Фасадом своим усадьба обращена к югу, и солнце весь день, проходя путь от одного конька крыши до другого, освещает желтые каменные стены дома, пока они не становятся теплыми и немного пыльными на ощупь. Перед нашим домом никогда не бывает тени. В детстве, когда я собирала лепестки роз в саду или просто так, без дела, слонялась по конюшенному двору, мне казалось, что Широкий Дол – это поистине центр мира и солнце послушно очерчивает границы наших владений, проплывая с востока на запад и опускаясь куда-то за холмы, окрашенные по вечерам красным и розовым. Даже та высокая арка, которую солнце описывало над нашим домом, представлялась мне вполне подходящей границей для наших владений – так сказать, по вертикали. А сразу за этой границей размещались Бог и ангелы. Но гораздо важнее, с моей точки зрения, было то, что внизу всем правил мой отец, главный сквайр нашего прихода.

Я не помню, что было до того, как я влюбилась в своего отца, светловолосого, краснолицего, громкоголосого, настоящего англичанина. Было, наверное, такое время, когда я лежала в украшенной белыми пышными кружевами колыбели; а первые свои шаги в детской я, должно быть, делала, крепко держась за руку матери. Но ни об этом, ни о своей младенческой близости к матери у меня не осталось никаких воспоминаний. Широкий Дол как-то сразу заполнил мое сознание целиком, а жизнью моей, как и всем миром, правил его хозяин, сквайр.

Одно из самых первых моих детских воспоминаний – как кто-то поднимает меня к отцу, который сидит высоко-высоко на своем гнедом гунтере, и мои маленькие ножонки беспомощно болтаются в воздухе. Но вот отец усаживает меня перед собой на твердое скользкое седло, и ноги мои упираются в необъятной ширины конское плечо – показавшееся мне, изумленной, чем-то вроде горячей коричнево-рыжей скалы; отцовская рука крепко обнимает меня за плечи, и он разрешает мне одной рукой взяться за повод, а другой велит покрепче держаться за луку седла. Пока что я вижу перед собой только жесткую рыжеватую гриву огромного коня и его блестящую шкуру. А уж когда этот монстр начинает подо мной двигаться, я в ужасе обеими руками вцепляюсь в луку седла. Мне кажется, что конь движется как-то неровно, враскачку, делая слишком долгие паузы перед каждым прыжком, и от этих прыжков у меня душа уходит в пятки. Но рука отца крепко держит меня, и я, понемногу осмелев, поднимаю глаза – с трудом отрывая взгляд от мускулистого потного конского плеча, от длинной, украшенной гривой шеи, от острых чутких ушей, – и передо мной открывается, разом на меня обрушившись, простор Широкого Дола.

Как оказалось, никаких прыжков отцовский конь не совершал, а неторопливо шел по широкой подъездной аллее, обсаженной буками и дубами, листва которых отбрасывала на молодую траву и грязноватые колеи пятнистые тени. На обочинах светились бледно-желтые первоцветы и более яркие, солнечно-желтые цветочки чистотела. И все пространство под деревьями было заполнено чудесным, как пение птиц, ароматом земли, темной после обильных весенних дождей.

Вдоль всей аллеи тянулась дренажная канава, выложенная желтыми камешками и с белым песком на дне, дочиста промытым вечно бегущей водой. Со своего выигрышного, высокого, хотя и слегка покачивающегося сиденья я впервые видела всю нашу усадьбу целиком, во всю ее ширь; мне были видны даже покрытые прошлогодней листвой берега реки с отметинами остреньких раздвоенных копыт оленей, приходивших ночью на водопой.

– Ну что, Беатрис? Правда, хорошо? – пророкотал у меня за спиной голос отца, и я откликнулась ему всем своим худеньким телом, но у меня не хватило слов, что выразить свой восторг, и я просто кивнула. Видеть столько прекрасных деревьев, окружающих нашу усадьбу, вдыхать чудесный запах весенней земли, чувствовать себя птицей, парящей на крыльях ветра, – разве можно рассказать об этом словами? Я впервые ощутила такую свободу, впервые ехала не в карете, не в сопровождении матери, без чепчика, с развевающимися на ветру волосами…

– Если хочешь, можно попробовать проехаться рысцой, – предложил отец.

Я снова кивнула и еще крепче ухватилась ручонками за луку седла. И почти сразу огромный конь сменил аллюр, и деревья вокруг принялись раскачиваться, словно танцуя джигу, а горизонт стал подпрыгивать мощными, вызывающими тошноту прыжками. Меня швыряло в седле точно поплавок на поверхности бурной реки в весеннее половодье; я сползала то на одну сторону, то на другую, изо всех сил стараясь усидеть на месте. Потом я услышала, как мой отец щелкнул пальцами, подавая коню сигнал, и тот еще прибавил скорости, но, как ни удивительно, горизонт несколько успокоился и прыгать почти перестал, зато деревья теперь прямо-таки пролетали мимо нас. Мне удалось вновь обрести равновесие и как следует усесться в седле, и я под гулкий топот копыт летевшего галопом коня снова вздохнула с облегчением и стала смотреть вокруг, хотя для первого раза даже легкий галоп – серьезное испытание. Я вцепилась в луку седла, как вошь, и весенний ветер бил мне в лицо, и мимо мелькали темные стволы деревьев, сменяясь полосами света, и летела на ветру каштановая грива коня, и в груди моей клокотал восторженный смех, хотя в горле и застрял комок страха.

Деревья слева от нас стали редеть, и с крутого берега реки мы увидели дальние поля, уже покрытые светлыми весенними всходами. На одном из полей я заметила зайца, здоровенного, с подросшего щенка гончей; заяц стоял на задних лапках и смотрел на нас, насторожив длинные уши с черными кончиками и прислушиваясь к топоту конских копыт и звяканью удил. На другом поле женщины в тускло-коричневых одеждах, почти сливаясь с густо-черной пашней, шли цепью, низко склоняясь над бороздами, и выбирали, выбирали, выбирали из земли камни, как это полагается делать перед началом сева. Женщины были похожи на воробьев, рассевшихся на широкой спине черной коровы и выбирающих из ее шерсти насекомых.

Затем поля и деревья перестали мелькать с такой скоростью, бег жеребца замедлился, и он снова перешел на зубодробительную рысь, а затем и вовсе остановился перед закрытыми воротами усадьбы. Из домика привратника выбежала какая-то женщина и, разгоняя толпившихся у ее ног кур, поспешила настежь распахнуть перед нами высокие железные ворота.

– Какая хорошенькая юная леди сегодня с вами ездит, – улыбаясь, сказала женщина. – Понравилось вам кататься, мисс Беатрис?

Отец мой добродушно захохотал, но я, хотя спина у меня прямо-таки вибрировала от его смеха, чувствовала себя особой чрезвычайно важной, сидя так высоко на спине великолепного коня, а потому, соблюдая достоинство, едва поклонилась доброй женщине. В этом я, сама того не сознавая, полностью подражала холодному снобизму матери.

– Немедленно поздоровайся! – резко одернул меня отец. – Скажи: «Добрый день, миссис Ходгет!»

– Да не надо! – добродушно смеясь, сказала миссис Ходгет. – Ей сегодня не до меня, она у нас сегодня прямо королева. Зато когда я пироги буду печь, она мне непременно улыбнется.

