Лондонский Тауэр. Лето, 1497 год

Сперва жители Корнуолла ворчали из-за непосильных налогов, затем стали громко возмущаться, считая, что король украл их права на добычу олова. Там живут люди жесткие, работающие много и тяжело и каждый день лицом к лицу встречающиеся с опасностью в тесных подземных туннелях и шахтах; и говорят в Корнуолле на своем языке, и живут там по своим законам, скорее как язычники, а не как настоящие христиане. И Лондон оттуда далеко — Корнуолл ведь на самом западе. Тамошние жители охотно верят разным снам и слухам, верят в добрых королей и ангелов, в существование духов, в чудеса. Мой отец всегда говорил, что люди там особенные, не такие, как все прочие англичане, и управлять ими можно только с помощью доброты, словно они не люди, а зловредные эльфы, которых там, впрочем, тоже полно.

Жители Корнуолла способны в течение нескольких дней или даже минут из вполне приятных, спокойных людей превратиться в яростных безумцев; их мятежи проносились по западу страны, точно летний пожар, вспыхивая ярким пламенем, выжигая одно поле за другим и разгораясь со скоростью пущенной галопом лошади. В общем, когда возмущение политикой Генриха достигло предела, Корнуолл вновь взбунтовался, а вскоре к нему присоединились и другие западные графства. Бунтовщики создали крупные боевые отряды из жителей Сомерсетшира, Уилтшира и Корнуолла, а во главе этой армии встал корнуоллский кузнец Майкл Джозеф по прозвищу Щипцы; по слухам, это был настоящий великан десяти футов ростом, поклявшийся, что не позволит себя разорить — тем более королю Тюдору, отец которого и королем-то вовсе не был и который все пытается устанавливать какие-то новые порядки, забывая, что здесь ему не Уэльс, а старый добрый Корнуолл.

В итоге все это вылилось в нечто большее, чем просто бунт бедных невежественных людей; на сторону мятежников перешли йомены, рыбаки, фермеры, шахтеры, а затем, что было хуже всего, и знать. Во главе восстания выразил желание встать сам лорд Одли.

— Я вас оставлю здесь, в Тауэре, — тебя, мою мать и детей, — поспешно объяснял мне Генрих, которого уже ждал боевой конь и целый отряд гвардейцев-йоменов, выстроившихся в боевом порядке за воротами Белой башни. Ворота были закрыты, на стены вкатили пушки, все было готово к войне. — В Тауэре вы, по крайней мере, будете в безопасности и даже в случае осады сможете продержаться не одну неделю.

— Осады? — Я посадила Мэри себе на бедро, точно крестьянка, и растерянно смотрела на мужа, который уходил на битву с врагом. — Как же так? Неужели они могут подойти так близко к Лондону? Они ведь из самого Корнуолла идут! Их еще там, на западе, надо было остановить. Неужели ты уедешь и оставишь нас практически без охраны? Да и останется ли Лондон верным тебе?

— Я сейчас направляюсь в Вудсток. Там я смогу собрать войско и отрезать повстанцев, если они двинутся сюда по Большому Западному Пути. Для этого мне придется как можно скорее отозвать свои войска из Шотландии. Я же почти всю армию послал на север, чтобы мы могли противостоять этому мальчишке и шотландцам. Я никак не ожидал мятежа на юго-западе. Я отзываю лорда Добни с его войском и уже послал им приказ немедленно поворачивать к югу. Если гонец вовремя их разыщет, они должны вскоре прибыть мне на помощь.

— Но лорд Добни из Сомерсетшира, — заметила я.

— Что ты хочешь этим сказать?! — закричал вдруг Генрих с каким-то бешеным отчаянием, и маленькая Мэри, вздрогнув от его крика, жалобно заплакала. Я покрепче прижала к себе ее теплое пухленькое тельце и немного покачала малышку, переступая с ноги на ногу.

