати, и, не отрываясь, смотрел в лицо Грюберу. Потом вытащил из жилетного кармана медальон на золотой цепочке, щелкнул крышкой и поднес к неподвижным глазам Михаила Антоновича небольшую фотографию белокурой девочки.
– Узнаете? – спросил Фогель.
Грюбер продолжал смотреть в потолок.
– Сейчас мы его слегка встряхнем, – сказал следователь, зашел с другой стороны кровати и вонзил большой палец под ключицу Михаила Антоновича. Боль была такой пронизывающей, что даже засахаренный мозг отреагировал. Грюбер широко открыл глаза и вскрикнул. Фогель снова быстро поднес медальон.
– Узнаете или нет? – крикнул он.
Михаил Антонович быстро взглянул на фотографию.
– Узнаю, – пробормотал он непослушным языком.
Фогель щелкнул медальоном и спрятал его обратно в жилетный карман.
– Зачем? – спросил он с яростью.
– Это… Это не я… – Грюбер попытался вжаться поглубже в подушку. – Это не я…
– Да хватит уже отпираться, – сказал человек в черной шинели. Он повернулся к барону. – Достаточно. Вы увидели то, что хотели. Теперь вам надо уходить. Этот человек скоро умрет. И как только он это сделает, я буду находиться тут как официальное лицо. Я приглашу полицию, обследую место происшествия и вынесу вердикт – самоубийство.
Фогель медленно протянул руку.
– Спасибо, Иван Федорович.
Следователь принял руку и пожал ее.
– Надеюсь, вы помните.
– Да, – ответил Фогель. – Конечно. Никому. Никогда.
Он снова наклонился над Грюбером. Внимательно осмотрел его лицо.
– Я доволен, что вижу вас таким, – сказал Фогель. – Это не вернет мне дочь, но… Впрочем…
Не договорив, он выпрямился и быстро ушел из комнаты.
Следователь подошел к двери.
– Мирон! – крикнул он. – Веди их сюда!
Вернувшись к Михаилу Антоновичу, человек в черной шинели достал небольшой пузырек, откупорил затычку и, прищурясь, отмерил три капли прямо в открытый рот лежащего. Грюбер вдруг почувствовал, что дышать стало легче. И сознание больше не похоже на патоку. Он все еще не мог пошевелиться, однако на смену панике вдруг пришла бешеная надежда. Михаил Антонович не совсем понимал, что с ним происходит. Конечно, его отравили там, за столом… И Фогель – оказывается, он был отцом той девочки, что нашли в Проточном… Но значит, что и Вера – его дочь? Однако, что там говорил Печенькин? Разве он может быть их отцом?
В комнату вошел казачий полковник, Лавр Петрович. А за его спиной Грюбер увидел золотистую головку Веры.
– Это… противоядие? – спросил Михаил Антонович у человека в шинели.
Тот кивнул.
– Скорее! Дайте еще! Я могу умереть.
Человек в черной шинели ничего не ответил. Он спрятал пузырек в карман и, не обращая внимания на Грюбера, подошел к полковнику.
– Надеюсь, я не переусердствовал. Доктор Зиновьев сказал, что трех капель достаточно. Но ты, Мирон, все же последи, вдруг наш гость окажется более прытким, чем надо.
– Я вас узнал, – послышалось от кровати. – Вы – судебный следователь Скопин. Вы приходили ко мне…
Иван Федорович Скопин, все так же не реагируя больше на Грюбера, поманил к себе Веру. Та подошла, скромно опустив глаза.
– Ну, что, – сказал ей Скопин. – Актриса из тебя – хоть сейчас в театр! Молодец, на! – Он протянул ей несколько банкнот.
Вера взяла деньги, засунула их себе в лиф.
– Платье оставишь? – спросила она неожиданно низким и хриплым голосом.
– Платье нельзя, – строго ответил Скопин. – Платье надо вернуть.
– Ну, ты и жид, – ответила Вера.
– Иди, переодевайся в свое, – приказал следователь. – Если увижу, что ты стырила платье – все твоей мамке расскажу.
– Да срать я хотела и на тебя и на твое платье! – обиженно крикнула Вера, гордо развернулась и ушла.
– Так, теперь ты, – обратился Скопин к Печенькину.
– Тоже денег дадите? – осклабился тот. – Я не прочь.
– Ты и так сегодня хорошо заработал, – сказал Иван Федорович. – Ведь весь банк себе в карман сунул. Думаешь, я не заметил?