Я снова ощутила спиной ту же вибрацию, потому что отец опять рассмеялся, и я, смягчившись, просияла, глядя на стоявшую внизу миссис Ходгет. Затем отец щелкнул пальцами, и жеребец послушно двинулся дальше, мерно покачиваясь.

Однако, вопреки моим ожиданиям, мы не стали поворачивать налево по дороге, ведущей в деревню, а поехали прямо по какой-то широкой тропе. В этих местах я никогда еще не бывала. До сих пор я ездила куда-нибудь только с мамой в карете или с няней в открытом экипаже, но всегда по дороге и, уж тем более, никогда верхом. По такой узкой зеленой тропе не смог бы, конечно же, проехать ни один колесный экипаж. Мы с отцом ехали мимо тех полей, где каждому жителю деревни была отведена его собственная полоска земли, и переплетение этих полосок было похоже на ковер или хорошенькое лоскутное одеяло. Отец недовольно цокал языком, замечая среди этих крошечных полей то плохо выкопанную канаву, то буйно разросшиеся сорняки. Потом он снова подал сигнал коню, и тот, только того и ждавший, снова перешел на легкий галоп и рванулся вперед. Он легко нес нас все выше и выше по извилистой тропе вдоль высокого крутого берега реки, усеянного дикими цветами, среди которых виднелись ужасно меня заинтересовавшие круглые норки, прятавшееся в зарослях боярышника и шиповника с уже набухшими бутонами.

Затем берег реки остался в стороне, как и поля с зелеными изгородями, и отец, не говоря ни слова, свернул в буковую рощу, раскинувшуюся на нижних склонах наших холмов. Теперь мы скакали по плотному ковру слежавшихся листьев, а вокруг, точно колонны в соборе, вздымались ввысь прямые, серые стволы старых буков. Ореховый, лесной запах щекотал нос, а кусочек чистого сияющего неба на противоположном конце рощи был похож на выход из пещеры, но находящийся где-то очень далеко от нас. Жеребец, теперь уже несколько запыхавшийся, ринулся прямиком к этому светлому выходу из леса, и через несколько секунд мы уже скакали по залитой сверкающим солнечным светом тропе, протянувшейся по вершинам самых высоких в мире холмов Саут Даунз.

Отец развернул коня, чтобы я могла увидеть, какой путь мы проделали, добираясь сюда, и передо мной открылся во всю свою ширь, во все пределы наш Широкий Дол – точно волшебная картинка в чудесной книге, которую читаешь впервые в жизни.

Ближе всего к нам, но довольно далеко внизу, широко в стороны разбегались зеленые склоны холмов, в нижней своей части покатых, точно женские плечи, но ближе к вершинам становившихся почти отвесными. Легкий ветерок, почти безостановочно и весьма ощутимо веявший здесь, наверху, приносил запах молодой травы и вспаханной земли. Кое-где ветер даже приминал высокую траву, и она становилась похожа на речные водоросли, склоняющиеся под воздействием течения то в одну сторону, то в другую.

Ниже той границы, где склоны холмов начинали круто подниматься вверх, примостились молодые буки, и я, находясь высоко над ними, могла теперь смотреть на их густые вершины, точно жаворонок из поднебесья. Листва на деревьях отливала своей первой, изумрудной зеленью; на каштанах уже появились толстые раструбы бутонов; тонкие ветви серебристых берез, покрытые юной листвой, дрожали в солнечных лучах, точно ручьи зеленого света.

Справа от нас виднелась наша деревня – дюжина уютных домишек с побеленными стенами, дом викария, церковь, деревенский луг и широко раскинувший свои ветви огромный каштан, росший в самом сердце деревни, на площади. За деревней виднелись лачуги сквоттеров, похожие на брошенные как попало ящики. Собственно, сквоттеры поселились здесь не совсем законно, хоть и предъявляли свои права на общинную землю. Их жалкие лачуги, порой с крышами из торфа – иногда это были просто крытые повозки, немного укрепленные с боков, – ранили взор даже с такого расстояния, хотя в них проживали весьма большие семьи. А к западу от деревни, точно желтая жемчужина на зеленом бархате, среди высоких гордых деревьев парка, где такая чудесная, влажная и мягкая земля, раскинулась наша усадьба Широкий Дол.

Отец тихонько отобрал у меня поводья, и огромная голова коня вдруг куда-то исчезла – жеребец решил пощипать молодую, еще короткую травку.

– Что за чудесное место! – пробормотал отец, словно разговаривая с самим собой. – Вряд ли во всем Сассексе сыщешь второе такое.

– Да лучше места и во всем мире нет! – заявила я с уверенностью четырехлетней девочки.

– Вот как? – Он ласково мне улыбнулся. – Что ж, возможно, ты и права.

На обратном пути отец позволил мне остаться в седле одной, и я торжественным шагом, чуть покачиваясь, спускалась с вершины холма, а отец шел рядом, на всякий случай придерживая и коня, и пышные кружевные оборки моей юбочки. Мы миновали ворота усадьбы и стали подниматься к дому по подъездной аллее, и в ее благодатной тиши отец несколько ослабил хватку и пошел чуть впереди, время от времени на меня оглядываясь и громко наставляя:

– Сядь прямо! Выше подбородок! Руки опусти! Сожми пятками бока коня! Локти прижми к телу! Осторожней с мундштуком – порвешь коню губы! Хочешь поехать рысью? Хорошо, сядь поудобней и возьми повод покрепче. А теперь ударь коня пятками! Так! Хорошо! – И папино улыбающееся лицо растворилось в каком-то неясном мареве, а я изо всех своих малых силенок вцепилась в луку подпрыгивающего седла и несколько запоздало завопила от страха.

И все же я вполне самостоятельно проехала весь последний участок пути и победоносно остановила нашего добрейшего жеребца перед террасой. Но встречать меня аплодисментами мама отчего-то не спешила. Она явно увидела из окна своей гостиной, как я одна еду на огромном жеребце, и никакого восторга по этому поводу не испытала. Она неторопливо спустилась вниз, вышла на террасу и велела мне:

– Немедленно слезь с коня, Беатрис! Ваша прогулка что-то слишком затянулась. – И она жестом подозвала мою няню. – Пожалуйста, отведите мисс Беатрис наверх, немедленно ее выкупайте и переоденьте. Всю ее одежду следует отправить в стирку. От моей дочери пахнет, как от конюха.

Меня стащили вниз, сняв с чудесного высокого седла, и я в тоске обратила свой взор к отцу, читая в его глазах горестное сожаление. И вдруг моя нянька остановилась, хотя вроде бы уже тащила меня к дому, и в ужасе воскликнула:

– Мадам, посмотрите-ка!

Вместе с матерью они разворошили пышные кружевные оборки моих юбок и обнаружили на них довольно большие пятна крови. Няня тут же сняла с меня юбки и принялась осматривать мои ноги. Оказалось, что швы на седле и ремнях, к которым крепятся стремена, до крови натерли мне и колени, и лодыжки.

– Гарольд! – возмущенно воскликнула мать. Более серьезного упрека она себе никогда не могла позволить. Отец шагнул к нам и обнял меня.

– Почему же ты не сказала, что тебе больно? – спросил он, морщась от сострадания. – Я бы тебя на руки взял. Ах ты, моя маленькая Беатрис! Ну почему же ты ничего мне не сказала?

Коленки у меня жгло так, словно по ним хлестали крапивой, но я все же ухитрилась улыбнуться.

– Мне так хотелось еще немного проехать верхом, папочка! – сказала я. – Я бы с удовольствием еще так покаталась!

