Вестминстерский дворец, Лондон. Декабрь, 1485 год

И снова королевский герольд явился к нашим дверям, извещая нас, что король намерен пожаловать к нам с визитом. Мало того, на этот раз он собирался у нас еще и пообедать, а вместе с ним и человек двадцать его придворных. Мать немедленно приказала позвать к ней старшего повара, старшего подавальщика и старшего сомелье и представить ей меню тех блюд и вин, которые могут быть приготовлены и поданы к столу сегодня же, и отправила их заниматься подготовкой к обеду. Прежде ей не раз доводилось устраивать грандиозные пиры с невероятным разнообразием кушаний и сотнями гостей; все это происходило в этом самом дворце в те времена, когда мой отец был любимым королем Англии, а она — его королевой. И сейчас она с удовольствием готова была продемонстрировать Генриху — ибо он, будучи выслан из Англии и страшась за свою жизнь, пятнадцать лет болтался на задворках Бретани с крошечным «передвижным» двором, — как следует управлять настоящим королевским дворцом.

Парнишка-истопник снова с трудом поволок по лестнице наверх бочку для купания; моим кузенам опять велели сидеть в своих комнатах и носа оттуда не показывать, им даже в окна запретили выглядывать.

— Но почему? — спросила у меня Мэгги, проскользнув ко мне в комнату за спиной у горничных, явившихся с целой охапкой подогретых простыней; они принесли также бутылку с розовой водой, чтобы после купания умастить мне волосы. — Неужели твоя матушка считает, что у Тедди не хватит ума вести себя достойно и почтительно в присутствии короля? Почему нам нельзя познакомиться с королем Генрихом? — Она вспыхнула. — Или твоя матушка нас стыдится?

— Просто она не хочет отвлекать короля от основной цели, а появление мальчика, принадлежащего к Дому Йорков, его, безусловно, отвлечет, — кратко пояснила я. — Но в целом это не имеет никакого отношения к тебе или к Эдварду. Генрих, разумеется, знает о вас обоих; да и его мать, которая самым тщательным образом собирает все слухи о том, что творится в Англии, наверняка о вас не забыла. Она, кстати, взяла вас под свою опеку; и все же вам безопасней не попадаться ни ему, ни ей на глаза.

Мэгги побледнела.

— Ты думаешь, что король может отнять у меня Тедди?

— Нет, вряд ли, — сказала я. — Но присутствовать сегодня за обедом Тедди совершенно не нужно. Лучше все-таки не сталкивать его и Генриха лбами. И потом, если Тедди нечаянно обмолвится в присутствии Генриха, что он рассчитывает когда-нибудь стать королем, получится очень неловко.

Мэгги усмехнулась.

— Мне очень жаль, что кто-то когда-то сказал ему, что он первый претендент на английский трон, — сказала она. — Он это принял так близко к сердцу! Лучше бы он об этом вообще не знал и не думал.

— Тем более лучше ему сейчас держаться в тени, пока Генрих ко всему здесь не привыкнет, — сказала я. — Тедди — очень милый мальчик, и все же, по-моему, ему не всегда можно доверять — в том смысле, что он не всегда знает, когда надо держать рот на замке.

Мэгги огляделась, заметила выложенное на постели мое новое платье, только сегодня привезенное от портного из Сити, — естественно, в зеленых тонах Тюдоров и с «узлами любви» на плечах — и тихо спросила:

— Тебе очень не хочется замуж, Лиззи?

Я пожала плечами, скрывая свою затаенную боль.

— Что же делать, ведь я принцесса Йоркская, — сказала я. — Я должна выйти за него замуж. Мне так или иначе следовало выйти за того, кто соответствовал планам моего отца. Я была помолвлена чуть ли не с колыбели. И теперь у меня нет выбора; да я никогда и не ожидала, что у меня будет какой-то выбор — вот только однажды случилось чудо, но теперь это кажется мне лишь мимолетным сказочным видением. Когда придет твое время, ты тоже должна будешь выйти замуж за того, за кого тебе прикажут.

— И ты поэтому так печалишься? — спросила Мэгги. Она всегда была удивительно милой, внимательной и серьезной девочкой.

Я покачала головой.

