1571 год, сентябрь, замок Шеффилд: Джордж

Я навещаю на конюшне своего любимого сокола, когда слышу, как кричит Бесс, зовет меня по имени – и тут же слышу, как звонит замковый колокол.

Сокол срывается с моего запястья и пытается взлететь, испугавшись шума, и на мгновение конюшня заполняется биением крыльев и моими отчаянными призывами к сокольничему, словно наступил конец света. Сокольничий прибегает, надевает на испуганную птицу колпачок, принимает ее в надежные руки и уносит, пока я разматываю путы с запястья и передаю ему, – и все это время страшный колокол бьет и бьет, так громко, что и мертвого поднимет, слишком громко для живых.

– Боже сохрани, что это? – спрашивает сокольничий. – Испанцы высадились? Север опять восстал?

– Не знаю. Держи птицу. Мне надо идти, – отвечаю я и бегом пускаюсь к входу в дом.

У меня сил нет на все эти тревоги. Я не могу бежать, хотя сердце мое и колотится от ужаса. Я перехожу на шаг, проклиная свои легкие и ноги, и когда я добираюсь до дома, то вижу Бесс, бледную как полотно, и рухнувшего перед ней на землю человека: голова его висит между коленей, он потерял сознание от усталости.

Бесс протягивает мне письмо, которое он привез, не говоря ни слова. Я узнаю руку Сесила, но накорябаны строчки так, словно он лишился рассудка. Сердце мое обрывается, когда я вижу, что адресовано оно мне, но поверх написано: «5 сентября 1571 года, в девять вечера. Срочно, как можно скорее. Скорее, скорее, Бога ради, ради самой жизни».

– Открывай! Открывай! Где ты был? – кричит на меня Бесс.

Я ломаю печать. Гонец на земле задыхается и просит воды. Никто к нему не подходит.

– Что там? – требует Бесс. – Это королева? Только не говори, что она умерла.

– Испанцы идут, – отвечаю я.

Я слышу, что голос мой сдавлен и холоден от страха.

– Сесил пишет, что испанцы собираются высадиться с шестью тысячами войска. Шесть тысяч. Шесть тысяч. Они идут ее освободить.

– Что нам делать? Ехать в Татбери?

Гонец поднимает голову.

– Смысла нет, – хрипло произносит он.

Бесс смотрит на меня пустыми глазами.

– Нам ехать на юг?

– Вы – доверенное лицо Сесила? – спрашиваю я гонца.

Он криво улыбается, словно говоря, что таких нет.

– Увозить ее слишком поздно. У меня приказ, – говорит он. – Я должен выяснить, что ей известно, и вернуться к милорду. Вы останетесь тут ждать вторжения. Убежать от них вы не успеете.

– Боже правый, – говорит Бесс. – Что нам делать, когда они придут?

Он ничего не отвечает, но я знаю ответ: «Убить ее».

– Королеве ничто не грозит? – спрашиваю я. – Нашей королеве, Елизавете?

– Когда уезжал, не грозило, – говорит он. – Но милорд послал стражу в Одли-Энд, чтобы ее сопроводили обратно в Лондон.

– Они собираются захватить королеву Елизавету, – коротко сообщаю я Бесс. – В письме так говорится. У них обширный план. Захватить королеву Англии, освободить королеву Шотландии, поднять народ на восстание. Испанцы пойдут через нас.

Я поворачиваюсь к гонцу.

– Лондон был наш, когда вы выехали?

Он кивает.

– Слава богу, мы опережаем их на несколько дней. Шпион королевы Шотландии, некий Ридольфи, разболтал об их планах английскому купцу в Мадриде. Благодарение Господу, тот понял, о чем речь, и послал весточку Сесилу так скоро, как мог отправиться его гонец. Сесил отправил меня к вам. Мы думаем, что испанцы высадятся через несколько дней. Армада вышла, испанские Нидерланды поставлены под ружье, и папа присылает средства, чтобы вооружить предателей и призвать к оружию английских папистов.

Я сверяюсь с письмом.

– Сесил пишет, что я должен допросить королеву и настоять на том, чтобы она рассказала мне все, что знает.

– Я должен быть с вами, – говорит он.

Он с трудом поднимается на ноги и отряхивает грязь со штанов.

Я ощетиниваюсь из-за подразумеваемого недоверия мне. Гонец прислоняется к входной двери, он слишком устал.