В глазах у отца вспыхнули веселые искорки; он снова радостно расхохотался и воскликнул:

– Вот это моя дочь! Значит, снова хочешь поехать верхом? Ну, так и поедешь! Завтра же куплю тебе в Чичестере пони и по-настоящему начну учить тебя ездить верхом! Надо же, всего четыре года, а ехала и не жаловалась, хотя ей до крови коленки натерло! Каково? Вот это моя дочь! Молодец, девочка!

И он, все еще смеясь, повел коня за дом, на конюшенный двор, и вскоре оттуда до нас снова донесся его смех и громкий голос – это он звал конюха. А я осталась один на один с мамой.

– Будет лучше, если мисс Беатрис прямо сейчас ляжет в постель, – сказала она няне, даже не взглянув на меня и прекрасно понимая, что спать мне совершенно не хочется. Да и на лице моем не было ни малейших признаков сонливости. – Она наверняка устала, и на сегодня с нее довольно. И больше она ни на какие прогулки верхом не поедет.

Разумеется, вскоре я уже снова сидела в седле. Моя мать была буквально опутана сетью традиционных представлений о том, что жена всегда должна проявлять покорность и уважение по отношению к главе семейства; она никогда не позволяла себе противоречить мужу и могла забыться разве что на какую-то долю секунды, предельно мягко выразив свое несогласие с тем или иным его действием. А потому уже через несколько дней после нашей с отцом поездки на его великолепном гунтере – и, увы, еще до того, как успели зажить ссадины на внутренней стороне моих колен и лодыжек, – мы услышали стук копыт по гравию и громовое отцовское «Эй, все сюда!».

Я выскочила на крыльцо и увидела на посыпанной гравием площадке перед домом моего отца верхом на своем жеребце, а рядом с ними чудесного маленького пони. Таких крошечных лошадок мне еще видеть не доводилось – эта порода была еще в новинку. Но это был настоящий дартмурский пони, с темной, мягкой, как коричневый бархат, шерсткой и густой черной гривой, совершенно скрывавшей маленькую мордочку. Я тут же бросилась обнимать свою очаровательную маленькую кобылку и шептать ей на ухо всякие нежности.

За один день моя няня сшила мне нечто вроде маленькой амазонки, которую я теперь надевала во время ежедневных занятий с папой. Уроки верховой езды проходили у нас на выгоне. Поскольку никакого опыта обучения этим навыкам у папы не было, он учил меня так, как мой дед когда-то учил его самого: гоняя меня кругами по заливным лугам, где мои бесконечные падения были, точно подушкой, смягчены травой и мягкой луговой землей. Раз за разом я летела носом в мокрую траву – и далеко не всегда вставала с улыбкой на лице. Но папа, мой чудесный, похожий на божество папа, был со мной очень терпелив. А Минни, моя дорогая маленькая Минни, обладала поистине нежнейшим нравом. Впрочем, и я была прирожденным борцом.

Так что уже через две недели я стала каждый день выезжать с папой на прогулку верхом. Минни отец вел на длинной привязи, и рядом с его гунтером она выглядела как маленькая толстенькая рыбка-гольян на конце очень длинной лесы.

А еще через пару недель отец освободил мою лошадку от длинного поводка и разрешил мне управлять Минни самостоятельно.

– Этой девочке я разрешил бы поехать куда угодно, – заявил он матери в ответ на ее робкие попытки убедить его в том, что любой девочке лучше сидеть дома и учиться вышивать. – Вышивать она может научиться когда угодно. А учиться сидеть в седле лучше с раннего детства.

Обычно папин огромный гунтер важно шел впереди, а моя Минни шустро трусила сзади, стараясь от него не отстать. Среди полей и на дорогах Широкого Дола стали часто видеть хозяина поместья и его «маленькую мистрис», особенно когда наши с папой прогулки стали гораздо продолжительнее, увеличившись с первоначального получаса до нескольких часов и вскоре став частью нашей повседневной жизни. Теперь я почти каждое утро выезжала вместе с папой и была с ним в полях до полудня, а то и дольше. А летом 1760 года – то лето выдалось на редкость сухим и жарким – мы с папой каждый день объезжали поместье, и я порой целый день проводила в седле, хотя мне было всего пять лет.

То были золотые годы моего детства, и я даже тогда уже это понимала. Мой брат Гарри от рождения был ребенком болезненным, и все боялись, что он унаследовал мамино слабое сердце. Зато я была здоровой и шустрой, как блоха, и старалась непременно, не пропуская ни одного дня, сопровождать моего отца, сквайра, в его поездках по полям и лесам. А Гарри почти всю зиму торчал дома, страдая от бесконечных простуд, сопровождавшихся жестокими насморками и повышением температуры; мама и няня вечно хлопотали вокруг него. Он понемногу выздоравливал только к весне, когда теплые ветры приносили соблазнительные ароматы оттаявшей и согревающейся земли. Но к началу сенокоса, когда мы с отцом целые дни проводили в полях, покрытых высокой, волнующейся, как море, травой, которую косили и собирали в огромные зеленые валы, Гарри снова приходилось оставаться дома из-за мучившей его сенной лихорадки, которая начиналась у него каждый год, как только созревали травы. Его жалостные «апчхи, апчхи, апчхи!» продолжались в течение почти всего жаркого лета, так что и сбор урожая он тоже пропускал. А к концу осени, когда заканчивался старый год и близилось Рождество, когда я предвкушала обещанную папой лисью охоту, где мне будет позволено подбирать лисят, Гарри уже опять был вынужден торчать в детской или, в лучшем случае, сидеть в гостиной у камина, ибо его снова одолевали всевозможные зимние недуги.

Он был старше меня всего на год, но в товарищи по играм мне совершенно не годился. Он значительно превосходил меня и ростом, и весом – он вообще был ребенком довольно пухлым, – но если мне удавалось задразнить его настолько, что он все-таки вступал со мной в драку, я легко могла одержать над ним верх, и в итоге он начинал звать на помощь маму или няню. Впрочем, нрав у Гарри был на редкость спокойный и миролюбивый, ко мне он всегда относился очень доброжелательно и никогда не ябедничал маме, откуда у него тот или иной синяк или шишка. И он никогда сам меня не обижал и не задирал.

Но и не стал бы по собственной воле поднимать со мной шумную возню, или бороться, или даже играть со мной в безобидные прятки в многочисленных комнатах и на галереях нашего большого дома. Более всего Гарри любил сидеть с мамой в гостиной, с головой погрузившись в какую-нибудь книгу; иногда он играл для нее на фортепьяно небольшие вещицы или читал ей вслух какие-то ужасно мрачные, на мой взгляд, стихи. Но я за несколько часов такой жизни, столь любимой Гарри, страшно уставала и становилась совершенно больной. А уж проведя целый день в тихом и уютном обществе Гарри и мамы, я уставала гораздо больше, чем с раннего утра и до вечера объезжая с папой пастбища на холмах.