Стараясь говорить тихо, чтобы больше ее не тревожить, а заодно и не вызывать ненужного беспокойства у личной охраны Генриха — его йомены стояли неподалеку с мрачными лицами, — я сказала:

— Я всего лишь хочу сказать, что его светлости будет тяжело идти в атаку на своих соотечественников и стрелять в своих же соседей. Ведь жители Сомерсетшира заодно с мятежниками, а лорд Одли с лордом Добни знакомы с детства. Я не думаю, что Добни может тебя подвести, но он житель Запада, так что невольно будет симпатизировать тем, кого хорошо знает. Тебе бы следовало окружить его другими людьми. Где твои остальные лорды? Где сородичи лорда Добни, где равные ему пэры, способные удержать его на твоей стороне?

Генрих издал какой-то странный звук — почти стон отчаяния — и оперся рукой о плечо своего коня, словно ему трудно было стоять на ногах.

— В Шотландии! — прошептал он. — Я почти всех послал на север, всю свою армию и всю артиллерию. Я почти все свои деньги в это вложил!

Некоторое время я молчала, осознавая, в каком опасном положении мы оказались. Все мои дети, включая Артура, находились в Тауэре, а мятежники тем временем приближались к Лондону, и наша армия была слишком далеко, чтобы ее можно было быстро отозвать. Если Генриху с небольшим войском не удастся преградить мятежникам путь, мы вскоре окажемся в ловушке.

— Будь мужественным, — сказала я, хотя меня просто тошнило от страха. — Будь мужественным, Генрих. Мой отец однажды тоже попал в плен, а однажды его даже выслали за пределы королевства, и все же он так и остался королем Англии, великим королем, и умер на королевском ложе.

Взгляд Генриха был исполнен безнадежности.

— Я послал в Шотландию Томаса Хауарда, графа Суррея. Он воевал против меня при Босуорте, а потом я более трех лет продержал его в Тауэре. Неужели ты думаешь, что после этого он мог стать моим другом? Однако мне пришлось рискнуть и надеяться, что брак с твоей сестрой превратит его, по крайней мере, в моего надежного союзника. Ты вот сказала, что Добни из Сомерсетшира и будет симпатизировать своим соотечественникам. А я и не знал об этом. Я вообще почти никого из этих людей толком не знаю. И никто из них толком не знает меня. И не любит. Твой отец никогда не был так одинок, как я — особенно когда я наконец пришел к власти в этой совершенно чужой мне стране. Твой отец женился по любви, у него всегда было множество верных, искренне любящих его друзей и последователей. И, в отличие от меня, вокруг него всегда были люди, которым он мог полностью доверять!

Мы подготовили Тауэр к возможной осаде: выкатили пушки, постоянно поддерживали огонь в кострах, рядом с пушками горой сложили ядра. До нас доходили слухи, что мятежникам удалось собрать огромную армию, чуть ли не двадцать тысяч человек, и вся эта армия направляется к Лондону, постоянно увеличиваясь по пути. Такой армии вполне хватило бы и для завоевания всего королевства. Впрочем, лорд Добни вовремя прибыл на юг и сумел заблокировать Большую Западную Дорогу; мы надеялись, что он заставит мятежников повернуть назад, но он их даже не задержал. Мало того, кое-кто утверждал, что он приказал своим людям расступиться и пропустить армию бунтовщиков.

И вот теперь бунтовщики находились совсем близко от Лондона, и число их постоянно росло. Их возглавлял лорд Одли, но нам было известно, что и другие лорды присылают им оружие, деньги и людей. От Генриха я никаких вестей не получала, и мне приходилось верить сообщениям о том, что он спешно собирает войско, готовясь выступить против мятежников. Матери своей, впрочем, он тоже не написал ни словечка, хотя она целыми днями стояла на коленях в часовне и сутками напролет жгла свечи в соответствии с обетом, который дала во имя спасения сына.

Как-то ко мне заглянул мой старший сын Артур, которого мы тоже оставили вместе со всеми в Тауэре, подальше от опасности, и спросил:

— А что, отец сейчас преграждает путь мятежникам?