– Да ладно! – обиделся банкомет. – Обыскивать, что ли, будете?
– Не буду, заработал, – ответил Скопин. – Иди уж. Но только в моей части не появляйся более. Даю тебе сроку час. Скажи спасибо, что в участок не сдал тебя – квартальному Михееву. Тот помнит, как ты его, пьяного, обобрал под Рождество.
– Премного благодарен за вашу доброту-с, – поклонился Печенькин. Он повернулся к Грюберу и подмигнул.
– И вы прощайте, Михаил Антонович. Уж как у нас, шулеров, жизнь короткая, но у вас будет еще короче нашего!
Ушел и Лавр Петрович.
Скопин спросил полковника.
– Ну, как? Не балует?
– Нет, Иван Федорович! Лежит смирненько. Разрешите и мне пойти переодеться. А то неудобно я себя в этом мундире чувствую. Не по чину.
– Не по чину, – сварливо пробормотал Скопин. – Ну иди! Только будь неподалеку, вдруг понадобишься!
После того как казак ушел, Скопин сел на край кровати и с минуту молча смотрел на Грюбера.
– Вы ведь не знали, что это дочка Фогеля, – наконец сказал Скопин. – А это действительно была его дочь. Незаконнорожденная, потому и под другой фамилией.
– Лапшина, – прошептал Грюбер.
– Ирина Лапшина, – кивнул Иван Федорович. – Ваша ученица. Вы ведь, пока не подали в отставку, преподавали в ее классе географию.
Грюбер сглотнул.
– Все не так, – сказал он хриплым голосом. – Я уже рассказывал вам тогда, в августе, кажется.
Скопин достал из кармана шинели короткую черную трубочку.
– Да, рассказывали. Я все помню. Вы говорили, Михаил Антонович, что заметили группу мальчишек, которые шли с вашей бывшей ученицей в сторону Проточного переулка. И вам показалось, будто девочка сопротивляется, не хочет с ними идти.
– У меня онемели руки, – произнес Грюбер плаксиво. – Дайте скорее противоядие!
В спальню вошел Мирон, переодевшийся в вязаный свитер и простые серые штаны, заправленные в сапоги. Он привалился плечом к стене и стал слушать.
– Потом вы указали, что мальчики свернули в сторону берега, но вы потеряли их из виду, потому что вас отвлекли.
– Старуха, – сказал Грюбер. – Нищенка. Вцепилась в меня как клещ.
– Так, – кивнул Скопин, вынимая из другого кармана простой серый кисет и набивая трубку табаком. – Именно так. Отвязавшись от старухи, вы побежали на берег искать компанию мальчишек. И обнаружили их по звукам борьбы и крикам девочки.
Грюбер слабо мотнул головой.
– Она не кричала. Они зажали ей рот. Она могла только мычать.
Скопин похлопал себя по карманам в поисках спичек, а потом посмотрел на Мирона, своего старого денщика, который после выхода Ивана Федоровича в отставку из полка, остался при нем в качестве то ли слуги, то ли охранника, а то ли и воспитателя.
Мирон протянул Скопину коробок.
– Так-так, – произнес следователь, закуривая.
– Мне трудно дышать, – сказал Грюбер.
Скопин не торопясь, вынул из кармана пузырек и влил несколько капель ему в рот.
– Все зависит от вас, господин учитель, – сказал Иван Федорович.
– Я закричал, бросился на мальчишек и разогнал их. Но девочка…
– Уже была мертва, – закончил за него Скопин.
– Да, – произнес Михаил Антонович окрепшим голосом. Тело ему все еще не повиновалось, но мыслить и говорить он стал четче. – Я побежал за будочником, но потом решил, что долго… Вернулся… Но девочки уже не было. Вероятно, мальчишки вернулись и столкнули ее в воду. Чтобы скрыть.
– Вы считаете, они с самого начала хотели ее убить? – уточнил Скопин, выпуская клуб дыма.
– Думаю, это все случайно. Они хотели с ней… как это сказать… позабавиться.
– Изнасиловать. Втроем, – сказал следователь.
– Да. Наверное. Я не вру. Дайте еще ваших капель. Я все сказал.
Скопин кивнул. Мирон сделал шаг и протянул следователю какой-то мелкий предмет.
– Фогель просил передать, когда уходил.
Иван Федорович взял из его ладони медальон с портретом девочки.