— Да нет, я вовсе не печалюсь. Гораздо хуже: я ничего не чувствую, — честно призналась я. — Мне все равно, а это, пожалуй, и есть самое плохое. Да, мне абсолютно все равно.

Генрих со своими придворными прибыл вовремя; все они были красиво одеты и любезны, но многие старательно скрывали улыбку. Половина его двора — это наши старые, точнее бывшие, друзья; причем большинство — наша родня по браку, а то и по крови. Так что очень многое осталось невысказанным, когда лорды, входя, приветствовали нас; ведь еще совсем не так давно мы принимали их в этом дворце как члены королевской семьи.

Мой кузен Джон де ла Поль, которого Ричард назвал своим наследником перед битвой при Босуорте, явился вместе с матерью, моей теткой Элизабет. И сама она, и вся ее семья стали теперь верными слугами Тюдоров и приветствовали нас с осторожной улыбкой.

Моя вторая тетка, Кэтрин, теперь носила имя Тюдор и шла рука об руку со своим новым мужем, дядей короля; но она, как всегда, склонилась перед моей матерью в глубоком реверансе, а выпрямившись, нежно с ней расцеловалась.

Мой дядя Эдвард Вудвилл, родной брат моей матери, тоже вошел в число придворных Генриха, считаясь его надежным и уважаемым другом. Он не расставался с Генрихом в течение всех долгих лет его ссылки и сражался в составе его армии при Босуорте. Он низко склонился над рукой моей матери, затем расцеловал ее в обе щеки, как и полагается брату, и я слышала, как он шепнул: «Приятно снова видеть тебя на твоем законном месте, Лиззи-ваша-милость!»

Матери удалось устроить настоящий пир с двадцатью двумя переменами кушаний; а после того, как все насытились, была убрана посуда и раскладные столы, мои сестры Сесили и Анна исполнили для короля и придворных танец.

— Прошу вас, принцесса Элизабет, станцуйте для нас и вы, — обратился ко мне Генрих.

Я глянула на мать: мы с ней договорились, что танцевать я не буду. В последний раз я танцевала в этих залах во время рождественского бала и была одета в роскошное шелковое платье, столь же богатое, как и платье королевы Анны, и, мало того, сшитое по тому же образцу — словно специально для того, чтобы все сравнивали ее и меня; а ведь я была моложе Анны на десять лет, и ее супруг, король Ричард, просто глаз с меня не сводил. Весь двор знал, что он по уши в меня влюблен и готов ради меня даже оставить свою больную жену. В тот раз я танцевала для него вместе с сестрами, но смотрел он только на меня. И я чувствовала, что на меня смотрят сотни людей, но танцевала я только для него одного…

— Не угодно ли вам тоже станцевать для нас? — повторил Генрих, и я, подняв глаза, встретилась с прямым взглядом его светло-карих, ореховых глаз и поняла, что не могу придумать никакого извинения и отказаться.

Я встала и подала руку Сесили — ей предстояло танцевать со мной в паре, нравится это ей или нет; музыканты, ударив по струнам, заиграли сальтарелло. Прежде Сесили много раз танцевала со мной перед королем Ричардом, и я заметила, как презрительно искривились ее губы: она явно подумала о том же. Сейчас, возможно, ее раздражало, что она, словно рабыня, обязана развлекать нашего нового «султана», но на самом деле куда более униженной в данном случае оказалась я, и это, похоже, служило самолюбивой Сесили утешением. Сальтарелло — быстрый танец с прыжками, поворотами и постоянной сменой движений, а мы обе отличались ловкостью и изяществом в танцах и кружили по залу, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга и воссоединяясь со своими партнерами, то снова сходясь в центре зала. Музыканты завершили танец громкими звуками фанфар, и мы склонились перед королем в реверансе, затем поклонились друг другу и вернулись на прежнее место возле нашей матери, слегка порозовевшие и запыхавшиеся, а в центр зала вышли музыканты и стали играть для короля.