— Да, конечно, — ответила я, хотя отнюдь не была в этом уверена.

Мой кузен Эдвард, по-прежнему не выходивший за пределы своей комнаты, тоже наверняка слышал и топот множества ног в коридорах и на лестницах, и громогласные команды, и смену караула через каждые четыре часа. Мэгги, которая сейчас жила вместе с нами, поскольку ее муж вместе с Генрихом отправился на войну, была единственной среди нас, кому разрешалось видеться с Эдвардом.

— Тедди совершенно спокоен, — рассказывала она, — только поинтересовался, почему все мы здесь. Он уже понял, что все семейство сейчас в Тауэре, и догадался, почему вокруг столько шума. Когда я сказала, что на Лондон движется армия мятежников из Корнуолла, он… — Мэгги не договорила, опасливо прижав пальцы к губам.

— Что он? — спросила я. — Что он сказал?

— Он сказал, что в Лондон им идти, собственно, почти незачем, потому что это на редкость скучное место и совершенно пустынное. Что кто-нибудь непременно должен объяснить этим людям, что в Лондоне совсем никого нет и делать им тут нечего. И еще раз повторил: Лондон — город совершенно пустынный, и здесь очень одиноко.

Я пришла в ужас.

— Мэгги, он что, теряет рассудок?

Она покачала головой.

— Нет, я уверена, что нет! Просто он столько времени провел в одиночестве, что почти уже и разговаривать разучился. Он похож на ребенка, которого лишили детства. Ах, Элизабет… я так его подвела! Я так ужасно его подвела!

Я обняла ее, но она отвернулась, отстранилась от меня и склонилась в реверансе.

— Позволь мне пойти к себе и умыться, — сказала она. — Я не могу спокойно говорить о брате. Мне даже думать о нем невыносимо тяжело. Я сменила фамилию, я, можно сказать, отреклась от своей семьи, я бросила его! Да-да, я ухватилась за свою личную свободу, а его бросила в Тауэре, и он сидит там, точно птичка в клетке, точно маленькая ослепшая певчая пташка…

— Ничего, когда все это закончится…

— Когда все это закончится, будет только хуже! — страстно воскликнула Мэгги. — Мы столько времени тщетно ждали, что король наконец-то почувствует себя на троне в полной безопасности, но он никогда не почувствует себя в безопасности. Когда все это закончится, даже если мы одержим над мятежниками победу, Генрих все еще будет вынужден противостоять на севере шотландцам, возглавляемым «этим мальчишкой». Враги у нашего короля появляются один за другим, а вот друзей у него не появляется вовсе. Каждый год ему приходится бороться с очередным врагом, и он никогда не чувствует себя в полной или хотя бы относительной безопасности, а потому никогда моего брата и не освободит. Ему все время кажется, что, пока он на троне, ему со всех сторон грозит опасность.

Я в шутку слегка шлепнула рукой по ее дрожащим губам.

— Тише, Мэгги, успокойся. Ты же знаешь, не стоит так говорить.

Мэгги поклонилась и быстро вышла из комнаты. Я ее не задерживала, прекрасно понимая, что она сказала чистую правду: война с плохо вооруженными и совершенно отчаявшимися людьми с запада, война на севере с шотландцами, сопротивление мощному повстанческому движению в Ирландии, неизбежный конфликт Генриха с «этим мальчишкой» — все это принесет нам лето, полное кровопролитий, и осень, полную страшных подсчетов и расплат. Никто не может сейчас сказать, по скольким счетам нам тогда придется платить, кто станет судьей, кто — победителем, а кто — побежденным.

Паника началась на рассвете. Я услышала крики гвардейских командиров и топот множества бегущих ног. Потом прозвучал сторожевой набат, и ему разом откликнулись все колокола лондонского Сити, а затем и других районов столицы. Казалось, все колокола Англии зазвучали одновременно, отвечая на этот сигнал тревоги. Выяснилось, что армия Корнуолла подошла к стенам города, и теперь бунтовщики требуют уже не просто отмены грабительских налогов, но роспуска королевского совета — «всех этих обманщиков» — и низвержения короля Тюдора.