– А, спасибо. Я забыл ему напомнить, но главное, что он сам не забыл. Это важно.
Он посмотрел на фотографию в медальоне, а потом снова повернулся к Грюберу.
– Тут ей, наверное, лет восемь-десять. А когда она погибла, было…
– Двенадцать, – автоматически прошептал Михаил Антонович, лихорадочно обдумывая, что он теперь должен говорить, чтобы Скопин поверил ему – снова поверил, как тогда, когда пришел в квартиру и устроил свой допрос. Задавал ли он те же вопросы? И те ли же ответы давал сам Грюбер? Это было очень важно – ведь если в его ответах тогда и сейчас оказалось хоть малейшее расхождение… Но, нет! Михаил Антонович помнил свои ответы, потому что долго их обдумывал.
Скопин положил открытый медальон рядом с подушкой, на которой лежала голова Грюбера. Тот покосился, но шея не поворачивалась. Он смог увидеть только самый краешек блестящей крышки.
– Теперь, Михаил Антонович, давайте начнем говорить правду, – сказал Скопин тихо и снова затянулся своей черной трубочкой.
– Правду? – спросил Грюбер, но тут дым попал ему в горло и он закашлялся. Кашлял долго, не мог остановиться. Все это время следователь сидел на кровати и внимательно смотрел на него поверх своей трубки.
– Дайте воды! – прохрипел бывший учитель. – И прекратите курить.
– Правду, – не шелохнувшись сказал Скопин и покачал в воздухе пузырьком с противоядием. – Иначе вот этого вы не получите.
– Но я и так сказал вам уже все! – просипел Грюбер.
– Видите ли. – Скопин прищурился. – Я опросил всех жителей «Волчатника», которые в тот момент находились в доме. Всех. Честно говоря, они не очень любят судейских. Совсем нет! Впрочем, если к ним найти подход… Если просто послушать про их горести…
– Ага, – сказал Мирон Скопину, не обращая внимания на Грюбера, как будто они со следователем находились в комнате одни. – Ты, Иван Федорыч, балуешь их. Мы ж по праздникам из всех этих крепостей и не вылезаем. А уж про подарки ребятишкам на Рождество я и не говорю! Сколько деньжищ на пряники угрохали!
– Но видишь, Мирон, – ответил ему Скопин, – не зря же! Так вот. – Он снова повернулся к тяжело дышащему Михаилу Антоновичу. – Я точно знаю, что в тот вечер вы не шли за компанией мальчишек. Вы их просто не могли видеть из полуподвального «нумера», где разговаривали с беглым каторжником Веревкиным по кличке Дубило, предлагая ему убить вашу супругу Ольгу Викторовну за пятьсот рублей. Веревкин, не будь дурак, тянул с вас полную тысячу. И сговорились вы за шестьсот пятьдесят.
– Ложь! – попытался крикнуть Грюбер. – Что вы говорите – ложь!
– Нет, – покачал головой Скопин, – это правда. Солгали мне вы! И тогда, когда я вас допрашивал, и сейчас. А потому…
Он убрал пузырек в карман.
– Что со мной теперь… будет? – со страхом спросил Грюбер.
– Не знаю, – ответил Скопин, вставая. – Мы уйдем и оставим вас в этом доме. Кстати, тут по коридору дальше – воровская «малина». По моей просьбе хозяева до полуночи ушли. Но скоро они вернутся. А вы хорошо одеты… Но и оставлять вас тут валяться, как свидетеля, им будет, я думаю, не с руки. Всего вам доброго, Михаил Антонович.
Он шагнул к двери.
– Стойте! – отчаянно прохрипел Грюбер. – Стойте! Вернитесь! Я буду говорить!
Скопин посмотрел на него через плечо, а потом вернулся и сел обратно на край кровати с невозмутимым видом.
– Дайте мне еще немного капель, – попросил Михаил Антонович.
– Вы пока их не заслужили. Слушаю вас.
Грюбер сморщил лицо, как будто собирался заплакать – он и впрямь был на грани этого. В детстве Михаил Антонович пользовался этим отличным средством, чтобы укрощать маменьку или отвлекать взрослых от их переживаний, перетягивая внимание к себе. Но вряд ли Скопин и этот его казак…
– Я болен, – сказал Грюбер. – Мне осталось жить совсем немного. Год или даже меньше.
– Да, – кивнул Скопин. – Я это знаю.
– Знаете?
– Конечно. Я собирал о вас сведения где только мог.