Он слушал внимательно, одной рукой отбивая ритм по подлокотнику кресла. Музыку он явно любил и, когда музыканты умолкли, отметив это финальным громом фанфар, подал им несколько золотых монет; это было достаточное вознаграждение, но далеко не королевское. Наблюдая за ним, я поняла, что он столь же осторожно обращается с деньгами, как и его мать, — этот молодой человек, безусловно, не считал, что весь мир ему чем-то обязан, в частности троном. Он еще не успел привыкнуть к истинно королевскому богатству и не испытывал удовольствия, тратя деньги. Короче, это был совсем не такой человек, как мой Ричард. Ричард прекрасно понимал, что человек благородного происхождения и жить должен как лорд, а свое богатство щедро распределять среди своих подданных. Вскоре музыканты заиграли танец для всех, и король, склонившись к уху моей матери, сказал ей, что хотел бы немного побыть со мной наедине.

— Да, конечно, ваша милость. — Она уже собиралась встать и отойти от нас в другой конец зала, уведя с собой и остальных девочек, чтобы оставить нас наедине, но Генрих остановил ее протестующим жестом и сказал:

— Наедине. И чтобы нам никто не мешал. В каком-нибудь укромном месте.

Мать колебалась; я чувствовала, что она производит в уме некие расчеты. Во-первых, он — король. Во-вторых, мы помолвлены. Наконец она решила, что, так или иначе, отказывать ему нельзя, и предложила:

— За той дверкой, что сразу за пиршественным столом, есть небольшая комнатка; там вы сможете быть совершенно одни. А я прослежу, чтобы вам никто не помешал.

Он поклонился и встал. Музыканты перестали играть, придворные с шорохом склонились в сотне поклонов, а затем поскорее выпрямились, чтобы увидеть, что будет делать король. А Генрих предложил мне опереться о его руку и следом за моей матерью спустился с округлого возвышения, где стоял королевский стол, направляясь к украшенной аркой небольшой двери в дальнем конце зала, ведущей в частные покои. Все были потрясены тем, что мы столь внезапно покинули пиршественный зал в самый разгар веселья и танцев. У двери, ведущей в потайную комнатку, моя мать, слегка пожав плечами, отступила в сторону, давая нам пройти, словно мы были не женихом и невестой, а актерами, сходящими со сцены в некую частную жизнь, не имеющую готового сценария.

Как только мы оказались в заветной комнатке, Генрих плотно закрыл за собой дверь, и я услышала, как в зале снова заиграли музыканты, хотя звуки музыки и были сильно приглушены толстыми деревянными створками. И тут Генрих, не скрываясь, повернул в замке большой ключ.

— Что это вы делаете? — вырвалось у меня. Я была слишком потрясена этим поступком, чтобы помнить о хороших манерах. — Зачем вы заперли дверь?

Он повернулся ко мне, крепко обнял за талию и с такой силой притянул к себе, что вырваться было невозможно.

— Сейчас мы с тобой познакомимся поближе, — сказал он.

Я перестала вырываться, точно испуганная девственница, и попыталась иначе отвоевать свои позиции.

— Я бы предпочла вернуться в зал, — холодно заметила я.

Генрих уселся в огромное кресло, более похожее на трон, и потянул меня к себе на колени, и я присела, как курица на насест; это, по-моему, была отвратительная картина: он был похож на пьяного посетителя таверны, а я — на шлюху, которой он только что заплатил.

— Нет, туда мы не вернемся, — сказал он. — Я же говорю: сейчас мы с тобой познакомимся поближе.

Я снова попыталась вырваться, но он держал крепко. Более яростно сопротивляться я не решалась: это означало бы, что я подняла руку на короля Англии, а значит, совершила акт предательства.

— Ваша милость… — еле вымолвила я.

— По-моему, мы с тобой вскоре должны пожениться, — сказал он, и голос его прозвучал достаточно жестко. — Я имел честь узнать, какой интерес питают уважаемые члены парламента к этому браку. Должен отметить, что у вашего семейства сохранилось немало друзей среди моих лордов. К ним относятся даже те, кто сейчас делает вид, будто перешел на мою сторону. Именно они дали мне понять, что вы настаиваете на свадьбе. Я польщен, благодарю вас за внимание. Мы оба прекрасно знаем, что с момента нашего обручения прошло уже два долгих года, и теперь, по-моему, нам следовало бы закрепить обручение супружеским соитием.

— Что?!

Он вздохнул, словно его начинала утомлять моя непонятливость.

— Мы закрепим соитием заключенный между нами брачный союз, так сказать, доведем дело до конца.

— Ни за что, — ровным тоном сказала я.

