Дворец Вестминстер, Лондон. Весна, 1489 год

Это было веселое Рождество. На все праздники приехала моя мать, а потом наступила долгая холодная зима, как это обычно бывает в Лондоне. Мы заказали особую мессу в честь моего дяди Эдварда, который умер в прошлом году во время предпринятой им экспедиции против французов.

— Ему вовсе не обязательно было участвовать в этой экспедиции! — сказала я, зажигая в память о нем свечу на алтаре.

Мать только улыбнулась, хотя я прекрасно знала, как сильно она тоскует по брату.

— О нет, обязательно, — сказала она, помолчав. — Эдвард никогда не относился к числу тех, кто способен спокойно сидеть дома.

— Зато тебе вскоре придется это делать, — с горечью заметила я. — Рождественские праздники закончены, и Генрих говорит, что ты должна возвращаться в аббатство.

Она повернулась к дверям, накинула на свои серебристые волосы капюшон плаща и спокойно сказала:

— Что ж, я ничего не имею против жизни в аббатстве, если ты и остальные мои девочки будете здоровы и счастливы. Впрочем, я вижу, что сейчас ты вполне довольна своей жизнью и, похоже, в кои-то веки пребываешь в мире с собой. — Я подошла к ней, и она, взяв меня за руку, спросила: — Значит, ты все же сумела полюбить его? Я очень надеялась, что со временем тебе это удастся.

— И это очень странно, — призналась я, — ведь в нем явно нет ничего героического, и я отнюдь не считаю его самым замечательным мужчиной в мире; я знаю, что он не слишком храбр, что у него часто бывает дурное настроение, которое он любит срывать на других. Но нет, мама, я, конечно же, не полюбила его так, как любила Ричарда…

— Существует много разновидностей любви, — мудро заметила моя мать. — И если любишь человека, который в чем-то не дотягивает до выдуманного тобой идеала, нужно быть снисходительной, делая скидку на то, что существует огромная разница между мечтой и реальной действительностью. А порой нужно просто прощать. Возможно, прощать приходится даже слишком часто, однако умение прощать часто приносит с собой любовь.

В апреле, когда в полях на южном берегу реки уже вовсю распевали птицы, я сказала Генриху, что мне не хочется ехать с ним на соколиную охоту. Мы были на конюшенном дворе, и он уже вскочил на коня, а моя лошадка, которую несколько дней держали в конюшне, нетерпеливо пританцовывала на месте в предвкушении прогулки, но грум крепко держал ее под уздцы.

— Смотри, прямо-таки рвется в бой! — сказал Генрих и тут же внимательно посмотрел на меня. — Что это с тобой? Ты же отлично с этим мерином справляешься. И потом, стоит тебе сесть в седло, и он тут же успокоится. На тебя это не похоже — ты же никогда не пропускаешь соколиную охоту.

Я лишь молча покачала головой.

— Может, хочешь другую лошадь? — предложил Генрих. Я улыбнулась: он явно очень хотел, чтобы я непременно поехала с ним на охоту. — Дядя Джаспер с удовольствием позволит тебе взять его коня. Он спокойный, как скала.

— Не сегодня, — упиралась я.

— Ты что, плохо себя чувствуешь? — Генрих бросил поводья конюху и соскочил с седла. — Ты и впрямь выглядишь немного бледной. Ты здорова, любовь моя?

Услышав эти нежные слова, я невольно прильнула к его груди, и его рука тут же обвила мою талию. Повернув голову так, чтобы мои губы почти касались его уха, я прошептала:

— Меня только что вырвало.

— Но лоб у тебя, по-моему, не горячий… — Он слегка вздрогнул. Ужас, который все испытывали перед той страшной болезнью, «потогонкой», которую принесла с собой его армия наемников, все еще был очень силен. — Скажи, ведь жара у тебя нет?

— Я не больна, — успокоила я его. — И никакого жара у меня нет. И утром я ничего плохого не ела, никаких незрелых фруктов, — с улыбкой заверила я мужа, но он по-прежнему ничего не понимал. — Да, меня тошнило и сегодня утром, и вчера, и, как мне кажется, завтра утром тоже будет тошнить!

Он снова внимательно посмотрел на меня, и в глазах его вспыхнула надежда:

— Элизабет, неужели?..

Я кивнула:

— Да. Я беременна.

Он еще крепче обнял меня.

— О, моя дорогая! Моя любимая! Какая это чудесная новость!

На глазах у всего двора он нежно поцеловал меня в губы и только потом огляделся, но теперь уже всем все наверняка стало ясно, такая сияющая у него была физиономия.

— Королева с нами не едет! — выкрикнул он, словно это была самая лучшая весть на свете.

Я ущипнула его за руку и тихо предостерегла:

— Сейчас еще слишком рано объявлять об этом.

— О, конечно, конечно! — И он снова поцеловал меня в губы, а потом склонился над моей рукой. Придворные с несколько озадаченными улыбками следили за этими неумеренными проявлениями радости и нежности. Правда, человека два-три сразу обо всем догадались и понимающе закивали. — Королева сегодня намерена отдохнуть! — возвестил Генрих. — Но никаких поводов для беспокойства нет. Она совершенно здорова, просто раздумала ехать на охоту и решила погулять в саду. Да и я бы не хотел, чтобы она ехала верхом. Она немного нездорова.

После этих слов все всё поняли, даже самые молодые. Придворные, разумеется, тут же принялись перешептываться, догадавшись, почему Генрих так крепко прижимает меня к себе и весь лучится от счастья. Впрочем, сам он не замечал понимающих улыбок придворных.

— Ступай и хорошенько отдохни, — велел он мне. — Я хочу, чтобы ты сегодня непременно как следует отдохнула.

— Хорошо, — сказала я, с трудом сдерживая смех. — Твое желание мне совершенно понятно. И всем остальным, по-моему, тоже.

Он усмехнулся, смутившись вдруг, как мальчишка.

— Ну и пусть. Я все равно не в силах скрыть, до чего счастлив. Ладно, я постараюсь привезти тебе к обеду самого лучшего фазана. — Он взлетел в седло. — Королева нездорова, — сообщил он конюху, державшему моего коня, — так что ты сам хорошенько погоняй ее лошадь и сегодня, и каждый день. Я не уверен, когда ее милость будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы снова кататься верхом.

Конюх низко поклонился.

— Непременно, ваша милость, — сказал он. И повернулся ко мне: — Я буду держать мерина наготове, чтобы вы в любую минуту могли прийти и сесть на него, коли вам такое желание придет.

— Королева нездорова, — снова громко оповестил Генрих свою свиту, хотя все уже и так радостно ему улыбались. — Но больше я пока ничего не скажу. — И он улыбнулся во весь рот, как мальчишка. — Нет, пока больше ничего. Пока нельзя ничего говорить. — И он, привстав в стременах, сорвал с головы шляпу и, взмахнув ею в воздухе, воскликнул: — Боже, храни королеву!

— Боже, храни королеву! — эхом откликнулись придворные и дружно заулыбались, а я засмеялась, глядя на Генриха, и тихонько сказала ему:

— Ты на редкость скрытен, мой дорогой. Чрезвычайно учтив, сдержан и очень, очень скрытен!