Тристана подташнивало, будто он объелся сладким. Он ждал, когда пачка крузейро кончится и они с Изабель окажутся брошенными на произвол судьбы в этом мире; тогда он наконец возьмет на себя роль ее защитника. Готовясь к этому, он всерьез занялся поисками брата Шикиниу. Адреса у него не было, а город представлял собой громадный лабиринт, и рядом не было ни океана, ни гор, которые служили бы ориентиром. В одних районах жили японцы, в других — итальянцы, были и еврейские и арабские кварталы с вывесками на непонятных языках. Негров меньше, чем в Рио, и климат более суровый — нет поблизости моря. Яростные грозы и порывы ветра обрушивались на город с необъятных просторов, тянущихся к западу. Тристан уже не чувствовал себя хищником, хозяйничающим на своей территории, хотя он, чтобы не потерять навыки, и ограбил нескольких чересчур беспечных белых, пригрозив им бритвой. Он стал смущенным и неуклюжим, будто сам боялся стать жертвой чудовищных сил, населивших этот город.

Люди здесь, в отличие от Рио, не проводили утро на пляже, а по-европейски деловито суетились на улицах, продавая друг другу товары и заключая сделки с восторгом кариоки, пишущего романс, — мужчины в темных костюмах шагали плечом к плечу группами по трое или по четверо вдоль тротуаров, восторженно жестикулируя и крича от переполняющей их любви друг к другу и к своим прибыльным делам. Только время от времени в опустошенных лицах длинноногих проституток, прогуливающихся по Руа-дос-Андрадас, или в плачущих свечах у подножия статуи под названием «Мать Африка» около Виадуту-ду-Ша угадывалось присутствие истинной жизни, жизни экстатической и духовной, которая продолжалась под покровом деловой суматохи. Тристан купил несколько карт Сан-Паулу, но ни одна из них не совпадала с предыдущей. Автобусные маршруты извивались, как раненые змеи, и когда он вылезал из автобуса, едва держась на ногах от качки и круговерти улиц, оказывалось, что он вместо севера отправился на юг. Тем не менее он продолжал рыскать по городу, оставляя после ночи любви Изабель отсыпаться или читать романтические книжки, и отыскал в конце концов промышленные районы: длинные бесконечные ряды теснящихся домиков, похожих на хижины Рио, однако построенных из более прочных материалов на прямоугольных участках земли, и грязно-серые здания фабрик, сам внешний вид которых свидетельствовал о тяжелом труде. Тем не менее эти строения казались пустыми и неподвижными, словно работа в них проходила в виде больших природных циклов, где благодатный сезон дождей намного короче засухи. Из-за глухих стен он слышал шум машин, которые что-то стремительно вязали, дробили, мешали, прессовали и упаковывали. Между этими беспорядочно разбросанными по пустырям зданиями с черневшими, как дырки между зубами, оконными проемами вились ржавые рельсы железнодорожных путей, по которым не ходили поезда; на огороженных участках высились штабеля причудливых бетонных блоков и деревянных контейнеров, которые медленно разлагались, возвращаясь в свое природное состояние. В самых неожиданных местах поселков вдруг возникали маленькие оазисы жизни, состоящие из лавочек, баров, парикмахерских, кабинетов глазных врачей, будочек гадальщиц и сапожников; их владельцы с трудом сводили концы с концами, существуя за счет грошей, полученных от клиентов, а те, в отличие от бедняков Рио, казались Тристану отчаявшимися и грязными, угрюмыми и дурно одетыми существами, которых зовут пролетариями. Он останавливал кое-кого из них и спрашивал, не знают ли они человека по имени Шикиниу. Но Шикиниу никому не был знаком. Прохожие смеялись над простодушным Тристаном, надеявшимся по одному только имени найти человека в просторах Сан-Паулу, величайшего города Южной Америки. Когда он, уточняя, добавлял к имени фамилию — Рапозу, — они слова начинали смеяться. В городе живут сотни Рапозу, говорили они, не доверяя этому хорошо одетому негру с акцентом кариоки, который произносил «с» как «ш», словно подражая прибою.

Старший брат покинул фавелу, когда Тристану не исполнилось и шести лет. Самому Шикиниу тогда было одиннадцать или двенадцать. Тристан помнил только его печальные бледные глаза и болезненную тонкую шею. Шикиниу двигался сквозь мрак и ослепительный солнечный свет жизни подобно хрупкой абстрактной фигуре. В нем не было гибкости, и кисти его костлявых рук все время болтались. Наверняка за тринадцать лет брат изменился до неузнаваемости.

Но нет: Тристан без труда узнал его, когда встретил на широком тротуаре у отеля.

— Брат, — без улыбки произнес высокий худой человек. Казалось, он давно поджидает Тристана.

Шикиниу был намного светлее своего брата, и кожа его цветом напоминала дешевые светло-коричневые плитки, какими мостят дворы. Его отец, скорее всего, был белым, поскольку из-под сморщенных век на Тристана глядели холодные, как алюминий, глаза. Со времени их расставания Шикиниу прошел путь от мальчика до мужчины. Мелкие морщинки появились вокруг глаз и губ — он часто щурился и кривил рот.

— О, как долго я тебя искал! — сказал Тристан, когда они обнялись, как подобает братьям.

— Да, мне говорили о тебе, — ответил Шикиниу. — Но я не бываю там, где ты обо мне спрашивал. Это чудо, что мы встретились с тобой в таком огромном городе, который каждый день пополняется сотнями новых жителей.

Он говорил с неприятной задумчивостью: губы его двигались, а взгляд серых глаз оставался неподвижным.

— Шикиниу, я теперь не один. У меня есть спутница, жена, и мне нужно получить работу на автомобильном заводе.

— Я больше не делаю «жуков». Я теперь занимаюсь электроникой. Правда, я слишком плохо образован для такой работы, поэтому застрял на низшем уровне — я убираюсь на фабрике, где не должно быть ни одной пылинки. Мы изготовляем такую сложную и тонкую штуку, которая способна решить любую математическую задачу с быстротой управляемой молнии, и пылинка может навредить так же, как камень, попавший в двигатель автомобиля. Теперь, в свете политики просвещенного капитализма, заменившей опасные социалистические эксперименты Квадроса и Гуларта, мне позволено возглавлять бригаду уборщиков и одновременно ходить по вечерам на курсы, которые откроют мне тайны новой технологии. Но почему ты заговорил о работе? Ты одет как богач и уже много дней живешь в отеле, где берут деньги за час, и деньги немалые.

— Мы с женой украли немного денег, но теперь они уже почти кончились. Инфляция сожрала их, да и мы себе ни в чем не отказывали. Пойдем, я хочу вас познакомить. Она красива и предана мне, как святая. Ее зовут Изабель Леме.

Шикиниу неуклюже махнул рукой поперек груди, показывая на поношенную рубашку. Рубашка была белая с короткими рукавами — из тех, которые носят инженеры. Даже пластмассовая пластинка в карман вшита, чтобы не перепачкаться чернилами, ручки у него не было, а уголки воротничка обтрепались.

— Мне стыдно встречаться с ней в таком виде. Вы должны приехать к нам в гости. У меня тоже есть жена. Ее зовут Полидора. Вот тебе адрес, дорогой Тристан. На нашей улице уже есть электричество, и город обещает провести канализацию. Доедешь на автобусе до Белема, а оттуда пойдешь к югу в Мооку, по этой схеме.

Он торопливо начертил карту и предложил завтрашний вечер, добавив:

— В Сан-Паулу есть работа, но сюда приезжает много народу с северо-востока, из-за них уменьшаются заработки, но они не задумываясь перережут глотку всякому, кто попытается им угрожать. Но для тебя я наведу справки. Как поживает наша благословенная мать?

— Как всегда, проклиная все на свете.

Шикиниу позволил себе улыбнуться и еле заметно кивнул. По спокойному выражению его стальных глаз Тристан догадался, что это для него не новость и спросил он только из вежливости.

— Мы с Полидорой будем ждать вас обоих, — горячо заверил Тристана Шикиниу, когда они расставались. — Не оставляй жену дома.

Было очень странно, что они так удачно встретились в районе Кампус Элисеус, куда Шикиниу наверняка редко наведывался. Тем не менее Тристан с благодарностью встретил новый поворот судьбы и вернулся в отель, чтобы сообщить Изабель о начале настоящей совместной жизни, жизни в реальном мире, а не в этих роскошных апартаментах. От безделья Изабель увлеклась мыльными операми, которые в дневные часы передавали по радио, и дублированными телевизионными передачами вроде «Я люблю Люси». Как и Тристан, она тоже стала прибавлять в весе.

На последние деньги они взяли такси и, следуя указаниям Шикиниу, отправились к нему по плоскогорью, которое еще совсем недавно было плантацией кофе, а теперь было утыкано столбами с электрической проводкой и дорожными указателями. Улицы здесь по-прежнему оставались немощеными, повсюду валялся блестящий металлолом и промышленные отходы, а небо затягивала пелена дыма, однако домики под красными черепичными крышами имели по несколько комнат и веранду, выходившую в собственный дворик. У своего порога Шикиниу выглядел как никогда хрупким. Приветливая улыбка походила на глубокую рану, а голова, казалось, вот-вот упадет с тонкой шеи. Его жена Полидора напоминала свежеиспеченный пышный каравай с золотистой поджаристой корочкой. Волосы свои она покрасила хной, взбила и уложила в большой пучок. Свои большие глаза она, словно стараясь соответствовать прищуру Шикиниу, держала полуприкрытыми. Ее пухлое личико, похожее на пончик, лоснилось от пота — Тристан объяснил это впечатлением, произведенным красотой и высоким положением ее гостьи. Полидора с преувеличенной дружелюбностью обняла Изабель, а затем, крепко вцепившись в ее тонкую белую руку, потащила за собой в большую комнату позади прихожей. Тристан последовал за ней, его крепко держал под руку Шикиниу. В этой комнате двое мужчин в серебристо-серых костюмах поднялись со стульев и направили на гостей пистолеты.

Тристан вспомнил было о своей бритве, но тут же сообразил, что бритву он с собой не взял. Обычно он держал ее в маленьком кармашке расклешенных джинсов, которые они с Изабель купили в магазине «Полихром», однако сегодня, одеваясь, они решили, что повседневные штаны могут оскорбить мелкобуржуазный вкус брата, и Тристан облачился в свободную шелковую рубашку с накладными манжетами на светло-желтых рукавах, полотняные брюки цвета сливок и ботинки с кисточками на шнурках. Так что бритвы у него не было. Да и как может противостоять бритва против двух пистолетов?

Старший из двоих пистолетчиков, грузный красивый меланхоличный мужчина, который поседел на службе у богачей, махнул вороненым стволом, предлагая им присесть на обитый клетчатой тканью диван у желтой стены, украшенной двумя аляповато раскрашенными гипсовыми попугаями, составляющими одно целое с круглыми гипсовыми рамами. По капризу художника хвосты и клювы попугаев располагались за пределами рамы, как бы спрашивая зрителя: где здесь искусство, а где реальность?

На диване Тристан почувствовал, что Изабель дрожит, словно в горячке любви, когда женщина ставит на кон свою жизнь в момент сексуального самозабвения. Тристан отогнал мысль о том, что из-за этого тела он с самого начала то и дело попадал в трудное и даже опасное положение, и обхватил плечи Изабель, готовый закрыть ее собой, если понадобится. Хотя он тоже дрожал, голова его оставалась необычайно ясной и мысли, словно электрические импульсы, рожденные опасностью, исследовали варианты возможного развития событий. Он сразу понял, что сейчас будут говорить вооруженные люди.

— Не тревожьтесь, друзья мои, — сказал мужчина с благородной сединой в висках и аккуратными седыми усиками. — Мы прибыли сюда только для того, чтобы проводить молодую госпожу в Бразилиа, к ее отцу. Около десяти вечера из Конгоньяса отправляется самолет, у нас еще много времени. Мы уж думали, что вы опоздаете, как того требует нынешняя мода. Давайте выпьем.

— Я плюну в бокал, который предложит мне Иуда, называвшийся моим братом, — сказал Тристан. Обращаясь к Шикиниу, он спросил: — Чем ты можешь оправдать свое предательство?

Шикиниу пошевелил сложенными на груди руками, будто прогонял мух.

— Эта любовная связь унижает тебя, брат. Ты потерял твердость характера, ты стал изнеженным и лощеным, как мужчина, которого содержит женщина. Лучше предать тебя, чем эту платиновую девочку. Богачи всегда в конце концов возвращаются в свое убежище. Небольшой суммы, обещанной ее семьей за мое сотрудничество, хватит, чтобы оплатить мое образование. Я стану дипломированным инженером-электриком!