Грюбер внутренне сжался – что еще знает о нем этот следователь? Что знает такого, чего не должен знать? И как с ним разговаривать?
– Поверьте, – сказал он наконец, – это болезнь сделала меня таким… таким нервным. Я не смог больше служить в школе – дети страшно раздражали меня. Я ушел из школы… Мы жили некоторое время на приданое жены. Но потом и жена начала бесить своими вопросами и истериками… Невыносимо! Мне требовался покой и тишина! А она все время мне мешала…
– Она просто хотела быть рядом с мужем, – предположил Скопин. – Они обычно так себя и ведут.
– Вы женаты? – спросил Грюбер.
– Нет.
– Тогда вы не знаете… Не важно. Однажды я понял, что больше не могу выносить ее. Что ее постоянное жужжание доводит меня до бешенства! Мне и так осталось жить совсем недолго, но я не хотел проводить остаток дней в мучении! Я долго обдумывал, я подошел к этому вопросу как к самому главному в жизни! Несколько дней взвешивал «за» и «против». И решил отказаться от преступления. Знаете, все это время она была удивительно тихой и ласковой, как больная собака, которая чувствует, что хозяин хочет ее удавить… Пока однажды мы с ней не поссорились снова. В тот же вечер я пошел в «Волчатник».
– Почему туда? – спросил Скопин.
– В газетах писали, что там селятся самые отчаянные головы.
– А! – сказал Иван Федорович. – В газетах…
– Поначалу меня там чуть не ограбили. Хотели избить и раздеть. Но потом послушали и отвели к Дубиле, сказав, что он – каторжник в бегах. И что ему нужны деньги. Мы торговались… как на рынке. Это было так странно! Я торговался за смерть собственной жены! И даже увлекся этим процессом…
– Так, – сказал Скопин, – потом вы ушли.
– Да. Я вышел на улицу разгоряченный и решил пройти к берегу, чтобы немного остудить голову.
– Не лучшее местечко для прогулок, – пробасил от стены казак.
– Мне было все равно. Я шел мимо кустов и вдруг услышал возню и сдавленное мычание… Остальное вы знаете. Я рассказал вам все. Но я – не преступник. Я – несчастный больной человек! Да, я хотел убить свою жену и даже заплатил за это. Но убийства не было! Сегодня Оля уехала к маме. Я не убийца! За что вы меня так мучаете, господин следователь?
Михаил Антонович смотрел на Скопина красными влажными глазами и хлюпал носом.
Иван Федорович задумчиво вытащил из кармана пузырек.
– Знаете, – сказал он. – В вашем предыдущем рассказе было одно вполне справедливое замечание. Помните, вы предположили, что мальчишки не убежали далеко и потом вернулись, чтобы сбросить тело девочки в реку?
– Да.
– Я нашел и этих ребят. Они, кстати, не из «Волчатника», а из Аржановской крепости. Знаете, они действительно пришли с девочкой на берег. Но они не насиловали ее.
– Откуда вы знаете? – оторопел Грюбер. – Это они вам сказали? Вы поверили этой шпане?
– Один из мальчиков – сводный брат Иры. Их общая мать служила у Фогеля при кухне, помощницей повара. Девочку, когда она подросла, барон отдал в пансионат. А вот мальчик был не от него, поэтому он остался с матерью, которую рассчитали. Мать умерла от простуды, и ребенок остался сам по себе. Ира жалела его. Согласитесь – несправедливо, когда ты живешь пусть скромно, но в хорошем месте, а твой родной брат – в нищете, на улице… Она встречалась с ним, давала деньги, которые получала от барона, учила читать и писать. А еще двое ребят – это его друзья. Я их тоже знаю. Подмастерья у сапожника. Просто дети… Так что не было никакого изнасилования. Они могли играть, возиться на берегу – и только.
Грюбер молчал, глядя в потолок.
– И уж конечно, девочка не была мертва, когда вы прогнали мальчишек. Они побежали в Аржановку за помощью, но долго не могли найти своих старших дружков, которые бы справились с таким мужчиной, как вы. А вот когда они вернулись, девочки на берегу уже не было.
Скопин встал, заложил руки за спину и сгорбился, глядя на лицо Грюбера.
– Сначала я предположил, что вы изнасиловали и убили девочку. Убили, чтобы она на вас не донесла. Но наш полицейский врач сказал, что не нашел никаких следов полового насилия. Синяки – да, много. Но и только. Тогда я попытался понять, зачем вы убили ребенка? Что такого она сказала или сделала вам? Отчего вы… озверели? Отчего вы превратились в чудовище?
