1482 ГОД

За эти годы я научилась жить с новым мужем в совершенно ином, чем прежде, ритме, но внутренне абсолютно не переменилась. И хотя супруг требовал от меня с той же отдачей служить королевской семье, с какой я и все мои родичи всегда служили истинным королям, я как раньше презирала этих Йорков, так и продолжала презирать. У нас был огромный дом в Лондоне, поскольку Стэнли желал большую часть осени и зимы проводить в столице, где ему почти каждый день приходилось посещать дворец, исполняя приказы его величества. Он являлся членом Королевского совета, и, надо заметить, те советы, которые он давал королю, всегда были весьма мудры и здравы. Его высоко ценили за вдумчивость и знание света. Кроме того, он старался всегда выполнять свои обещания и был в этом отношении особенно щепетилен. Однажды он уже переметнулся из одного лагеря в другой и теперь хотел быть уверенным, что Йорки полностью убедились в его надежности и считают его преданность королю неколебимой как скала. Он стремился стать для них незаменимым. И хотя его прозвали Лисом, отдавая должное его осторожности, но в преданности его действительно никто не сомневался.

Впервые я прибыла с ним ко двору, когда он решил представить меня правящей чете как свою жену. Поразительно, но я нервничала куда сильнее, чем много лет назад, когда еще девочкой встречалась с настоящим монархом. Однако именно королева Елизавета, считавшаяся женой узурпатора Йорка, а на самом деле всего лишь вдова поместного дворянина, всегда доминировала в моей жизни. Ее состояние неуклонно и весьма существенно увеличивалось, в то время как мне с трудом удалось сохранить свое законное наследство. Мы с ней как бы оказались по разные стороны колеса Фортуны: она постоянно поднималась вверх, а я опускалась все ниже и ниже. Она словно накрыла меня своей тенью. Елизавета жила в роскошных дворцах, которые должны были служить домом мне; носила корону, которая по закону должна была быть моей; украшала себя мехом горностая по той лишь причине, что была красива и соблазнительна, тогда как эти королевские меха по праву рождения следовало бы носить мне. Она была на шесть лет меня старше, но всегда и во всем меня опережала. Она нарочно вышла на обочину дороги, зная, что мимо будет проезжать Эдуард Йорк, и стоило ему увидеть ее, как он влюбился и в тот же год женился на ней, сделав ее королевой. И тогда же я была вынуждена отдать своего сына новому опекуну, моему врагу, и жить с мужем, который не мог стать настоящим отцом моему сыну и так и не сразился за моего короля. Она носила роскошные головные уборы, год от года становившиеся все выше, с которых ниспадали тончайшие кружевные вуали, и заказывала платья, отделанные мехом горностая; она слушала песни, в которых прославлялась ее красота, награждала победителей турниров и каждый год рожала по ребенку. А я часами молилась на коленях в своей часовне и просила Господа об одной лишь милости: чтобы мой сын, отданный на воспитание в дом моего врага, сам не стал моим врагом. А еще я молила Бога не позволить моему мужу сэру Генри при всей его природной трусости превратиться в перебежчика. А Пресвятую Деву Марию я просила дать мне ту силу, какой обладала Жанна д'Арк, чтобы я всегда была верна своей семье, своему Богу и самой себе. Все те годы, пока мой сын Генри воспитывался в семье Хербертов, я чувствовала себя неспособной что-либо изменить, мне оставалось лишь быть доброй женой Стаффорду. А она, эта женщина, постоянно устраивала выгодные браки для своих родственников, плела интриги против соперников и оказывала на своего мужа-короля все большее влияние, сбивая всю Англию с толку.

Даже в те дни, когда она, казалось, пала совсем низко, когда ей вместе с детьми пришлось укрыться в убежище, а моему королю удалось вернуться на трон, она вновь ухитрилась поймать свою славу за хвост. Мы с мужем тогда приплыли на барке в королевский дворец, находившийся ниже по реке, и король Генрих признал моего мальчика как графа Ричмонда. Но вскоре стало известно, что Елизавета в своей темной норе опять родила, на этот раз сына, долгожданного наследника, принца Эдуарда, которого нам отныне следовало называть принцем Уэльским, и тем самым подарила Йоркам надежду.