Милое обезьянье личико Изабель сморщилось, возмущение и слезы боролись в ней, и все же ее тело рядом с Тристаном неожиданно обмякло. Сокровенные глубины нашего существа рады нашим катастрофам. Ее собственное образование начинало выходить за рамки сексуальных трюков и мыльных опер для домохозяек.

— Как ты узнал о нас? — тихо спросила она Шикиниу. — От Урсулы?

Тристану стало горько за нее: он понял, что, решившись полюбить его совсем не милую мать, Изабель поставила перед собой невероятную по своей извращенности задачу. Любовь к его матери была ее собственным изобретением и первым уязвимым плодом их женитьбы.

— Ах нет, госпожа, — ответил Шикиниу, словно сжалившись над ней. — Наша благословенная мать живет на таком дне, что ей недоступны электроника и средства общения с невидимыми людьми. С тех пор как четырнадцатилетней она догадалась выставить на продажу собственное тело, других дельных мыслей у нее не возникало. Меня предупредил Эвклид, воспользовавшись услугами нашей не слишком надежной почты. Он сообщил, что Тристан прибудет в Сан-Паулу со своим сокровищем. Сначала я ждал, когда же он найдет меня, но перед просторами города он оказался бессильным. Поэтому я сам нашел его. Мне подсказали, что искать нужно в «Отон Паласе», и тамошний клерк с радостью мне помог. Он запомнил вас обоих и просил заверить тебя, что выставил вас не из-за расовых предрассудков, а из уважения к чувствам других гостей, многие из которых приезжают из-за границы, где общество не столь терпимо, как в нашей стране.

— Что будет с Тристаном? — спросила Изабель, затаив от ужаса дыхание. Рот ее приоткрылся, обнажив жемчужные зубы и бархатный язычок. Ее ум, привычный к логике богатства и власти, быстрее Тристана ухватил главную проблему, возникшую его присутствием: если оставить его на свободе, он причинит беспокойство. Тристан может отыскать жену в столице, может попытаться похитить ее или даже — что за чудовищная мысль — обратиться в полицию. Почуяв ее ужас, Тристан понял, что самый надежный способ разлучить их с Изабель — это убить его. Казалось, будто в комнате включили электричество или вдруг разразилась одна из тех страшных бурь, во время которых Сан-Паулу погружается во мрак и все вещи превращаются в собственное негативное изображение: тени становятся белыми, а стены — черными. Он увидел вдруг, насколько неслышное присутствие двух пистолетов изменило атмосферу в комнате. Смерть, обычно находившаяся в немыслимой дали, вдруг оказалась совсем рядом, в паре шагов, придавая всей обстановке хрупкость и непрочность бумаги. Контуры комнаты, начиная с темных углов и кончая швами на обивке дивана и шестигранными плитками пола того же цвета, что и кожа Шикиниу, словно стали видны под другим углом зрения. В атмосфере появилась торжественность, разговоры стали мягкими, а самые обычные жесты приобрели величавость движений лунатиков. Полидора принесла поднос с напитками — высокие полупрозрачные бокалы с соком для тех, кто не хотел спиртного, и коктейли из кашасы с соком лайма, сахаром и дробленым льдом для остальных. Изабель взяла коктейль, чтобы утихомирить разбушевавшиеся чувства, а Тристан решил пить сок на тот случай, если вдруг появится возможность принять быстрое решение. Из кухни потянуло запахом тушеной говядины.

Бандит помоложе, у которого не было усов, а виски еще не поседели, успокоил Изабель:

— Он станет моим другом. Сезар проводит молодую госпожу в столицу, а я останусь здесь с молодым человеком, который, естественно, поначалу будет во власти мыслей о мести и спасении возлюбленной. Дом здесь просторный, нам всем здесь будет хорошо — мы останемся на недельку-другую, пока молодая госпожа в целости и сохранности будет водворена под присмотр своего отца. Меня зовут Виргилиу, — с легким поклоном добавил он, обращаясь к парочке на диване, впрочем, не опуская при этом пистолет.

— Господин, у нас двое детей, им же нужно где-то спать, — запротестовала Полидора.

— Мадам, вам заплатят.

— Я никогда не вернусь под надзор отца! Я уже взрослая женщина, у меня есть свое место в мире. Вся моя жизнь, с того дня, когда умерла моя мать, прошла без отца: он оставил меня на попечение своего братца! — на одном дыхании выпалила Изабель.

Почуяв скандал, Сезар — старший из бандитов — был вынужден защитить своего нанимателя, а возможно, и всех тех людей, которые, как и он, поседели к середине жизни и по понятным причинам не могли выполнить все то, что требовали от них окружающие.

— Госпожа Изабель, ваш отец — влиятельный человек, который отдал всю свою жизнь управлению страной.

— Так почему же не видно результатов этого управления? Бедняки остаются бедными, а богатые правят с помощью оружия. — Как бы оправдывая предсказания дяди относительно ее радикальных взглядов, Изабель дерзко вскочила и бросила вызов бандитам: — Почему я должна делать то, что вы мне говорите? Вы не посмеете причинить мне вреда — отец с вас шкуру спустит.

— Это правда, — вежливо согласился Сезар с ней. — Но это не относится к вашему черному другу, вашему мужу, если угодно. Мир не заметит его исчезновения. Его будет не хватать только вам. Смерть вашего мужа останется незамеченной даже во время переписи населения, поскольку он, без сомнения, не зарегистрировался для призыва в армию. А если его вам мало в качестве заложника, подумайте о наших хозяевах, — он показал стволом пистолета на Шикиниу и Полидору, которые готовились подать им обед, — и их детях. Ведь они могут вернуться с прогулки и найти своих родителей мертвыми, и, хотя эти смерти будут замечены, наша полиция не найдет убийц — у нее и так слишком много работы. Не думайте, что эти угрозы — пустая бравада. Реальность все чаще и чаще сводится к статистике, а в такой большой стране, как Бразилия, все мы, здесь присутствующие, для статистики мало что значим.

На этот раз запротестовал Шикиниу:

— Я добровольно предоставил вам сведения, которые вывели вас на след, а вы теперь угрожаете мне смертью.

— Человек, предавший собственного брата, заслуживает смерти, — оборвал его Виргилиу. Обращаясь к Тристану, он добавил, обнажив в приятной улыбке неровные зубы, которые словно танцевали самбу у него во рту: — Видишь, каким добрым и верным другом я уже стал для тебя. Иногда брат по духу лучше брата по крови.

Изабель, казалось, разрывает на части, как марионетку, которую разом дергают за все веревочки; как странно, отметил про себя Тристан, два пистолета, будто карандаши, очертили новые границы комнаты, сведя множество возможностей к нескольким узким коридорам риска. Их дух словно истаял, стараясь не упасть с натянутого каната. Изабель казалась спокойной.

— Если меня отправляют к отцу, я хочу забрать свою одежду. Она в отеле. Раз уж нам нужно попасть в аэропорт к десяти, то на еду у нас нет времени, пора ехать, — объявила она своему новому сопровождающему, по-отечески ласковому человеку в сером костюме, делегату той власти, которая сформировала ее.

— Так тому и быть, — удовлетворенно сказал Сезар. Потом он обратился к Полидоре: — Примите наши сожаления. Ваша фейжоада очень вкусно пахнет. Мой молодой помощник съест мою долю. — Он повернулся к Шикиниу: — Половина вознаграждения у тебя в кармане. Получишь ли ты вторую половину, зависит от твоего гостеприимства и желания сотрудничать с нами. Прощай, друг мой, — сказал он Тристану. — Кому-то из нас двоих не посчастливится, если мы встретимся снова. Пойдемте, госпожа, — обратился он к Изабель. — Как вы сами изволили заметить, самолет не станет нас ждать.

Изабель наклонилась и поцеловала Тристана, и поцелуй ее был мягким, как облако, и теплым, как солнце. Она словно говорила: «Храни веру».

Но мог ли он положиться на нее? Когда его жена уходила, то до странного естественно опиралась на руку своего респектабельного похитителя. Вернувшись в отель, она надела довольно дерзкое платье с маленькими красными цветочками, рассыпанными по темно-синему фону. Платье это нельзя было назвать ни официальным, ни небрежным: ей пришлось два или три раза переодеваться, чтобы подобрать одежду в тон брюкам Сезара и его свободной, но все-таки украшенной манжетами рубашки, в которой он выглядел респектабельным и в меру элегантным. Сегодняшний визит к брату Тристана должен был стать их первым совместным выходом в свет. Наверное, они хотели слишком многого достичь за слишком короткое время.

После ухода Изабель Тристан немного пришел в себя, а когда Полидора принесла кастрюльку с перченым тушеным мясом, напряжение и вовсе улетучилось. Виргилиу снял серый пиджак и засунул пистолет в кобуру под мышкой, а Шикиниу заменил бокалы бутылками пива «Антарктика». Маленькие племянник и племянница Тристана — Пашеку и Эсперанса — пришли с улицы, где уже совсем стемнело. Темнокожие сероглазые ребятишки трех и пяти лет веселили взрослых своей невинной дерзостью. Их взгляды не отрывались от пистолета Виргилиу: его рукоятка торчала из кобуры, как хвост зверька, прячущегося в норку, и Виргилиу, уловив, какие мысли пришли им в голову, устроил маленький спектакль, вытаскивая пистолет и засовывая его обратно с выражением ужаса на лице: «Бах! Трах! Ой-ей-ей!»

Когда пиво кончилось, на столе появилась прозрачная кашаса, и четверо взрослых начали обмениваться шутками по поводу мира за тонкими стенами этого дома и его хрупкой крышей, они подтрунивали над всеми — над богачами, над большими шишками, над гринго, аргентинцами, парагвайцами, над немецкими и японскими фермерами провинции Сул с их смехотворным произношением, ограниченными пуританскими привычками и одержимостью трудом. Настоящие бразильцы, весело соглашались они, неисправимые романтики, они порывисты, непрактичны, обожают удовольствия и все без исключения — галантные идеалисты и жизнелюбы.

У Тристана кружилась голова, когда он отправился спать. Стены комнаты раскачивались почти так же, как под воздействием магнитного поля пистолетов. Место ему отвели в детской, детей же перевели к родителям. Тристан спал на одной из кроваток, а на другой, загородив ею дверь, улегся Виргилиу. Единственное окно в комнате зарешечено, чтобы уберечься от воров, которые стаями бродили по кварталу медленно богатеющего рабочего класса.

Вот уже много недель Тристан не ложился спать без Изабель. Ему уже стало трудно отличать ее тело от своего собственного. Оно горело в нем, как перец в желудке, и жгучая тоска снедала его. Жизнь, как он обнаружил, состояние относительное и не стоит ломаного гроша. Не стоит отсутствия Изабель, отсутствия ее влажного лона на его початке, ее тихих стонов, теплого облака ее губ, прикасающихся к его устам со словами: «Храни веру». Она не была смертью, однако в белизне ее тела присутствовала чистота смерти. Тристан проглотил рыдания, чтобы не разбудить соседа по комнате. Он начал строить планы побега и вскоре уснул.

В полночь с высоты птичьего полета огни Бразилиа образуют на просторной черной доске страны силуэт самолета с длинными изогнутыми крыльями. Город сначала словно плывет в пустоте, как созвездие, а затем устремляется к взлетной полосе, расположенной под наблюдателем. Приземляетесь вы с легким шорохом, как будто под колесами нет твердой земли. Воздух в аэропорту прохладный, и, несмотря на поздний час, в нем на удивление людно, поскольку в этом городе не многим хотелось бы жить, но приезжать туда приходится многим.

Сезар назвал таксисту адрес отца Изабель — улица Эйшу-Родовариу-Норте, где в гигантских вертикальных бетонных плитах располагались квартиры больших шишек из правительства. Воспоминания о столице вернули Изабель в раннее детство, когда она случайно услышала споры между дядей Донашиану и отцом по поводу решения президента Кубичека выполнить свои предвыборные обещания и построить столицу страны в глубине материка. Такова бразильская мечта, говорил ее отец, столь же древняя, как и мечта о независимости, уходящая корнями еще в «Инконфиденция минейра». «Ну и пусть она остается мечтой, — возражая, спорил дядя, — если бы мы добивались исполнения всех своих мечтаний, мир превратился бы в сплошной кошмар». Слухи об этом событии наполняли маленькую Изабель странным чувством, как будто душа ее лишилась равновесия или землетрясение унесло прекрасный Рио в океан. Примерно через год, после болтанки на маленьком, низколетящем самолете, она вместе с отцом приземлилась среди гор свежевыкопанной красной земли и тысяч бедных крестьян из сертана, которые, как муравьи, трудились над выполнением немыслимого плана. Потом они с отцом вернулись туда снова, и всюду уже высились каркасы зданий, гигантские желтые грузовики с деловитым ревом сновали по немощеным улицам, а приземистое округлое здание собора уже выпустило щупальца — опоры бетонного купола. Теперь же план был осуществлен полностью, каменную столицу страны построили, и она походила на прекрасную статую, ожидающую, когда в нее вдохнут жизнь. Черное пространство сертана и пустое спокойствие безжизненной ночи по-прежнему окружали огни ослепительной диаграммы на черной доске.