Если погода была слишком плохой и мне не разрешили отправиться на прогулку, я упрашивала Гарри поиграть со мной, но у нас, похоже, не находилось никаких общих забав. Пока я уныло слонялась по темной библиотеке, оживляясь лишь в том случае, если мне удавалось найти, скажем, родословную отцовских гунтеров, Гарри, собрав на широком подоконнике все подушки, какие только мог найти, устраивался среди них, как в гнезде, и сидел там часами, точно пухлый лесной голубь, – книга в одной руке, коробка конфет или засахаренных фруктов в другой. Его просто невозможно было сдвинуть с места. А если ветру вдруг удавалось разогнать тучи и в образовавшуюся прореху просачивались яркие солнечные лучи, Гарри уныло смотрел на мокрый сад и говорил: «Ну что ты, Беатрис, сегодня для прогулок слишком сыро. У тебя же сразу насквозь промокнут и туфельки, и чулочки, а мама потом будет тебя ругать».

В общем, Гарри оставался дома сосать свои конфеты, а я выбегала в сад и вихрем носилась по дорожкам розария, где на каждом листке, темном и блестящем, цвета рождественского падуба, висела капля дождя, такая соблазнительная, что ужасно хотелось тут же ее слизнуть. И в каждом цветке, свернувшемся и плотном, тоже сидела капля, сверкая, точно бриллиант на мягкой подушечке из лепестков, а когда я наклонялась над розой и вдыхала ее сладостный аромат, эта капля тут же попадала в нос, вызывая желание чихнуть. Если же снова начинался дождь, я легко могла найти убежище в небольшой белой беседке, находившейся в центре розария; я сидела там и слушала, как капли дождя шуршат по гравиевым дорожкам. Впрочем, чаще всего я просто не обращала на дождь внимания и уходила от дома все дальше и дальше – через залитый водой выгон, где паслись мокрые лошади, по тропинке в буковую рощу, и там под прикрытием мощных крон спускалась к речке Фенни, серебристой змейкой вьющейся через рощу и по краю луга.

Так что мы с Гарри, хоть и были очень близки по возрасту, все детство оставались чужими друг другу. И хотя в доме, где двое детей – один из которых сущий сорванец, – никогда не могла царить полная тишина, мне все-таки кажется, что жили мы очень тихо и уединенно. Брак наших родителей был заключен не по любви и не по сходству натур, а с прицелом на преумножение богатства, и даже нам, детям, было ясно – не говоря уж о слугах и жителях деревни, – что мать и отец откровенно раздражают друг друга. Мама находила отца слишком громким и вульгарным. А он часто, даже слишком часто, наносил истинное оскорбление ее тонкой, «городской», натуре, находившейся в плену самых разнообразных и сложных правил приличия, и нарочно пользовался в маминой гостиной своим тягучим сассекским выговором, нарочно хохотал слишком громко и «вульгарно» и дружески хлопал по спине гостей; впрочем, так он вел себя со всеми, кто жил в наших владениях, – от самого последнего бедняка до вполне зажиточного арендатора.

Мама считала, что ее изящные городские манеры должны служить примером всем в нашем графстве, однако у нас в деревне именно за это все ее презирали. Ее жеманство и надменный проход по центральному нефу церкви во время воскресной службы передразнивал каждый, кому не лень; с особым удовольствием упражнялись в этом остряки, собиравшееся в местной пивной «Под плющом».

Этот наш воскресный проход через всю церковь – мама шла с надменно поднятой головой, не глядя по сторонам, а рядом с ней вперевалку тащился толстый Гарри с изумленно вытаращенными глазами, – каждый раз заставлял меня краснеть от смущения. И лишь оказавшись в нашей фамильной ложе и спрятавшись за высокими спинками скамей, я могла немного расслабиться. Мама и Гарри тут же принимались истово молиться, уткнувшись лбом в сложенные руки, а я садилась поближе к отцу и засовывала ему в карман свою холодную ручонку.

И пока мама монотонным шепотом твердила слова молитвы, мои пальчики пробирались все глубже в отцовский карман и непременно находили там что-нибудь волшебное, свойственное одному лишь моему папочке. Складной нож, носовой платок, колос пшеницы или какой-нибудь «особенный» камешек, подаренный мною; для меня все эти предметы значили куда больше, чем церковные хлеб и вино, и были куда реальнее катехизиса.

А после службы мы с отцом еще долго болтались на церковном дворе, желая узнать разные деревенские новости и сплетни, тогда как мама и Гарри сразу же спешили сесть в карету, чтобы не слышать медлительного, тягучего деревенского говора, «дурацких» деревенских шуток, а также – опасаясь возможной инфекции.

Мать, конечно, предпринимала попытки как-то сблизиться с жителями деревни, однако она была совершенно лишена дара свободного и простого общения с теми, кого считала ниже себя. Когда она спрашивала у кого-то, как идут дела или когда должен родиться ребенок, то казалось, что на самом деле все это ей абсолютно безразлично (а я знала, что это действительно так и есть) и она находит жизнь этих людей на редкость убогой и скучной (да, именно так она и считала). Так что деревенские обычно что-то тупо бубнили ей в ответ и, наверное, казались ей полными идиотами; а женщины к тому же, разговаривая с «женой сквайра», непрерывно терзали фартук и надвигали поглубже домашний чепец.

– Нет, я просто не в силах понять, что ты в них находишь, – томно жаловалась она отцу после очередной своей неудачной попытки завязать разговор с деревенскими. – Право, они слишком близки к природе, какие-то они чересчур дикие!

Да, они были близки к природе. О нет, совсем не в том смысле, какой имела в виду моя мать: она-то считала их недоумками. Просто они были естественны и в своих делах, и в поступках, и в чувствах, и в способности говорить именно то, что думают. Они становились косноязычными и неловкими только в ее присутствии, из-за ее ледяного высокомерия. Что можно ответить даме, которая разговаривает с тобой, сидя в карете? Которая, глядя на тебя сверху вниз, со скучающим видом спрашивает, что ты нынче вечером подашь своему мужу на обед? Да, моя мать могла задать подобный вопрос, но ответ был ей совершенно неинтересен. А для обитателей нашей деревни, считавших, что о жизни Широкого Дола известно всем и каждому в Англии, тем более удивительным было, что жена их хозяина задает такой вопрос жене одного из самых ловких браконьеров (явно не подозревая об этом), а стало быть, правдивый ответ должен был бы звучать примерно так: «Одного из ваших фазанов, мэм».

И папа, и я, разумеется, все это знали. Но есть такие вещи, о которых нельзя просто рассказать, которым нельзя просто научить. Мама и Гарри жили в ином мире, где самым главным были слова. Они прочитывали массу книг, которые доставляли в дом целыми ящиками из лондонских книжных магазинов и библиотек. Мама писала длинные, полные сдержанного раздражения письма и рассылала их в разные города Англии – своим сестрам и братьям в Кембридж и в Лондон, своей тете в Бристоль. Всегда слова, слова, слова. Болтовня, сплетни, книги, игры, поэзия и даже песни, слова которых тоже сперва нужно выучить.

А в том мире, где жили мы с папой, слов требовалось очень немного. Мы оба чувствовали, как по спине бегут мурашки, если в небе во время сенокоса прогремит гром, грозящий ливнем; и тогда нам достаточно было кивнуть друг другу, и я тут же отправлялась на другой конец поля, а папа спешил на дальние поля, чтобы поторопить людей с закладыванием сена в скирды. А если в начале жатвы мы чуяли в воздухе запах дождя, то, не говоря ни слова, разворачивали своих коней и спешили объехать поля и остановить жнецов, не дать им срезать пшеницу до того, как начнется буря. Все это были очень важные вещи, но меня никто им не учил; я, казалось, знала их от рождения, потому что родилась и выросла в Широком Доле, и это действительно был мой мир.