Всегда и во всем, даже в моменты своего, казалось бы, очевидного поражения, Елизавета умудрялась одерживать надо мной победу! Почти двадцать лет мне пришлось молиться о том, чтобы и она познала истинное унижение и истинные страдания, как познала их Пресвятая Богородица, но я так и не смогла убедиться, что выпавшие на ее долю трудности хоть как-то ее исправили.

И вот теперь она стояла передо мной, та, кого считали самой красивой женщиной Англии. Благодаря своей привлекательности она завоевала трон, управляла обожающим ее мужем и вызывала всеобщий восторг. Я смущенно потупилась, как бы в немом восхищении, но лишь одному Господу было известно: никакого восхищения я не испытывала и твердо знала, что мною эта особа никогда командовать не будет!

— Приветствую вас, леди Стэнли, — любезно произнесла она.

— Ах, ваша милость! — воскликнула я, склонившись в низком реверансе; я с таким трудом заставила себя раздвинуть губы в улыбке, что даже мышцам лица стало больно.

— Добро пожаловать к нам во дворец, — продолжала королева. — Здесь вам будут рады не меньше, чем вашему супругу, а он большой наш друг.

Все это время серые глаза Елизаветы внимательно изучали мое богатое платье, мой простой головной убор, напоминавший апостольник, и мою скромную манеру держаться. Она пыталась по моей внешности что-то во мне понять, и я, стоя перед ней, была вынуждена тщательнейшим образом скрывать свою вполне справедливую ненависть к ней, такой красивой и занимающей столь высокое положение. Я старалась выглядеть любезной и милой, однако в глубине моей гордой души кипели ревность и злоба.

— Мой супруг всегда рад служить своему королю и своей королеве. — Я судорожно сглотнула, смачивая пересохшее горло. — Как и я, разумеется.

Она наклонилась ко мне, словно желая получше расслышать, и мне вдруг стало ясно: ей действительно хочется верить, что и я переметнулась на сторону Йорков, что и я готова преданно их поддерживать. Она явно стремилась подружиться со мной, все же немного опасаясь и понимая, что ей никогда не удастся до конца насладиться покоем, пока она не обретет друзей в каждой семье английских аристократов, пока не сможет с уверенностью сказать, что эти знатные дома больше не поднимутся против нее. Елизавета отлично знала: если она приложит усилия и я полюблю ее, то дом Ланкастеров утратит одну из своих главных предводительниц и свою прямую наследницу. Должно быть, долгое пребывание в убежище разбило ей сердце, да и разум ее отчасти помутился из-за того, что она постоянно испытывала страх за мужа, которому пришлось спасаться бегством, когда мой король вновь воцарился на троне. Она, видимо, была настолько всем этим напугана, что страстно мечтала о любой дружеской поддержке — и особенно моей.

— Мне будет очень приятно отныне считать вас своей придворной дамой и подругой, — промолвила Елизавета, милостиво улыбаясь. — И я буду рада, если вы согласитесь занять место одной из моих фрейлин.

Глядя на нее, любой бы подумал: эта женщина рождена быть королевой, а не жалкой вдовой без гроша в кармане; она была столь же очаровательно легка в общении, что и Маргарита Анжуйская, но излучала куда больше обаяния. А я вновь представила, как она, молодая вдова, стоит на обочине дороги и ждет, когда мимо проедет юный король-сластолюбец, и мне на мгновение стало тревожно: что, если я не сумею скрыть своего презрения и она прочтет его на моем лице?

— Я очень благодарна вам, ваша милость, — ответила я, опустив голову, затем снова присела перед королевой в низком реверансе и поспешила убраться с ее глаз долой.