Леди Маргарет вышла из часовни, моргая глазами, точно вспугнутая сова; она с изумлением увидела в небе разгорающуюся зарю, услышала встревоженный рев людей внутри Белой башни, потом заметила у входа в башню меня и поспешила через лужайку мне навстречу.

— Ты обязана оставаться здесь! — ни с того ни с сего заявила она. — Тебе так приказано, вот и подчиняйся приказу короля ради своей же собственной безопасности! Генрих запретил тебе выезжать за ворота. И ты, и дети должны оставаться за стенами крепости!

Она повернулась к одному из капитанов стражи, и я поняла: сейчас она прикажет ему меня арестовать, если ей хоть на мгновение показалось, что я собираюсь сбежать из Тауэра.

— Вы что, не в своем уме? — с горечью бросила я. — Я — королева Англии! Я — жена короля и мать принца Уэльского! Разумеется, я останусь здесь, в моем дворце, в моем родном городе, вместе с моим народом. Что бы ни случилось, я отсюда никуда не уеду. Да и куда, как вы полагаете, я могла бы направиться? Я не из тех, кто всю свою жизнь провел в ссылке! Мне не пришлось высаживаться на английский берег с армией наемников, зная иностранный язык гораздо лучше родного! Я родилась в Англии и выросла в Англии. И, разумеется, я останусь в Лондоне, моем родном городе. Это мой народ, это моя страна. Даже если англичане выступят против меня с оружием в руках, они все равно останутся моими соотечественниками, и Англия по-прежнему останется моей родиной!

Миледи дрогнула, столкнувшись с моей неожиданной и совершенно неприкрытой яростью.

— Не знаю, не знаю, — пробормотала она. — Не сердись, Элизабет. Я всего лишь пытаюсь обеспечить и твою, и нашу общую безопасность. Но я просто больше ничего не понимаю! Где сейчас находятся эти мятежники?

— В Блэкхите, — сказала я. — Но они понесли большие потери, войдя в графство Кент. Там возникла жестокая схватка, и…

— Неужели лондонцы намерены открыть перед ними городские ворота? — в ужасе прервала меня миледи. Мы обе прислушались: даже за стенами Тауэра было отлично слышно, какой рев стоит на ближайших улицах. Миледи вцепилась мне в руку. — Скажи, как ты думаешь, горожане и ополчение могут впустить мятежников в Лондон? Могут они предать нас?

— Не знаю, — покачала головой я. — Давайте лучше поднимемся на стену и посмотрим оттуда. Может быть, нам удастся понять, что происходит внизу.

Моя свекровь, мои сестры, кузина Мэгги, Артур и даже младшие дети — все следом за мной поднялись по узкой каменной лестнице на крепостную стену. Оттуда хорошо было видно пространство и на юг, и на восток, где река исчезала за излучиной, и вскоре стало ясно, что совсем рядом, всего в каких-то семи милях от нас, повстанцы Корнуолла победоносно завершают захват Блэкхита, селения, расположенного неподалеку от дворца Гринвич, и явно намерены встать там лагерем.

— Моя мать тоже как-то стояла на этой стене в осажденном Лондоне, — рассказывала я детям, — и я, тогда еще совсем маленькая девочка, стояла с нею рядом.

— А ты боялась? — спросил у меня шестилетний Генрих.

Я обняла его и тут же с улыбкой почувствовала, что ему хочется вырваться из моих объятий и стоять отдельно, прочно расставив ноги, и выглядеть независимым воином, готовым к сражению.

— Нет, — сказала я. — Я не боялась, потому что знала, что мой дядя Энтони непременно нас защитит. А еще я была уверена, что народ Англии никогда не причинит нам зла.

— Ничего, теперь я буду вас защищать, — пообещал Артур. — И если враги придут сюда, они сразу поймут, что мы полностью готовы к сражению. Я их ни капельки не боюсь!