А что касается «широкого мира», то, с моей точки зрения, он вообще вряд ли существовал. Мама, например, протягивая отцу какое-то письмо, говорила: «Как забавно…». И отец охотно кивал, соглашаясь: «Да, забавно», однако было видно, что все это ему совершенно неинтересно, если, конечно, не касается цен на пшеницу или на шерсть.

Мы, конечно, посещали некоторые, избранные, дома графства. Зимой родители принимали приглашения на званые вечера, а мама время от времени во-зила меня и Гарри в гости к детям наших соседей Хейверингов, чей дом находился милях в десяти от нас, или в Чичестер к супругам де Курси. Но в целом корни нашей жизни покоились глубоко в земле Широкого Дола, и она, эта жизнь, протекала спокойно и размеренно за стенами нашего обширного парка в почти полной изоляции от внешнего мира.

И мой отец, проведя целый день в седле на пастбищах или в поле, больше всего любил посидеть вечерком в розарии, дымя сигарой и глядя, как в жемчужного цвета небе загораются первые звезды и летучие мыши начинают, попискивая, сновать прямо над головой. Мама, взглянув на сидящего в саду отца, с коротким вздохом отворачивалась от окна и принималась снова писать свои длинные письма в Лондон или Бристоль. И в такие минуты даже я, совсем еще ребенок, понимала, как она несчастлива. Однако власть нашего отца, хозяина этого поместья, и власть самой земли Широкого Дола заставляли ее молчать.

Одиночество моей матери проявлялось не только в написании бесконечных писем, но и в том, что ни один из ее нерешительных споров с отцом никогда не увенчивался ни победой, ни поражением, и разногласия их все тянулись и тянулись, приобретая какой-то болезненный характер.

Например, ссоры из-за моей езды верхом гремели в доме в течение всех моих детских лет. Моя мать была связана общепринятым, традиционным требованием быть послушной мужу и хозяину дома, однако не имела перед собой какого бы то ни было морального образца. Так что за ее респектабельностью и преклонением перед традиционными для высшего света условностями пряталась, по сути дела, мораль сточных канав. Не имея власти в семье, она потратила свою жизнь на поиски мельчайших преимуществ в бесконечной войне за удовлетворение пусть даже мелочных, но своих собственных желаний, которые сводились к тому, чтобы непременно настоять на своем решении, пусть даже в сущей ерунде.

Бедная женщина! Она не могла распоряжаться даже теми деньгами, что были отведены на домашнее хозяйство: всем этим распоряжались дворецкий и повар, подчинявшиеся непосредственно моему отцу и получавшие жалованье из доходов поместья. Даже новые наряды матери отец оплачивал сам, вручая необходимую сумму непосредственно чичестерскому портному или модистке. Раз в квартал мать, правда, получала несколько фунтов и горсть мелочи на карманные расходы, на церковные пожертвования, на благотворительность и допускала даже такую головокружительную расточительность, как покупка букета цветов или коробки засахаренных фруктов. Но даже и эта крошечная сумма то и дело зависела от ее поведения. Так, однажды после какого-то мимолетного, но неприятного разговора с отцом – это случилось вскоре после моего рождения – даже эту жалкую сумму на карманные расходы ей вдруг выдавать перестали; эта семилетней давности тайна до сих пор не давала матери покоя, и как-то раз она шепотом поведала мне об этом случае в своей извечной терпеливо-негодующей манере.

Мне это, впрочем, было совсем не интересно, так что я ее почти не слушала. Я всегда оставалась на стороне отца, нашего сквайра. Я была его любимицей и уже достаточно хорошо понимала, что мамино возмущение и ее предательские, произнесенные шепотом речи – это часть ее вялой войны с отцом, такая же, как ее вечное сопротивление моим поездкам верхом. Мама всегда мечтала о такой семейной жизни, какую описывали в толстых ежеквартальных журналах с картинками. В этом стремлении крылась и тайная причина ее ненависти к бескомпромиссности моего отца, к его неприрученной, дикой веселости, к его привычке говорить слишком громко и сквернословить по любому поводу. Именно поэтому она упивалась тихим очарованием светловолосого Гарри, ее «золотого мальчика». Именно поэтому она была готова на что угодно, лишь бы снять меня с седла и вернуть в гостиную, где только и пристало находиться всем юным особам вне зависимости от их талантов и склонностей.

– Почему бы тебе сегодня не остаться дома, Беатрис? – спросила мама как-то утром за завтраком своим ласково-плаксивым голосом. Отец уже поел и ушел, и мама старалась не смотреть в сторону его тарелки, на которой красовалась огромная мозговая кость, самым вульгарным образом дочиста обглоданная, и россыпи крошек на скатерти.

– Я лучше с папочкой поеду, – буркнула я невнятно, потому что и у меня рот был самым вульгарным образом набит вкусным хрустящим домашним хлебом и ветчиной.

– Мне известно о ваших планах, – резким тоном сказала мать. – Но я прошу тебя: сегодня останься дома. Останься дома со мной. После завтрака я собиралась нарезать в саду цветов, а ты могла бы помочь мне и красиво расставить их в наших голубых вазах. Ну а днем можно было бы поехать покататься. Например, навестить Хейверингов. Тебе ведь наверняка было бы приятно поболтать с Селией?

– Извините меня, – сказала я с уверенностью избалованного семилетнего ребенка, кладя конец этим увещеваниям, – но я уже пообещала папе проверить, как там наши овцы на верхних лугах, и на это у меня уйдет целый день. Так что я прямо сейчас отправлюсь на западные склоны и домой приеду, только чтобы перекусить, а потом мне еще нужно будет навестить восточные склоны, так что до чая я точно не вернусь.

Мать поджала губы и уставилась в стол, и я, наверное, не сумела заметить закипавшее в ней раздражение, так что для меня было полной неожиданностью, когда она вдруг взорвалась.

– Беатрис, я просто не могу понять, что с тобой такое! – воскликнула она с болью и гневом. – Я без конца прошу тебя провести со мной хотя бы один день, хотя бы полдня, но у тебя каждый раз находятся какие-то отговорки, какие-то чрезвычайно важные дела! Пойми, мне это больно и неприятно; меня очень огорчает твое вечное нежелание побыть дома. Кроме того, тебе вообще не следовало бы никуда ездить одной. Твое заявление просто возмутительно – ведь сегодня я специально попросила тебя составить мне компанию!

Я тупо смотрела на нее, так и не донеся до рта вилку с куском ветчины.

– Тебя удивляет мое возмущение, Беатрис? – сердито продолжала мать. – Но в любом приличном доме такую маленькую девочку, как ты, ни в коем случае не стали бы учить ездить верхом. Ты получила такое разрешение только потому, что вы с твоим отцом оба сумасшедшие; он с ума сходит по лошадям, а ты – по этому поместью. Но я долее этого терпеть не стану! Я не допущу, чтобы мою дочь воспитывали подобным образом!

Я испугалась. Если мама действительно вздумает пойти против отца и запретит мне ежедневные поездки верхом, то это будет означать, что меня вернут к традиционным занятиям юной леди. А это, с моей точки зрения, довольно-таки жалкая судьба для кого угодно, тем более для такого человека, как я. Я же просто изведусь, если меня станут удерживать в доме во время пахоты или во время уборки урожая, когда в поле выходят целые команды жнецов. Но тут в холле раздались гулкие шаги отца, и дверь с грохотом распахнулась. Мать недовольно поморщилась – ее всегда раздражали подобные звуки, – а я тут же вскинула голову, точно охотничий пес, услышавший шум крыльев пролетевшей птицы, и увидела ясные глаза отца и его веселую улыбку.