Ах, до чего же тогда было непривычно улыбаться и кланяться ей, моей главной сопернице, и при этом стараться, чтобы она даже по моим глазам не заметила, как я презираю ее! Но теперь, после десяти лет служения Йоркам, я научилась отлично скрывать эмоции; никто и не догадывался, что я умоляю Бога не забывать обо мне, пребывающей в стане врагов. Теперь я казалась верной фрейлиной и подругой королевы; она действительно с каждым днем испытывала ко мне все большую симпатию и полагалась на меня, как полагаются на близкого человека. Я была в числе тех придворных дам, которые проводят с королевой большую часть дня, по вечерам обедают вместе с ней за дамским столом, а затем танцуют с придворными кавалерами, если во дворце танцы, и по окончании бала сопровождают королеву в ее роскошно убранные покои. Георг Кларенс продолжал плести интриги против собственного брата, и бедняжка Елизавета, чувствуя раскол в семействе мужа, прямо-таки льнула к нам, придворным дамам, и постоянно искала нашего общества. Я была рядом с ней и при иных, весьма неприятных для нее обстоятельствах. Тогда королеву обвинили в колдовстве, одна половина придворных почти открыто смеялась над ней, лишь для приличия прикрывая рот рукавом, а вторая половина испуганно крестилась, если на кого-то из них хотя бы падала ее тень. Я осталась с Елизаветой, когда Георг Кларенс отправился в Тауэр навстречу своей смерти; я прямо-таки ощущала, что королевский двор содрогается от ужаса, видя, как дом Йорков трещит по швам. Я держала Елизавету за руку, когда ее известили о смерти Георга, и она, решив, что теперь избавлена от его враждебных происков, шепнула мне: «Слава богу, он умер», а у меня в голове мелькнуло: «Да, он умер, и титул, который он украл у моего сына, вновь свободен. Так может, попробовать убедить ее, что титул следует вернуть Генри Тюдору?»

Когда на свет появилась принцесса Сесилия, я сновала туда-сюда между спальней роженицы и теми помещениями, где ждали придворные, молясь о здоровье и благополучии королевы и новорожденной девочки. Затем Елизавета попросила меня стать крестной матерью маленькой принцессы, так что именно я поднесла малышку к купели, именно я считалась в тот момент главной фавориткой королевы.

Почти каждый год Елизавета рожала по ребенку, и это ни на минуту не давало мне забыть о том, что и я когда-то родила сына, но мне не позволили ни вырастить его, ни воспитать. В течение этих долгих десяти лет я примерно раз в месяц получала письмо от своего мальчика, который все взрослел, стал юношей, потом молодым мужчиной; однажды я вдруг поняла, что он приближается к зрелому возрасту и ему пора наконец предъявить свои притязания на королевский трон.

Джаспер сообщал мне, что постоянно руководит образованием Генри; кроме того, тот честно исполнял все мои религиозные наставления. Как и подобает молодому рыцарю, Генри участвовал в турнирах, охотился, много скакал верхом, упражнялся в стрельбе из лука, играл в теннис и плавал — все эти занятия должны были сделать его тело здоровым, сильным и готовым к любым баталиям. Джаспер также поощрял интерес моего сына к военным хроникам и каждого гостившего у них ветерана просил не уезжать, пока тот не обсудит с Генри битву, в которой лично участвовал, и не поделится мнением о том, можно ли было ее выиграть или провести несколько иначе. У Генри были отличные учителя; с их помощью он изучал, например, географию Англии и сразу мог определить, где лучше высаживать войска с кораблей; он также изучал юридические науки и традиции своей страны, чтобы в урочный час стать королем поистине справедливым и мудрым. Джаспер никогда не жаловался в письмах, каких трудов и усилий ему стоит дать подобные знания юноше, пребывающему в ссылке, вдали от родины, которую он, возможно, никогда не увидит; как сложно готовить Генри к сражениям, в которых он, возможно, никогда не примет участия. Но самое главное — мы оба, я и Джаспер, начинали чувствовать, что все наши труды напрасны, что у нас нет никаких шансов на успех. И особенно острое разочарование мы испытали, когда король Эдуард IV, отмечая двадцать первый год своего правления, устроил в Вестминстерском дворце невероятно пышное празднование Рождества и на этом торжестве рядом с ним постоянно находился красивый, здоровый мальчик — его сын принц Эдуард Уэльский.

За десять лет моего брака с Томасом Стэнли я почти утратила надежду на возвышение моего сына. Однако Джаспер, находясь далеко в Бретани, был по-прежнему крепок в своей вере; да, собственно, ничего иного ему и не оставалось. Впрочем, в душе и я была глубоко убеждена, что на английском престоле должен находиться только член семьи Ланкастер, и убежденность эта огнем жгла мое сердце. Генри был единственным наследником нашего дома, если не считать моего племянника герцога Бекингема. Но юного герцога женили на сестрице Елизаветы Вудвилл, и он, таким образом, угодил в ярмо Йорков, тогда как мой сын остался преданным нашей мечте и, хотя ему уже исполнилось двадцать пять лет, все еще искренне, пусть и довольно слабо, ожидал победы; кроме того, хоть он и стал взрослым мужчиной, ему еще не хватало независимости мышления и он не мог открыто заявить любимому дяде или мне, его матери, что он отказывается воплощать в жизнь наши давнишние планы, и без того стоившие ему детства и по-прежнему державшие его в плену.