— Так или иначе, а это сделать придется — в первую же брачную ночь. Так почему не сейчас? Какая разница?

— А разница в том, что вы намерены меня обесчестить! — воскликнула я. — И хотите совершить это в покоях моей матери, когда и она, и мои сестры находятся в двух шагах отсюда, прямо за этой дверью! Вы хотите обесчестить меня во дворце, принадлежавшем моей матери! Вы нарочно хотите сделать это до нашей свадьбы, чтобы…

Он прервал меня с холодной улыбкой:

— Не думаю, что у вас осталось так уж много чести, чтобы столь яростно ее защищать, принцесса Элизабет. И прошу вас… не бойтесь, я и так прекрасно знаю, что вы, моя дорогая, не девственница. Я давно утратил счет тем, кто в подробностях описывал мне, какой пылкой любовницей вы были для короля Ричарда. Немало было и тех, кто не счел за труд проделать долгий путь из Англии в Бретань исключительно для того, чтобы сообщить мне, что видел, как вы с ним рука об руку гуляете по саду, или как он каждую ночь приходит в вашу комнату, или как вы, будучи фрейлиной его жены, большую часть времени проводите в его постели. Хватало, впрочем, и таких, кто утверждал, что королева Анна умерла от яда, который именно вы опустили в ее стакан. Видимо, ваша мать любезно предоставила вам свои итальянские порошки, чтобы уничтожить очередную жертву. И Риверсы благополучно перетекли через очередное препятствие, возникшее у них на пути.

Я была в таком ужасе, что едва могла говорить.

— Я никогда — клянусь Господом! — никогда не причинила бы зла королеве Анне!

Он пожал плечами, словно для него не имело никакого значения, действительно ли я являюсь убийцей, причем убийцей самой королевы.

— Ах, кому какое теперь до этого дело? Осмелюсь сказать, мы оба совершали такие поступки, о которых предпочли бы не вспоминать. Анна мертва, Ричард мертв, мертвы и ваши братья, а вы помолвлены со мной.

— Мои братья мертвы? — воскликнула я, вся обратившись в слух при этих словах.

— Конечно, они мертвы. Так что, кроме нас, никого больше не осталось.

— Откуда вам это известно?

— Ну, я просто знаю, и все. Ладно, а теперь наклонись-ка поближе.

— Вы говорите о моих умерших братьях и хотите меня опозорить? — Я едва могла говорить, так переполняли меня чувства.

Генрих откинул голову назад и засмеялся, словно мои слова от души его повеселили.

— Действительно! Разве я могу опозорить такую девушку? Да твоя репутация, милая моя, известна на многие мили вокруг, так что ты и так уже опозорена. Весь последний год я думал о тебе лишь чуть лучше, чем об обыкновенной шлюхе и убийце.

Под градом этих оскорблений у меня перехватило дыхание, а Генрих все крепче сжимал мою талию своими жесткими руками, все сильней вдавливал мой зад в свои костлявые колени, а я по-прежнему изо всех сил вырывалась, словно ребенок, которого насильно хотят приласкать.

— В таком случае вы не можете желать меня! Мало того: вы прекрасно знаете, что я вас не желаю!

— Да, это чистая правда. Желания у меня нет. Я не слишком люблю подпорченное мясо, да и объедки другого мужчины мне не нужны. Особенно объедки того, кто уже мертв. Меня просто тошнит от мысли о том, как этот узурпатор Ричард тебя лапал, а ты льнула к нему, желая подобраться как можно ближе к короне!

— В таком случае немедленно меня отпустите! — выкрикнула я и снова попыталась вырваться, но он держал крепко.

— И не подумаю. Ты же понимаешь, что мне все равно придется на тебе жениться; уж твоя-то мать-ведьма позаботилась, чтобы это непременно произошло. Да и обе палаты парламента постарались. Мне, собственно, необходимо заранее знать одно: насколько ты способна к зачатию. Да, я хочу знать, что мне подсовывают. И поскольку меня вынуждают на тебе жениться, мне нужны доказательства того, что моя будущая жена достаточно плодовита. Нам, Тюдорам, необходим наследник, и ты должна родить мне принца. Но если выяснится, что ты бесплодна, все усилия твоей матери окажутся тщетными.