Следователь нагнулся к самому лицу молчавшего Грюбера.
– Ведь это был ребенок! – вдруг крикнул Скопин. – Ребенок! Неужели вас не остановило это? Вы же учитель, Грюбер!
Михаил Антонович скосил глаза на Скопина.
– Отодвиньтесь подальше, – сказал он устало. – У вас изо рта очень плохо пахнет. Невыносимо.
Скопин размахнулся, как будто хотел ударить лежащего по лицу, но тут казак сделал шаг вперед и перехватил его руку.
– Не надо, – сказал Мирон. – Сам подумай. Не надо.
Скопин вырвал у него руку и сунул ее в карман.
– Я долго думал о вашем мотиве, Грюбер, – сказал он. – А потом снова поговорил с вашим врачом. И еще с одним. А потом еще и с другим. Они объяснили мне. При вашей болезни наступает половое бессилие. Я уверен, что вы собирались изнасиловать девочку. Избили ее и попытались принудить к половому акту. Но сами не смогли. И это привело вас в ярость. Дело в том, что врач, делавший вскрытие, определил – жертва… девочка умерла от утопления. То есть она была еще жива, когда вы подтащили ее к реке. Это вы утопили девочку. Наверное, держали голову, пока она не захлебнулась. Так ведь?
– Я требую, чтобы меня судили, – ответил Грюбер бесцветным голосом, – вы ведь судебный следователь? Я хочу сознаться в преступлении. Пусть меня судят. Но я не хочу умирать здесь, в этой комнате! Мне все равно не долго сидеть в тюрьме, да и на каторгу я уже не попаду – болезнь убьет меня прежде. Но оставшиеся дни… Дайте мне противоядие и арестуйте, черт возьми!
Скопин слушал его, склонив голову.
– Знаете, Грюбер, – сказал он наконец. – Знаете, что я выяснил, разговаривая с врачами? Они утверждают, что ваш доктор поставил неправильный диагноз. Вы вовсе не смертельно больны. Это не третья запущенная стадия сифилиса, а только вторая, но с осложнениями. И вас еще можно вылечить. Я дам вам противоядие, а потом вы попадете в тюремную больницу. Так что каторга вам будет обеспечена.
Грюбер ответил ему не верящим взглядом.
– Это… точно?
Скопин открыл пузырек.
– Откройте рот.
Когда Михаил Антонович выполнил приказание, следователь щедро впрыснул ему на язык из пробирки. Грюбер молниеносно проглотил горькую жидкость.
– Подействует минут через десять, – сказал Скопин и снова сел на край кровати. – Кстати, у вас есть шанс не попасть на каторгу.
– Какой?
Скопин тяжело вздохнул.
– Мой главный свидетель… Веревкин, которого вы уговаривали убить вашу жену… через неделю после нашего с ним разговора его зарезали в драке. А без него… Мальчики могут рассказать только, что вы их прогнали. А больше они вас не видели.
– То есть, – с внезапным торжеством сказал Грюбер, – то есть у вас нет против меня ничего?
Скопин уныло кивнул.
– Так какого черта? – крикнул Михаил Антонович. – Какого черта, Скопин? Я немедленно ухожу! И только посмейте меня задержать! У вас на меня ничего нет! Вы поняли? Я еще напишу жалобу прокурору, что вы хотели меня отравить, пытали меня, унизили мое достоинство! Вы еще у меня попляшете!
– Да, кстати, – вдруг сказал Скопин и полез в карман. Он там некоторое время шарил, а потом вынул еще один пузырек. – Я, кажется, ошибся! Мирон! Вот же противоядие! Вот и наклейка на пробке!
Он повернулся к похолодевшему Грюберу.
– А чем же я вас тогда сейчас напоил?
– Чем? – проблеял Михаил Антонович.
– Неужели ядом? – удивился Скопин. – Какая незадача!
Он встал и повернулся к Мирону.
– Принеси пальто этого господина.
Казак вышел.
Михаил Антонович с ужасом чувствовал, как у него снова отнимаются ноги, как холодеют руки и опять накатывает паточная слабость в голове. Как потолок становится мутным и серым.
– Как вы… – Дальше он не мог произнести ни слова.
Мирон принес пальто Грюбера. Скопин достал из его внутреннего кармана фляжку Михаила Антоновича, отвинтил крышку и аккуратно влил туда остатки яда из пузырька.
