ГЛАВА 1

— Это не моя жизнь, — сказала я себе, даже не успев открыть глаза.

Это был мой утренний ритуал, который должен был защитить меня от грязи и зловония, драк и шума наступавшего дня. И сохранить для меня тот замечательный зеленый сад, который мне снился и названия которого я не знала. Я звала его Вайд.

— Это не моя жизнь, — повторила я, глядя заспанными глазами в тусклый сумрак раннего утра сквозь тусклое же окно.

Потом я перевела взгляд на мокрый, вечно протекающий потолок фургона, в котором мы жили. После этого я взглянула на соседнюю койку, чтобы проверить, проснулась ли уже Данди.

Данди, моей сестре-двойняшке, тоже было пятнадцать лет, и она выглядела такой же грязной, как я сама. Моя любимая сестра была лентяйкой, лгуньей и воровкой.

Ее глаза, темные как ежевика, блеснули в сумраке фургона.

— Это не моя жизнь, — прошептала я, прощаясь с миром, который исчезал при моем пробуждении, соприкасаясь с действительностью. И обернулась к Данди: — Встаем?

— Ты видела его во сне, Сара? — тихо обратилась ко мне Данди, называя меня тайным, магическим именем, которое пришло ко мне из снов.

— Да.

Я отвернулась к грязной стене и постаралась забыть Вайд, забыть мое имя Сара, которым никто не называл меня здесь. Все смеялись надо мной и звали меня только Меридон.

— Что тебе снилось? — продолжала расспрашивать Данди.

Она не была жестока, она была только любопытна.

— Мне приснилось, будто мой отец, высокий светловолосый человек, поднял меня и посадил в седло впереди себя. И я скакала на большой лошади, сначала по аллее, ведущей от дома, потом мимо полей. Дорога стала уходить все выше, и, когда мы достигли вершины холма, отец остановил лошадь и мы обернулись. Тут я увидела дом, чудесный квадратный дом из желтого камня. Сверху он казался маленьким, будто игрушечным.

— Рассказывай дальше, — попросила Данди.

— Заткнитесь вы там, — раздался хриплый голос из глубины фургона. — Еще ночь.

— Уже нет, — немедленно ввязалась я в спор.

Лохматая черная голова моего отца приподнялась с койки, и его опухшие глаза хмуро уставились на меня.

— Я сейчас выпорю тебя, — пригрозил он, не тратя лишних слов. — Спите немедленно.

Я промолчала. Данди выждала несколько минут и прошептала так тихо, чтобы отец, чья голова уже нырнула в ворох грязных одеял, не услышал нас:

— А что потом?

— Мы поскакали домой. — Я сощурила глаза, пытаясь воскресить в памяти образ лошади, скачущей под тенистой аркой высоченных буков и несущей на своей спине двух всадников. — Потом отец позволил мне править самой.

Данди кивнула, но она не была покорена этим образом. Лошади были частью нашей жизни с тех пор, как нас отняли от груди. Я же не находила слов, чтобы передать восторг, какой охватил меня во сне.

— Он учил меня скакать верхом, — тихо произнесла я, и мое горло сжалось. — Он любил меня. Да-да, я слышала это по его голосу. Это был мой отец, но он действительно любил меня, — жалобно продолжала я.

— Дальше, — нетерпеливо попросила Данди.

— Я проснулась, — ответила я. — И все.

— А ты не видела дом, твои платья и еду? — разочарованно протянула она.

— Нет, — подумав, ответила я. — В этот раз нет.

— О, — сказала Данди и притихла. — Как бы я хотела видеть такие же сны!

Угрожающий кашель раздался с нижней койки, и мы заговорили еще тише.

— Ты увидишь этот дом в действительности, — пообещала я. — Это же реальное место, оно в самом деле где-то есть. Мы обе туда когда-нибудь попадем.

— Вайд, — повторила она. — Смешное название.

— Это не полное название, — объяснила я. — Там есть еще какой-то слог, я не могу расслышать какой. Но где-то такое место в самом деле существует. И моя жизнь будет проходить там.

Я улеглась на спину и уставилась на грязный потолок, стараясь забыть о хриплом голосе отца, о запахе застоявшейся мочи и о кислой духоте небольшого фургона с закрытыми окнами, в котором спали четверо человек.

— Во всяком случае, я должна там побывать, — повторила я себе.