Теперь я уже по-настоящему с ним боролась, стремясь разомкнуть его жесткие руки и отцепить железные пальцы, больно стиснувшие мою талию; но мне некуда было деться, и он по-прежнему сжимал меня с такой силой, словно хотел удушить.

— Ну, давай, — слегка запыхавшись, сказал он. — Сама и прямо сейчас. Или ты хочешь, чтобы я тебя изнасиловал? По-моему, лучше тебе самой приподнять подол своего хорошенького платья и позволить мне быстренько все сделать. А потом мы сможем снова вернуться к пирующим — ведь твоя мать устроила настоящий пир. И может быть, ты снова для нас станцуешь. Как это сделала бы и любая другая шлюха.

При этих словах я на мгновение просто замерла, скованная ужасом, глядя в его гладкое худощавое лицо. И тут он, к моему удивлению, вдруг схватил меня за запястье, выпустив наконец мою талию. Я мгновенно спрыгнула с его колен и встала с ним рядом. Последнее, о чем я успела подумать, не вырвать ли мне у него руку, не броситься ли к двери, не выбежать ли в зал, к людям, но он сжимал мое запястье с такой силой, что кожа горела, и так мрачно смотрел на меня, что я поняла: удрать мне не удастся. Чувствуя, что у меня нет ни малейшего шанса на спасение, я вспыхнула ярким румянцем; на глаза невольно навернулись слезы, и я еле слышно взмолилась:

— Прошу вас, умоляю, не заставляйте меня это делать!

Он слегка пожал плечами, словно не в силах был изменить ход событий, снова крепко обхватил меня за талию, словно опасаясь, как бы пленница не вырвалась, и свободной рукой стал потихоньку приподнимать подол моего платья в зеленых тонах Тюдоров.

— Обещаю, я сама приду к вам сегодня ночью… — предложила я. — Я тайно пройду прямо в ваши покои…

Он прервал меня жестким смехом, звучавшим как обвинение.

— Значит, ты хочешь тайком пробраться в королевскую постель, как в былые времена? Что ж, дорогу туда ты знаешь отлично. И это еще раз доказывает, что ты и есть самая настоящая шлюха! Так что я возьму тебя так, как беру любую шлюху. Прямо здесь и прямо сейчас.

— Мой отец… — прошептала я. — Вы сейчас сидите в его кресле, в кресле моего отца…

— Твой отец давно мертв, а твой дядя не очень-то рьяно хранил твою честь, — сказал он и насмешливо фыркнул, словно мои слова развеселили его. — Ладно, давай-ка займись делом. Приподними платье и залезай на меня. Да-да, садись-ка верхом. Ты ведь не девственница. И прекрасно знаешь, как это делается.

Он продолжал крепко держать меня, и я медленно наклонилась и приподняла подол платья, а он свободной рукой развязал завязки на штанах и уселся поудобней, расставив ноги. Повинуясь его повелительному жесту, я, опираясь на руку, чуть приблизилась к нему.

Одной рукой по-прежнему сжимая мою талию, он второй рукой приподнял мою рубашку, украшенную изысканной вышивкой, заставил меня оседлать его, словно я и впрямь была шлюхой, с силой потянул меня вниз и резким толчком вошел в меня. Мне показалось, что меня пронзили насквозь. Я почувствовала на лице его горячее дыхание, смешанное с запахами тех блюд, которые он съел за обедом, закрыла глаза и отвернулась, стараясь не дышать. Я не осмеливалась даже подумать о Ричарде. Если бы в эту минуту я вспомнила, как меня любил Ричард, сколько радости было в его глазах, с каким восторгом он шептал мое имя, меня бы наверняка вырвало. Слава богу, Генрих довольно быстро добился того, чего хотел, сладострастно застонал, и я наконец решилась открыть глаза. Оказалось, что он внимательно на меня смотрит, но в его карих глазах нет ни капли восторга, ни даже удовлетворения. Он смотрел на меня, как на пленницу, вздернутую на дыбу его желания, и желание свое он удовлетворил, не испытав при этом никаких чувств.

— Не плачь, — сказал он, когда я слезла с него и подтерлась краем вышитой сорочки. — Ты что, хочешь показаться на глаза своей матери и всем придворным с заплаканной физиономией?