– Здесь речь о чем-то большем, чем гордость, – говорит он, видя, что я хочу отказать ему в доступе к королеве. – Я должен увидеть ее и обыскать комнату на предмет документов. Шотландская королева может знать, где высадятся испанцы. Нам нужно подготовить армию и встретить их. Речь о жизни и смерти Англии, а не о королеве.

– Я поговорю с ней, – я поворачиваюсь к Бесс. – Где она?

– Гуляет в саду, – отвечает она с мрачным лицом. – Я пошлю за ней служанку.

– Идем, – решает молодой человек, но ноги его не слушаются, когда он пытается сделать шаг.

– Вы на ногах не стоите! – восклицает Бесс.

Он хватается за луку седла и выпрямляется. Бросает на Бесс исполненный отчаяния взгляд.

– Я не могу отдыхать, – говорит он. – Не смею. Мне нужно услышать, что скажет нам королева, и вернуться к милорду. Если она знает, в каком порту высадятся испанцы, мы, возможно, сумеем даже перехватить армаду в море и отбить нападение. Если все шесть тысяч высадятся, у нас не будет ни единого шанса; но если мы удержим их в море…

– Тогда идемте, – говорю я. – Ступайте со мной.

Я подаю ему руку, и мы вдвоем – я слабый от подагры, он от усталости – хромаем в сторону сада.

Она стоит у ворот, словно девушка, ждущая возлюбленного.

– Я слышала колокол, – говорит она.

Лицо ее светится надеждой. Она переводит глаза с молодого человека на меня.

– Что случилось? Почему подняли тревогу?

– Ваше Величество, я должен задать вам несколько вопросов, и этот джентльмен…

– Сэр Питер Браун, – кланяется он ей.

– Этот джентльмен нас выслушает. Он прибыл от лорда Бёрли с очень тревожными вестями.

Она встречается со мной глазами, и взгляд у нее такой честный и правдивый, что я уверен, она ничего об этом не знает. Если испанцы высадятся, то без ее ведома. Если они придут за ней и заберут ее у меня, то без ее согласия. Она дала слово лорду Мортону и мне, что больше не будет затевать заговоров ни с кем. Она хочет вернуться в Шотландию по договору с Елизаветой, а не уничтожив Англию. Она дала слово, что заговоров больше не будет.

– Ваше Величество, – начинаю я со всем доверием, – вы должны рассказать сэру Питеру все, что вам известно.

Она слегка опускает голову, как цветок, отяжелевший от дождя.

– Но я ничего не знаю, – нежно отвечает она. – Я знаю, что меня отрезали от друзей и родных. Вы и сами знаете, что каждое письмо от них вы просматриваете, а я ни с кем не вижусь без вашего разрешения.

– Боюсь, вы знаете больше, чем я, – говорю я. – Боюсь, что вы знаете больше, чем рассказываете мне.

– Вы мне теперь не верите?

Ее темные глаза раскрываются, словно она поверить не может, что я предал нежные чувства к ней, словно она вообразить не может, что я обвиняю ее в нечестности, особенно при постороннем, да еще соратнике ее врага.

– Ваше Величество, я смею не доверять вам, – неуклюже говорю я. – Сэр Питер привез мне письмо от лорда Бёрли, мне дан приказ вас допросить. Вы замешаны в заговоре. Я должен спросить вас, что вам известно.

– Может быть, присядем? – спрашивает она отстраненно, как истинная королева, и, повернувшись к нам спиной, ведет нас в сад.

Под деревом там есть скамья, по обе стороны которой растут розы. Она расправляет юбки и садится, как девушка, собирающаяся говорить с поклонниками. Я беру табурет, на котором сидела ее придворная дама, а сэр Питер опускается на траву у ее ног.

– Спрашивайте, – разрешает она мне. – Прошу, спрашивайте о чем хотите. Я хочу очистить свое имя. Хочу, чтобы между нами все было в открытую.

– Вы даете мне слово, что скажете правду?

Лицо королевы Марии открыто, как у ребенка.

– Я никогда не лгала вам, Чюсбеи, – нежно произносит она. – Вы знаете, я всегда настаивала на том, чтобы мне разрешили писать личные письма друзьям и семье. Я признавала, что они вынуждены писать мне тайно, как и я – отвечать им. Но я никогда не участвовала в заговоре против королевы Англии и никогда не поощряла восстание ее подданных. Можете спросить меня о чем пожелаете. Моя совесть чиста.

