ГЛАВА 13
Путешествие из Экра в Бат заняло у нас два дня и было нелегким. Если бы я не чувствовала себя насквозь больной и не начала скучать по дому с первой же минуты отъезда, то оно могло бы даже доставить мне удовольствие: суматоха в дорожных гостиницах, где мы меняли лошадей, высокие горы вблизи Солсбери, покачивание нашего экипажа, которое навевало на меня сон, мама, такая хорошенькая в новой шляпке, с важностью входящая в гостиницы, будто бы она была состоятельнейшей из женщин каждый день своей жизни.
Большая часть нашего пути пролегала по Южной Англии. Это был чудесный край, напоминавший нам пейзажи Вайдекра. Местность была здесь, конечно, ниже, да и кто стал бы прокладывать дорогу по верху холмов? Но пологие зеленые склоны здешних возвышенностей были так же очаровательны и покрыты особой весенней травой, которая растет только на наших меловых почвах. Реки, протекавшие в этих местах, были так же звонки и чисты, как наша Фенни, и при виде одной из них я ощутила мгновенную острую тоску по родному дому.
Здесь паслись огромные отары овец, которые выучились резво убегать с дороги при звуке почтового рожка. Местными сквайрами тоже владела мания расширения своих полей, я видела, что их прошлогодние пастбища распаханы под посевы.
Мне нравилось ехать и следить за меняющимся пейзажем и слушать, как мама рисует мне привлекательные картины нашей будущей жизни в Бате.
Но все равно это было довольно грустное путешествие, и я никакими усилиями не могла заставить себя вновь радоваться жизни. Я чувствовала себя так, будто стою перед судьей. Просыпаясь от неглубокого сна в дороге, я вздрагивала, встречая устремленный на меня взгляд мамы и боясь, что я разговаривала во сне.
Перед Солсбери мы остановились на ночлег в гостинице, где нам предоставили одну комнату на двоих. Ночью я проснулась оттого, что мамина рука тронула мое плечо.
— Что, мама? — спросила я сквозь сон.
Мне приснилось, что я маленькая девочка в Вайдекре и играю с мальчишкой, таким же черноволосым, как Ричард, и с такой же хулиганской улыбкой, какая была у него в детстве.
— Тебе что-то приснилось, — полувопросительно сказала мама. — И ты говорила во сне. Ты сказала «Ральф».
Я приподнялась на локте и успокаивающе протянула к ней руку.
— Это не имеет никакого значения, мама, — рассудительно ответила я. — Я думала о молоденьких яблонях, которые посадила, и вспоминала, что я должна была сказать мистеру Мэгсону. Вот и все.
Она успокоенно кивнула.
— Извини, что я разбудила тебя, — сказала она. — Джон велел… — Тут она заколебалась. — Джон сказал, что было бы лучше, если бы ты пока спала без всяких сновидений. Он считает, что твое воображение несколько перегружено.
— Это не имеет никакого значения, — повторила я опять, но увидела, что мама меня уже не слушает.
Она пошла к своей дорожной сумке и достала маленькую знакомую склянку с лекарством, которое я одновременно и любила, и ненавидела.
— Прими, пожалуйста, вот это, — попросила она.
Я вздохнула, и сон окончательно покинул меня. Я проглотила лекарство, чтобы сделать маме приятное, и стала ждать, когда знакомое ощущение нереальности всего окружающего завладеет мною. Мои родные похищали у меня мои сны, частицу моего «я». Они заставляли наиболее непредсказуемую часть меня раствориться в этом золотистом сиропе так, что я теряла здравый смысл и ум, посланные мне снами, а вместо этого погружалась в туманный и зыбкий мир нереальности.
— Доброй ночи, — невнятно проговорила я, мама поцеловала меня в лоб и вернулась к себе в постель.
— Доброй ночи еще раз, — сказала она ласково и добавила: — Благослови тебя Господь, моя дорогая.
В Бате мама сняла для нас меблированные комнаты на Гей-стрит.
— Эта улица застраивалась в тот год, когда моя мама вышла замуж за лорда Хаверинга и мы переехали к нему, — рассказывала она, когда мы подъезжали к городу. — Наверное, я там ничего не смогу узнать. Мы тогда жили неподалеку от лечебных источников, водой которых должен был лечиться мой папа. Даже когда я была маленькой, этот город менялся изо дня в день. Представляю, каким неузнаваемым он стал теперь.