— Ты сделал мне больно, — возмущенно заявила я и показала ему красную отметину на запястье. Потом наклонилась, пытаясь привести в порядок измятое новое платье веселого зеленого цвета — цвета Тюдоров.

— Ну, извини, — равнодушно пожал он плечами. — Впредь постараюсь больно тебе не делать. Если, конечно, ты вырываться не будешь. Веди себя тихо — мне и держать тебя не придется.

— Что значит «впредь»?

— Кто-нибудь — твоя фрейлина, или твоя очаровательная сестрица, или, может, сама твоя милая матушка — впустит меня к тебе тайком ото всех. Да-да! Но я приду к тебе сам. Так что больше тебе в постели короля не бывать, и не надейся. Можешь передать своей сестре — или кто там сейчас спит с тобой? — чтобы устраивалась в другом месте. Я стану приходить каждую ночь и время выберу сам, хотя постараюсь до полуночи. Иногда, впрочем, получится несколько позже, и тогда уж придется тебе меня подождать. А матери можешь сказать, что это наше с тобой обоюдное желание.

— Она ни за что мне не поверит! — сердито бросила я, ладонью вытирая мокрое от слез лицо и покусывая губы, чтобы вернуть им прежний яркий цвет. — Моя мать никогда не поверит, что я сама согласилась заняться с тобой до свадьбы любовными утехами.

— Ничего, ей придется понять, что жена мне нужна только плодовитая, — строптивым тоном заявил он. — И пусть смирится с тем, что в день свадьбы ты уже должна быть беременна, иначе никакой свадьбы не будет. Я не дурак, чтобы позволить насильно женить меня на бесплодной женщине! Насчет этого мы, кстати, договорились заранее.

— Мы? — удивилась я. — Мы ни о чем таком не договаривались! И я с таким условием не согласна! Я никогда не говорила, что готова на подобное унижение! И моя мать никогда не поверит, что я сама на это согласилась! Она сразу поймет, что это не мое желание, а твое; она догадается, что ты меня принудил, взял меня силой…

Впервые за все это время Генрих улыбнулся.

— Нет, ты меня не так поняла. Я вовсе не тебя имел в виду. Я сказал «мы» не в смысле «ты и я» — такого я даже представить себе не могу. «Мы» — это я и моя мать.

Я перестала оправлять юбку, выпрямилась и повернулась к нему лицом; от удивления у меня даже рот слегка приоткрылся.

— Твоя мать дала согласие на то, чтобы ты меня изнасиловал? — спросила я.

Он кивнул.

— А почему бы и нет?

Я начала заикаться.

— Да ведь она обещала быть мне другом! Она заявила, что ей известна моя судьба! Что она будет за меня молиться!

Но Генриха все мои восклицания абсолютно не тронули; он не видел ни малейших противоречий в том, что его мать, выразив мне свои «теплые» чувства, приняла решение, что на всякий случай меня следует изнасиловать еще до свадьбы.

— Разумеется, она знает, какова твоя судьба, — пожал плечами Генрих. — И на все это… — он небрежным жестом указал на меня, словно включая в это понятие и мое покрытое синяками запястье, и мои заплаканные глаза, и мое унижение, и жгучую боль между ног, и мои душевные страдания, — воля Божья. Во всяком случае, именно так считает моя матушка.

Меня охватил такой ужас, что я застыла на месте, не сводя с него глаз.

А он рассмеялся, встал, заправил свою льняную рубашку в тесные штаны и аккуратно их зашнуровал.

— Сделать принца для трона Тюдора — это поистине акт Божьей воли, — сказал он. — Моя мать восприняла бы его появление на свет почти как великое таинство. Какие бы неприятности этому ни предшествовали.

Я кое-как утерла катившиеся по лицу слезы.

— В таком случае твой Бог очень жесток, а твоя мать еще хуже! — Я словно выплюнула эти слова ему в лицо, но он неожиданно согласился со мной:

— Да, я знаю. Но именно твердость и решимость моего Бога и моей матери привели меня сюда. Они — моя единственная надежда и опора.