У меня были три маленькие радости, делавшие сносной жизнь беззащитного цыганского ребенка с отцом, который ничуть не заботился о своем потомстве, и с мачехой, которая заботилась о нем еще меньше. Первой из них была Данди, моя двойняшка, с которой мы были тем не менее ничуть не похожи. Второй — лошади, которых мы дрессировали и затем продавали. И третьей — сны о Вайде.

Если бы не Данди, мне кажется, я бы уже давно сбежала отсюда. И к нынешнему жаркому лету 1805 года, когда мне исполнилось пятнадцать, меня бы уже давно здесь не было.

К лету, когда я впервые восстала против отца.

В тот день мы должны были дрессировать пони для езды под дамским седлом. Я считала, что лошадь еще не готова к этому, а отец настаивал на своем. Всякий увидел бы, что лошадь совсем еще не объезженная. Но отец поставил ее на корду два или три раза, она пошла хорошо, и он велел мне начать ее объезжать. Данди он не мог приказать это. Она просто улыбнулась бы одной из своих дразнящих медленных улыбок и сбежала бы на целый день, засунув мимоходом в карман корку черствого хлеба и кусок заплесневелого сыра. Но домой она вернулась бы с тушкой украденного цыпленка, и это спасло бы ее от битья.

Поэтому мне было приказано скакать на этом пони, слишком молодом для дрессировки и слишком пугливом для седла.

— Он совсем не готов, — попробовала я настоять на своем.

— Готов, — отрезал отец. — Садись.

Я внимательно посмотрела на отца. Вчера он страшно напился, и его сегодняшняя бледность и красные веки свидетельствовали о том, что у него нет никакой охоты стоять под полуденным солнцем с игривым пони на поводу.

— Давай я потренирую его, — предложила я.

— Ты будешь скакать на нем, — оборвал он меня. — И не учи меня, сучка.

— К чему такая спешка? — поинтересовалась я, на всякий случай отступая от него подальше.

— У меня есть для него покупатель, — последовал ответ. — Один фермер хочет купить его для своей дочери. Но он должен быть готов к следующей неделе.

— Ну так я и приготовлю его к следующей неделе, — опять предложила я, — а сегодня повожу его на корде.

Отец искоса взглянул на меня и позвал: «Займа!» При этом крике из фургона выскочила моя мачеха и выжидающе остановилась.

— Иди подержи ее! — сказал он мне, кивнув на лошадь. — Я хочу воды.

И он пошел к телеге. Я как дура стояла и ждала, пока он пройдет мимо меня. Но, едва поравнявшись со мной, он резко бросился на меня и заломил мне руку за спину с такой силой, что я даже услышала, как затрещала кость.

— Немедленно садись на пони, — прошипел он мне в ухо, — или я так выпорю тебя, что ты не сможешь сидеть ни на нем, ни на чем другом целую неделю.

Я попробовала вырваться, но безрезультатно. Моя мачеха стояла, ковыряя в зубах и наблюдая эту сцену. Она никогда не вступалась за меня, беспокоясь только о себе, чтобы мои крики не разбудили ее собственного ребенка.

— Ладно, сяду. — Я посмотрела на отца взглядом таким же каменным, как и у него. — Но он тут же сбросит меня. Я опять сяду, и он опять сбросит. Мы так ничего не добьемся. Если б у тебя в голове было столько мозгов, сколько в желудке пива, ты бы понял это.

Прежде я никогда не разговаривала с ним так. От страха у меня даже заболел живот. Отец не сводил с меня глаз.

— Садись на лошадь, — повторил он.

Ничего не изменилось.

Он подвел ко мне пони, я выждала мгновение и прыгнула в седло. Едва почувствовав мою тяжесть, бедная лошадка взбрыкнула, как коза, и замерла, дрожа. Затем, будто поняв, что ее свободе пришел конец, она встала на дыбы, вырвав поводья из рук отца. Этот дурак, конечно, выпустил их, и теперь пони была предоставлена полная свобода. Я скрючилась на его спине, вцепившись в гриву мертвой хваткой, а он принялся скакать, то наклоняя голову вниз и вскидывая задние ноги, то становясь на дыбы и колотя воздух передними копытами, в попытках избавиться от меня. Мне ничего не оставалось, кроме как держаться за гриву пони и надеяться, что отец сумеет схватить поводья и придержать его, пока я не слезу. Я видела, что отец уже приближается к этому норовистому животному, но тут пони резко отпрыгнул в сторону, я не удержалась и тяжело рухнула на землю.