– Вы знаете флорентийца по имени Роберто Ридольфи? – тихо спрашивает сэр Питер.

– Я слышала о нем, но никогда не встречалась с ним и не состояла в переписке.

– От кого вы о нем слышали?

– Я слышала, что он ссудил герцогу Норфолку деньги, – с готовностью отвечает она.

– Вы знаете, для чего были эти деньги?

– Для его личных нужд, полагаю, – отвечает она и поворачивается ко мне. – Милорд, вы знаете, я больше не получаю писем от герцога. Знаете, что он отказался от нашей помолвки и поклялся в верности королеве. Он разорвал нашу помолвку и покинул меня по приказу королевы.

Я киваю.

– Это правда, – тихо говорю я сэру Питеру.

– Вы не получали от него писем?

– Нет, с тех пор, как он взял назад свое обещание. Я не приму письма от него, даже если он напишет, раз он меня отверг, – гордо произносит она.

– А когда вы в последний раз получали вести от епископа Росского? – спрашивает сэр Питер.

Она хмурится, стараясь вспомнить.

– Лорд Чюсбеи, возможно, помнит. Его письма мне всегда доставлял лорд Чюсбеи.

Она поворачивается ко мне.

– Он писал, что благополучно вернулся в Лондон, погостив у нас в Чатсуорте, ведь так?

– Да, – подтверждаю я.

– После этого он вам не писал?

Она снова поворачивается ко мне.

– Не думаю. Писал? Нет.

Сэр Питер поднимается на ноги и упирается рукой в теплый камень стены, словно поддерживая себя.

– Вы получали письма от папы или от Филиппа Испанского, или от кого-либо из их слуг?

– Вы хотите знать, получала ли я их когда-либо? – слегка озадаченно спрашивает она.

– Я имею в виду этим летом, в прошедшие несколько месяцев.

Она качает головой.

– Ничего. Может быть, они писали мне и их письма затерялись? Я знаю, лорд Бёрли за мной следит и ворует мои письма, так что скажите ему, что это нехорошо.

Сэр Питер кланяется ей.

– Благодарю, что удостоили беседой, Ваше Величество. Теперь я вас оставлю.

– У меня есть вопрос, – говорит она ему.

– Да?

– Я пленница, но это не обеспечит мне безопасности. Я встревожилась, когда услышала колокол, и ваши вопросы меня не успокоили. Прошу, сэр Питер, скажите мне, что происходит? Прошу, уверьте, что с моей кузиной королевой все в порядке.

– Вы думаете, ей может грозить опасность?

Она опускает глаза, словно этот вопрос ее смущает.

– Я знаю, многие не согласны с ее правлением, – говорит она, стыдясь. – Боюсь, есть те, кто плетет против нее заговоры. Могут найтись и такие, кто прикроется моим именем. Но это не означает, что я к ним примкнула. Я желаю ей только добра, как всегда желала. Я в ее стране, в ее власти, я заточена ею, потому что поверила любви, которую она мне пообещала. Она уклонилась от любви, она уклонилась от связи, которая должна скреплять королев. Но пусть так, я никогда не желала ей ничего, кроме доброго здоровья, безопасности и удачи.

– Ее Величество счастлива подобной дружбой, – отвечает сэр Питер, и я гадаю, не в насмешку ли он это говорит.

Я бросаю на него быстрый взгляд, но ничего не могу понять. У них с королевой одинаково безмятежные лица. Я не могу сказать, что они по-настоящему думают.

– Так ей ничего не грозит? – спрашивает королева.

– Когда я покидал Лондон, королева путешествовала по стране, наслаждаясь теплой погодой, – говорит он. – Милорд Бёрли раскрыл заговор как раз вовремя, чтобы подавить его. Все, кто замешан в нем, отправятся на плаху. Все до единого. Я здесь лишь для того, чтобы убедиться, что вы тоже в безопасности.

– А где она? – спрашивает его королева Мария.

– В пути, – уклончиво отвечает он.

– Заговор имеет отношение ко мне? – спрашивает она.

– Думаю, к вам имеют отношение многие заговоры, – говорит он. – Но, к счастью, люди милорда Бёрли знают свое дело. Теперь вы в безопасности.

– Что ж, благодарю вас, – холодно отвечает она.