Охранники у входа в здание были предупреждены о приезде Изабель, поскольку оба они — невысокие, широкоскулые и жилистые кабоклу — бодрствовали и униформа их выглядела свежей. Тем не менее Сезар сам проводил Изабель до лифта и поднялся с ней на этаж, где просторная квартира ее отца раскинула свои крылья, повторяя в миниатюре саму Бразилиа. Передавая Изабель и ее багаж с рук на руки высокому сутулому слуге, встретившему их у дверей, Сезар поднял ее белую ручку к губам и поцеловал костяшки пальцев, недовольно стиснутые в кулак.

— Слушайся своего папу, — с любовью в голосе посоветовал он. — В Бразилии немного политических лидеров. Португальцы, в отличие от испанцев, не принесли в Новый Свет дисциплину и порядок. Если мы не столь жестоки, как они, а просто грубы, то это потому, что нам лень обзавестись идеологией. Церковь слишком терпима. Даже женские монастыри стали борделями.

Это скорее походило на заключительную часть лекции, которую профессор комкает, ибо время поджимает. Сезар много и успешно занимался самообразованием: он поставил за правило читать не менее одной книги в неделю и научился испанскому, французскому и английскому. Немецкий оказался слишком труден для него, по крайней мере сейчас. Когда его карьера убийцы и вымогателя подойдет к концу: «Это игры для молодых людей, госпожа, когда стареешь, становишься слишком мягкосердечным», — он надеется купить собственный лимузин и стать гидом. Причем, имейте в виду, он будет водить экскурсии не только по большим городам, где командированному бизнесмену ничего не надо, кроме сексуальной мулатки, он повезет людей в глубинку, где богатые вдовушки и школьные учителя из Канады обязательно захотят посетить живописные городки вроде Ору-Прету и Олинде, полные реалий колониальной истории и церквей XVIII века с резьбой по камню, выполненной Алейжадиньу: «Он был карликом и калекой, госпожа, а мать у него была черной рабыней; кто посмеет сказать, что в Бразилии добрый человек не пробьется в люди?» — и, разумеется, он не забудет легендарную Амазонку, знаменитый на весь мир оперный театр в Манаусе и бескрайние просторы страны, которые сами по себе станут привлекать туристов со всего света, поскольку свободного места на земле остается все меньше. Только Сибирь и Сахара могут соперничать с бразильскими просторами, но климат там отвратительный. Вот почему правительство в мудрости своей разместило столицу в центре страны и прокладывает дороги сквозь девственные леса. «Дороги — это прогресс, и человек, который проедет по ним, будет человеком будущего».

Фальшивые назидательные нотки его голоса еще звучали в ушах Изабель, не оправившейся после полета, когда она пошла спать в свою комнату в конце длинного, слегка изогнутого коридора. Эта комната, вся обстановка которой состояла из узкой кровати и письменного стола, «принадлежала» ей, хотя за восемнадцать лет своей жизни она провела там не более ста ночей. Отец, лишь сегодня прилетевший из Дублина, разумеется, уже спал. Она представила его себе — неподвижный, как кукла, с черной маской на глазах. Годы путешествий на самолетах научили его спать в нужное ему время. Он с нетерпением ждет разговора с дочерью утром за завтраком, в 9:30, объяснил ей высокий слуга, парду, чья кожа имела мрачный зеленоватый оттенок. Пухленькая маленькая женщина, наверное, жена слуги, в накрахмаленном синем платье, спросила, не хочет ли сеньора чего-нибудь — лимонада, снотворного, еще одно одеяло? Эта парочка — худой мужчина и толстая женщина, оба внимательные и раболепные — напомнила Изабель о предательстве Шикиниу и Полидоры, и она устало отмахнулась, желая остаться наедине со своей печалью, чтобы вкусить ее горечь и осознать ее пределы.

Изабель заметила, что ее мятеж заставил тех, кто имел власть над нею, по-новому, с вниманием и уважением, относиться к ее особе. Так мирские власти выдают свою слабость и трусость, подумала она, залезая обнаженной в убогую девичью постель. Она слишком устала, чтобы искать ночную рубашку в своих чемоданах. Своей наготой Изабель как бы бросала вызов окружавшему ее прямоугольному городу — темнице, в которой томилось сердце Бразилии, — и соединяла ее тело с чернотой Тристана. Она захотела помолиться за него, но, вспомнив о Боге, тут же вспомнила самого Тристана, его черные, тоскующие и властные глаза, впервые разглядевшие ее на сверкающем пляже.

Отец Изабель, которого при рождении нарекли Саломаном, был старше и сильнее дяди Донашиану, но меньше ростом. Его выпуклый лоб, переходящий в лысину, беспокойно нависал над лицом, будто оплыл под солнцем. Перед завтраком он надел брюки в серую полоску, черные носки в рубчик и тапочки, а сверху накинул темно-бордовый шелковый халат. Очень скоро его черные носки окажутся в узких лакированных туфлях дипломата и политика. Изабель заметила, что разговор с дочерью был для него такой же намеченной на сегодня встречей, как и многие другие, которые последуют за ней. Он уже успел погрузиться в чтение газет на разных языках, стопкой лежащих у его тарелки, и встал с таким видом, будто его прервали.

— Мое прекрасное блудное дитя, — приветствовал он ее, как бы задавая тему встречи. Он запечатлел на обеих щеках и на губах Изабель поцелуй, который с самого детства напоминал ей о багаже, только что вынутом из неотапливаемого багажного отделения самолета, где царит неземной холод стратосферы. В ее воспоминаниях он всегда приезжал к ней с другого конца планеты; его квартира, занимавшая целую сторону здания, была настолько просторной (в отличие от квартиры дяди Донашиану), что в ней никогда не становилось тесно от тех вещей, которые отец привозил из разных стран, где он работал или просто бывал по делам, и теперь тибетское танка с двухметровым квадратным изображением космического древа сверкало золотой паутиной на фоне багровой и зеленой вселенной до ее сотворения позади туалетного столика в стиле Людовика XV, на котором соседствовали вазы черного фарфора эпохи династии Чин и древняя деревянная статуэтка из Мали. На стенах квартиры дяди Донашиану висели большие и яркие абстрактные картины, отец же предпочитал небольшие гравюры с изображением исторических сцен и строений или двухцветные японские гравюры, где формальная строгость композиции сводила на нет грубость содержания.

Отец сидел напротив за низким столиком, инкрустированным под гигантскую шахматную доску.

— Надеюсь, ты хорошо выспалась, — начал он беседу.

Она поняла, что отец решил одарить ее тем же уважением и глубоким вниманием, какого заслуживает коллега-дипломат. Тем не менее глаза его то и дело нервно пробегали по верхней газете из стопки, высившейся рядом с его тарелкой, чьи заголовки говорили о беспорядках, локальных боях и грозных признаках скорой мировой революции.

— Я быстро уснула, отец, потому что устала во время путешествия, навязанного мне твоим подручным. Но я проснулась в четыре утра, не понимая, где нахожусь, и с ужасом поняла, что я в плену и мне отсюда не выбраться. Я чуть не закричала от страха. Я хотела было выпрыгнуть в окно, но эти модернистские рамы не открываются.

Она впилась в белоснежный полумесяц ломтика мускатной дыни, успев перед этим съесть булочку с маслом и три поджаристых кусочка ветчины. У нее больше не было разборчивости девственницы.

— И что, — спросил ее отец, — ты больше не спала?

— Спала, — угрюмо созналась она. — Я уснула на час или два.

— Ну, что же, — немного торжественно произнес он и снова бросил взгляд на газету. — Мы быстро приспосабливаемся к обстоятельствам — настолько быстро, что наш дух начинает считать тело предателем.

— Я уснула, — сказала она, — вообразив, что лежу в объятиях моего мужа, где мне и следует находиться.

— Так же, как тебе следует находиться в отеле «Амур», платить по невообразимым счетам и совращать коридорного. Ты устроила себе затянувшиеся каникулы, милая Изабель, и я был вынужден вернуть тебя к реальной жизни.

И все же говорил он, как с сожалением отметила Изабель, как-то осторожно и неуверенно, и глаза его то и дело перескакивали с одного газетного заголовка на другой, а губы чуть кривились в конце каждой фразы, обнажая маленькие и округлые, как у ребенка, но пожелтевшие от времени зубы. Ее отец, как она впервые в жизни осмелилась себе признаться, был маленьким и чувствительным мальчиком, которого легко запугать, но который будет педантично строить планы отмщения. Земная власть была его местью окружающему миру, и вот теперь эта власть оказывалась беспомощной.

— Жизнь в Бразилиа трудно назвать реальной, — заявила она, — да и ты едва ли был мне настоящим отцом. Ты всегда оставался для меня туманной, недоступной звездой, какой, возможно, и должен оставаться отец, однако теперь ты должен позволить мне отдать свои чувства другому мужчине, который ослепил меня, как полуденное солнце.

Тонкие веки отца болезненно задрожали. У него появился тик на прозрачной синей коже под глазом и во впадине на виске. Его взгляд, когда он оторвался от газеты, стал почти столь же тяжелым, как и бледный, выпуклый лоб. По сравнению с Тристаном отец казался бесформенным: кожа его была тонкой и бесцветной, как бы недоразвитой, серо-голубые глаза — бледными и водянистыми, череп его, вместо непроницаемой шапки упругих блестящих колечек, покрывали длинные редкие пряди, сквозь которые просвечивала детская кожа, а его квадратное, лишенное шеи туловище годилось только для того, чтобы размещаться в кресле. Однако говорил он с устрашающей четкостью и силой, словно все его мужество ушло в голос.

— Ты помнишь, — спросил он ее, — нашу поездку в «Отон Палас» и ту даму, которая нас сопровождала?

— Она пыталась быть мне матерью, — вспомнила Изабель, — а меня это возмущало. Она была неискренна.

— Я тоже тогда почувствовал в ней фальшь, и это помогло мне закончить наш роман. Женщине можно простить все, кроме неловкости, — она остается в памяти навсегда.

Его речь показалась Изабель безвкусной и пресной по сравнению с лексиконом Тристана или дяди Донашиану. Отец владел столькими наречиями, что мозг его, казалось, постоянно переводил с одного языка на другой, — у его собственного языка не было родины.

— Та женщина стала для меня откровением, — продолжил он. — Четыре года прошло после смерти твоей дорогой матери; за исключением периодических визитов в публичные дома — только ради потребностей физиологии, — я соблюдал целомудрие: сначала из приличия, соблюдая траур, а затем уже по привычке. Эулалия — так ее звали, если помнишь, — сделала меня таким, каким я никогда не был с твоей матерью, несмотря на все мамины достоинства, — я стал чувственным. Впервые в жизни я понял, что старая церковь была права, а протестанты и платоники — нет: мы — это наша плоть, и воскресение из мертвых — наше единственное спасение. Эулалия воскресила меня. Она создала меня — так же как, судя по твоим ощущениям, этот парень создал тебя. Печальная истина состоит в том, что он использовал тебя, твою сексуальную невинность, буржуазную скуку, юношеский идеализм, бразильскую романтичность. Точно так же Эулалия использовала меня: мое восприимчивое к лести мужество, привычку к сожительству с женщиной и зависимость от женщины, присущую слабеньким мальчикам. Только когда я увидел, как она пытается соблазнить мою восьмилетнюю дочь, но переигрывает и ее попытка оканчивается провалом, я начал прозревать: Изабель, любовь — лишь сон, мечта, и это понимают все, кроме мечтателей. Любовь — это наркоз, под которым Природа извлекает из нас детей. А если, как в случае с твоей несказанно прекрасной матерью, эта операция оказывается смертельной — что тогда делает Природа? Она просто пожимает плечами и уходит. Природе нет до нас дела, моя милая, поэтому мы сами должны заботиться о себе. Ты не будешь тратить свою жизнь на черномазого мальчишку из трущоб. Ты больше никогда не увидишь Тристана. Ты останешься здесь, в столице, и будешь жить со мной. Ты будешь заниматься в университете в нескольких кварталах отсюда. Возвращаться домой ты будешь до полуночи. С тех пор как наше правительство было вынуждено закрыть университет в 1965 году и очистить преподавательский состав и учащихся обоих факультетов от нежелательных радикалов, программа университета, хотя и не Бог весть какая, но дает добротное надежное образование. Нигилизм и протесты сведены до минимума — это небо и земля по сравнению с подобными очагами анархии и измены в прибрежных городах. Там, возможно на одной из лекций, ты встретишь симпатичного генеральского сына.