— Ну конечно, — согласилась я, глядя из окошка кареты на окружающие деревья.
Широкая река, глубокая и быстрая из-за весеннего половодья, бурлила в своих берегах, ивы склоняли ветки низко над поверхностью, и серое небо отражалось в воде над ними. Фенни сейчас тоже бурлит и клокочет, подумала я.
— Ричард так любит архитектуру, — продолжала мама. — Мы могли бы пригласить их с Джоном навестить нас, когда окончательно устроимся и получим консультацию у доктора Филлипса.
— Ну конечно, — повторила я.
— Магазины там, должно быть, великолепны.
Мама с нетерпением вглядывалась вперед. Даже при моей заторможенности, вызванной лауданумом, меня развеселило ее волнение. Дорога сделала последний поворот, и мама ахнула при виде открывшегося нам великолепия. Город, освещенный солнцем, весь сиял золотом, словно новый Иерусалим. Над центральной его частью доминировало великолепное аббатство, высокая башня которого, казалось, достигала небесного свода. Дома вокруг, сложенные из местного песчаника, светились ровным желтым цветом.
Мы съехали с моста, и сразу же Джем прикрикнул на лошадей и придержал их галоп. Улицы были запружены народом, и я с трудом представляла, как мы могли бы продолжать путь. Навстречу нам попалось много портшезов, которые опасно раскачивались в руках двух носильщиков, одного — впереди, другого — сзади. Занавески большинства из них были задернуты, но в одном я увидела бледное женское лицо в обрамлении капюшона, а в другом — храпящего краснолицего мужчину. Повсюду раздавались крики разносчиков и уличных торговцев, многие из них разложили свой товар прямо на тротуаре. Тут же расположился зубной лекарь в запятнанном кровью переднике и со своим инструментом. У многих дверей приютились нищие, протягивая прохожим изуродованные руки, рядом стояли дети, красные лица которых были покрыты сыпью какой-то неизвестной болезни.
— Это всего лишь предместья, — виновато объяснила мама. — Каждый город имеет свои бедные кварталы, Джулия. Даже наш Чичестер.
— Я знаю, — отозвалась я и откинулась в глубь экипажа.
Фургон, загородивший нам дорогу, наконец сдвинулся с места, и Джем тронул поводья.
— Бла-а-годарю, джентльмены, — услышала я его громкий голос, обращенный к двум носильщикам, указавшим ему дорогу, и улыбнулась, узнав родной протяжный выговор суссекских долин.
— Боже, как здесь шумно, — сказала мама. — Я совсем отвыкла от этого.
Я кивнула, и мы уставились каждая в свое окно, словно две деревенские молочницы, впервые увидевшие город.
Шум и суета чуть уменьшились, когда мы свернули с центральных улиц, но двигаться быстрее мы не стали. Экипаж пополз в гору.
— Лошадям, должно быть, тяжело тащить карету в такую крутизну, — обернулась я к маме. Она просматривала путеводитель, держа его на коленях.
— Едва ли тут многие ездят в экипажах, — рассеянно отозвалась она. — Думаю, это и есть Гей-стрит. Нам нужен номер двенадцать.
Колеса экипажа скользили и задевали о камни булыжной мостовой, Джем клял ни в чем не повинных лошадей, но наконец мы доехали, и он открыл нам дверцу и опустил ступеньки.
— Благодарю, — улыбнулась мама и, не двигаясь, подождала, пока он взбежал по лестнице и заколотил молоточком в дверь.
Та сразу отворилась, и наша хозяйка, миссис Гибсон, вышла на порог встретить нас. Она сделала маме глубокий реверанс, кивнула мне и, посетовав на тяготы длинного путешествия и холодную погоду, ввела нас в гостиную, где стол уже был накрыт для чая и пыхтел чайник.
Мы заняли всего одну гостиную, столовую и две спальни в доме. Мама разместилась в большей из комнат, выходящей окнами на улицу, а я подумала, что мне гораздо лучше будет в меньшей, откуда было видно садик.
— По крайней мере, просыпаясь по утрам, я смогу видеть деревья, — сказала я себе, но так тихо, чтобы мама не слышала.