Генрих умел держать слово: каждую ночь, как и обещал, он приходил ко мне; так больной приходит к аптекарю, зная, что там ему дадут нужное лекарство или поставят пиявок — и пропустить нельзя, и удовольствия не получишь. Моя мать молча выслушала меня, поджала губы и тут же перевела меня в другую спальню, находившуюся рядом с неширокой лестницей, по которой можно было спуститься прямо в сад и пройти к причалу, где Генрих ставил свой барк. Сесили мать ничего объяснять не стала; просто сказала, что отныне та будет спать вместе с младшими сестрами, а я — одна. И Сесили, сгоравшая от любопытства, не решилась задавать ей какие-то вопросы, увидев ее побледневшее от сдерживаемой ярости лицо. Мать сама впускала Генриха в дом, отодвинув засов на внешней двери, и сама провожала его в ледяном молчании до дверей моей комнаты, ни разу не сказав ему ни слова приветствия. Она вела его ко мне, а потом обратно к входным дверям молча, точно врага, исполненная презрения, с высоко поднятой головой. Ночью она не ложилась спать и поджидала его, сидя в маленькой гостиной, освещенной одной-единственной свечой и еле теплящимся огнем в камине. Когда Генрих выходил из моей комнаты, мать, скрывая под молчанием бессильную ярость, выпускала его и запирала за ним дверь. Ему и впрямь нужно было обладать чрезвычайной решимостью в достижении цели, чтобы вот так каждую ночь являться ко мне под взглядом ненавидящих серых глаз моей матери, которая от гнева и презрения, казалось, утратила дар речи; я думаю, он чувствовал, как ее горящий взгляд, точно раскаленное железо, пронзает его тощую спину.

Когда Генрих оказывался у меня в комнате, я сперва тоже упорно хранила молчание, но после нескольких первых визитов он явно стал чувствовать себя увереннее и даже порой перед уходом выпивал бокал вина, а потом стал понемногу расспрашивать меня о том, чем я занималась в течение дня, и рассказывать о своих делах и заботах. Чуть позднее он приобрел привычку садиться в кресло у камина и, закусывая бисквитами, сыром и фруктами, неторопливо беседовать со мной, и только потом он расшнуровывал свои штаны и «приступал к делу». Пока он сидел, глядя на языки пламени в камине, он вел себя совершенно нормально; мало того, он разговаривал со мной как с равной, доверительно, думая, похоже, что мне не безразлично, как он провел день. Он рассказывал мне всякие новости, касавшиеся двора; говорил, скольких людей был вынужден простить, ибо надеялся этим привязать их к себе; он даже советовался со мной относительно дальнейших планов по управлению страной. И я невольно втягивалась в беседу, хотя каждый вечер упорно начинала разъяренным молчанием. А вскоре я и сама невольно начала кое-что ему рассказывать: например, какие действия предпринимал мой отец в отношении той или другой страны или какие планы были у Ричарда. Генрих слушал меня очень внимательно, порой замечая: «Спасибо, вот хорошо, что ты мне об этом рассказала, я ничего этого не знал».

Он постоянно боялся попасть впросак, потому что плохо знал Англию, хоть и называл эту страну своей; потому что всю жизнь провел в изгнании; потому что даже по-английски говорил с иностранным акцентом — отчасти бретонским, отчасти французским; потому что мог опираться только на опыт и знания своего преданного, но не слишком образованного дядюшки Джаспера и тех наставников, которых Джаспер для него нанял. Впрочем, он с нежностью вспоминал о детстве, проведенном в Уэльсе, и о своем опекуне Уильяме Херберте, одном из самых близких друзей моего отца; вся его остальная жизнь была связана с культурой иной страны; он учился на чужбине, черпая сведения у своих учителей и дяди Джаспера, и пытался понять, какова же она, его родина, рассматривая весьма неточные географические карты, плоховато исполненные такими же, как он сам, изгнанниками.

У него, правда, было одно очень сильное воспоминание юности, которое он воспринимал почти как сказку, о том, как он подростком приезжал в Англию и был допущен ко двору безумного короля Генриха VI; как раз в этот период мой отец, король Эдуард IV, был вынужден бежать из страны, а моя мать, мои сестры и я, точно в ловушке, были заперты в темном холодном убежище. Генрих помнил этот визит к королю как некий кульминационный момент своего детства и отрочества, ибо в те дни его мать была совершенно уверена, что власть Ланкастеров будет реставрирована, что все они станут жить как единая семья и ее сын будет наследником престола. Именно тогда он безоговорочно поверил матери, поверил, что сам Господь направляет ее к победоносному завершению линии Бофоров, поверил в абсолютную правоту ее действий и намерений.

