1569 год, весна, замок Татбери: Бесс

Дни наши теперь проходят в ритме, заданном королевой; она правит замком, как своим домом – как, насколько я понимаю, и должно быть. По утрам она молится и слушает мессу по-своему, со своим секретарем. Думается мне, он – рукоположенный священник. Предполагается, что я не знаю, так что я и не спрашиваю, но от меня требуется обеспечить ему четыре полноценных приема пищи каждый день и рыбу по пятницам.

Я приняла меры, чтобы все мои домочадцы знали, что им нельзя не только присоединяться, но даже и слушать, что за ересь творится за закрытыми дверями ее покоев, и потому я надеюсь, что мне удастся ограничить смятение и беспокойство, которые всегда приносит с собою власть Рима, пределами ее комнат. Но покончив с еретическими бормотаниями и позавтракав в своей комнате, она любит кататься верхом в сопровождении моего мужа графа. У нее десять лошадей, они занимают десять денников в наших конюшнях и едят наш овес. Она катается с моим господином и его стражами по утрам, пока я удаляюсь в малую гостиную, которую отвела для занятий делами, и встречаюсь с мажордомами всех своих поместий и предприятий, которые докладывают мне или письменно, или, если что-то случается, лично.

Я сама учредила такой порядок, памятуя о первых уроках, преподанных мне дорогим Кавендишем над расходными книгами. У каждого поместья, у каждого дома своя книга, каждое должно отвечать за свои траты. Относясь к каждому наделу земли как к отдельному королевству, я могу быть уверена, что каждый приносит доход. Это может показаться очевидным – но так больше никто не делает. Я не знаю ни одного землевладельца, который бы так поступал. В отличие от меня, мажордомы моего господина, работающие по старинке, складывают все счета вместе и используют землю как обеспечение при займах, завещают ее, покупают, продают, закладывают и передают наследникам. В лучшем случае они могут следить за тем, чтобы сокровищница моего господина не скудела наличными; в худшем не знают, сколько заработали, сколько взяли в долг, а сколько им принадлежит. При дурном обращении целое состояние может вытечь у землевладельца между пальцев и вовсе уйти из семьи. Они никогда не знают, с прибылью они или в убытке, земля постоянно в ходу – ее отдают за долги, за наличные, потом снова берут землей. Стоимость их земель меняется, даже стоимость валюты меняется, и они не могут за этим уследить – они никогда не могут точно сказать, что происходит. Так благородные ведут дела, величественно, но рассеянно; а я их веду, как бедная хозяйка, и до пенни знаю, сколько стою в конце каждой недели. Они-то, конечно, начинают с огромных состояний. Им всего лишь нужно не промотать свое богатство, а я начала ни с чем, ничто легко сосчитать. Но землевладелец вроде меня – новичок – должен приглядывать за каждым пенни и каждым акром, должен быть готов к любым изменениям. Это совсем иное отношение к земле, и мое отношение – новшество. В Англии прежде не было таких землевладельцев, как я. Нигде в мире, насколько я знаю, не было женщины, которая так бы вела дела, как я.

Только торговец за прилавком, только сапожник над колодкой поймут, какое удовольствие мне доставляет знать цену вещам, знать, какую выгоду они приносят, и подбивать баланс в книгах. Только женщина, которая знала бедность, поймет всем сердцем то облегчение, что приходит, когда смотришь в расходные домашние книги и видишь прибыль. Ничто так не греет мне душу, как сознание того, что я в своем доме в безопасности, что в сокровищнице есть деньги, за порогом земля, а дети мои получат солидное наследство или вступят в выгодный брак. В мире для меня нет ничего лучше, чем сознание того, что в кошельке у меня есть деньги и никто не может меня ограбить.

Это, конечно, должно быть моей силой, но и каждая потеря нелегко мне дается. Ведь в первую неделю пребывания шотландской королевы в нашем доме я получила письмо от лорда-казначея, сообщавшего мне, что нам выплатят по пятьдесят два фунта за каждую неделю, что мы принимаем королеву Шотландии. Пятьдесят два фунта! В неделю!

Придя в себя после первого огорчения, не могу сказать, что так уж удивлена. Любой, кто служил при дворе, знает, что королева Елизавета с деньгами так же прижимиста, как когда была разоренной принцессой. Она росла то наследницей, то нищенкой, и от тех времен у нее осталась жуткая привычка цепляться за пенни. Он следит за каждым грошом так же яростно, как я. Она еще хуже меня, потому что, как королева, должна быть щедрой, а я, как подданная, должна быть прибыльной.