Лежа на боку, я инстинктивно пригнула голову и увидела, как в дюйме от меня просвистело тяжелое копыто, потом испуганный пони унесся на другой конец поля. Отец бросился за ним, даже не посмотрев в мою сторону. Мачеха по-прежнему занималась своими зубами, безучастно глядя на меня. Когда я по ночам плакала, оттого что никто на свете не любит меня, это не были страхи нервного ребенка. Это была горькая правда.

Я с трудом поднялась на ноги. Отец вел на поводу лошадь, нещадно стегая ее кнутом по морде. Хотя она жалобно ржала, во мне не проснулось сочувствия. Оно вообще было мне незнакомо.

— Садись на пони, — велел мне отец. А так как я медлила, он, угрожающе сжимая кнут, добавил: — Еще одно слово, и я изобью тебя до потери сознания.

Я смерила его ненавидящим взглядом и, чувствуя за собой новую, незнакомую прежде силу, сказала:

— Кто же тогда будет скакать на ней? Ты, что ли? Или, может, твоя Займа, которая даже на осла без скамейки залезть не может?

Сказав это, я повернулась на каблуках и отошла от отца, нагло раскачивая бедрами, как это делала при мне мачеха. Думаю, что, учитывая мою худобу и рваную юбку, едва прикрывавшую голени, зрелище это нельзя было назвать соблазнительным. Но мой отец справедливо увидел в нем открытое неповиновение и с гневным криком схватил меня за плечо.

— Ты сделаешь так, как я велю, или я выгоню тебя вон. — В нем клокотала ярость. — Сделаешь, или я изобью тебя, едва лошадь будет продана. Спустить с тебя шкуру я могу в любой день.

Я потрясла головой, чтобы убрать волосы с глаз и немножко прийти в себя. Конечно, мне еще недоставало храбрости, чтобы сопротивляться жестокости отца. Мои плечи поникли, и решимость оставила меня. Я знала, что, если сейчас уступлю, отец будет припоминать мне это всякий раз, когда напьется.

— Ладно, — угрюмо отозвалась я. — Ладно. Я поскачу на ней.

Вместе мы загнали пони в угол, я уселась в седло. Отец на этот раз крепче держал поводья, и я оставалась в седле чуть дольше. Но снова и снова он сбрасывал меня, и к тому времени, когда Данди вернулась домой, пряча за спиной украденного из чьих-то силков кролика, я лежала в своей подвесной койке вся в синяках и голова моя раскалывалась от боли.

— Спускайся, — предложила она, протягивая мне на второй ярус тарелку с кроличьим рагу. — Они с Займой напились и успокоились. Спускайся, и мы пойдем на реку купаться.

— Нет, — угрюмо отозвалась я. — Я буду спать. А его я просто ненавижу. И хочу, чтобы он умер. И эта идиотка Займа тоже.

Данди привстала на цыпочки, чтобы коснуться щекой моего лица.

— Очень больно? — спросила она.

— Больно и внутри и снаружи, — тихо ответила я. — Когда я вырасту, я убью его.

— А я тебе помогу, — пообещала Данди и погладила грязным пальцем мой лоб. — Пойдем, Меридон. Мы можем поплавать с детьми Ференц, они как раз приехали.

— Нет, — вздохнула я. — У меня все болит. Посиди со мной, Данди.

— Не-а, — отказалась Данди. Если уж она захотела уйти, то удержать ее было невозможно. — Я пойду с мальчишками Ференц. А завтра ты тоже будешь объезжать пони?

— Да, — ответила я. — И послезавтра. Лошадь должна быть готова к субботе. А девчонку, которой ее подарят, мне очень жаль.

В темноте я увидела, как блеснули в улыбке зубы Данди.

— Ты только не ссорься с ним завтра, — предупредила она меня. — Ты его все равно не победишь. Он опять изобьет тебя.

— Постараюсь, — пообещала я.

Затем я отвернулась от нее, от сумрачной духоты нашего жилища, от вечернего неба, виднеющегося в дверном проеме. Я поплотней зажмурила глаза и постаралась забыть о боли в теле и о страхе в моем мозгу. И об отвращении к отцу, и о ненависти к Займе. И о моей беспомощной и безоглядной любви к Данди. И обо всем моем безотрадном, грязном, нищенском существовании.