Джем занял комнаты над конюшней, где стоял наш экипаж. В доме для него не нашлось места. Мама даже не взяла с собой Дженни Ходжет, свою камеристку. Вместо этого прислуживать нам должна была горничная миссис Гибсон. Звали ее Мэг, и она принесла два письма для мамы, пока мы пили чай, с видом таким высокомерным и снисходительным, что я едва удержалась, чтобы не сделать ей реверанс.
Когда дверь за ней закрылась, мама улыбнулась мне.
— Городской политес, — объяснила она со значением. — Даже служанка здесь смотрит на нас свысока. Нет, мы завтра же пойдем к портнихе.
Я улыбнулась в ответ, но мои глаза не отрывались от маминых писем. Одно из них имело тяжелую круглую печать, и я предполагала, что оно от доктора Филлипса.
Я оказалась права.
— Доктор Филлипс навестит нас сегодня вечером, — сообщила мама. — Очень хорошо. Таким образом, у нас будет время заняться своими вещами. — И она бросила на меня косой взгляд. — Будь бодрее, моя дорогая. Он, наверное, очень приятный человек, Джон учился с ним в университете, и они были друзьями. Он бросит на тебя один только взгляд и скажет — я в этом совершенно уверена, — что тебе не надо было так много работать на земле, как ты это делала. Это моя вина, и, чтобы исправить ее, мне следует свозить тебя на великое множество балов и праздников и нам придется пробыть здесь до самой середины лета.
Я выдавила из себя улыбку.
— Я распакую твои вещи, мамочка. Какое платье ты наденешь сегодня вечером?
Мама ответила, что наденет розовое платье с вышивкой, и я попросила Мэг, если ей не трудно и если она будет так добра, погладить оборки, которые немного помялись в дороге. Сама я надела новое кремовое бархатное платье, и оно живо напомнило мне мою амазонку, оставленную дома в шкафу.
Затем я спустилась в гостиную и принялась ждать доктора, который должен был вылечить меня от моей любви к родному дому, научить меня спать без снов и превратить меня наконец-то в настоящую молодую леди.
Доктор Филлипс не был таким противным, как я боялась, но мне он не понравился с первого взгляда. Это был высокий, полноватый мужчина с розовым детским лицом под большим белым париком и мягкими бледными руками, которые все время находились в движении, когда он говорил. Разговаривал он с мамой, но смотрел все время на меня. О моих снах он узнал из письма Джона и теперь расспрашивал о той ночи, когда упал церковный шпиль.
— Вационализм, — важно объяснил он маме, я была вынуждена отвернуться и прикусить губу, чтобы не рассмеяться вслух. — Вазум. В пвежние дни люди боялись колдовства, загововов и чав. Но сейчас нам известно, что вазум имеет свои собственные пвиливы и отливы. Если мы изучим их — как новую, неизвестную ствану — если мы изучим их, тогда мы сможем быть такими, как нам хотелось бы. — Тут он повернулся и улыбнулся мне. — Вам нвавится видеть такие сны, мисс Джулия? Или же вы хотели бы быть такой молодой леди, как все?
Я заколебалась. Я чувствовала, что предала бы Вайдекр, наследие Лейси, да и себя саму, если бы ответила утвердительно.
— Я не хочу расстраивать мою маму и моих друзей, — медленно проговорила я. — Но я не хотела бы вырасти чужой для своей собственной земли, для своего родного дома. И эти сны являются частью меня самой, сколько я себя помню. Я даже не представляю, что могла бы их никогда не видеть.
Он важно кивнул.
— Да, какое-то ввемя вы еще будете цепляться за них, наш вазум имеет свои маленькие пвичуды и пвивычки. Но я освобожу вас от них.
Он повернулся к маме и, вытащив из кармана записную книжку, назначил дни и часы, когда мне нужно будет к нему приходить. Маме следовало сопровождать меня, но заниматься он будет только мной, и я должна буду рассказывать ему о всех моих снах и предчувствиях. И скоро — он уверен, что скоро, — мы поймем, что явилось причиной этих видений.