Я снова читаю письмо. Высчитываю, что она нам предлагает примерно четверть того, что мы в настоящее время платим за удовольствие принимать и развлекать нашу гостью. Они там, в Лондоне, посчитали, что этой королеве будут прислуживать тридцать человек, а в конюшне у нее будет шесть лошадей. На деле у нее двор вдвое больше, почти сотня забияк, поклонников и последователей, осевших в Татбери и окрестностях. Но они постоянно нас навещают, особенно когда мы садимся за стол. Мы принимаем не гостью со свитой, у нас живет целый королевский двор. Ясно, что казначейству придется заплатить нам больше. Ясно, что сопровождающих шотландской королевы придется отослать по домам. Ясно, что мне придется убеждать мужа, чтобы он выступил с этими нежеланными для всех заявлениями, поскольку никто другой не может сказать двум королевам, что их условия неприемлемы. Трудность в том, что Джордж не захочет этого делать, ведь он лорд, ему никогда не приходилось иметь дело с деньгами, он в жизни не подводил баланс. Сомневаюсь, что у меня получится объяснить ему, что мы едва можем себе это позволить; не сейчас, не на месяц и уж точно не до лета.

А пока мне нужно послать мажордома в Чатсуорт и велеть ему отвезти несколько мелких серебряных предметов в Лондон, чтобы продать их за наличные. Ждать ренты до конца квартала я не могу; мне нужно делать покупки в Татбери, платить дополнительным слугам, а для этого нужно больше наличных, чем я зарабатываю. Я бы и сама посмеялась над тем, какую потерю ощущаю, когда пишу, чтобы мажордом продал полдюжины серебряных тарелок. Я ими никогда не пользовалась, но они мои, они сложены в моей собственной сокровищнице. То, что их придется продать по цене лома, причиняет мне такую боль, словно я теряю кого-то близкого.

К середине дня домой возвращаются охотники. Если они что-то добыли на охоте, мясо прямиком отправляется на кухню и существенно пополняет запасы съестного в нашем населенном доме. Мы все обедаем вместе, у меня, на солнечной стороне двора, и после обеда королева часто сидит у меня в приемной, где свет лучше для шитья и в комнате светлее, а ее дамы могут посидеть с моими, пока мы беседуем.

Мы беседуем, как свойственно женщинам: о пустяках, но оживленно. Она лучшая вышивальщица, какую я видела в жизни, единственная женщина из тех, что мне встречались, чья способность и любовь к вышиванию схожи с моими. У нее есть изумительные альбомы с узорами, их доставили в пятнах после дороги, но целыми и невредимыми, из эдинбургского замка, она набрасывается на них, как дитя, показывает мне картинки и объясняет их. У нее есть образцы из латинских надписей и традиционные узоры, каждый из которых что-то значит. Они прекрасны, во всех них есть скрытый смысл, некоторые представляют собой тайную грамоту – и она говорит, что я могу их перерисовать.

Ее рисовальщик присоединяется к нам через несколько дней – он оставался в замке Болтон. Он принимается за работу для нас обеих, рисуя узоры, и я смотрю, как он свободно набрасывает на холсте чудесные символические цветы и геральдических зверей, как она ему велит. Она может сказать ему:

– А над всем этим расположи орла, – и его мелок делает дугу, словно ребенок чертит по песку, а потом вдруг появляется орел! С листком в клюве!

Как замечательно, думаю я, когда при тебе состоит художник вроде этого. Она его воспринимает как нечто само собой разумеющееся, словно не может быть ничего естественнее для человека с таким талантом, по-настоящему чудесного художника, набрасывать рисунки для ее вышивок, и только. Я думаю о короле Генрихе, который велел Гансу Гольбейну рисовать эскизы для декораций масок, которые сносили на следующий день после того, как заканчивались танцы, и привлекал великих музыкантов, чтобы писали песни для его покоев; или о том, как поэты расходуют свои таланты, сочиняя пьесы для королевы Елизаветы. Да, это и есть королевская роскошь. Из всех богатств, что окружали эту испорченную молодую женщину с детства, именно настолько талантливый человек, который делает для нее такую работу, лучше всего дает мне понять, какой была ее жизнь до сих пор. Все, что ее окружало, было превосходным, лучшим из лучшего; все, кто работает на нее или сопровождает ее кортеж, самые одаренные, самые очаровательные или умелые. Даже рисунок ее вышивки должен быть произведением искусства прежде, чем она притронется к канве.

Мы вместе работаем над новым балдахином для нее. Он будет повешен над ее креслом, чтобы возвещать о ее королевском достоинстве. Ее tapissier уже начала вышивать темно-красный фон. Золотыми буквами с завитушками по нему будет начертано: «En Ma Fin Est Ma Commencement».

– Что это означает? – спрашиваю я.