Я постаралась вообразить себя дочерью сквайра, владельца Вайда. Я стала думать о высоких деревьях, отражающихся в спокойной реке. О розах, так сладко цветущих в саду у дома. И, уже проваливаясь в сон, я увидела себя в обеденном зале, освещенном пламенем горящих свечей, за огромным, махагонового дерева, столом. Лакеи в ливреях вносили в зал одно блюдо за другим. Мое вечно голодное тело отозвалось на это видение дрожью, но заснула я с улыбкой счастья на губах.

Так как накануне отец не стал напиваться до полусмерти, на следующий день он лучше справлялся с лошадью, и я ухитрилась оставаться на ней дольше, а падая, приземляться на ноги.

— Завтра ты сможешь управиться с ней? — спросил он меня за обедом, который представлял собой остатки вчерашнего кролика и кусок черствого хлеба.

— Да, — уверенно сказала я. — Мы уедем на следующий день?

— В ту же ночь, — беззаботно ответил отец. — Я знаю, что эта лошадь никогда не будет ходить под дамским седлом. Она очень злобная.

Я сохраняла спокойствие, хоть и прекрасно знала, что пони был добрым и чутким животным, когда мы впервые увидели его. Но жестокость, с которой отец пытался достичь быстрых результатов, действительно сделала из него зверя. Если бы этого пони тренировать подольше, его можно было бы продать довольно дорого в богатый дом. Но понять это отец был не в состоянии. И эта глупая спешка в погоне за мизерными прибылями злила меня в отце больше всего.

Но вмешиваться я не стала.

— Куда мы отправимся потом? — лениво поинтересовалась я.

— В Солсбери, — без колебаний ответил отец. — Там можно будет сделать хорошие деньги на конской ярмарке. Даже эти лентяйки Займа и Данди смогут хоть раз в жизни немного заработать.

— Данди всю зиму кормила нас мясом, — немедленно ринулась я на защиту сестры.

— Она дождется, что ее когда-нибудь повесят. — Голос отца был по-прежнему спокоен. — Думает, что всю жизнь сумеет, закатывая глазки перед сторожами, выпрашивать у них дичь. Но когда девчонка станет старше, ей это не сойдет с рук. Они потребуют кое-чего другого взамен. А если она откажется, ее отдадут под суд.

— Ее посадят в тюрьму? — Я уже не могла усидеть на месте от тревоги.

— Они бы всех нас упекли в тюрьму, — горько засмеялся отец. — Или сослали бы в Австралию. Все против нас, даже самые лучшие из богатых людей. Я достаточно насмотрелся на них.

Я кивнула. Это была любимая тема отца. Когда он встретил мою мать, он был просто медником и неудавшимся торговцем. Она же была настоящая цыганка, странствующая со своим табором. Но ее муж умер, и она осталась с двумя дочками-двойняшками на руках. Он расхвастался о своем великом будущем, она поверила ему и вышла за него замуж, даже не получив благословения своей семьи. Они стали путешествовать все вместе. Но отца все время одолевали великие идеи. То он собирался стать крупным лошадником, то думал купить гостиницу, то хотел выводить новую породу лошадей. Одна бесполезная идея сменяла другую, а они все путешествовали и путешествовали в том самом бедном фургоне, который мать принесла с собой в приданое.

Я смутно помню ее: бледная и полная, слишком утомленная кочевой жизнью, чтобы играть с нами. К несчастью, она заболела тифом и вскоре умерла в страшных страданиях, заклиная похоронить ее по цыганскому обычаю. Все ее вещи полагалось сжечь в ночь ее смерти. Но отец не придерживался обычаев, поэтому он сжег какие-то лохмотья, а остальное продал. Данди он отдал мамину расческу, а мне — старый грязный шнурок с двумя золотыми застежками с обоих концов. Он сказал мне, что раньше это было ожерелье из розового жемчуга.

Откуда оно оказалось у мамы, он не знал. Это тоже было ее приданое, и он продавал жемчужину за жемчужиной, пока не остался только этот шнурок. На одной золотой застежке было выгравировано имя «Джон», а на другой — «Селия». Он бы и их продал, если б осмелился.

— Ты имеешь право на него, — сказал он, с видимым нежеланием отдавая мне этот шнурок. — Мать всегда говорила, что это для тебя, а не для Данди. Давай я продам застежки, а тебе оставлю шнурок.

Я помню, как крепко мои грязные пальцы сжали полученное сокровище.

— Я оставлю себе все, — ответила я.