Я сидела очень спокойно и слушала этого чужого нам человека, собирающегося изменить меня. Внезапно смущение, и страдания последних дней перед отъездом, и воспоминания о поспешном отъезде и о долгом путешествии — все это отступило от меня, и я поняла, что этот доктор глубоко не прав, как не правы и мама, и дядя Джон, как не прав Ричард. Все они не были правы, а правы только мои сны и видения.
И внутри меня нет ничего неправильного.
Мои плечи выпрямились, я гордо подняла голову и спокойно пообещала доктору вовремя явиться к нему на прием завтра утром. Я улыбалась, ощутив знакомую силу, которую я называла могуществом Лейси, могуществом Беатрис; она возвращалась ко мне, и я смотрела в его бледно-голубые глаза и думала: «Мы с вами будем врагами до тех пор, пока вы будете стремиться изменить меня. Поскольку меняться я не собираюсь».
Но я присела перед ним в реверансе и любяще поцеловала маму в щеку, будто бы я действительно была нездорова и нуждалась в лечении, чтобы поправиться. Затем я пошла спать.
Особняк доктора Филлипса был одним из самых нарядных на главной улице Бата. От нашего дома мы направились к нему пешком, и, поднявшись наверх, я даже задохнулась. Но задохнулась не от высоты холма, на котором находилась Королевская авеню, а от красоты представшего передо мной зрелища. Улица изогнулась великолепным полукругом и напоминала золотые складки театрального занавеса.
Мама постучала в дверь, лакей мгновенно отворил ее и ввел нас в помпезно обставленный холл. Мне не нравился не только доктор Филлипс, мне не нравились его новенький особняк и сверкающая магазинным глянцем мебель. Я не могла не чувствовать некоторой робости.
— Мама, — прошептала я, как испуганный ребенок, и она, вынув руку из муфты, крепко сжала мою ладонь, будто мы были на приеме у зубного лекаря.
Лакей оставил дверь открытой, и мы уже собирались войти, когда вдруг навстречу нам сошла по ступенькам молодая девушка приблизительно моих лет. У нее были красные, словно заплаканные глаза, и сама она была бледненькая и тонкая, будто тростинка. Я замедлила шаги и глянула на нее. Она, в свою очередь, приостановилась и оглядела меня, словно проинспектировав все: от чичестерской немодной шляпки со старым пером до мантильи и платья. Наши глаза встретились, и она послала мне слабую, сокрушенную улыбку, будто мы с ней были товарищи по несчастью.
Затем она поклонилась маме и подождала, пока лакей подаст ей ее накидку.
— Мой брат заберет меня сегодня, — сказала она ему. — Я подожду в библиотеке.
Я оторвалась от разглядывания девушки и повернулась к маме, но, уходя, я снова на минутку обернулась и увидела, что она улыбается мне, будто мы с ней были двумя избалованными детьми, которые за свои проказы должны сейчас понести примерное наказание. Я улыбнулась ей в ответ, и дверь за нею закрылась.
— Ты видела ее платье? — сразу же заговорила мама. — Оно все отделано брабантским кружевом. А какой покрой! Такой сложный для уличного платья! Я видела в модных журналах такие фасоны и знала, что их будут носить в этом сезоне, но даже не предполагала, что это так элегантно.
— Да, — отозвалась я. — А ты заметила, что она плакала?
Мама подошла к окну.
— Д-да, — сказала она после некоторого замешательства. — Наверное, она очень нездорова. Доктор Филлипс ведь имеет дело с разными случаями.
Я вспомнила о сокрушенной улыбке девушки.
— Может быть, она просто не согласна с его диагнозом, — предположила я.
— Возможно, — ровно отозвалась мама. — Бог мой, какие лошади!
Я подошла к ней, и мы обе выглянули в окно, как пара деревенских кумушек. У двери остановился щегольской фаэтон с ярко-желтыми колесами, запряженный парой чудесных гнедых, почти рыжих лошадей. Правил ими молодой джентльмен, который сейчас выжидательно смотрел на дверь. На голове его красовалась треугольная шляпа, слегка сдвинутая на затылок, из-под нее выбивались курчавые каштановые волосы, завязанные сзади аккуратным бантом. Возможно, он был красив, не знаю, я не думала об этом. Я была поражена добротой, которой светилось его лицо. Он выглядел как человек, которому можно было доверить все, что угодно. Не похоже было, что он способен лгать, говорить бессмысленно или зло. Он улыбался радостно и озорно, как мальчишка, и вдруг свистнул, глядя на дверь.
