1570 год, апрель, замок Татбери: Джордж

Помимо себя, я стал советником королевы Марии. Пришлось: это долг чести. Ее нельзя лишать человека, с которым она может поговорить. У нее нет никого, кому она могла бы верить. Ее нареченный, герцог Норфолк, в тюрьме и может писать ей только тайно, ее посол, епископ Джон Лесли, молчит с тех пор, как начались аресты, и все это время Сесил давит на нее, чтобы она согласилась на условия возвращения в Шотландию, которые мне представляются безжалостными.

– Вы слишком спешите, – журю я ее. – Слишком рветесь. На эти условия нельзя соглашаться.

Ей хотят навязать старый Эдинбургский договор Сесила, который делает Шотландию нацией подданных, подчиненной Англии, неспособной заключать свои собственные союзы, вообще лишенной внешней политики. Хотят, чтобы она согласилась сделать Шотландию протестантской страной, где сама она может исповедовать свою веру только частным порядком, едва ли не скрываясь. Они даже хотят, чтобы она отказалась от права на английский трон, требуют, чтобы она отринула это наследство. И она, как истинная королева, готова принять это унижение, это мученичество, чтобы отвоевать себе шотландский трон и вернуться к своему сыну.

– Это невозможные требования, порочные требования, – говорю я ей. – Ваша собственная мать отвергла их на смертном одре. Сесил хотел навязать их ей, ему должно быть стыдно навязывать их вам.

– Я должна согласиться, – говорит она. – Я понимаю, что они тягостны. Но я соглашусь.

– Вы не должны.

– Я соглашусь, потому что когда я окажусь там…

Она пожимает плечами, жест настолько французский, что если бы я увидел это движение в толпе женщин, я сразу бы ее узнал.

– Как только я вернусь на свой трон, я смогу делать, что пожелаю.

– Вы шутите. Вы ведь не можете подписать соглашение, а потом его нарушить?

Я искренне поражен.

– Нет, non, jamais, нет. Конечно, нет. Но кто бы меня стал винить, если бы я так сделала? Вы сами говорите, что эти требования порочны и несправедливы.

– Если бы они думали, что вы отступите от своего слова, они бы вообще не стали заключать с вами соглашение, – указываю я. – Они бы знали, что вам нельзя верить. И вы сделали бы свое слово, слово королевы, совершенно ничтожным.

Она улыбается мне, как нашкодивший ребенок.

– У меня нет ничего, что я могла бы выставить со своей стороны, – просто отвечает она. – Мне нечем торговать, кроме своего слова. Придется продать его им.

– Они заставят вас сдержать слово, – предупреждаю я.

– А, вздор! – смеется она. – Как? Когда я вернусь на трон?

– Согласно вот этому последнему условию, – говорю я, показывая ей бумагу.

Документ написан по-английски, я боюсь, что она его не вполне поняла.

– Они пишут, что мой сын Иаков должен быть воспитан протестантом? – осведомляется она. – Это неудачно; но он будет со мной, я могу наставлять его лично. Он научится думать одно, а говорить другое, как должно всем умным королям и королевам. Мы не такие, как обычные люди, Чюсбеи. Мы очень рано узнаем, что нам надо играть роль. Даже моему мальчику Иакову придется научиться обманывать. Мы все лгуны под коронами.

– Он будет воспитан протестантом в Англии, – указываю я на слова. – En Angleterre.

Обычно она смеется над моими попытками говорить на ее языке; но на этот раз, поняв меня, она бледнеет и перестает улыбаться.

– Они думают, что могут отнять у меня сына? – шепчет она. – Моего мальчика? Моего малыша? Они заставят меня выбирать между троном и моим ребенком?

Я киваю.

– Елизавета его у меня заберет?

Я молчу.

– Где он будет жить? – спрашивает она. – Кто будет о нем заботиться?

Разумеется, документ, составленный Сесилом под диктовку Елизаветы, не касается этих естественных для молодой матери вопросов.

– Не пишут, – говорю я. – Но, возможно, королева сделает для него детскую в Хетфилдском дворце. Это обычное…

– Она меня ненавидит, – без выражения произносит королева Шотландии. – Она забрала мой жемчуг, а теперь хочет забрать моего сына.

– Ваш жемчуг?

Она отмахивается.