— Но я поделюсь с тобой вырученными за них деньгами, — уступил он. — Мне — шестьдесят пенсов, тебе — сорок.

— Нет, — отрезала я.

— Этого хватит, чтобы купить булку с сахаром.

Мой голодный желудок сжался, но я оставалась тверда.

— Нет, — повторила я. — Кто такие эти Джон и Селия?

— Не знаю. — Отец пожал плечами. — Должно быть, какие-то люди, которых знала твоя мать. Она всегда говорила, чтобы я отдал его тебе. А обещания, данные мертвым, надо исполнять. Она велела тебе беречь его и показать тем людям, которые станут тебя искать. Когда кто-нибудь спросит, кто ты.

— А кто я? — немедленно потребовала я ответа.

— Одна из двух образин, с которыми я должен нянчиться, пока не избавлюсь от них.

Его хорошее настроение улетучилось вместе с надеждой получить обратно золотые застежки.

Это время уже не за горами, думала я, посасывая стебелек травы. Наш разговор произошел довольно давно, но отец по-прежнему считал, что он с нами нянчится. Он не замечал, что Данди практически кормит нас. Что без меня он не смог бы объезжать тех лошадей, которых он готовил на продажу. Он был отъявленным эгоистом, и притом очень глупым.

Я предчувствовала, что Данди кончит на панели. Это светилось в ее бесстыжих черных глазах. Если бы мы жили в настоящей цыганской семье, ее бы рано выдали замуж и муж и дети удержали бы ее. А здесь с нами никого не было. Отцу было безразлично, что с нами будет. Займа только хохотала, говоря, что к шестнадцати годам Данди уже попадет на улицу. Но я поклялась, что этого никогда не случится. И уберегу ее я.

Плохо, что это совсем не пугало Данди. Она была тщеславная и привязчивая. Она думала, что это означает хорошие наряды, танцы, внимание мужчин. Она прямо не могла дождаться, когда вырастет, и всякий раз, когда мы переодевались или купались, она допытывалась у меня, не стала ли ее грудь больше и привлекательнее. Данди смотрела на жизнь смеющимися ленивыми глазами и не ждала от нее ничего дурного. А я, которая встречала проституток в Саутгемптоне и в Портсмуте и замечала страшные язвы на губах и пустоту во взглядах, — я скорей предпочла бы видеть Данди воровкой и попрошайкой, какой она сейчас была, чем проституткой.

— Ты так говоришь, потому что не переносишь, чтобы к тебе прикасались, — лениво говорила мне Данди, пока наш фургон медленно катился по дороге в Солсбери на ярмарку. — Ты такая же, как твои дикие пони. Я единственный человек, которого ты можешь выносить рядом с собой, и даже мне ты не позволяешь заплетать твои волосы.

— Мне это не нравится, — объяснила я. — Я терпеть не могу, когда отец сажает меня на колени, если он пьян. Или когда ребенок Займы трогает меня. Меня начинает бить дрожь. И я ненавижу быть в толпе. Я люблю, когда рядом никого нет.

— А я как кошка, — призналась Данди. — Я люблю, когда меня гладят. Я даже против отца не возражаю. Прошлой ночью он дал мне полпенни.

— А мне он никогда ничего не дает, — с раздражением пожаловалась я. — Хоть без меня он никогда бы не продал эту лошадь.

— Как ты думаешь, этот пони сбросит дочку фермера? — со смешком в голосе поинтересовалась Данди.

— Похоже на то, — безразлично ответила я. — Если бы папаша не был идиотом, он бы увидел, что я едва справляюсь с лошадью, и то только потому, что она чертовски устала.

— Будем надеяться, что будущая хозяйка лошади отличный наездник, — сказала Данди.

Мы немного помолчали. В тишине фургона, который еле тащился по грязной дороге, слышно было бормотание отца, разучивающего карточные фокусы, и похрапывание Займы, улегшейся рядом со своим ребенком.

— Может, он даст нам пенни на подарки, — предположила я без особой надежды.

— Я дам тебе пенни, — просияла Данди. — Я стащу для нас шестипенсовик, и мы с тобой сбежим на всю ночь — накупим себе сластей и погуляем на ярмарке.

Я улыбнулась ей в предвкушении этого рая и отвернулась к стене. Фургон все катил и катил вперед, покачиваясь на рытвинах и ухабах дороги, ведущей к Солсбери. И у меня не было другого дела, как только дремать и мечтать о Вайде и придумывать способы, как нам с Данди спастись от отца.