— А если я откажусь? Если я сбегу?

Взгляд отца качнулся маятником, оглядывая тарелки и бокалы, так, будто это были шахматные фигуры, и он поставил ей мат.

— Тогда этот Тристан, которого мы теперь можем без труда обнаружить, исчезнет без следа. Как я понимаю, даже его собственная мать не станет беспокоить власти. В ней нет ничего материнского или, быть может, слишком много материнского. Ангел мой, все будет обставлено так, словно его существование приснилось только тебе одной и больше никому на свете.

Его улыбающиеся губы, и без того не столь яркие, как у дяди Донашиану — цвета проглядывающей сквозь редеющие волосы кожи, — стали совсем белыми от сахарной пудры, когда он, скосив глаза на газету, откусил неожиданно большой кусок булки.

Два года Изабель занималась в университете города Бразилиа, изучая историю искусств. Слайды с изображениями первобытных фресок и соборов, исторических полотен и импрессионистских пейзажей появлялись и исчезали в темноте лекционного зала. Все они были французскими. Искусство было французским, и лекторы картавили и гнусавили, произнося носовые звуки, словно возвращались на родину. Ах да, им показывали и камбоджийские ступы, немецкую резьбу по дереву и нью-йоркскую школу живописи, которые после 1945 года нужно было хоть как-то упомянуть, но все это в конце концов оказывалось либо бледным ответвлением основного течения, либо каким-то особо искренним проявлением дикости по сравнению с Шартром и Сезанном. Истинная культура, как учили Изабель, была удивительно локальным, чисто европейским и главным образом французским делом. Только биология имела глобальный характер, являясь суммой миллиардов совокуплений.

Если она и «встречалась» с кем-либо из своих друзей-студентов, консервативных и робких, но привлекательных и любящих сыновей олигархии и ее приспешников, что с того? Она была молода, полна энергии и пила противозачаточные таблетки. Можно оставаться верным в душе, особенно если в момент оргазма закрываешь глаза и говоришь про себя: «Тристан». Выдернутый из ее жизни, он превратился в неприкосновенную и нерушимую часть ее существа, столь же тайную, как и первые половые влечения ребенка.

Наблюдая за ее кажущимся смирением, отец убедился в успехе своей стратегии. Он появлялся и исчезал в огромной квартире, похожий на странного слизняка, и его тонкая голубоватая кожа, бледные улыбающиеся губы, лысеющая голова, тяжелые и добродушные глаза, похожие на глаза монахинь, которые учили Изабель и Эудошию в школе, только усиливали это впечатление. Он показал прошение, чтобы позволили провести полтора года дома, перед тем как он займет новый пост в Афганистане. По ночам Изабель слышала, как он занимался персидским и пушту: его голос становился глубоким и мелодичным, а иногда даже гортанным и настолько по-мусульмански страстным, что она представляла себе отца в пышной чалме и свободном халате, торгующимся с продавцом ковров или объявляющим смертный приговор богохульникам. Отец скромно объяснил ей, что оба эти наречия не очень сложны, поскольку относятся к разным ветвям индоевропейских языков. Время от времени он водил Изабель на концерт или в театр — единственные очаги скудной культурной жизни столицы. Иногда они не разговаривали друг с другом по нескольку дней кряду, занимаясь каждый своими делами. Изабель шла по студенческому пути, словно в трансе подчиняясь обету, данному перед двумя пистолетами, которые заменили ей распятие. Я не стану причиной смерти Тристана, поклялась она себе и заперла его, как в темнице, в своем сердце, где ему ничто не угрожает.

Только во время приездов дяди Донашиану Тристану как бы удавалось бежать из тюрьмы, потому что вместе с дядей в Бразилиа с его безделушным схематизмом, фальшивым озером и столбами красной пыли, вздымающимися над обширными полосами жухлой травы, появлялся жизнерадостный океанический воздух Рио. Дядя приезжал в костюме кремового цвета, двухцветных штиблетах и панаме с красной лентой. Он привозил ей подарки, несоответствующие ее возрасту, — букетик хитро сплетенных искусственных цветов, фарфоровый игрушечный трехколесный велосипед с тяжелыми колесами, которые на самом деле вращались, или маленький цирк с артистами, выполненный из золотой проволоки и полудрагоценных камней с Минас Жераис. Дядя не хотел, чтобы в ней умерла девочка, и сам был воплощением по-детски игривой атмосферы Рио, где взрослые люди разгуливают по улицам в купальниках и тратят целый год на изготовление хрупкой карнавальной игрушки. Его мягкий голос, шутки и сигареты «Инглиш Овал» в мундштуке черного дерева и слоновой кости вызывали в памяти его квартиру с медными змеями люстры под потолком и матовой розой потолочного купола комнаты, где она впервые отдалась Тристану, и покрывало с бахромой, на котором девственная кровь оставила пятно в форме чаши. Дядя Донашиану в каком-то смысле был для нее символом любви; крутя на пальце кольцо с надписью «ДАР», Изабель спрашивала его про Марию.

— А, Мария, — говорил он. Под глазами у дяди появились желтоватые тени, а на лоб ниспадали поседевшие светлые пряди, придавая его лицу выражение величественной меланхолии. — Мария стареет.

— И становится менее желанной? — поддразнивала его Изабель, выпуская струйку дыма под низкий потолок отцовской квартиры.

У Саломана были слабые легкие, и, щадя его, Изабель курила только в университете или во время посещений дяди Донашиану — уж слишком соблазнительными выглядели его английские сигареты пастельного цвета. Она забиралась с ногами на плетеную камышовую кушетку, привезенную отцом из поездки в Индию много лет назад; кушетка была не слишком удобной, несмотря на черно-багровые и розовые подушки.

— Может быть, — дерзко продолжала она, — ты слишком многого от нее хочешь? Тебе следовало бы сделать ее честной женщиной в награду за столькие годы службы.

Донашиану устало моргал и проводил рукой по волосам, еще больше взъерошивая прическу. Он воспринимал Изабель как одну из тех взрослых женщин, чья любовь принимает форму шантажа.

— Тетя Луна по-прежнему остается моей женой, — отвечал дядя. — Когда ты начинаешь так дерзить, — добавлял он, — ты напоминаешь мне свою мать. Это разбивает мое сердце.

— Моя мать разбила твое сердце?

Изабель давно хотелось узнать, не был ли дядя влюблен в жену своего брата. На комоде в его спальне рядом с обычными студийными портретами и фотографиями тети Луны, сделанными во время отпуска, стояла в рамке фотография Корделии — немного размытая, — на которой ее мать стояла на какой-то скале под одинокой сосной и ветерок развевал ее широкую юбку в сборках с рукавами «фонариками». Белый муслин подчеркивал красивый загар ее матери, ту толику мрака, которая и составляет истинно бразильскую красоту. Ее лицо, нечеткое, чуть улыбалось, цветущие щеки блестели, а веки были слегка прикрыты, словно она прятала глаза от ослепительного солнца. Изабель украдкой рассматривала фотографию в отсутствие дяди Донашиану, пытаясь догадаться, где в это время находился ее отец. Кто заставлял ее мать смеяться и игриво опускать глаза? Даже расплывчатость изображения, казалось, была вызвана дыханием ее матери, затуманившего объектив.

Однако старые тайны, старые романы увядают и в конце концов становятся столь же неинтересными для молодежи, как и фотографии старого Рио с троллейбусами на улицах и людьми в старомодной одежде, которыми увешаны стены ресторанов, сентиментально хранящих свое прошлое.

— Она разбила сердца всех, кому довелось видеть ее, — говорил дядя Донашиану. — Посмотри на своего отца. Он так и не женился снова, оставшись ходячей шкатулкой, хранящей память о твоей матери. Изабель, ни в коем случае не подражай ему в этой глупости, которая сделала его стариком раньше времени. Прими жизнь в свои объятия. Люби многих мужчин, перед тем как придется умереть. Это пляжное отродье — только начало. Отправляйся в Европу. Стань оперной певицей.

— У меня же нет голоса.

— У Каллас тоже нет. Но у нее есть «образ».

По доброте ли душевной или случайно, но он затронул запретную тему и упомянул ее любовника.

— Кстати, о пляжных отродьях, — лениво произнесла она. — Что слышно из Сан-Паулу? Не случилось ли чего-нибудь дурного с тем пареньком, которого я столь распутно пригласила в наш общий дом? Ах, как мне не хватает нашей квартиры, дядя. Бразилиа — это ад, только в аду, наверное, не так скучно. Этот город бросили на раскаленное плоскогорье, будто яйцо на сковородку.

Утонченное эгоистичное лицо дяди Донашиану, изборожденное морщинами после многолетней погони за наслаждениями, становилось торжественным.

— Дорогая моя, мне ничего не известно о Сан-Паулу. Там ад другого сорта; это чудовищно уродливая демонстрация наших тщетных попыток превратить Бразилию в промышленную державу, подобную стране бездушных хамов к северу от экватора. Наша земля, когда-то такая зеленая и очаровательная — настоящий рай, — становится беспредельно уродливой, Изабель. Я нисколько не сожалею о том, что мне недолго осталось наблюдать это.

Вытаскивая из мундштука окурок и вставляя в него новую сигарету, он по-чахоточному закашлялся; хотя дяде было едва за сорок, он и в самом деле выглядел слегка потрепанным; Изабель впервые заметила, что обшлага его кремовых брюк засалились, а на рукаве пиджака не хватает пуговицы. Начинало сказываться отсутствие жены.

Изабель с любопытством наблюдала за братьями Леме. Рядом с дядей Донашиану ее отец выглядел еще более мелким и уродливым, похожим на безжалостного и бесцельно деловитого гнома. Тем не менее в братьях было много общего и они часто дружески шептались после обеда в библиотеке за рюмочкой бренди или высокими бокалами шоппа, пока Изабель листала альбом с репродукциями картин периода катраченто, населенных застывшими мадоннами и сморщенными младенцами Иисусами с маленькими пиписьками — какими же нудными и черствыми были изучаемые ее дисциплины, насколько действительно «прошедшими» они казались по сравнению с тем, что чувствовала она, когда была с Тристаном; или слушала Шику Бюарка, который тайком протаскивал в своих лирических песнях намеки на революцию, направленную против военных правителей; или когда смотрела по телевизору мыльные оперы, в которых актеры и актрисы играли ее сверстников. Это было настоящее время, взбудораженное будущим, смутным временем беспредельных возможностей. Она с любопытством наблюдала за дядей и отцом, спрашивая себя, могли ли они когда-нибудь заставить женщину испытать то же, что довелось ей испытать с Тристаном. Это казалось невозможным, и все же случались мгновения, когда двое мужчин вдруг разражались хохотом, и это тайное веселье, доступное только им одним, трещиной уходило в прошлое, в глубины их общего детства, и тогда она осознавала мужские качества братьев, их совместный почтенный заговор.

Однажды вечером, когда дядя, завершив очередной визит, улетел в Рио, ее отец, тоже собиравшийся в Боготу на четырехдневную конференцию по экономике, пригласил Изабель в кабинет. Немного смущаясь, он предложил ей на выбор бренди, белое вино, сок или таб.

— А кашасы нет? — спросила она, вспомнив хижину Урсулы, наполненную сладковатой вонью перебродившего сахарного тростника и острым запахом женщины.

Отец позволил себе высокомерно содрогнуться.

— Тогда бренди.

Он неохотно налил ей французского эликсира. Когда горлышко коньячной бутылки прекратило свои булькающие речи, он прочистил собственное горло и сказал:

— Изабель, отцовский долг обязывает меня затронуть щекотливую тему.

Все осветительные приборы в кабинете были установлены низко, чтобы удобно было читать, и в колеблющихся тенях большой лоб отца больше нависал вперед.

— Это касается моего брата. Я не мог не заметить, что между вами существует чрезвычайная привязанность и близость.

Изабель поморщилась — коньяк оказался терпким — и заметила:

— С тех пор как умерла мама, а ты утопил свою печаль в трудах и путешествиях, дядя занял твое место.

— Да, это правда. Я сожалею о том, что так получилось, и теперь мне остается лишь запоздало просить у тебя прощения. Что я могу сказать в свое оправдание? Разве лишь то, что твое присутствие причиняло мне боль, напоминая о твоей матери и о моей страсти к продолжению рода, которая привела к ее трагической гибели.

Изабель пожала плечами:

— Я уверена, отец, что ты поступил наилучшим образом. У подобной ситуации есть свои психологические преимущества. Ведь я не могла разочароваться в тебе. Каждый твой мимолетный визит в Рио, каждая неделя каникул, которую мы проводили вместе в Петрополисе, Патагонии или на Майами-Бич, были для меня разновидностью волшебства, будь ты более доступен, волшебство это скоро бы поизносилось. Детям нужно чувствовать себя привязанными, но им важно, к кому они ее испытывают. Тетя Луна относилась ко мне по-дружески, когда ее не отвлекала светская жизнь или не доводила до безумия очередная суровая диета, а кроме нее, всегда находились горничные, кухарки, монахини в школе, и все они готовы были приласкать меня, улыбнуться, сказать доброе слово. Я чувствовала, что все видят во мне драгоценного и любимого ребенка. Где-то на заднем плане, подобно мощной крепостной стене, всегда стояла твоя, папа, высокая репутация.