Она тут же отворилась, и из дома выскользнула та самая молодая девушка.
— Доброе утро, Марианна! — радостно обратился он к ней. — Этих лошадей прямо не удержать. Нам с тобой разрешили прокатиться в нижнюю часть города. Только мама велела обязательно вернуться до обеда. Садись скорей!
Она, подобрав юбки, уселась рядом, и я увидела, как он крепко обнял ее за талию и заглянул ей в глаза, будто боясь, что она расстроена.
Я пожалела, что у меня нет такого брата, который мог бы забирать меня отсюда, ласково смотреть в глаза и увозить на паре самых великолепных лошадей, которых я когда-либо видела. Но тут дверь отворилась, и мы с мамой вошли в кабинет доктора Филлипса.
Эта большая комната была очень просто обставлена. Здесь стояли удобные кресла подле камина, золоченые бронзовые часы, клавикорды в углу и внушительный письменный стол с бумагами и чернильницей. Доктор жестом указал маме на кресло у окна подле низенького столика с журналами. Меня же он усадил в кресло возле камина и сам сел рядом, так, чтобы мне не было видно его лица, а он прекрасно видел мое. Я постаралась незаметно сунуть руку в сумочку и, нащупав там деревянную сову, подарок Ральфа, крепко сжала ее в руке.
— Васскажите мне, пожалуйста, о ваших снах, — попросил он меня, и теперь его неспособность произносить «р» показалась мне не забавной, а угрожающей. — Когда случились те певвые сны, котовые вы помните?
Мне очень не хотелось говорить. Но мне не оставалось ничего иного, как отвечать ему, и во мне возникло обидное чувство собственной беспомощности: я знала, что он будет расспрашивать меня, а я буду все рассказывать до тех пор, пока он не узнает то, что хочет узнать. И я слегка испугалась, подумав, что он вполне может добиться своего и ему удастся превратить меня в девушку, которую не заботит ничего, кроме нарядов и танцев, и для которой не существует биение пульса земли.
Я рассказала ему сон о том вечере в пустом холле старого Вайдекра. Я рассказала ему все: и о чувстве покоя и долгожданной тишины в пустом доме, об ожидании прихода толпы из Экра и желании, чтобы они поскорей пришли, о грозе, о человеке на вороной лошади, о молнии, ярко сверкнувшей на лезвии ножа…
— И что потом? — мягко спросил он.
Тогда я рассказала ему о других моих снах. О том сне, в котором я маленькой девочкой бегала по лугам и лесам Вайдекра. И я рассказала о том, что иногда я внезапно вижу все ее глазами, даже когда не сплю.
— А кто эта девочка? — спросил он так, будто это был самый естественный вопрос в мире.
— Это Беатрис, — довольно тупо ответила я и услышала мамин испуганный возглас.
Но доктор заговорил, пытаясь меня отвлечь, и продолжал расспрашивать, расспрашивать и расспрашивать, выворачивая все самое сокровенное, что было во мне, и рассматривая его со всех сторон.
— На сегодня хватит, — неожиданно сказал он, и я, взглянув на часы, увидела, что прошел целый час, настал полдень и длинные поленья в камине уже догорели.
Голова моя просто раскалывалась от боли.
— Завтва в это же ввемя, — обратился он к маме. — Сегодня мы достигли большого пвогвесса.
Она кивнула и прошла к двери. Я двинулась следом, и мне казалось, что иду я в каком-то сне, том новом сне, который от прежней меня оставил лишь оболочку.
— Что теперь? — спросила мама с насильственной бодростью, когда мы оказались на тротуаре перед домом. В морозном воздухе чувствовался запах снега. — Можно пойти в Зал ассамблей и посмотреть программу на предстоящую неделю. Потом нужно заглянуть в Галерею минеральных вод попробовать воду и записаться в книгу посетителей. И давай заглянем в кондитерскую — выпьем по чашечке кофе и… О, Джулия! Булочки! Знаменитые булочки Бата! Мы просто обязаны их немедленно попробовать!
— Мама, можно, я пойду домой? — попросила я жалобно. — Извини, пожалуйста, но у меня адская головная боль.