— Да, мы тогда видели, как вы проплыли мимо нас на королевском барке, — припомнила я. — Я и тебя видела на залитой солнцем палубе среди других придворных. Нам-то приходилось сидеть взаперти в подвале под аббатством, и всех нас уже тошнило от вечной сырости и полутьмы.

По словам Генриха, когда он преклонил колено перед королем Генрихом VI и тот, благословляя его, ласково коснулся его волос, ему показалось, что его коснулся истинно святой.

— Ведь он и впрямь был скорее божьим человеком, святым, а не королем, — сказал Генрих с той убежденностью, которая свойственна иным проповедникам, желающим, чтобы им непременно поверили. — В нем это просто чувствовалось. Он действительно был похож на ангела… — И Генрих вдруг умолк, словно вспомнив, что по приказу моего отца этот святой человек был убит во сне, ибо, почти утратив разум, точно малое дитя доверился ненадежному понятию чести Йорков. — Это был святой и мученик! — прибавил он обвинительным тоном. — Он принял смерть лишь после того, как помолился Господу. И умер, испытывая милосердие к тем, кто его убил, хотя эти убийцы были ничуть не лучше подлых еретиков и предателей!

— Да, наверное, — пробормотала я.

Вот так, каждый раз, разговаривая друг с другом, мы невольно напоминали друг другу об очередном конфликте между нашими Домами; казалось, любое наше соприкосновение оставляет на нас обоих кровавые отпечатки.

Генрих понимал, что поступил отвратительно, провозгласив начало своего правления с того дня, который предшествовал битве при Босуорте; то есть еще до того, как погиб король Ричард. Таким образом, любой, кто в день рокового сражения был на стороне законного правителя Англии и помазанника Божьего, мог быть назван предателем и в полном соответствии с законом предан смерти. Собственно, Генрих перевернул все законы с ног на голову и начал свое правление как самый настоящий тиран.

— Никто никогда так не поступал, — заметила я. — Даже короли Йорков и Ланкастеров признавали, что раз между их Домами существует соперничество, то любой человек волен выбирать, кому он будет с честью служить. А то, что сделал ты, означает, что люди, не совершив ничего дурного, оказались предателями и жестоко пострадают за это. Однако в предателей их превратил ты и только из-за того, что они преданно служили поверженному королю. Впрочем, ты ведь считаешь, что кто победил, тот и прав.

— Да, хотя это и звучит жестоко, — признал он.

— Это звучит отвратительно! Это же двойная игра! Как можно называть людей предателями, если они защищали своего законного правителя? Это противоречит не только закону, но и здравому смыслу. А также, по-моему, и воле Господа.

Однако улыбка Генриха свидетельствовала о том, что для него ничто на свете не имеет большего смысла, чем прочное, безоговорочное правление Тюдоров.

— О нет, ты не права. Это ничуть не противоречит воле Господа. Моя мать, женщина в высшей степени богобоязненная, почти святая, вовсе так не думает.

— И что с того? Неужели во всем единственным судьей у нас будет твоя мать? — резким тоном спросила я. — Неужели ей дано судить, какова была воля Господа? И справедливы ли английские законы?

— Безусловно. И я полностью доверяю только ее суждениям! — отрезал он и с улыбкой прибавил: — И я, конечно же, в первую очередь стану слушаться ее советов, а не твоих.

Он выпил бокал вина и с обычной веселой грубоватостью поманил меня в постель; мне начинало казаться, что так он скрывает ту неловкость, которую испытывает при общении со мной: ведь он же не мог не понимать, что поступил со мной отвратительно. В последующие несколько минут я обычно лежала на спине, неподвижная, как каменная глыба, и даже платье никогда не снимала. И никогда не помогала ему, когда он, пыхтя, задирал мне подол, который страшно ему мешал. Я позволяла ему делать что угодно, не возражая ни единым словом, но каждый раз отворачивалась к стене, и когда он впервые попытался поцеловать меня в щеку, его поцелуй пришелся мне в ухо, а я сделала вид, что ничего не заметила, словно мимо просто пролетела, слегка коснувшись меня, жужжащая муха.