Отец снова позволил себе передернуть плечами. Когда он опускал веки, кожа под его глазами, пронизанная тонкой сеткой вен, дергалась, как дыхательная мембрана лягушки.

— Судя по твоим словам, детство у тебя было печальным.

— Печальное детство, — продолжила она, — пробуждает в нас желание поскорее стать взрослыми.

— Мой брат… — снова заговорил отец, но тут же осекся. — Скажи мне откровенно, хоть я и не завоевал твоего доверия. Не злоупотреблял ли мой брат когда-либо той близостью, которая возникла между вами из-за смерти твоей матери и моего честолюбия? Я хочу спросить, не пытался ли он, — отец снова заколебался, и лицо его смутно затрепетало в тени, — перешагнуть границы чисто родственных отношений… в физическом плане?

Он задел последние остатки невинности в ее душе.

Сама мысль об этом требовала столь серьезных изменений во взглядах на ее воспитание и половое созревание, что вызвала у Изабель тошноту. Она покраснела, и розовая дымка заволокла детали ее детства, оставив перед мысленным взором только квартиру в Рио, вид из ее окон на другие жилые дома и искрящуюся полоску океана вдали. Она так давно не виделась с теми, кто жил вместе с нею в этой квартире.

— Он обнимал меня, как и подобает дяде, — вспоминала она, с трудом переводя дыхание, — и объятия его становились постепенно все более церемонными и осторожными, по мере моего… взросления. Временами он заходил ко мне в комнату, чтобы поцеловать на ночь, хотя больше не приносил с собой книжки про Бабара и Тентена, чтобы почитать мне вслух, как раньше, когда я была ребенком, — он читал их так выразительно и живо! Дядя просто усаживался на стул рядом с моей кроватью и молча сидел. Он выглядел усталым, и иногда я чувствовала, что, какой бы маленькой девочкой ни была, даю ему нечто такое, чего не могла ему дать тетя Луна, хотя я и ничего не делала. Потом они разошлись, и дядя стал исчезать из дома, иногда даже на несколько ночей, а меня отправили в школу к монахиням, и мы стали встречаться реже, да и чувствовали себя не так спокойно, как раньше. Да, я любила его, а он — меня, но, по-моему, ты, отец, недооцениваешь кровь Леме, если можешь себе представить, будто твой брат способен перейти границы дозволенного. С абсолютной честностью он выполнял по отношению ко мне обязанности опекуна, навязанные, между прочим, твоими честолюбием и расстроенными чувствами.

И все же, произнося речь в защиту своего дяди и навсегда закрывая эту тему, Изабель почувствовала трепет, вспоминая детство, какие-то прикосновения, щекотку или волнение, которые память не разрешала ей вспомнить пережитое. Как страшно, подумала она, что человек не может просто расти и расширять свой опыт, а непременно должен утрачивать себя прежнего. Мы движемся во мрак, и мрак смыкается за нашей спиной.

В искаженном свете лицо ее отца словно растаяло от печали, став еще более бесформенным и скользким, когда он взглянул на свою дочь серо-голубыми глазами. Изабель не могла знать, что он думал о некоей рапариге, о чернокожей девушке, которая занималась сексом за деньги и любила кашасу, о девушке с маленькой овальной головкой и стройным бесстыдным телом, которой он болел хронически в веселые времена Рио до своей женитьбы. Когда она забеременела, было невозможно установить, кто из множества мужчин стал отцом ее ребенка. Перед родами она исчезла из его жизни, и теперь он смотрел на Изабель и спрашивал себя, нет ли где-нибудь в Бразилии брата его дочери с такими же серыми глазами, в жилах которого бесцельно течет гордая кровь Леме.

Тем временем Тристан, благодаря дипломатическому давлению сверху, получил работу на автомобильном заводе, где производились «фольксвагены»-«жуки». Маленькие автомобильчики красили в разные оттенки коричневого цвета, из-за чего в Бразилии их называли «жуками», а изготавливались они в гигантском ангаре, чьи северные ворота, как огромная пасть, пожирали комплектующие, а южные, словно неутомимое заднепроходное отверстие, испражнялись готовыми автомобилями. Внутри ангара, под громадным стальным небосводом, поддерживаемым поперечными и продольными балками, по которым проходили рельсы транспортных кранов для перемещения тяжелых деталей вроде двигателей и рам, стоял такой грохот, что Тристан боялся полностью потерять вкус к музыке форро и даже способность радоваться жизни вообще. Машины и людей превращали в машины.

Первая работа, на которую его поставили, состояла в том, чтобы подбирать с пола упавшие болты, пенопластовые контейнеры для еды, металлическую стружку и подтирать пролитое масло — это липкое выделение промышленного зверя. Затем его повысили, и он стал завинчивать правосторонние болты: сначала болты креплений подшипников задних тормозных дисков (шестнадцатимиллиметровые болты, затягивать с усилием 21,5 кг/см). Затем, в начале второго года работы, его перевели на болты креплений двигателя, которые были семнадцатимиллиметровыми, но затягивались с усилием только 11 кг/см. Силы требовалось меньше, и это уменьшило боли в шее и под правой лопаткой. Вечерами, когда Тристан укладывался спать, ему казалось, будто кто-то тычет туда шилом. Постепенно мышцы его окрепли, и боль прошла. Он с изумлением разглядывал свои руки, на которых бугрились твердые мускулы и ладони с широкой мозолистой полосой от гаечного ключа.

На второй год его напарником стал Оскар — добродушный левша кафуз из Мараньяна. Они работали дни напролет, дружно закручивая и затягивая шесть болтов (четыре основных и два вспомогательных), что крепили бравый маленький двигатель «жука» к шасси, и скуластая плоская физиономия Оскара, в которой африканские гены, прибывшие в Америку на корабле работорговцев, соединились с генами азиатскими, на своих двоих пришедшими в знойную Амазонию из Сибири, стала Тристану привычнее его собственного лица. Когда он глядел в мутное зеркало над умывальником, то лицо казалось ему миражом, ошибкой: оно было слишком черным, слишком высоколобым, слишком толстогубым, и взгляд его глаз был каким-то чересчур напряженным. У Оскара между передними резцами виднелся довольно большой просвет, и Тристану (настолько он привык к озорной дружеской улыбке Оскара) чудилось, будто его собственные передние зубы до боли тесно жмутся друг к другу.

Иногда от скуки они крепили двигатель вверх ногами, и если рабочие дальше по конвейеру тоже участвовали в их проделке и присоединяли необходимые провода и шланги, то крепкий маленький автомобильчик умудрялся выехать из южных ворот и провезти своего водителя несколько сот метров до заводской стоянки, откуда машины отправлялись заказчикам. Оскар объяснял это тем, что у «фольксвагена» большое сердце. Его изобрел знаменитый колдун по имени Гитлер, чтобы отвезти массы немецкого народа в Валгаллу.

Если бы шутку обнаружили, то и Тристана, и Оскара могли уволить за саботаж и даже посадить в тюрьму. Во время правления военных гражданский язык окрасился в милитаристские тона. Тристан с радостью избавился бы от работы на фабрике, но он боялся тюрьмы, так как она еще больше отдалила бы его от Изабель. Он еще не отказался от своей мечты о любви. Правда, нельзя сказать, что он вел целомудренный образ жизни: дети Шикиниу дружили с соседскими ребятишками, у которых были более чем сговорчивые старшие сестры, и даже на заводе, несмотря на строгости военного времени, введенные по сговору с профсоюзами, можно было завязать знакомство, во время перерывов на обед или посещений туалета. Тем не менее в душе он хранил целомудрие и со слезами молил о возвращении своей утраченной цельности.

Поначалу Виргилиу, бандит помоложе, плотно опекал Тристана, встречая его у ворот фабрики после работы и не отлучался от него ни на минуту, что бы тот ни делал, а потом ложился спать в той же комнате, загородив своей койкой дверь. Однако оставаясь не у дел в течение долгих рабочих дней Тристана, Виргилиу успел связаться с «Тирадентес», футбольной командой из Мооки. Иногда тренировки затягивались допоздна, игры на чужих полях заставляли его отсутствовать до глубокой ночи, а временами и по нескольку дней. Шикиниу, Полидора и Тристан пришли к выводу, что он либо связался с женщиной, потому что множество девчонок бесстыдно жаждали связаться с футбольной звездой, даже если у звезды не было кобуры под мышкой, либо же Большие Парни поручали ему какое-нибудь срочное задание.

Однако Шикиниу предупредил Тристана:

— Не думай, брат, что ты можешь бежать, отдавшись своему романтическому безумию, только потому, что Виргилиу нет рядом. Большие Парни знают, где я живу, и, если ты сбежишь, они отомстят мне и моей ни в чем не повинной семье. Маленьким Эсперансу или Пашеку могут перерезать горло. Полидору могут похитить и отдать на растерзание бандитам. Я уж не говорю о себе. Я взываю к твоим чувствам дяди и брата.

— А где были твои братские чувства, когда ты отдавал меня в руки моих врагов?

Бледно-коричневые руки Шикиниу неуклюже взметнулись в воздух.

— Враг твоих ошибок — мой друг. Я поступил так по просьбе нашей благословенной матушки, чтобы спасти тебя от сексуального безумия.

Тристан рассмеялся в ответ на столь нелепую ложь.

— Изабель приглянулась матери.

— Это не так. Она презирает ее как представительницу класса угнетателей, которая к тому же проявила к ней снисхождение. Это она приглянулась Изабель по причине извращенности психики высших слоев. Я наблюдал за ней, пока она была здесь: она вела себя бесстрашно, как ведут себя только непостижимо богатые люди. Реакционеры, по крайней мере, уважают бедняков настолько, чтобы бояться их. Она наверняка уже забыла о тебе. Забудь и ты об этой легкомысленной блондинке. Разве мы с Полидорой не кормили тебя изо дня в день? Разве не стал ты богаче, чем два года назад, до того, как приехал к нам? Разве нет у тебя профессии, за которую можно получать деньги и класть их в банк? А ведь наша экономика переживает невиданный рост — более десяти процентов в год!

Тристан изумился тому, насколько серьезно его брат, такой же сын черной женщины, как и он, воспроизводит болтовню белых. Люди продают себя в рабство за крохи, и не только за крохи — за одни только слухи о них. Хотя Тристан и позволил брату обнять себя в знак примирения, он решил бежать.

Он отправился в банк и снял со счета свои крузейру — их хватило бы на несколько недель, если жить скромно и путешествовать на самом дешевом транспорте. Однажды ночью, когда Виргилиу отправился в Эспирита-Санта играть в каких-то межрегиональных соревнованиях, Тристан дождался, пока затихли крики детей, не хотевших укладываться спать, а шепот Шикиниу и Полидоры, обсуждавших события дня — соседские сплетни, трудности, с которыми Шикиниу сталкивался на должности бригадира уборщиков, — сменился ритмичным дыханием и храпом. После провонявшего кашасой дома своей матери Тристану было интересно наблюдать за жизнью супружеской пары, стремящейся войти в средний класс. Ему казалось, что Шикиниу и Полидора на корточках пробираются по узкому и низкому коридору с облупившейся краской и потеками на стенах и стоит им только сделать попытку выпрямиться, больно бьются головами о нависающие своды и никак не могут добраться до просторной комнаты с высокими потолками и широкими окнами, откуда открывается вид на весь мир. Так боязливо, на полусогнутых, они движутся вперед в свете мигающих грязных лампочек, а тем временем кости их становятся хрупкими, кожа увядает, а волосы выпадают. Как только Тристан соединится с Изабель, он навсегда будет избавлен от подобной участи живого мертвеца. Изабель — его вечная жизнь.

Стена в изголовье вибрировала от их сонного дыхания. Вокруг маленького домика было тихо, если не считать кошачьих воплей и гудения незаконно установленных трансформаторов. Осторожно ступая босыми ногами по кафельному полу, Тристан, оставаясь в старых шортах и футболке с надписью «Одинокая звезда», которую теперь носил вместо пижамы, упаковал большую часть своего гардероба и немногие личные вещи в новый рюкзак из блестящего оранжевого полотна — он купил его тайком и прятал под кроватью. Тристан задумал спрятать рюкзак под низкорослой пальмой на углу участка Шикиниу. Оранжевые плоды пальмы и широкие нижние листья делали ее идеальным сообщником. Рано утром он отправится на фабрику, пока дети, как акулята, начнут выпрашивать завтрак у Полидоры, а Шикиниу будет принимать обязательный утренний душ, поскольку даже частичка человеческой перхоти может устроить хаос в микросхемах компьютера. Тристан незаметно вытащит рюкзак из-под пальмы, закинет его за спину и отправится в столицу. Деньги, снятые со счета, он увязал в узелок и сунул в рюкзак. Теперь, глубокой ночью, он вышел на улицу, чтобы объемистый рюкзак спрятать под пальму.