– Что, все еще кормишься, маленький поросенок? – Его громогласный рев вновь заставил маму поморщиться. – Поздно закончишь завтрак, значит, поздно выедешь из дома и поздно примешься за работу. А ты, если помнишь, должна успеть до обеда съездить на западный склон и вернуться. Так что придется тебе поторопиться.

Я колебалась, глядя то на мать, то на отца. Мама сидела молча, потупившись, но я сразу, в одну секунду, догадалась, что она задумала. Ей удалось поставить меня в такое положение, когда мое и без того откровенное неповиновение станет абсолютным, если я сейчас встану и уеду вместе с отцом. Но если я скажу, что предпочла бы остаться дома, она сумеет оценить мою покорность и преданность. Вот только у меня не было ни малейшего желания позволить ей управлять мною с помощью подобных салонных хитростей. Я быстренько проглотила то, что еще оставалось у меня во рту, и тут же выложила отцу все мамины секреты.

– Мама говорит, что я сегодня должна остаться дома, – с невинным видом сказала я. – Что же мне делать?

Я смотрела то на одного, то на другого, всем своим видом изображая полную покорность и готовность послушно принять любое их решение, хотя в душе, разумеется, сделала ставку на отца.

– Мне нужно, чтобы сегодня Беатрис поехала на холмы, – напрямик заявил он. – А дома она может остаться и завтра. Я хочу, чтобы она именно сегодня осмотрела наши стада, поскольку нам предстоит отделить часть животных на продажу, а у меня все люди заняты, и больше туда поехать некому. Кроме того, именно суждениям Беатрис я могу в данном случае полностью доверять.

– Но юным леди не годится весь день проводить в седле. Я опасаюсь за здоровье Беатрис, – робко возразила мать.

Отец усмехнулся и воскликнул:

– Какая чушь, мэм! Да она столь же крепка и мускулиста, как скаковая лошадка! И ни разу в жизни не болела! Ни одного дня в постели не провела! Почему бы тебе прямо не сказать, чего ты, собственно, от нее хочешь?

Мать сдержалась. Чересчур прямо высказывать свои претензии она, истинная леди, сочла недопустимым.

– Такое воспитание совершенно не годится для девочки, – сказала она. – Беатрис целыми днями общается и разговаривает с какими-то грубыми мужланами! Она знакома с каждым нашим арендатором, с каждым жителем деревни. И без сопровождения ездит повсюду верхом!

Голубые глаза отца вспыхнули гневом.

– Между прочим, именно благодаря этим грубым мужланам мы имеем свой хлеб с маслом! – сказал он. – Это наши арендаторы и крестьяне оплачивают и лошадку Беатрис, и то красивое платьице, что на ней, и даже нарядные туфельки у нее на ногах. Какую утонченную и прелестную маленькую горожанку ты сумела бы из нее вырастить, будь твоя воля! Но, к счастью, моя дочь знает, где куется наше благополучие и кто здесь занимается настоящим делом.

Мама, которая в девичестве была именно такой «утонченной и прелестной маленькой горожанкой», этакой столичной штучкой, оторвала взгляд от столешницы и вскинула голову, опасно приблизившись к тому, чтобы нарушить традиционные представления о том, что истинные леди никогда не повышают голос, никогда не вступают в споры со своими мужьями и всегда тщательно скрывают свой гнев.

– Беатрис следовало бы воспитывать должным образом, подходящим для юной леди, – дрожащим голосом сказала она. – В будущем она будет не управляющим в твоем поместье, а юной леди. А тому, как полагается вести себя истинной леди, нужно учиться с детства.

Отец побагровел – у него даже уши стали красными, а это был верный признак крайнего гнева.

– Беатрис – истинная дочь нашего рода, рода Лейси из Широкого Дола! И что бы она ни делала, как бы она себя ни вела, здесь, в Широком Доле, это всегда будет считаться вполне подходящим. Будет ли она пересчитывать овец или даже копать канавы, она все равно останется Лейси из Широкого Дола. Здесь, на этой земле, ее нынешнее поведение – образец наивысшего качества. И ваше городское жеманство, ваше очаровательное городское сюсюканье, ваши прелестные городские манеры ей совершенно ни к чему. Они ее сущности не изменят и уж тем более не улучшат.

Мать побледнела от страха и с трудом сдерживаемого гнева.

– Прекрасно, – сказала она сквозь зубы. – Пусть будет так, как ты велишь.

Она встала из-за стола и стала спокойно собирать свои вещи – ридикюль, шаль, несколько писем, лежавших возле ее тарелки, – но я успела заметить, как дрожат ее пальцы, как прыгают губы, ибо она изо всех сил старалась удержать горькие слезы обиды и возмущения. Она молча пошла прочь, но отец задержал ее в дверях, положив руку ей на плечо, и на лице у нее было выражение ледяной неприязни, когда она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

– Беатрис – Лейси из Широкого Дола, – снова сказал отец, пытаясь донести до нее, которой чужда была эта земля, как много значит здесь это имя. – Пока она носит фамилию Лейси, ни один ее шаг, ни один ее поступок в Широком Доле не может считаться дурным или неправильным. И вам, мэм, совершенно не нужно за нее бояться.

Мать застыла, как статуя, склонив голову в холодной и молчаливой покорности, и как только отец ее отпустил, она изящной легкой походкой истинной леди выскользнула из комнаты. Только тогда он обратил свое внимание на меня, по-прежнему безмолвно торчавшую за столом над тарелкой с недоеденным завтраком.

– Ты ведь не хочешь сегодня остаться дома, верно, Беатрис? – озабоченно спросил он.

Я тут же просияла и гордо заявила:

– Я же Лейси из Широкого Дола! Мое место на этой земле! – И отец подхватил меня на руки и сжал в медвежьих объятьях. А потом мы с ним рука об руку отправились на конюшню, чувствуя себя одержавшими справедливую победу, но я успела заметить, что мама смотрит мне вслед из окна своей гостиной. И, уже сидя верхом на своем пони и чувствуя себя в полной безопасности от ее сдерживающей руки, я направила свою лошадку к террасе, надеясь, что она, может быть, выйдет ко мне. Она действительно открыла стеклянную дверь и неторопливо вышла на террасу; ее надушенные юбки шуршали по каменным плитам; она моргала и щурилась от слишком яркого света. Я потянулась к ней и попыталась извиниться:

– Мне очень жаль, мама, что я так сильно вас огорчила! Завтра я непременно останусь дома.

Но она ко мне не подошла и к моей протянутой руке даже не прикоснулась. Она всегда боялась лошадей, и ей, похоже, неприятно было находиться так близко от пони, который от нетерпения кусал мундштук и рыл копытом гравий на дорожке. Бледные мамины глаза холодно смотрели на меня, а я, вся такая сияющая, гордо выпрямив спину, сидела перед ней на лоснящемся ухоженном пони и смотрела на нее сверху вниз.

– Я все пытаюсь, пытаюсь достучаться до тебя, Беатрис, – печально промолвила она, но в голосе ее чувствовалась настоящая и вполне естественная обида. – Мне иногда кажется, что ты просто не умеешь любить. Единственное, что тебе не безразлично, это Широкий Дол. Я думаю, ты и отца своего любишь только потому, что он – хозяин этой земли. В твоем сердце живет только Широкий Дол, а больше там, похоже, и места почти ни для чего другого не остается.