– Самый ценный. У меня была длинная нитка черного жемчуга, и мой сводный брат продал ее Елизавете, когда сверг меня с трона. Она ее купила. Дала больше, чем моя свекровь. Видите, какие вокруг меня стервятники? Моя собственная свекровь делает ставку, чтобы купить украденный у меня жемчуг, пока я в тюрьме; но моя кузина эту ставку перебивает. Елизавета написала мне, что ей жаль, что со мной так несправедливо обошлись, но жемчуг мой все-таки купила. А теперь хочет забрать моего сына? Моего собственного сына?

– Уверен, вы сможете с ним видеться…

– У нее нет детей, она не может иметь детей. Она скоро выйдет из детородного возраста, если еще не пересохла. И поэтому она хочет украсть моего сына из колыбели. Она хочет забрать моего сына и наследника и сделать его своим. Она бы и сердце у меня забрала, и все, ради чего стоит жить!

– Вам стоит посмотреть на это ее глазами. Она возьмет его в заложники. Возьмет, чтобы заставить вас следовать договору. Поэтому, если вы на него согласитесь, вы должны понимать, что вам придется его соблюдать.

Она ничего этого не слышит.

– Заложник? Она будет держать его в Тауэре, как бедных маленьких принцев? Он никогда оттуда не выйдет? Исчезнет, как они? Она что, хочет его убить?

При мысли об этом ее голос пресекается, и я не могу вынести ее печаль. Я поднимаюсь из-за стола и иду выглянуть из окна. На той стороне двора я вижу идущую по галерее Бесс, у нее под мышкой расходные книги. Кажется, она так далеко от меня сейчас, все ее заботы об аренде и расходах так пошлы по сравнению с трагедией шотландской королевы. Бесс всегда была прозаичной, но сейчас само сердце поэзии яростно бьется в моем доме.

Я снова поворачиваюсь к королеве. Она сидит неподвижно, прикрыв глаза рукой.

– Простите меня, – говорит она. – Простите мою чувствительность. Вы, должно быть, хотели бы иметь дело с королевой, у которой холодное сердце, как у вашей. И простите мою глупость. Я не смогла прочесть договор должным образом. Я думала, они всего лишь хотят руководить образованием Иакова, чтобы вырастить его хорошим наследником английского трона. Я не понимала, что его хотят совсем у меня забрать. Я думала, речь идет о договоре – а не о моей гибели. Не о краже моего ребенка. Не о его похищении.

Я кажусь себе слишком большим и слишком неловким для этой комнаты. Я нежно встаю у королевы за спиной и кладу ей руку на плечо, и она со вздохом откидывается, так что голова ее прислоняется к моему телу. Это движение, тепло ее головы на моем животе наполняют меня нежностью и неизбежно растущим желанием. Мне приходится отступить от нее, сердце мое колотится.

– Меня разлучили с матерью, когда я была совсем малышкой, – печально говорит она. – Я знаю, что такое скучать по дому и по маме. Я не поступлю так с сыном, даже ради французского трона, не говоря уже о шотландском.

– О нем будут хорошо заботиться.

– Меня нежно любили во Франции, – говорит она. – И мой бесценный папа, король Генрих, любил меня больше, чем своих дочерей. Он не мог быть ко мне добрее и нежнее. Но я хотела к маме и не могла к ней поехать. Она навестила меня однажды, всего однажды, и я словно снова стала целой, словно вернулось что-то, чего не хватало; возможно, мое сердце. Потом ей пришлось вернуться в Шотландию, защищать для меня мой трон, и ваш Сесил, ваш великий Уильям Сесил, увидел как она слаба, одинока и больна, и стал навязывать ей договор, который сейчас навязывает мне. Она умерла, пытаясь защитить мой трон от Елизаветы и Сесила. Сейчас мне нужно выдержать ту же битву. И на этот раз они хотят отнять моего ребенка и разбить мне сердце. Елизавета и Сесил уничтожили мою мать, а теперь они хотят уничтожить меня и моего сына.

– Возможно, мы можем вступить в переговоры, – говорю я, потом поправляюсь. – Возможно, вы можете вступить в переговоры. Может быть, вы сможете настоять на том, чтобы принц остался в Шотландии, возможно, при английском опекуне и наставнике?

– Он должен быть со мной, – просто отвечает она. – Он мой сын, мой малыш. Он должен быть с матерью. Даже Елизавета не может быть так жестокосердна, она не может отнять у меня право на трон, а потом моего сына.