Однако брат не спал, и не успел Тристан закрыть за собой алюминиевую дверь с вафельным узором, имитирующим тростниковое плетение, как серая тень Шикиниу в одних шортах оказалась рядом с ним на бетонном крыльце. Он вышел из дома через черный ход и схватил Тристана за руку, вцепившись в нее подобно металлическим захватам, что поднимают крупные детали на автомобильном заводе.

— Ты не можешь уйти.

— Почему?

— Нам с Полидорой нужны те деньги, которые за тебя платят. Твой уход опозорит нас.

— Ты уже опозорил себя, взяв деньги у тюремщиков родного брата.

— А от кого еще в Бразилии можно получить деньги, если не от бандитов? Ты перешел им дорогу, и они убьют тебя, если ты сделаешь это вторично.

— Умереть — не самый худший поступок для мужчины. Гораздо хуже жить побежденным. Для меня жизнь без Изабель — это не жизнь.

— Она успела забыть тебя.

— Если это так, я стану мудрее, узнав об этом.

— Большие Парни будут винить меня. Они отомстят моей семье.

— Об этом мы уже говорили.

Их голоса звучали горячо, но тише резких воплей котов. Чтобы не побеспокоить сон семейства, братья отошли от дома подальше — в маленький дворик, усеянный дешевыми пластмассовыми игрушками Эсперансы и Пашеку, где сквозь утоптанную красную землю пробивались редкие травинки. Шикиниу цепко держал Тристана за руку. Тристан попробовал стряхнуть руку брата, но пока он пытался сделать это мягко.

— Скажи им, что не мог помешать мне, — сказал он брату. — Это будет правдой. Удержать меня здесь — не твоя забота. Это обязанность Виргилиу.

— Правда никогда не помогает таким, как мы. В Бразилии людей за то, что они говорят правду, убивают.

Лицо Шикиниу, оказавшееся слишком близко к глазам Тристана, чтобы разговаривать шепотом, в свете уличного фонаря приобрело цвет вороненого металла — его словно привинтили к шесту фанатичного эгоизма. Однако какое отношение к Тристану и Изабель имели высокие слова о «таких, как мы»? Какое отношение они имели к ее белоснежной красоте, что струйкой масла скользила по темной комнате, к губам, которые жадно искали страждущий початок? Он дернул сильнее, стараясь освободить руку. Тихо кряхтя, братья начали бороться посреди маленького дворика с колючей травой на пустой, залитой голубым светом фонаря улице. Рюкзак мешал Тристану, а панический страх потерять деньги придавал Шикиниу демоническую силу. Однако руки Тристана окрепли после двух лет ритмичного заворачивания болтов, которое продолжалось для него даже во сне, он напрягся и стал выворачивать свободной рукой слабую кисть брата до тех пор, пока Шикиниу не всхлипнул и не отступил на шаг. Однако при этом он продолжал стоять в боевой стойке, вытянув вперед руки, как приготовившийся к обороне краб, и уже собирался снова броситься на брата, но у того в руке вдруг появилось лезвие бритвы. Ночью он держал лезвие в шортах на тот случай, если Виргилиу вернется с футбола пьяным и в драчливом настроении, как уже случалось пару раз, когда его команда проигрывала. В мгновение тонкие ловкие пальцы выудили бритву из кармана. Лезвие превратило его в грозное существо, размахивающее единственным щупальцем.

— Осторожно, — предостерегающе сказал он, медленно поводя своим щупальцем в свете фонаря, чтобы брат разглядел блестящее лезвие. Он почувствовал, как, словно по волшебству, все внимание брата сосредоточилось на безжалостном остром лезвии, которое так же, как два года назад вороненые стволы наемных убийц, изменило перспективу, будто перерисовав ее.

Выскользнув из лямок, Тристан сбросил рюкзак на землю. Пока глаза Шикиниу следили за блестящим, покачивающимся лезвием, другая рука Тристана схватила брата за тощую шею, и голова его замерла. Тристан поднес бритву к щеке своего брата. Движения Тристана стали напряженными и точными. Он рассек кончиком бритвы кожу, проведя лезвием по бледной щеке до уголка рта. Из разреза длиной около пяти сантиметров тут же брызнула струйка красной жидкости. Пересохшее горло Шикиниу издало какой-то скрипящий звук. Он задергал кадыком, пытаясь освободиться от пальцев Тристана. Тот перенес бритву, собираясь изуродовать брату другую щеку, но увидел в глазах Шикиниу тусклый блеск смирения.

— Покажешь шрам Большим Парням, чтобы доказать, что ты боролся со мной, — предложил ему Тристан. — Видишь, я воздал тебе сполна за ту доброту, которую ты так долго оказывал мне.

Так Тристан совершил свой побег: босиком, в шортах и старой футболке с едва различимой рекламой ресторана в Леблоне. Он понял, что нужно воспользоваться замешательством брата после их кровавого столкновения и уйти поскорее, не возвращаясь в комнату за одеждой, в которой он планировал уйти на работу, — теми самыми брюками и шелковой рубашкой, что были куплены ему Изабель во время медового месяца. Шикиниу может очухаться, поднять крик и задержать его. Лучше забыть об одежде и убежать прочь, стараясь не порезать пятки о битое стекло.

Он мчался, считал перекрестки, и только после десятого, запыхавшись, позволил себе перейти на шаг. Пот струился по спине. Завтра уже наступило. Автобусы ходить перестали. Тротуары сдирали кожу его ступней, которые стали мягкими после двух лет ношения обуви. Да и бетон Сан-Паулу — совсем не то что песок пляжей Рио. Он отправился из Мооки на север и попал в районы, населенные средним классом, где подозрительные взгляды квартальных заставляли его ускорять шаг, даже если те ничего не говорили ему вслед. Яркое зарево на западе показывало направление к центру города. По высокому пешеходному мосту, перекинутому через овраг Риу-Аньянгабаху, двигаясь в направлении Авенида-ду-Эстаду, Тристан прошел над зеленым парком Дона Педру Второго, и кроны деревьев внизу казались застывшими и словно обитые воском. Пересекая район Се, он увидел, что здесь жизнь еще продолжается: из ночных клубов и баров доносилась монотонная пульсирующая музыка.

Чем дальше он удалялся на север, по направлению к Эстасан-да-Лус, тем больше девушек в высоких белых сапогах и очень коротких шортах стояло на улицах и болтало с мужчинами, чьи глаза бегали туда-сюда, выискивая трещину в стене жизни, из которой может появиться цветок удачи. Одна из рапариг в белых сапогах, с кожей цвета полированного кедра, подошла к Тристану, хотя он и должен был казаться бедным, и в бесстыдстве ее было столько силы и озорства, что его бедный початок дернулся в шортах при виде ее груди, обнаженной до самых темных кружков гусиной кожи вокруг сосков. Обычно в этот час его мучил привычный кошмар: болты не желают поворачиваться, а сквозь щели, словно в осколках зеркала, ухмыляется лицо Оскара.

— Я вижу, что нравлюсь тебе, — сказала девушка. — Меня зовут Одетта.

— Ты мне нравишься, но сердце мое принадлежит другой, той, которую я собираюсь спасти от Больших Парней.

— Если она тоже любит тебя, то не станет сердиться из-за каких-то десяти крузейро, которые ты потратишь на меня.

Примерно столько же стоит маленький пирожок с креветками, который он с удовольствием съел бы.

— А куда мы отправимся? — спросил он.

— В одном квартале отсюда есть очень опрятная гостиница, где меня знают и где с рабочего человека запросят совсем немного.

Эта девчонка почувствовала в нем что-то помимо босых ног и рваной футболки. В гостинице она заявила, что он великоват для ее рта, так что ему придется трахаться, и стоить это будет еще десять крузейру плюс цена презерватива. Из пуританских побуждений Тристан отказался было от презерватива, но Одетта сказала, что он нужен ему, а не ей, поскольку дурные девчонки вроде нее недолго живут на свете. Болезней вокруг много, ночная работа и связанные с нею стрессы приводят к наркомании, а еще есть больные люди, которые убивают проституток ради забавы.

— Так зачем же ты… — начал было он.

— Зачем я так живу? — Когда она улыбалась, губы ее расходились, как кожура перезрелого плода, открывая семечки зубов. — Лучше прожить короткую жизнь, чем никакую. Даже самая длинная жизнь покажется короткой на смертном одре.

— Моя мать — шлюха. — Тристан почувствовал необходимость сказать ей об этом.

Выщипанные брови Одетты удивленно взлетели над широко распахнутыми глазами цвета корицы.

— И ты ненавидишь ее за это?

С этой девушкой говорить было легче, чем с Изабель, — они ведь не клялись друг другу в любви.

— Мне все равно, — признался он. — Вот чему она меня научила: быть к ней равнодушным.

— Ах нет, нельзя быть равнодушным к собственной матери, — сказала Одетта. — Ты обманываешь себя, говоря, что ничего не испытываешь к ней.

Он хотел описать ей, как Изабель попыталась изобразить любовь к его матери, хотя любить ее невозможно, но объяснить это было бы слишком сложно. Да и сами слова его прозвучали бы нагло и грязно. Тристану стало немного скучно, хотя они еще и не трахались. Все девчонки, что появлялись в его жизни и хотели переспать с ним, напоминали ему о том, насколько хрупка и случайна была та совершенная любовь, которая объединяла их с Изабель. Любовь была повсюду, он видел это, но она не могла решить никаких проблем. Напротив, она только усугубляла их. Мужчины, что разгуливали по улицам Сан-Паулу и восторженно занимались бизнесом, никогда не трахались в три часа ночи. У Тристана затрепетало сердце, когда он понял, как хватко его жизнь цеплялась в этом мире за все, кроме непрерывного разложения, начинающегося рождением и кончающегося смертью. Он сам цеплялся за образ Изабель, единственную сверкающую нить во мраке будущего.

Тем не менее он трахнулся с Одеттой, причем сначала она стояла по собственному почину на четвереньках, и бедра ее возвышались двумя полированными арками из кедра, а потом уж сама оседлала его, пока он возлежал на горе подушек у выщербленного изголовья кровати, засаленного множеством грязных голов; губы Тристана касались левого соска в кружочке гусиной кожи всякий раз, когда груди Одетты оказывались у его лица, а сама она поднималась и опускалась, как цилиндр, на его поршне. Тристан долго не мог кончить, стиснутый липким презервативом; когда же это произошло и он начал извиваться и стонать, она улыбнулась с профессиональным удовлетворением, поднялась с его опадающего члена, и послышался легкий чмокающий звук.

В отличие от Изабель, Одетта была коренастой: ноги толсты, а живот через несколько лет будет болтаться, как провисший гамак. Ее довольная улыбка сменилась деловитым выражением лица: если она сможет поскорее выбраться на Авенида-Каспер-Либеру, до рассвета успеет заполучить еще одного клиента.

— Не скажешь ли ты, перед тем как мы расстанемся, где можно купить ботинки в этот час? — спросил он, вручая ей деньги. — Как видишь, я могу себе позволить обувь — просто мне пришлось слишком поспешно съехать с квартиры. Ботинки и маленький пирожок с креветками: приближается время моего завтрака.

Почему теперь, когда они оделись, Тристан вдруг почувствовал смущение перед этой коренастой шлюхой? Он понял, что ей в жизни нужно меньше иллюзий, чем ему. В этом грязном мире она чувствует себя как рыба в воде, а ему приходится тащить на себе узловатый и корявый груз смысла жизни и высшего предназначения.

— Что касается пирожка с креветками, то я покажу тебе маленькую лавочку недалеко от Жардим-да-Лус, а вот с ботинками придется подождать до утра. Я тебе по-прежнему нравлюсь? Как ты думаешь, твоя любимая будет возмущаться тем, что ты трахнулся со мной и поиграл с моими сиськами?

— Она поймет разницу, — задумчиво ответил Тристан. — Она реалистка, как и ты.