Мой пони начал нетерпеливо приплясывать, и я молча погладила его по шее. Да и что я могла сказать маме в ответ? Мне нечего было возразить ей. Скорее всего, она была совершенно права, и меня на мгновение охватило некое сентиментальное сожаление, оттого что я не могу стать такой, какой она хочет видеть меня, свою дочь.

– Мне очень жаль, мама, – повторила я, не сумев придумать ничего лучшего.

– Тебе жаль? – с презрением вырвалось у нее, и она, резко повернувшись, стремительно вернулась в гостиную, а я так и осталась стоять, крепко держась за повод моего беспокойного пони и отчего-то чувствуя себя на редкость глупой. Затем я слегка ослабила поводья, и Минни тут же ринулась вперед, громко стуча копытами по гравию, и вскоре мы оказались на поросшей травой подъездной аллее, под сенью старых буков, отбрасывавших на дорогу пятнистые полосы теней. Там, вновь почувствовав на лице теплые лучи летнего солнца, я мгновенно позабыла о матери, об этой разочарованной в жизни женщине, оставшейся сидеть в своей изящной гостиной с бледными стенами, и стала думать только о том, что впереди меня ждет полная свобода, и эта земля, и работа, которую мне непременно нужно сделать.

Но и Гарри, любимец матери, тоже ухитрился стать для нее разочарованием, хотя и совершенно по-другому. Высокие холмы, меловые долины, очаровательная речка Фенни, такая зеленая и холодная, змейкой пересекавшая наши поля и леса, – все это крайне мало привлекало Гарри. Он хватался за любую возможность, лишь бы съездить к нашей тете в Бристоль, и уверял всех, что высокие крыши выстроившихся в плотные ряды городских домов ему куда милей наших просторов и далеких, но пустынных горизонтов.

Но стоило папе заговорить о том, что Гарри пора отправить в школу, как мама побелела и невольно протянула руки к своему единственному сыну. Однако Гарри, словно не замечая ее беспомощного призыва и сверкая голубыми глазами, тут же заявил, что и сам очень хочет поехать. И мама оказалась бессильна против его желания и отцовской уверенности в том, что мальчик непременно должен получить первоклассное образование, значительно лучшее, чем у него самого, дабы впоследствии иметь возможность справиться с новым миром, таким скользким и вечно покушающимся на чужие права. Немалую роль сыграло и твердое намерение Гарри непременно учиться дальше, его тихая, но несокрушимая решимость. Впрочем, весь август Гарри снова проболел, и пока он валялся в постели, мама, няня, наша домоправительница и все наши четыре горничные метались по дому, охваченные лихорадочной подготовкой одиннадцатилетнего героя к отъезду.

Мы с папой старались в этой суете не участвовать. Впрочем, так или иначе, почти все эти долгие летние дни нам приходилось проводить на открытых верхних пастбищах, собирая овец в отары и отделяя ягнят от маток – на убой. Гарри, едва поправившись после болезни, тоже предпочитал уединение предотъездным хлопотам и целыми днями сидел в библиотеке или в гостиной, отбирая книги, которые собирался взять с собой, или просматривая только что купленные учебники по латыни и греческому.

– Не может быть, Гарри, чтобы тебе так уж сильно хотелось уехать! – с недоверием сказала я.

– Это еще почему? – спросил он, нахмурившись, потому что вместе со мной в распахнутую дверь библиотеки влетел ветерок.

– Разве можно покинуть Широкий Дол! – с жаром воскликнула я и тут же замолкла, чувствуя, что в очередной раз потерпела поражение в том мире слов, где обитал Гарри. Раз он не понимает, что за пределами Широкого Дола нет ничего, способного сравниться с чудными запахами этой земли, которые приносит теплый летний ветер, раз он не понимает, что даже горсточка этой земли дороже целого акра в любом другом графстве, то я и не сумею это ему объяснить. Мы с ним всегда, даже глядя на одно и то же, видели совершенно разные вещи.

Мы, собственно, и говорили с ним словно на разных языках. Мы даже и похожи-то не были, как часто бывают похожи дети в одной семье. Гарри цветом волос и глаз был в отца – светлый блондин с большими голубыми честными глазами. От матери он унаследовал тонкую кость и нежную улыбку. Только мама улыбалась довольно редко, а Гарри вечно сиял, точно золотоволосый херувим. И, несмотря на то что мать страшно его баловала и все ему прощала, это ничуть не испортило его доброжелательный, солнечный нрав; улыбчивое милое лицо моего брата вполне соответствовало его ласковой и любящей душе.

Рядом с ним я выглядела живым напоминанием о наших норманнских предках, основателях рода Лейси. Я была такой же рыжеволосой, как те алчные и опасные люди, что пришли следом за Завоевателем и, лишь увидев чудесные земли нашего Широкого Дола, стали за них сражаться, пуская в ход также ложь и обман, пока не заполучили этот кусок земли. Да, я была такой же рыжей, как они, но свои глаза, зеленовато-ореховые, чуть раскосые, уголки которых уходили к вискам над высокими скулами, я уж точно ни от кого из своих предков не унаследовала. Ни на одном портрете в нашей фамильной галерее я не видела таких глаз.

– Это же просто подменыш какой-то, – сокрушалась моя мать, разглядывая мои раскосые глаза и высокие скулы.

– Зато она совершенно особенная, ни на кого не похожая, – пытался утешить ее мой светловолосый и голубоглазый отец. – Погоди, она, возможно, еще красавицей станет.

Впрочем, и золотистым кудрям Гарри не суждена была долгая жизнь. Его чудесные локоны состригли, когда готовили его к школе, – для первого парика. Мама расплакалась, увидев на полу это «золотое руно», но сам Гарри прямо-таки сиял от возбуждения и гордости, когда личный парикмахер нашего отца принялся подгонять ему по размеру маленький парик с хвостиком, аккуратно подстриженный и уложенный тугими, как у овцы, завитками. А мама все плакала; она оплакивала его кудри; рыдала над его бельем, укладывая его в корзину; обливалась слезами, упаковывая огромную коробку засахаренных фруктов, которые должны были поддержать ее дорогого мальчика в этом новом и жестоком мире. В последнюю неделю перед отъездом Гарри она постоянно пребывала в слезливом состоянии, и даже он сам находил, что это несколько утомительно, а мы с папой просто выискивали себе всякие «срочные» дела в дальних концах поместья и старались приезжать домой только к ужину.

Когда же Гарри наконец уехал – точно юный лорд в фамильном экипаже с привязанными к запяткам чемоданами и двумя верховыми в качестве сопровождения – и наш отец верхом на своем гунтере отправился с ним вместе, чтобы как-то скрасить сыну первые дни пребывания в школе, мама на весь день заперлась у себя. К моей чести, я тоже уронила пару слезинок, но – и это было весьма разумно с моей стороны – никому не сказала, что слезы мои связаны отнюдь не с отъездом любимого брата. Дело в том, что отец как раз купил мне мою первую настоящую лошадку, желая как-то меня утешить, поскольку теперь я оставалась в доме единственным ребенком. Это была чудесная небольшая кобыла по кличке Белла, и шкура у нее была того же рыжевато-каштанового оттенка, что и мои собственные волосы, а грива и хвост черные, и на носу белая полоска, как звездочка. Но мне запретили даже подходить к ней, пока папа не вернется домой, хотя вернуться он обещал довольно скоро. Так что хоть я и проливала слезы, довольно легкие, впрочем, плакала я исключительно из-за собственного огорчения и временной недоступности моей расчудесной Беллы. Если честно, с тех пор как карета Гарри скрылась из виду за поворотом подъездной аллеи, я вряд ли хоть раз по-настоящему вспоминала о своем брате.