Она сидит в лучшем кресле между окном и камином. Я занимаю стул пониже, хотя это моя комната, в моем собственном доме, а наши дамы расположились на табуретах и скамьях под окном, где светлее.

– Это было девизом моей матери, – говорит она. – Он означает: «В моем конце мое начало». Я думала о нем в эти неспокойные дни и решила взять его себе. Потеряв мужа, я перестала быть королевой Франции и начала новую жизнь как королева Шотландии. Когда я бежала из Шотландии, началась моя новая жизнь в Англии. Вскоре начнется новая страница моей жизни. Я вернусь на трон, возможно, снова выйду замуж. В каждом конце есть новое начало. Я словно королева моря, королева приливов. Я убываю, но поднимаюсь. Однажды я перестану быть королевой в каком-то королевстве на земле и стану королевой на небесах, над всеми королевствами.

Я хмурюсь, глядя на своих дам, которые вскинулись, как кролики, от этой неуместной папистской самоуверенности.

– Хотите вышивать золотые буквы? – предлагает она. – С шелком так приятно работать.

Мои руки невольно тянутся его потрогать. Очень тонкий шелк, я никогда не работала ни с чем столь же прекрасным, а я всю жизнь страстно любила вышивать.

– Как же получается, что он такой гладкий?

– Это золотая пряжа, – говорит она. – Настоящие золотые нити. Поэтому они так и блестят. Хотите ими вышивать?

– Если вы того пожелаете, – говорю я, показывая, что совсем не против.

– Хорошо! – отвечает она и озаряется, словно ей и в самом деле приятно, что мы будем работать вместе. – Начните с того края, а я начну с этого, и понемногу будем сближаться.

Я улыбаюсь в ответ, к ней нельзя не испытывать тепла.

– А в конце концов мы встретимся посередине, голова к голове, и будем лучшими друзьями, – предрекает она.

Я двигаю стул поближе, и дорогая ткань, свисая, протягивается с ее коленей на мои.

– Вот, – тихо произносит Мария, когда мы устраиваемся с золотыми нитями. – Расскажите мне о моей кузине королеве. Вы много времени провели при дворе?

Еще как много. Я не хвастаюсь, но даю ей понять, что была старшей фрейлиной при дворе королевы, состояла при ней с самых первых дней ее правления, была ей другом, когда она была всего лишь принцессой, дружила с ее друзьями и была верным осведомителем ее советника.

– Так вы, должно быть, знаете все ее тайны, – говорит она. – Расскажите мне о ней. И о Роберте Дадли. Она правда была так безнадежно в него влюблена, как говорят?

Я колеблюсь. Но она склоняется ко мне, подбодряя.

– Он ведь по-прежнему очень красив? – шепчет она. – Она мне его предлагала, знаете ли, в мужья, когда я впервые прибыла в Шотландию. Но я знала, что она никогда с ним не расстанется. Ей повезло, что у нее такой верный возлюбленный. Редкий мужчина может любить королеву. Он посвятил ей всю жизнь, правда?

– Навеки, – говорю я. – С тех пор как она взошла на престол и сложился ее двор. Он примкнул к ней тогда и никогда ее не покидал. Они так давно близки, словно рука и перчатка, что заканчивают друг за друга фразы, у них сотни тайных шуток, а иногда просто замечаешь, как она бросит на него взгляд, а он точно понимает, что она думает.

– Так почему она не выйдет за него, если он свободен? – спрашивает Мария. – Она сделала его графом, чтобы предложить его мне. Если он достаточно хорошо для меня, то тем более хорош, чтобы жениться на ней.

Я пожимаю плечами.

– Скандал, – очень тихо произношу я. – После смерти его жены скандал так и не утих.

– Разве она не может отвергнуть скандал? Отважная королева может вынести скандал и уничтожить его.

– Не в Англии, – отвечаю я, думая: да и не в Шотландии, скорее всего. – Доброе имя королевы – ее корона, лишись она одной, она утратит и другую. Да и Сесил против него, – добавляю я.

Ее глаза широко раскрываются.

– Сесил даже в таких делах ею повелевает?

Я киваю.

– Он был ее мажордомом, когда она была принцессой без особых видов на будущее. Собрал ей небольшое состояние и провел через годы, когда ее подозревала в измене ее сводная сестра королева Мария. Он ее оберегал. Отвращал от мятежников, чьи планы погубили бы ее. Он всегда был рядом с ней; она верит ему, как отцу.

– Он вам нравится, – догадывается она по теплу в моем голосе.

– Он и мне был верным другом, – отвечаю я. – Я знаю его с тех пор, как девушкой жила в семье Греев.

– Но я слышала, что он ищет возвышения для своей семьи? Строит огромный дом, привлекает союзников? Роднится со знатью?