Когда Тристан и Одетта расстались навсегда и он нашел ярко освещенный треугольный магазинчик, у сонного продавца не нашлось пирожков с креветками. У него были другие пирожки, с курятиной, к тому же черствые. Затем Тристан потащился с рюкзаком на север через район Бон-Ретиру, где над магазинами с опущенными ставнями висели надписи из совершенно непонятных букв, похожих на язычки пламени, — к автобусной станции напротив вокзала Сорокабана. В предрассветной мгле ее вывеска горела над воротами зыбким электрическим светом. Внутри станции сотни людей спали на полу рядом со своими узлами, клетками с попугаями и свиньями с завязанными клетчатыми тряпками рылами. Автобусная станция походила на любопытную кабанью морду, уткнувшуюся в край большого города, от нее пахло страной, простирающейся за пределами города-гиганта. Душные влажные испарения от спящих людей тяжело поднимались над полом. На спинках штампованных пластмассовых стульев сидели куры, клевали носом пьяницы, словно исполняя головами какой-то дерганый танец. Бродяги заполнили все укромные уголки под лестницами и за стойками автоматических камер хранения: то, что на первый взгляд казалось кучей мусора в углу, на поверку оказывалось людьми, свернувшимися под картонными коробками и пластиковыми мешками, чтобы укрыться от слепящего света мерцающих ламп. Теперь, когда утренний свет стал проникать в здание вокзала, петухи в клетках начали кукарекать, и проснувшиеся детишки в лохмотьях, едва доходивших до торчащих пупков на круглых животиках, топали по автобусной станции в поисках места, где можно сделать пипи, и растерянно моргали, как бы задаваясь вопросом: зачем мы появились на свет?

Наконец в лабиринте залов Тристан нашел, где продавались билеты на Бразилиа! Касса открывалась только через два часа, а очередь уже выстроилась порядочная. В этой очереди коммивояжеры в мятых костюмах и студенты в сандалиях и свитерах в стиле Че Гевара, с длинными волосами, завязанными в хвосты, соседствовали с бедными кабоклу и сертанейжу из глубинки, облаченных в нечто похожее на заскорузлую от желтой пыли пижаму, — Сан-Паулу притягивал их, как труп быка влечет голодных собак. Однако даже они поглядывали свысока на босого черного паренька в старых шортах, а некоторые и вовсе пытались пролезть в очередь впереди него, пока Тристан не показал свой боевой дух, бросив несколько крепких слов.

Он сунул билет на Бразилиа в карман с лезвием бритвы и отыскал на другом этаже здания только что открывшийся спортивный магазин, где купил за цену втрое больше той, которую он заплатил Одетте, пару белых теннисных туфель. Они торчали на его стройных ногах, как неуклюжие сверкающие лодки, но ходить в них было на удивление удобно, и подошва у них была пружинистая. Автобус шел до столицы пятнадцать часов, и ему пришлось стоять в проходе до самого Белу-Оризонты.

Изабель и ее друзья часто проводили вечера в кафе-мороженом «Сорветерия Жаниу Квадрос», названном в честь давно усопшего президента. Одни президенты Бразилии второпях бросали свой пост, другие стрелялись, показывая всем, как они любят свою страну. Третьих смещали военные, дабы ублажить Соединенные Штаты, и только Кубичек продержался на своем посту полный срок, оставив по себе память в виде столицы Бразилиа и инфляции. На стенах кафе висели плакаты с портретами Бриджит Бордо и Фиделя Кастро, а в высоких кабинках, где помещались четверо, а если потесниться, то шесть или семь человек, можно было поговорить, как на конспиративной квартирке. Голубой дым сигарет — курили здесь чаще всего «Континенталь», «Голливуд» и «Людовик XV» — так же густо наполнял воздух, как и испарения спящих и вонь мочи на автобусной станции, по которой Тристан ходил восемнадцать часов назад. Мраморный прилавок перед входом сверкал хромированными ручками, краниками и прозрачными шлангами аппаратов для изготовления газировки, коктейлей и кофе, густого и горького, каким его пьют бразильцы.

— Сартр — одноглазый клоун и педофил, — вещал тем вечером Сильвио, один из университетских друзей Изабель. — Но Кон-Бендит скинет Де Голля, как Джерри Рубин скинул Джонсона, а Дубчек победит Брежнева.

За границами Бразилии земной шар кипел, казалось, что молодежь вот-вот возьмет власть в свои руки и кружок, куда входила Изабель, целиком состоящий из дочерей и сыновей элиты, был возбужден, подобно футбольным болельщикам на трибунах, когда одна из команд начинает брать верх. Сильвио, отец которого был крупным фазендейру в Баийи, демонстрируя свой радикализм, сменил дорогие сигареты «Министр» на «Мистура Фина», едкое курево рабочего класса.

— Брежнев не позволит социализму обрести человеческое лицо, — возражал с противоположного конца задымленной кабинки Нестор Виллар. Худой и аскетичный, он был сыном полковника и называл себя анархистом, давно преодолевшим глупые иллюзии левых. — Как только социализм приобретет человеческое лицо, он исчезнет — бах, и нет его! Диктатура пролетариата не может себе позволить человека в роли субъекта — ей нужны монстры в верхах и роботы внизу. — Когда он говорил, в уголках его рта появлялись отвратительные белые пузырьки слюны. Очень давно Изабель несколько раз спала с Нестором, но его член с траурно-синими прожилками и пугающе розовой мошонкой был слишком тонок, и каждый раз ей приходилось попотеть, чтобы он наконец встал. Она порвала с ним якобы из-за различий в политических взглядах. Он впитал гораздо больше фашистских убеждений своего отца, чем сам осознавал, а его так называемая анархия недалеко ушла от милитаристского гнета. Анархия, заявила ему Изабель, только разрушает слабые ограничения эксплуатации и грабежа, которые существуют в обществе: если на земле и есть хоть одна страна, которая не нуждается в анархии, так это анархичная Бразилия, чей национальный флаг с такой неподражаемой тоской пытается изобразить порядок и прогресс на фоне южного неба.

— В Соединенных Штатах, — продолжал Сильвио, изучая лицо Изабель сквозь густой дым и пары кофе, витавшие в воздухе наряду с кисловатым запахом мороженого, тающего в тяжелых стеклянных каравеллах, — черные разнесли Вашингтон по камешку после убийства Мартина Лютера Кинга. В Чикаго и Балтиморе было то же самое. Лилейно-белым империалистам с севера скоро придет конец.

Он знал, что ей нравится слышать хорошее о неграх. Она еще не спала с ним, но переговоры об этом уже начались. Во время ночной антиимпериалистической демонстрации при свете факелов он оказывался рядом с ней, и его рука искала ее свободную ладонь, пока другая ее рука несла гневный плакат или свечу протеста. В теплой толчее, когда косяк ходил по кругу и в расслабленном мозгу Изабель звучали боса-нова Элис Режина или тропические ритмы Жилберто Жиля, а откуда-то издалека доносились импровизации Колтрейна, когда журчало протяжное испанское пенье Джоан Баэз, губы Сильвио прижимались к устам Изабель, а его рука шарила в складках ее одежды. У него были сальные кудрявые волосы до плеч, и ростом он был ниже ее, но это не помешало бы Изабель переспать с ним: просто для этого еще не наступило время, да ей и не хотелось, чтобы это время наступило. Пока она не спала с Сильвио, у нее оставалось что-то в запасе, ей было что предвкушать. Недавно Изабель исполнился двадцать один год, а жизнь ее скорее пустела, чем наполнялась смыслом. Отец получил назначение в Афганистан, а дядя Донашиану все реже и реже приезжал в столицу. Теперь, когда по закону Изабель стала полноправной женщиной, он интересовал ее все меньше. Изабель, скорее всего, привлекала его невинностью и возможностью ее нарушить. Наступил май, здесь, на плоскогорье, начиналась зима, и ясные звездные ночи впервые заставили ее дополнить свой гардероб шерстяными свитерами. В этом семестре Изабель сменила специализацию с истории искусств на ботанику, но по-прежнему чувствовала, что плывет по течению, и образование ее не удовлетворяло. Само по себе учение не приносило ей радости — нудные серые ряды типографских знаков царапали глаза и требовали, чтобы она двигала зрачками туда и сюда, пока на свет Божий не выплеснется какой-то смысл, похожий на уродливого младенца; будущее не принадлежало письменной речи. Оно принадлежало музыке и струящемуся изображению, в котором одна картинка изящно перетекает в другую, будущее принадлежало мыльным операм, футбольным матчам и телевизионным повторам прошлогоднего фестиваля. Изабель поставила у себя в университетском общежитии телевизор, и ее соседи по комнате стали беспокоиться за нее. Она живет в мечтах, она провалится на экзаменах, твердили они.

Она закурила еще одну сигарету «Голливуд» и резко ответила Сильвио:

— Черные никогда не восстанут — ни у нас, ни за границей. Они слишком счастливы и слишком хороши собой. Они слишком красивы. Так было всегда. Индейцы умерли от рабства, черные поднялись над ним благодаря величию своей природы. Они выше нас, поэтому позволяют обращаться с собой как с низшими. Как и евреи, они могут жить в ужасном двадцатом веке — именно жить, а не просто поддерживать в себе теплящуюся жизнь.

О евреях Изабель вспомнила, чтобы подыграть Сильвио, словно приближая на какое-то мгновение то время, когда они лягут в постель. Он происходил из так называемых «новых христиан» — крещеные евреи приехали в Новый Свет с первыми португальскими колонистами и процветали в экономике, основанной на производстве сахара; казалось, будто они влились в бразильское общество без каких-либо предрассудков. Однако их еврейские корни не были забыты начисто, и, несмотря на то, что разница между новыми и старыми христианами уменьшалась одновременно с ослаблением католицизма, продолжавшимся от поколения к поколению, она так и не исчезла полностью, как пятно на скатерти, которое остается после множества стирок, хотя и становится все бледнее и бледнее.

Кларисса, соседка Изабель по комнате, с Сильвио уже спала и хотела теперь переспать с Нестором, хотя Изабель и рассказала ей, заходясь от неприличного смеха, на что это похоже. Поэтому она лениво затянулась сигаретой «Континенталь» и враждебно заметила:

— По-моему, ты их идеализируешь, дорогая. Впрочем, как и все мы, — чтобы избавиться от чувства вины за те отвратительные условия, в которых они живут. И что самое отвратительное, они сами, своей живописной внешностью, потакают нам в этом.

В разговор вмешалась еще одна студентка в круглых маленьких очках на кончике крошечного носика — педантичная Ана Витория с поразительной прической: ее крашеные ярко-рыжие волосы торчали грубыми клочьями.

— Точно так же их романтизирует и современная социология, вслед за Жилберто Фрейром, этим маэстро самовосхваления. Если бы бразильцы не пускались в романтику, они бы осознали реалии своей жизни и реализм взглядов Карла Маркса.

— Карл Маркс — сам романтичный дурак, — презрительно отозвался Нестор. — Он считает пролетариат одним огромным сверхчеловеком, а на самом деле это просто сборище жуликоватых, мелочных чернорабочих и грузчиков. Как и капиталисты, коммунисты пытаются залакировать жестокий гнет своего общества славными мифами. Чем Кастро, Мао и Хо Ши Мин не кинозвезды, чем не Микки-Маусы и Гэри Куперы с ярких плакатов? Все правительства стараются скрыть правду о самих себе. Только анархия рождает правду о людях. Мы звери, убийцы, дикари, шлюхи.

— Зачем ставить слово «шлюха» в один ряд с такими оскорбительными понятиями? — возразила Ана Витория. — Шлюха — это женщина, торгующая определенным товаром в определенной рыночной ситуации. Царицы нашего общества, все эти принцессы Грейс из Монако, торгуют тем же, но в другой ситуации. Сексуальной морали не существует. Это выражение — оксюморон. Женщинам нужно как-то выжить.

— Верно! — вскричал Нестор торжествующим тоном главарей военного переворота, которые захватывают власть, воспользовавшись всеобщим хаосом.

— Верно, верно, — эхом отозвалась Кларисса с другой стороны столешницы, сделанной из цельной доски красного дерева, которая успела пропитаться пролитым мороженым и покрыться полосками обуглившихся следов пепла. Она заговорила хриплым горловым голосом, обращаясь к Нестору: — Анархия — единственное честное состояние для человеческой расы, состояние без романтизма и без капитализма, без марксистского дерьма.

От такого комплимента лицо Нестора вдруг поглупело, а прыщавая челюсть отвисла, будто он вот-вот кончит. Изабель закрыла глаза, представила себе его червеобразный орган, и ее передернуло.

— А ты, Изабель, согласна с нами? — спросил Сильвио, решив, скорее всего, что такая переоценка всех ценностей приближает его победу над ней.

— Ана говорит только о выживании, а я — о жизни, — ответила Изабель и немного покраснела, ощутив, как наивно прозвучали ее слова. В ее жилах тек лихорадочный огонь, неведомый остальным.

Лицо Сильвио стало вдруг напряженным и осторожным, как у Эвклида, брата Тристана, в тот день на пляже — он хотел сделать важное объявление и заговорил таким страстным шепотом, что, казалось, даже сигаретный дым замер, прислушиваясь к его словам.