А вот маму после его отъезда охватила настоящая тоска. Она часами сидела в одиночестве у себя в гостиной, что-то шила, выбирала шелк для вышивания или шерсть для гобеленов, раскладывая мотки по цветам и оттенкам, или расставляла по вазам цветы, срезанные для нее мною или кем-то из садовников, или наигрывала какие-то пьески на фортепьяно. Казалось, она совершенно поглощена этими маленькими скучными умениями истинной леди, созданными, на мой взгляд, исключительно для времяпрепровождения. Но, шила она или играла на фортепьяно, руки ее вдруг останавливались и безвольно падали на колени, а взор сам собой устремлялся за окно, где виднелось нежно-зеленое мощное плечо холма, но виделось ей всегда одно и то же: сияющее ласковой улыбкой лицо Гарри, ее единственного и любимого сына. Затем, тихонько вздохнув, она вновь опускала голову и принималась за работу или начинала наигрывать на фортепьяно одну и ту же знакомую мелодию.

Солнечные лучи, которые в саду или в лесу казались такими веселыми, вели себя совершенно безжалостно в маминой хорошенькой, выдержанной в пастельных тонах гостиной. Они словно обесцвечивали бледно-розовый ковер и золотистые мамины волосы, высвечивали на ее лице новые морщинки. И пока она грустила и блекла в тиши своей гостиной, мы с отцом объезжали поместье вдоль и поперек; мы болтали с арендаторами, сравнивая, высоко ли поднялись их хлеба по сравнению с нашими; смотрели, хорошо ли река Фенни вращает колеса нашей мельницы, и в итоге мне начинало казаться, что нам принадлежит весь мир и я должна проявлять интерес собственницы к каждому живому существу в нем, ибо и оно – тем или иным образом – тоже принадлежит нам.

Не было случая, чтобы я не знала, у кого в деревне родился еще один ребенок; обычно этот ребенок получал имя в честь кого-то из нас: Гарольд или Гарри – в честь моего отца и брата, и Беатрис – в честь моей матери и меня. А когда умирал кто-то из наших арендаторов, мы непременно помогали его родным с отъездом, если они собирались уезжать, или с наследованием его дела старшим сыном, если они решали остаться и дальше вести хозяйство все вместе. Мой отец, как и я, во всем следовавшая его примеру, знал каждую травинку на нашей земле – от сорняков, которыми заросла ферма ленивых Деллов (эта семейка собиралась искать нового хозяина и заключать с ним договор об аренде, когда истечет срок договора с нами), до выкрашенных белой краской столбиков изгороди на идеально ухоженной, прямо-таки вылизанной Домашней Ферме, где хозяйством занимались мы сами.

Ничего удивительного, что я чувствовала себя маленькой императрицей, разъезжая по нашей земле на наших лошадях вместе с отцом, самым крупным землевладельцем на сотни миль окрест. Отец ехал чуть впереди меня и кивал в знак приветствия каждому встречному, а те почтительно ему кланялись.

Бедный Гарри! Все это проходило мимо него. Он не понимал, какое это наслаждение – видеть нашу землю при свете дня в любое время года! Ему не доставляли удовольствия вспаханные поля, окаймленные полоской инея, хрусткой, как помадка, или колышущееся море пшеницы в жарком летнем мареве. Пока я верхом ездила по нашим владениям, как хозяйка рядом с хозяином этих земель, Гарри хандрил в школе и писал маме грустные письма, на которые она отвечала бесчисленными словами сочувствия, роняя слезы на исписанный бледно-голубыми чернилами листок.

Первый год пребывания Гарри в школе прошел ужасно – в страстной тоске по маме и ее тихой солнечной гостиной. Среди учеников существовало множество различных группировок, и в каждой были установлены свои свирепые законы племенной верности. Маленький Гарри, будучи новичком, подвергался запугиваниям и издевательствам со стороны не только всех этих группировок, но и каждого из детей, кто был хотя бы на дюйм выше ростом или хотя бы на месяц старше, чем он. Так что вплоть до начала следующего учебного года, когда на этой кровавой арене появились новые жертвы, в школьной жизни Гарри не было никаких положительных перемен. Второй год прошел спокойнее, а на третьем году обучения у него появилась поистине головокружительная возможность, считаясь почти старшеклассником, обрести и вполне определенное положение в мальчишеском обществе; его светлая улыбка херувима и ничуть не потускневшее очарование сделали его чуть ли не всеобщим любимцем, хотя временами проявления жестокости по отношению к нему все же случались. Все чаще и чаще он приезжал домой на каникулы с чемоданом, битком набитым всякими сластями – подарками старших мальчиков.

– Гарри пользуется такой популярностью! – с гордостью говорила мама.

И каждый раз Гарри взахлеб рассказывал мне о необычайном мужестве и храбрости вождя их «банды», как он ее называл. И о том, как каждую четверть они планируют военную кампанию против городских подмастерьев, а потом на марше проходят от школьных ворот до ручья, где и происходит победоносное, поистине эпическое сражение с этими парнями. А самый главный герой – это, разумеется, Стейвли, младший сын лорда Стейвли; он-то и являлся главарем их «банды», и ему удалось собрать вокруг себя самых сильных, самых злых и самых красивых мальчиков в школе.

Итак, Гарри вновь увлекся и школой, и новыми товарищами, но это лишь расширяло пропасть, и без того существовавшую меж нами. Он заразился надменно-самоуверенными, «мужскими» интонациями и манерами, столь свойственными школам для мальчиков и распространяющимися быстро, подобно инфекционному заболеванию, и теперь почти не снисходил до разговоров со мной, девчонкой, если не считать надоевших мне до слез рассказов об этом его полубоге Стейвли. С папой Гарри всегда был вежлив, и тот сперва даже гордился сыном, проявлявшим такой нескрываемый интерес к учебе. Но потом отца стало, пожалуй, даже раздражать то, что Гарри по-прежнему предпочитает дни напролет торчать в библиотеке, когда за открытыми окнами кричат кукушки и словно зовут тебя взять удочку и попытаться поймать хоть одного лосося.

А вот отношения Гарри с мамой совершенно не изменились; они с удовольствием вели долгие, непринужденные, интимно-дружеские беседы, вместе читали и писали в библиотеке и в гостиной. А мы с папой по-прежнему стремились на волю и, совершая все более дальние поездки, постоянно вели наблюдения за нашей землей в любое время года и при любой погоде. Гарри мог приезжать и уезжать сколь угодно часто, но все равно всегда оставался как бы гостем в родном доме. Он никогда и не испытывал такого чувства принадлежности к Широкому Долу, какое чуть ли не с рождения было свойственно мне. Собственно, основными и неизменными составляющими моей жизни были мой отец, моя земля и я сама. И эти три элемента существовали для меня нераздельно с того, самого первого раза, когда я увидела Широкий Дол во всей его чудесной целостности, сидя между ушами огромного отцовского гунтера. И мне казалось, что мы с папой всегда будем существовать здесь, на этой земле.