И вот, как раз перед Рождеством, мой муж Томас Стэнли заглянул в мою комнату, которую королева специально отвела мне в своих покоях, и сообщил:

— У меня хорошие новости. Я договорился с королем, твой сын сможет вскоре вернуться на родину.

Священная Библия выскользнула у меня из рук, но я все же успела подхватить ее, и она не упала на пол.

— Но король никогда не соглашался…

— Он согласился!

От радости и облегчения я даже стала немного заикаться.

— Н-но… я и н-не надеялась, что он…

— Эдуард решительно настроен на войну с Францией. И не хочет, чтобы твой сын болтался на границе, точно соперничающий правитель, или заложник, или еще кто-нибудь в этом роде. Его величество не только разрешит Генри приехать домой, но даже, возможно, вернет ему титул графа Ричмонда.

У меня даже дыхание перехватило.

— Слава Тебе, Господи, — прошептала я, страстно желая упасть на колени и возблагодарить Бога молитвой за то, что Он послал нашему королю немного здравого смысла и милосердия. — А его земли?

— Ну, Уэльс-то он, разумеется, никогда назад не получит, ведь он Тюдор, — отрезал мой муж со свойственной ему грубоватой прямолинейностью. — Но королю все-таки придется кое-что вернуть. Да и ты могла бы выделить сыну кое-какие земли из тех, что получила в приданое.

— Генри должен иметь свои собственные земли! — возмутилась я. — И я вовсе не обязана дарить ему что-то из своих владений. Королю придется вернуть Генри его поместья.

— А еще твоему сыну предстоит жениться на той, на кого укажет королева, — осторожно предупредил меня сэр Томас.

— Да ни за что! Я не позволю ему жениться на каком-то довеске к этим Йоркам! — воскликнула я, моментально приходя в бешенство.

— И все-таки он женится на той, на кого укажет королева, — настойчиво повторил мой супруг. — Впрочем, она испытывает к тебе самые теплые чувства, так почему бы тебе прямо не сказать ей, кого из возможных кандидаток ты бы предпочла? Мальчику все равно придется жениться, и ему никогда не позволят вступить в брак с той, которая укрепила бы его положение как наследника Ланкастеров. Это непременно должна быть девушка из лагеря йоркистов. Или даже из дома Йорков. Если ты будешь вести себя достаточно умело и разумно, твой сын может получить в невесты одну из принцесс Йоркских. Видит Бог, принцесс в этом семействе более чем достаточно.

— Неужели он сможет прямо сейчас вернуться домой? — еле слышно спросила я.

— Да, сразу после рождественских праздников, — подтвердил лорд Стэнли. — Мне еще нужно хорошенько убедить короля, но главное сделано: они нам обоим доверяют и убеждены, что мы не впустим в их дом врага.

Мы так давно в последний раз обсуждали судьбу моего сына, что я уже начала сомневаться, по-прежнему ли лорд Стэнли разделяет мое тайное стремление сделать Генри королем.

— Но разве они забыли, что мой сын — соперник короля Йорка? — спросила я, понизив голос до шепота, хоть мы и находились в моих личных покоях.

— Разумеется, он является соперником Эдуарда, — спокойно произнес муж. — Но пока Эдуард жив, у Генри нет ни малейшего шанса на трон. Никто в Англии не пойдет за каким-то чужаком, если тот вздумает поднять мятеж против монарха. А если король Эдуард умрет, то есть еще и принц Эдуард, а если и с тем что-то случится, есть принц Ричард — и все это возлюбленные сыновья правящего дома Йорков. В таких обстоятельствах трудно даже представить себе, чтобы твой Генри хоть на шаг приблизился к трону. Ведь для этого ему пришлось бы переступить по меньшей мере через три гроба, пережить смерть могущественного короля и двоих принцев. Такое возможно лишь при чрезвычайно несчастливом стечении обстоятельств. Или, может, у твоего сына или у тебя самой хватит духу на подобное злодеяние?