— В четверг. Будет общеуниверситетская акция. В полдень. Мы пойдем по Эйшу-Родовариу до собора, а потом к президентскому дворцу, пока полиция не откроет огонь. Нам нужны жертвы, чтобы получился международный скандал. Там будет телевидение, нам обещали. Акция должна совпасть с забастовками рабочих на текстильных и целлюлозных комбинатах. Это будет прекрасно — мы убьем зверя ценой собственных жизней. Оставшиеся в живых собираются позже на площадке для гольфа.

Голос Аны Витории зазвучал высоко и решительно, словно кто-то переворачивал ломкие страницы.

— Студенческие протесты — прямая противоположность протестам рабочих: это всего лишь попытка молодого поколения правящего класса сохранить власть в своих руках, прикрываясь революцией.

— Бразилия — не излишне романтичная страна, наоборот, она недостаточно романтична, — вступил Нестор, подбодренный страстью Клариссы. — Это самая прагматичная нация на нашем континенте. Кем были наши революционеры? Один зубным врачом, писавшим плохие стихи, другой — сыном императорского регента, пытавшимся сохранить за собой рабочее место отца!

— Изабель! — раздался вдруг чей-то голос, одновременно смущенный и требовательный. — Изабель.

Она открыла глаза и увидела перед собой Тристана. Он стоял по ту сторону стола — высокий черный парень с большим оранжевым рюкзаком и такой застиранной футболкой, что надпись на ней едва можно было различить. Под испуганными взглядами друзей она на какое-то мгновение заколебалась и даже не сразу узнала его. Первым ее чувством был страх.

— Как ты нашел меня? — спросила она.

Обвиняющие нотки в ее голосе заставили Тристана улыбнуться. По тому, как легко и неторопливо обнажились его белоснежные зубы, она снова узнала в нем то существо, что дополняло лучшую и сокровеннейшую часть ее существа. Его прямоугольный лоб показался ей еще выше, чем прежде: он походил на бастион, возвышающийся над глубоко посаженными глазами, которые печально плавали в собственной чернильной темноте.

— По запаху, — с мягким акцентом кариоки объявил он своим глубоким и полным голосом, и за столом тут же прекратились споры и воцарилась тишина. Форма его носа, слегка приплюснутого, словно для того, чтобы ноздри легче ловили воздух и его ароматы, делала гиперболу вполне допустимой.

Голос его отозвался в ней эхом: она словно услышала, как струнный квартет сменяют звуки арфы. Его улыбка медленно угасла, и он объяснил с серьезным видом:

— Виргилиу узнал от Сезара, что ты учишься здесь в университете. Когда я сошел с автобуса после пятнадцатичасового путешествия, то спросил, где собираются студенты. Это уже двенадцатое по счету кафе. Ты, кажется, не рада видеть меня. Тебе уже не восемнадцать лет.

— Я рада, — сказала Изабель. — Пропусти, пожалуйста, — обратилась она к Сильвио, который загораживал выход из кабинки.

— У тебя неприятности? Кто этот оборванец? — спросил он.

Изабель почудилось, будто голос Сильвио обесцветился. Она услышала в нем страх, хотя только что он хвастливо собирался идти грудью на ружья военных, чтобы собственной кровью написать сводку новостей. Она взяла себя в руки и объяснила твердым голосом:

— Это мой друг. — Она не смогла заставить себя сказать «мой муж».

Кларисса обменялась заговорщицким взглядом с Нестором, а Ана Витория, сидевшая рядом с последним, глядела прямо перед собой, будто ожидала, что марксизм подскажет ей дальнейшие действия. Сильвио из вредности не стал вставать и лишь только отодвинул колени, чтобы Изабель могла протиснуться мимо него, — ее зад в облегающей мини-юбке проскользнул в паре сантиметров от его носа. Прыщавое лицо Нестора покраснело, как будто его отхлестали по щекам, — настолько его смутило это вторжение в их студенческую жизнь.

— Чао, ребята, — сказала всем Изабель.

— Чао, — нестройно и хором откликнулись они.

— Адью, — более церемонно произнес Тристан и откланялся.

Прижав тяжелую книгу по ботанике к упругим грудям, она последовала за ним сквозь стену сизого сигаретного дыма и вышла на улицу. Свежий воздух, ночное небо, ощущение близости его мускулистого тела — это было мороженое совсем иного рода: его вкушают не ртом, а органами, расположенными в нижней части туловища, связанными сокровенными нитями с душой и ее аурой. На его плече сквозь дырку на футболке Изабель разглядела треугольник чернее самого черного дерева и вспомнила, как трогательно чувствительна к шрамам черная кожа, которая, в отличие от белой кожи, помнит каждую царапину и нарыв, сохраняя навсегда пятна мутно-серого цвета, похожие на следы мела на плохо вытертой доске.

Городские огни отталкивали ввысь давящую арку пустоты. Рестораны, в которых подавали водянистый куриный бульон с рисом, и бары, откуда доносился резкий хохот молодежи, отбрасывали на тротуаре квадраты света. Прямоугольные горящие окна громоздились над их головами, будто пытаясь числом и яркостью затмить звезды. На тот случай, если ночь будет прохладной, Изабель надела небольшую шерстяную блузку с коротким рукавом и завязала вокруг талии свитер с изображением купола национального собора со множеством щупалец. Она ускорила шаг, чтобы не отставать от Тристана, и болтающийся свитер придавал ей беззаботный, вызывающий вид. Грубые белые тенниски Тристана вспыхивали перед ней, то появляясь, то исчезая в лужах электрического света. Прохожие оглядывались на них: они не подходили друг другу, однако в Бразилии живет множество не подходящих друг другу пар.

Уже запыхавшись, она осмелилась коснуться его руки, словно хотела, чтобы он шел помедленнее, но тут же рука ее дернулась прочь, испугавшись стальной твердости бицепсов. Да, он повзрослел, мускулы его стали крупнее, а лицо осунулось и, как она заметила, в уголках губ, там, где раньше кожа была гладкой, появились едва видные морщинки. Ее словно что-то приподнимало в воздух, она летела вперед, будто поток времени проскочил через пороги и теперь несся вниз по крутому руслу.

— Я много работал, — сказал он. — Два года мне пришлось заворачивать болты креплений двигателя на автомобильном заводе, и они начали сниться мне по ночам. Я хотел видеть во сне тебя, Изабель, но я постепенно терял твое лицо, забывал твой голос, день за днем и ночь за ночью. Я взбунтовался и порезал лицо брату, лишь бы сбежать оттуда.

— И вот ты видишь перед собой меня, — сказала Изабель с наигранной беззаботностью, положив свою маленькую ручку на его руку и поворачивая его, а вместе с ним и тяжелый, как горб, оранжевый рюкзак туда, где огни постепенно редели. — Я все еще нравлюсь тебе?

Ее милое обезьянье личико, бледное от студенческих бессонных ночей, стало вдруг хрупким, будто печаль жизни постепенно высасывала из нее соки.

— Потрогай меня и увидишь, — сказал он.

— Прямо на улице? Ты с ума сошел, Тристан. — И все же от одной мысли об этом у нее увлажнились трусики.

— Тебе стыдно быть со мной? Я сбежал из дома моего брата в одежде, в которой обычно сплю. Поэтому выгляжу таким оборванцем. На самом деле у меня есть сбережения, накопленные за два года, они в рюкзаке.

— Я всегда счастлива быть с тобой, — сказала она и на ходу провела рукой по его ширинке, где уже пробудился початок.

— Нам нужно трахнуться и поговорить, — сказал он.

— Да. Идем, муж мой, уже недалеко.

Огни города остались позади, они проходили мимо рабочих, кучками ожидавших автобуса, который отвезет их в бедные поселки, тянущиеся на много миль в зарослях за пределами города. Бледные рубашки рабочих возникали и исчезали в темноте, как барашки на поверхности океана. Теперь, когда автомобили не освещали их фарами, видно было только мелькание его туфель, колыхание свитера на ее бедрах и длинные платиновые волосы Изабель. Тротуар кончился, но посреди шоссе шла просторная, засеянная травой разделительная полоса шириной с городской квартал. Когда они ступили на нее, Изабель почувствовала сквозь легкие сандалии уколы холодных капелек росы, опустившихся на землю из перевернутой чаши ночи, которая казалась теперь еще чище и прозрачней. Шаги их замедлились, они то и дело останавливались, целовались и ласкали друг друга, забираясь под тонкую одежду, чтобы коснуться податливой кожи.

Там и сям на огромной разделительной полосе шоссе были посадки, настоящие рощицы; когда они подошли к одной из них, курс ботаники помог Изабель узнать пакова — дикие бананы — по огромным, широким листьям, усеянным светящимися цветами в форме испанского штыка. Заросли здесь были столь густыми, что Тристан и Изабель смогли почувствовать себя укрытыми от посторонних глаз в этой «комнате» с измельченной корой и высохшими ветвями бананов вместо пола. Когда влюбленные опустились на него, они увидели высоко над собой черное небо, усыпанное звездами, которые собирались группками в определенных местах, подобно тому, как растения пустыни собираются вдоль высохшего русла, по которому когда-то бежала вода. В этой рощице, вдали от капризных огней Бразилиа, звезды сияли с такой силой, что мощь их света побеждала хаос вселенной: вот-вот должно было произойти какое-то великое чудо. Им оказалось достаточно стянуть трусики и шорты, для того чтобы снова стать любовниками. Ее лоно стало для него бальзамом, пролитым на двухлетнюю язву.

— Давай никогда больше не расставаться, — выдохнул он. Его удары все еще отдавались во всем ее существе.

— Не будем, — обещала она.

— Куда нам идти? Гнев твоего отца будет преследовать нас повсюду.

— Это не гнев, это дурной вкус, привитый отцу его культурным окружением. Посмотри вверх, Тристан. Небо огромно, и столь же огромна Бразилия. Мы отправимся на запад и затеряемся в ней.

Они лежали, укрывшись в декоративных посадках, напоминающих джунгли благодаря неистребимому дикому банану, и тонкий аромат его зеленых и продолговатых плодов смешивался с запахом выделений Изабель и вонью тела Тристана, которое сильно пахло после тяжелого дневного путешествия. Автомобили стремительно проносились мимо них по обеим сторонам современного шоссе. Огни фар, похожие на крылатых огненных ангелов, слепо тыкались в заросли, по рощице шарили рваные узорчатые тени от стеблей и листьев дикого банана, открывая глазам влюбленных их обнаженные ноги и животы. В потоках ярких лучей им обоим показалось, что лица у них испуганные. Оба пытались представить себе материковую часть Бразилии.

— Некоторое время мы сможем жить на мои деньги, — сказал Тристан, — но инфляция съест их, надолго не хватит.

— У меня есть только карманные деньги, но я могу стащить кое-какие вещи из квартиры отца, и мы продадим их подороже. Потом, у меня до сих пор сохранился подсвечник, который я не отдала твоей матери, портсигар дяди Донашиану и маленький крестик. Я могу унести то, что отец сохранил из драгоценностей моей матери. Они все равно принадлежат мне.

— Не бери ничего такого, что было бы дорого твоему отцу, — повелел Тристан. — Я надеюсь однажды стать ему другом.

Изабель невольно фыркнула, показав тем самым Тристану, сколь безнадежны подобные мечты. Страх, темный и обширный, как те просторы, которым они вверили себя, наполнял холодом все его нутро, и все же рядом с нею страх становился вдвое слабее. Пока они трахались, к бедрам Изабель прилипло несколько крошек дробленой коры бразильской сосны, которую рассыпали здесь вместо удобрений, когда сажали рощицу. Теперь кора эта разлагалась, возвращаясь обратно в природу. Тристан попросил Изабель встать на четвереньки, как стояла Одетта, и стряхнул кусочки коры с двух полушарий ослепительно белых ягодиц. Он поцеловал левую ягодицу, потом правую и засунул язык в тугую маленькую дырочку между ними. Он никогда не делал этого раньше, даже в отеле «Амур». Она инстинктивно подалась вперед, но потом, почувствовав серьезность его намерений, снова придвинулась к его лицу, не желая марать их любовь пятном стыда. Все, что принадлежит ей, принадлежит и ему. Это было новым для них. Его чуткие ноздри, которыми она так восхищалась в тот вечер, вдохнули первобытное таинство ее дерьма, материи, которая была в ней и в то же время ей не принадлежала. Тем самым он оставил позади Одетту и спокойно принял свою судьбу, связанную теперь с Изабель.

Когда наша парочка вышла из рощицы диких бананов, абстрактный узор огней Бразилиа на горизонте походил на дырочки в картонных билетиках, столь мощным был поток звездного света. Возвращаясь в столицу по темной разделительной полосе, Изабель и Тристан договорились встретиться в семь утра на автобусной станции и отправиться в Гойанию.