– На пару слов, – бросает мне сэр Питер, отворачиваясь от королевы, и я иду с ним к садовой калитке.

– Она лжет, – без обиняков говорит он. – Врет как сивый мерин.

– Готов поклясться, что нет…

– Я знаю, что лжет, – отвечает он. – При Ридольфи было письмо от нее к самому папе. Он показал его человеку Сесила. Хвастался ее покровительством. Она написала папе, чтобы доверял Ридольфи, как ей самой. При Ридольфи был план, который он называет «Большим английским начинанием», план уничтожения всех нас. Этот заговор нас сейчас и настиг. Она призвала на нас шесть тысяч папистов-фанатиков. И она знает, где они высадятся, это она достала для них деньги.

Я хватаюсь за калитку, чтобы скрыть, что у меня слабеют колени.

– Я не могу допросить ее, – продолжает он. – Я не могу ее допросить как обычного подозреваемого. Будь она кем-то другим, она бы уже была в Тауэре и ей на грудь клали бы камни, пока ребра не сломаются и ложь не выйдет из нее вместе с последним дыханием. Так мы с ней поступить не можем, и сложно сказать, какое давление на нее мы можем оказать. По правде говоря, я едва могу с ней говорить. Едва могу смотреть в это лживое лицо.

– В мире нет женщины прекраснее! – вырывается у меня.

– О да, она хороша. Но как можно восхищаться лицом двуличной?

На мгновение я готов спорить, потом вспоминаю, как мило она осведомилась о здоровье кузины, и думаю, что она писала Филиппу Испанскому, призывала на нас испанцев, призывала армаду и конец Англии.

– Вы уверены, что она знает о заговоре?

– Знает о нем? Да она его заварила!

Я качаю головой. Я не могу в это поверить. Я в это не верю.

– Я расспросил ее, как мог. Но она может быть откровеннее с вами или с графиней, – серьезно произносит молодой человек. – Возвращайтесь к ней, попробуйте узнать больше. Я поем и отдохну сегодня ночью, а на рассвете тронусь в путь.

– Ридольфи мог подделать ее рекомендательное письмо, – предполагаю я. – Или он лжет.

Или, думаю я, поскольку теперь ни в чем уверенным быть нельзя, вы мне лжете или Сесил лжет нам всем.

– Допустим для начала, что лжет она, – говорит он. – Попробуйте из нее что-нибудь вытянуть. Особенно о планах испанцев. Мы должны знать, что они собираются делать. Если она знает, она должна вам сказать. Если бы мы хоть примерно представляли, где они высадятся, мы могли бы спасти сотни жизней, могли бы спасти страну. Я повидаюсь с вами перед отъездом. Я иду в ее покои. Мои люди сейчас переворачивают там все вверх дном.

Он обозначает поклон и уходит. Я снова поворачиваюсь к ней. Она улыбается мне, пока я иду по траве, я знаю эту лукавую улыбку, от которой замирает сердце. Я ее знаю, знаю.

– Как вы бледны, милый Чюсбеи, – замечает она. – Эти тревоги нам обоим не на пользу. Я едва не лишилась чувств, услышав колокол.

– Вы ведь знаете, не так ли? – устало спрашиваю я.

Я не сажусь на табурет у ее ног, я остаюсь стоять, и она поднимается и подходит ко мне. Я чувствую аромат ее волос, она стоит так близко, что я мог бы протянуть руку и коснуться ее талии. Мог бы притянуть ее к себе. Она откидывает голову и улыбается мне всезнающей улыбкой, какой могут обменяться добрые друзья или любовники.

– Я ничего не знаю, – говорит она с лукавым доверительным блеском в глазах.

– Я только что сказал ему, что Ридольфи мог использовать ваше имя без вашего позволения, – говорю я. – Он не верит мне, да я и сам себе не верю. Вы знаете Ридольфи, ведь так? Вы дали ему полномочия? Послали его к папе, и к герцогу в Нидерланды, и к Филиппу Испанскому, приказали ему планировать вторжение? Несмотря на то, что заключили новое соглашение с Елизаветой? Несмотря на то, что подписали мирный договор? Несмотря на то, что пообещали Мортону, что не будет больше ни заговоров, ни писем? Пообещали мне лично, наедине, по моей просьбе, что будете осторожны? Даже несмотря на то, что знаете, что вас у меня заберут, если я не смогу вас должным образом охранять?