– Вот так, – сказал он будничным голосом. – Понимаете ли, Грюбер, моя работа – собирать улики. Я предоставляю их суду – и уже суд решает, виновен подозреваемый или нет. Но у вас такой случай… Я точно знаю, что вы виновны. Да вы и сами подтвердили свою виновность. Но у меня нет ни надежных улик, ни надежных свидетелей. Вас не может приговорить никто. Но вы сами можете вынести себе приговор. Мирон, принеси теперь мешок.
– Ага, – сказал казак и снова вышел.
«Какой мешок?» – подумал в панике Грюбер, хотел спросить об этом вслух, но язык его уже не двигался во рту.
Скопин зашел с другой стороны кровати и вложил открытую фляжку в безвольную руку Михаила Антоновича, пролив немного отравленного коньяка на простыню.
– Итак, вчера от вас ушла жена. Вы можете как-то объяснить, почему вдруг? Ладно, я вам объясню. Когда Печенькин в клубе предлагал вам сыграть на невинность девушки, я нанес визит вашей супруге и рассказал, как вы пытались ее убить и нанять для этого человека. Но это так – между нами. Видите ли, после того как вы умрете, ваше тело будет обнаружено. Вызовут полицию. Полиция позовет меня, как судебного следователя. Я изучу все обстоятельства и изложу ход своих мыслей. Во-первых, от покойного ушла жена, что, несомненно, стало для него серьезным шоком. Во-вторых, покойный поехал на квартиру, которую снимал последние два месяца. Да-да, не удивляйтесь – я снял эту квартиру на ваше имя два месяца назад как ваш поверенный. Никакого экспромта! Но продолжим – покойный поехал на свою тайную квартиру. И вот мы видим, что он лежит на кровати – мертвый. В одной руке у него – фляжка с остатками отравленного коньяка. Рядом с подушкой – медальон с фотографией девочки, найденной мертвой летом этого года. Убийство до сих пор считается нераскрытым. А во внешнем кармане пиджака мы находим вот эту записку без подписи.
Скопин вынул из кармана небольшой листок бумаги и прочитал:
– «Мне все известно. Сдайся полиции или будешь разоблачен».
Вернулся Мирон с мешком, набитым тряпками.
Скопин нагнулся над Грюбером и пристально посмотрел ему в стекленеющие глаза.
– Вы еще живы? Надеюсь, что так. Уже само по себе это сочетание – записка, медальон и яд дают нам основание считать, что покойный боялся разоблачения в гнусном насилии над ребенком. И предпочел покончить с собой, чтобы не пойти под суд. Но даже это слишком хорошо для вас, Михаил Антонович! Поэтому мы немного дорисуем ужасную картину. Мирон!
Казак развязал мешок и спросил:
– Куда?
– Да хоть вон туда. – Иван Федорович указал на угол справа от окна.
Казак подошел к указанному месту и вывалил из мешка на пол ворох старой детской одежды.
– Думаю, это, – Скопин указал на кучу одежды, – приведет криминальных репортеров в исступление. У меня действительно нет больше возможности отдать вас под суд – вы бы вывернулись. Поэтому я рассказал о своем расследовании барону Фогелю и пригласил его участвовать в казни. Я собрал команду. Все это время я находился неподалеку – в гардеробной комнате и слышал через стену каждое слово. Понимаете, Грюбер, у меня несколько обостренное чувство справедливости. Я считаю, что каждый преступник должен не просто получить наказание по суду – желательно, чтобы наказание это было соразмерно преступлению. Вы, учитель, заставили ребенка, который вам доверял, страдать. Вы стали для него диким и безжалостным хищником. И вы, в конце концов, убили этого ребенка. Теперь страдаете вы. И теперь вы умрете. Но и после смерти ваше имя надолго станет синонимом жестокости и извращенности. Может быть, ваш пример отпугнет других хищников. Заставит их бояться. Намекнет, что у любого преступления может быть свидетель. Кстати, так оно обычно и бывает. Слышите, Грюбер? Грюбер?
Скопин приложил руку к груди лежавшего перед ним человека, потом распрямился и сказал Мирону:
– Все.
– Жаль медальон, – пробасил казак, – нехорошо. Как будто снова оставляешь девчонку с таким зверем вместе.
– Ничего, – ответил Иван Федорович. – Я потом передам его отцу девочки. Пошли, мне надо сегодня выпить.