Она сразу же взяла меня под руку, и мы пошли домой на Гей-стрит. Мамины шаги рядом казались гораздо легче и моложе, чем мои собственные. И, доплетясь наконец до нашей двери, я подумала, что если это называется «быть здоровой», то я тысячу раз предпочту быть больной.
Мама позволила мне поспать до обеда, но после того, как мы поели, моя головная боль утихла, и она настояла, чтобы мы отправились погулять по магазинам, осмотреть достопримечательности и записаться в книгу посетителей, дабы объявить всему Бату, что мы прибыли.
— Я бы хотела, чтобы мы с кем-нибудь познакомились, — сказала я, входя в Галерею минеральных вод и ежась под взглядами примерно трех дюжин глаз.
— Обязательно познакомимся, — оживленно пообещала мама. — Бат — это самое веселое место в мире. Так всегда было. Не пройдет и недели, как у нас будет не меньше десятка друзей.
— Вон та девушка, — вдруг увидела я. — Девушка, которую мы видели у доктора.
Она сидела за столом со стаканом воды в руке в компании молодых людей. Я поискала глазами молодого человека с каштановыми волосами, но его там не было. Две молодые девушки стояли позади нее и болтали с каким-то юношей, третья сидела рядом, листая журнал мод. Еще двое молодых людей стояли за ее спиной и чему-то смеялись, тоже заглядывая в журнал. Освещенная ярким пламенем свечей и окруженная друзьями, она казалась еще более хрупкой и уязвимой, чем утром. Как будто почувствовав мой взгляд, она подняла глаза и узнала меня. Она тут же встала со стула и пошла к нам, кутаясь в шаль. Присев перед мамой, она представилась:
— Здравствуйте! Меня зовут Марианна Фортескью. Я видела вас утром у доктора Филлипса, не правда ли?
— Да, в самом деле, — приветливо ответила мама. — Я — леди Лейси, а это моя дочь Джулия.
— Я не встречала вас здесь прежде, — продолжала мисс Фортескью. У нее была странная манера растягивать слова, будто бы она смертельно устала. — Я бываю у доктора каждое утро.
— Я тоже буду ходить к нему каждое утро, — грустно ответила я. — По крайней мере, пока мы будем здесь. Мы собираемся домой в апреле.
Она кивнула.
— Откуда вы прибыли? — поинтересовалась она.
— Из Суссекса. — Я говорила совершенно спокойно. И никакого гула не раздалось у меня в голове при этом слове. — Наше поместье называется Вайдекр, это вблизи Чичестера.
— А мы живем в Клифтоне, недалеко от Бристоля, — сообщила в свою очередь она. — И меня привозят сюда каждый день. Сегодня мой брат забрал меня после визита к доктору. Я была просто уверена, что мы перевернемся по дороге. И ужасно замерзла.
— И вы сегодня уедете домой? — спросила мама.
— О нет, сегодня нет, — ответила мисс Фортескью. — Сегодня вечером будет концерт, который мой брат очень хотел послушать. Мы переночуем у нашей тетушки. А вы идете на концерт?
— Да, — сказала вдруг мама, к моему удивлению. — Возможно, мы там встретимся.
— Как хорошо, — улыбнулась мисс Фортескью, и, сделав прощальный реверанс, она вернулась к своим друзьям.
— Концерт, мам? — спросила я.
Она послала мне быстрый заговорщицкий взгляд.
— Ты же хотела иметь друзей в Бате, Джулия, вот мы и на пути к этому, — откровенно объяснила она. — Одна шаль на плечах мисс Фортескью стоит по меньшей мере двести фунтов. Я считаю ее вполне подходящим знакомством для тебя.
— Фу, как вульгарно, — усмехнулась я. — Ты меня удивляешь, мама.
— Городской политес, — улыбнулась она. — Ты ничего не понимаешь, моя суссекская простушка. А сейчас мы должны записаться в книгу посетителей и отправиться к портнихе покупать для тебя наряды.