И я почувствовала, как стоявшая рядом со мной миледи в страхе отшатнулась от края стены. У нее, в отличие от Артура, отнюдь не было такой уверенности.

Мы прошли по стене на северную сторону крепости, чтобы посмотреть, что творится на улицах города. От дома к дому бежали молодые подмастерья, стуча в двери и выкликая людей на защиту городских ворот; народ вытаскивал оружие из подвалов и покрытых пылью старых сундуков, готовя к бою старые мечи и пики. Обученные отряды ополчения устремились к городским стенам, готовясь к обороне.

— Видишь? — указал мне на них Артур.

— Смотрите, сколько людей готовы за нас сражаться, — тут же сказала я королеве-матери. — Они вооружаются и явно намерены противостоять мятежникам. А сейчас они бегут к городским воротам, чтобы их запереть.

Но у миледи на лице по-прежнему было написано сомнение, и я поняла: она боится, как бы лондонцы не распахнули городские ворота настежь, как только услышат, что мятежники требуют отменить налоги.

— Ну, так или иначе, а в Тауэре мы в безопасности, — заметила я. — Ворота крепко заперты, решетка спущена, и потом у нас есть пушки!

— Я надеюсь, Генрих подоспеет со своей армией и спасет нас, как ты думаешь? — дрожащим голосом спросила миледи.

Мы с Мэгги незаметно подмигнули друг другу, и я сказала:

— Я уверена, что вскоре он будет здесь.

Но в итоге именно лорд Добни, а не Генрих, обрушился на измученных длительным переходом мятежников, только-только устроившихся отдохнуть. Кавалерия Добни мчалась сквозь ряды спящих на земле людей, нанося рубящие и режущие удары направо и налево, словно упражняясь в фехтовании среди стогов сена. Мечами, впрочем, были вооружены не все; у некоторых были булавы — это такой большой, тяжелый шар на цепи, способный расколоть человеку голову, как орех, или превратить лицо в котлету, даже если оно прикрыто металлическим забралом. Другие, с копьями наперевес, с ходу пробивали насквозь людские тела или орудовали боевыми топорами, страшное острие которых способно разрубить даже металлические латы. Генрих весьма четко спланировал это сражение, поместив кавалерию и лучников по разные стороны от армии повстанцев, так что у тех не было шансов на спасение. Мятежники, вооруженные в основном дрекольем и вилами, выглядели как перепуганные овцы, которых согнали сюда с убогих пустошей; они всем стадом бросались то в одну сторону, то в другую и в ужасе метались, пытаясь вырваться из этого кольца и спастись. Слыша в воздухе свист тысяч стрел, они бросались бежать и тут же оказывались под копытами кавалерии; они шарахались в другую сторону и натыкались на пехоту, вооруженную пиками и аркебузами, грозно надвигавшуюся на них и совершенно не внемлющую никаким призывам о братстве.

В итоге армия мятежников была поставлена на колени и легла лицом в грязь, даже не успев бросить оружие и поднять руки в знак того, что они сдаются. Их вожак сбежал еще во время сражения, спасая собственную жизнь, однако его догнали и поймали, точно запаленного оленя после долгой охоты. Лорд Одли, считавшийся предводителем повстанцев, передал свой меч лорду Добни, своему другу детства, и тот с мрачным видом этот меч принял. Но ни тот, ни другой не были полностью уверены, что сражались за правое дело и на «правильной» стороне; складывалось ощущение, что капитуляции противника не хватало уверенности, а нашей победе — благородства.

— Все. Опасность нам больше не грозит, — сказала я детям, когда в Тауэр прибыли разведчики и рассказали, что сражение закончено. — Армия вашего отца одержала победу над теми плохими людьми, которые подняли восстание, и они теперь отправились по домам.