– Я не могу жить, словно уже умерла, – шепчет она, хотя мы одни и в саду ни звука, кроме чарующей вечерней песни дрозда. – Я не могу отказаться от своего дела, от своей жизни. Не могу лежать, как труп в гробу, надеясь, что кто-то будет достаточно добр и отвезет меня в Шотландию или в Лондон. Я должна быть живой. Должна действовать.

– Но вы обещали, – настаиваю я, как ребенок. – Как я могу верить чему-либо, если слышал, как вы дали слово королевы, если видел, как вы подписали договор и поставили печать, а теперь я узнаю, что это ничего не значит? Вы все это делали понарошку?

– Я узница, – отвечает она. – Все понарошку, пока я не освобожусь.

Я так зол на нее, это такое предательство, что я отворачиваюсь от нее и делаю пару шагов прочь. Это оскорбление королевы, людей и за меньшее изгоняли со двора, чем поворот к королеве спиной. Я останавливаюсь, понимая, что натворил, но не оборачиваюсь и не падаю на колени.

Я чувствую себя дураком. Все это время я думал о ней хорошо, докладывал Сесилу, что перехватывал письма, что она их не получала. Говорил ему, что уверен, будто она их не поощряла, что она привлекает заговорщиков, но сама в заговоры не вступает; и все это время он знал, что она пишет изменнические наставления, собираясь разрушить мир в нашей стране. Все это время он знал, что был прав, а я ошибался, что она – враг, что сама моя нежность к ней есть безрассудство, если не измена. Она была дьяволом, а я верил ей и помогал вопреки собственным интересам, вопреки друзьям, вопреки соотечественникам. Я лишился из-за этой женщины ума, а она попрала мое доверие, осквернила мой дом, растратила мое состояние и оскорбила мою жену.

– Вы меня осрамили, – выпаливаю я, все еще отвернувшись от нее, склонив голову и стоя к ней спиной. – Осрамили перед Сесилом и перед двором. Я поклялся, что уберегу вас, что не будет заговоров, и вы сделали мою клятву ложной. Вы вершили любое зло, какое хотели, и сделали из меня дурака. Дурака.

Я задыхаюсь, под конец у меня вырывается мучительный всхлип.

– Вы выставили меня дураком.

Она по-прежнему ничего не говорит, и я по-прежнему к ней не поворачиваюсь.

– Я им сказал, что вы не затеваете заговоров, что вам можно предоставить большую свободу, – говорю я. – Сказал, что вы заключили соглашение с королевой, дали обещание Мортону и поклялись своей честью. Я сказал, что вы никогда не нарушите слова. Сказал, что оно – все равно что золотая монета. Сказал, что вы королева, королева par excellence, и женщина, неспособная на бесчестие.

Я судорожно вдыхаю.

– Не думаю, что вы знаете, что такое честь, – с горечью говорю я. – Что понимаете, что такое честь. Вы меня обесчестили.

Нежно, словно падающий лепесток, она прикасается ко мне. Она подошла ко мне и положила мне руку на плечо. Я не шевелюсь, она нежно прижимается щекой к моей лопатке. Если я повернусь, то смогу обнять ее, и прохлада ее щеки бальзамом коснется моего красного злого лица.

– Вы выставили меня дураком перед моей королевой, перед двором и перед моей женой, – давлюсь я словами, содрогаясь всей спиной от ее прикосновения. – Вы обесчестили меня в моем собственном доме, а ведь я ни о чем так не заботился, как о чести своего дома.

Она крепче берется за мое плечо, слегка тянет меня за дублет, и я оборачиваюсь к ней. Ее темные глаза полны слез, лицо искажено скорбью.

– Не говорите так, – шепчет она. – Чюсбеи, не говорите таких вещей. Вы вели себя со мной с такой честью, были мне таким другом. Мне никто никогда не служил, как вы. Обо мне никто бескорыстно не заботился. Я могу вам сказать, что люблю…

– Нет, – обрываю ее я. – Больше ни слова. Не давайте мне обещаний. Как мне слушать то, что вы скажете? Я ничему не могу верить!

– Я не нарушала слова! – настаивает она. – Я никогда не давала слова по-настоящему. Я узница, я не обязана говорить правду. Я под принуждением, мои обещания ничего не значат…

– Вы растоптали свое обещание и вместе с ним – мое сердце, – просто говорю я, вырываюсь из ее рук и ухожу, не оглядываясь.