Мама запланировала этот вечер как мое вступление в свет Бата, и она доказала мне, что я действительно суссекская простушка, поскольку я не предполагала, что это так просто. Марианна Фортескью была там со своим братом, которого звали Джеймс, и с двумя девушками из Галереи: одна из них была ее сестра Шарлотта, а другая — ее кузина Эмили. С ними же была и матушка Эмили, миссис Деншам, которая помнила мою бабушку Хаверинг «еще с тех самых пор». Каким-то образом мы присоединились к их компании, и на концерте я сидела между Марианной и Эмили, а когда он окончился, мы все отправились ужинать и пить чай к миссис Деншам.
Марианна за ужином ничего не ела, только попозже выпила чашку чая даже без пирожного. Я видела, как тревожно смотрел на нее брат, но он ничего не говорил. И даже нахмурился, когда Эмили вдруг тихо произнесла:
— Марианна, пожалуйста, съешь хоть маленький кусочек торта.
Он сразу же прервал их и стал громко жаловаться на то, что его чай остыл. Эмили начала протестовать, говоря, что чай только что кипел и не мог так быстро остыть, и смущение Марианны осталось незамеченным, ее внезапный румянец видела только я.
— Думаю, мы завтра опять встретимся у доктора, — сказала мне Марианна, пока мы стояли у двери, дожидаясь моей мамы, прощавшейся с миссис Деншам. — Простите меня, что я не заговорила с вами тогда, но обычно после визита к нему я себя плохо чувствую, хоть и знаю, что он очень хороший. И что он желает мне только добра.
— Он просто шарлатан! — так неожиданно сказал Джеймс Фортескью, что я даже подпрыгнула. — Шарлатан, шарлатан!
Марианна громко рассмеялась, в первый раз с тех пор, как я ее увидела. Ее щеки раскраснелись, и глаза заблестели.
— Не надо, Джеймс, — попросила она. — Ты не должен так говорить. Мисс Лейси подумает, что ты грубиян.
— Шарлатан, все равно он шарлатан, — продолжал ее брат, ничуть не обидевшись и с улыбкой глядя на меня. — Мисс Лейси сама может сделать выводы. То, что он живет в роскошном доме и доводит своими глупыми расспросами красивых девушек до слез, делает его шарлатаном в не меньшей степени, чем если бы он пытался продавать муку вместо лекарства где-то на окраине.
Марианна бросила на меня извиняющийся взгляд.
— Мой брат очень настроен против него, — объяснила она. — Все, кого я знаю, высокого мнения о докторе Филлипсе…
— Наствоен, наствоен, — сказал Джеймс сердито. — Очень наствоен.
— Почему же вы ходите к нему? — хитро спросила я.
Марианна опустила глаза.
— Дело в том, что мне очень трудно есть, — сказала она так смущенно, будто признаваясь в тайном пороке. — Это звучит очень глупо, и я действительно делаю глупость, что не ем. Мама и папа тревожатся обо мне и посылают меня к самым разным специалистам.
Джеймс Фортескью скривился.
— Я не верю никому из них, — обратился он ко мне. — Я люблю отвозить ее к ним, потом забирать оттуда, но я совсем не считаю трагедией то, что Марианна ест мало. Проголодается — станет есть больше.
Марианна улыбнулась мне странной улыбкой соучастия.
— Когда вы обсуждаете свои мысли с другими, все становится гораздо сложнее, правда? А что с вами, если это, конечно, не секрет?
Я мгновенно залилась румянцем.
— У меня бывают сны, — неловко ответила я. — Иногда даже ночные кошмары. И был один сон, который… — Тут я обвела глазами богатую лестницу, сияющие канделябры, шелком обтянутые стены, роскошные ковры. Этому миру невозможно рассказать о грохочущей грозе, о падающем шпиле, обо мне, стоящей на коленях на церковном кладбище, словно древний оракул. — Это был ужасный сон, — коротко объяснила я.
Джеймс взял мою руку и нежно поднес ее к губам. Это было обычное пожелание спокойной ночи, но он задержал мою руку в своей и тепло заглянул мне в глаза.
— У меня тоже бывают плохие сны, — важно сказал он. — Особенно если я поем на ночь поджаренного сыру.
Марианна и я весело рассмеялись, в это время как раз подошла мама и сказала, что нам пора. Мы ушли, но я уже знала, что мне нравится Джеймс Фортескью, и улыбалась всю дорогу домой при мысли, что я расскажу доктору Филлипсу, как плохо есть поджаренный сыр на ужин.