— Жаль, что не я возглавлял нашу армию! — воскликнул маленький Генрих. — Я бы выбрал себе булаву! Бах! Бах! — И он прогарцевал по комнате, изображая всадника, который в одной руке держит поводья мчащегося галопом коня, а в другой — булаву.

— Возможно, тебе еще удастся всласть повоевать, когда ты станешь постарше, — утешила я его, — но вообще-то я надеюсь, что теперь нам удастся хотя бы некоторое время пожить мирно. Повстанцы вернутся в свои дома, а мы — в свои.

Артур, дождавшись, когда младших детей что-то отвлечет, подошел ко мне и тихо сказал:

— На рынке Смитфилд строят виселицы. Ужасно много виселиц! Так что некоторые из повстанцев точно домой не вернутся.

— Ну что ж, наказать бунтовщиков необходимо, — поспешила я защитить Генриха перед его помрачневшим сыном. — Король не может без конца проявлять терпимость и милосердие.

— Но он продает жителей Корнуолла в рабство! — возмутился Артур.

— В рабство? — Я была настолько потрясена, что некоторое время молча смотрела в серьезное лицо сына. — В рабство? Кто это тебе сказал? Он, наверно, ошибся?

— Мне сказала об этом сама миледи королева-мать. Король намерен продать их варварам на галеры; там их прикуют к веслам цепями, и они будут грести, пока не умрут. А некоторых он хочет продать в рабство в Ирландию. После этого у нас в течение по крайней мере целого поколения не найдется в Корнуолле ни одного друга! Разве король может продавать своих подданных в рабство?

Я молча смотрела на сына, понимая, какое наследство мы ему можем оставить, и не находила ответа.

Да, мы одержали победу, но она была завоевана с такой неохотой, что принесла мало радости. Генрих без энтузиазма посвящал в рыцарство тех, кто особенно отличился в сражении, и эти «герои» с ужасом думали о том, что теперь, удостоившись такой чести, вынуждены будут пойти на новые и немалые расходы. На всех, кто сочувствовал мятежникам, были наложены тяжелые штрафы; и лорды, и представители джентри были должны выплатить в казначейство огромные суммы, и это, как рассчитывал Генрих, послужит гарантией их хорошего поведения в будущем. Предводители восстания были отданы под суд и казнены; их сперва повесили, затем им, еще живым, вспороли животы, вынули внутренности, показали им, обезумевшим от боли, а затем их четвертовали, причем конечности им рубили, когда некоторые были все еще живы, так что умирали они очень долго и в страшных мучениях. Лорду Одли попросту отрубили голову, обвинив в том, что он вместе со своими арендаторами пошел против короля, и толпа смеялась над ним, когда он с мрачным лицом взошел на эшафот и сам положил голову на плаху. Армия Генриха преследовала повстанцев вплоть до самого Корнуолла, и там мятежники сразу рассыпались в разные стороны, исчезли за густыми зелеными изгородями, делавшими улицы похожими на зеленые туннели, и никто уже не мог сказать, ни куда исчезли эти предатели, ни чем они сейчас занимаются.

— Они просто выжидают, — сказал Генрих.

— Но чего? — спросила я, будто не знала этого.

— Они ждут прибытия этого мальчишки.

— А где он сейчас?

Впервые за много месяцев Генрих улыбнулся.

— Он думает, что вот-вот начнет против меня военную кампанию, оплаченную королем Шотландии.

Я молча ждала продолжения; теперь я уже хорошо знала, что означает эта его победоносная сияющая улыбка.

— Только у него ничего не выйдет!

— Вот как?

— Его обманом заманили на борт судна и вскоре передадут мне. Яков, король Шотландии, в конце концов признал, что мальчишку должен получить я.

— Значит, тебе известно, где он сейчас?

— Да, мне это известно, как известно и название того корабля, на котором плывут он, его жена и его маленький сын. Яков Шотландский предал его, и теперь он в моих руках. Мои союзники, испанцы, должны будут перехватить его во время этого плавания, изображая самые горячие дружеские чувства, и привезти ко мне. Наконец-то мы положим всему этому конец!