– Почему бы и нет? – спрашиваю я. – Разве не сам Господь повелевает нам использовать наши таланты? Разве наш успех не доказывает, что Господь нас благословил?

Она улыбается и качает головой.

– Мой Бог посылает тем, кого любит, испытания, а не богатство; но, вижу, ваш Бог рассуждает, как купец. Но вернемся к Сесилу – королева всегда делает то, что он велит?

– Она делает, как он советует, – поправляю я. – Большей частью. Иногда она так долго колеблется, что он сходит с ума от нетерпения, но чаще его советы так хороши, а планы так дальновидны, что они приходят к согласию.

– Так это он ведет ее политику? Он решает? – наседает она.

Я качаю головой.

– Кто знает? Они встречаются наедине.

– Для меня это важно, – напоминает мне она. – Я думаю, он мне не друг. И он был закоренелым врагом моей матери.

– Она обычно следует его совету, – повторяю я. – Но настаивает на том, что королева в своей стране она.

– Но как же так? – напрямик спрашивает Мария. – Не понимаю, как она осмеливается править без мужа. Мужчина ведь лучше знает. Он создан по образу и подобию божьему, его ум превосходит женский. Да и потом, он лучше образован, лучше обучен, чем любая женщина. Дух у него более отважный, решимость более постоянна. Как она может даже думать о правлении, когда рядом с ней нет мужа?

Я пожимаю плечами. Я не могу оправдать независимость Елизаветы. Да и все в стране согласятся с Марией. По воле Божьей женщины подчинены мужчинам, и сама Елизавета с этим никогда не спорит. Она просто не прилагает это правило к себе.

– Она зовет себя принцем, – говорю я. – Словно королевское в ней превосходит женское. Она благословлена небом, Господь повелел ей править. Сесил признает ее главенство. Нравится ей это или нет, но она стоит выше всех – даже мужчин – рядом с самим Господом. Что ей остается делать?

– Она могла бы править под руководством мужчины, – прямо отвечает Мария. – Могла бы найти принца, или короля, или даже дворянина, которому можно было бы доверить благо страны, и выйти за него, и сделать его королем Англии.

– Не было никого… – начинаю я в защиту королевы.

Мария слегка поднимает руку.

– Десятки были, – говорит она. – И теперь есть. Она только что избавилась от габсбургского ухажера, так ведь? Мы во Франции все об этом знаем. Мы даже посылали своих претендентов. Все полагали, что она найдет мужчину, которому сможет доверить трон, и тогда Англия будет вне опасности. Он бы правил и заключал договоры со своими братьями-королями. Договоры, которые могли бы основываться на слове честного мужчины, а не на переменчивых взглядах женщины; а потом она могла бы зачать сыновей, которые наследовали бы ему. Что было бы согласнее с природой и вернее? Почему так не поступать любой женщине?

Я в раздумьях, я не могу не согласиться. Мы думали, что так и будет. Это и пыталась сделать королева Мария Тюдор, сводная сестра Елизаветы, покорившись своим мудрейшим советчикам. Это сделала королева Шотландии. Об этом на коленях умолял Елизавету парламент. На это все надеются и сейчас, молясь, чтобы не оказалось слишком поздно и Елизавета родила мальчика. Как может женщина править сама? Как Елизавета осмелится на такое? А если осмелится, если пойдет и дальше против природы, как обеспечит себе наследника? Очень скоро будет слишком поздно. Она будет слишком стара, чтобы родить. А каковы бы ни были достижения правления, что за прок в бесплодном троне? Что за польза в наследии, если некому наследовать? Что станется с нами, если она оставит королевство в смятении? Что станет с нами, ее подданными-протестантами, при наследнице-папистке? Чего тогда будет стоить моя собственность?

– Вы же многажды замужняя женщина, правда? – Королева бросает на меня любопытный взгляд.

Я смеюсь.

– Граф – мой четвертый муж, господь его благослови и сохрани, – говорю я. – Мне не повезло, я вдовела трижды. Трех прекрасных мужчин я любила и потеряла, и оплакала каждого.

– Тогда именно вам, как никому, будет трудно поверить, что женщину лучше оставить одну, что ей лучше жить одной, только со своим состоянием, без мужа, детей и дома?

По совести сказать, очень трудно. Я и не верю.

– У меня не было выбора. У меня не было состояния. Мне пришлось выйти замуж ради блага моей семьи и ради моего собственного будущего. Мой первый муж умер, когда мы оба были детьми, и оставил мне небольшое приданое. Мой второй муж был добр ко мне и научил меня управлять домом, а потом оставил мне свое поместье. Мой третий муж был еще добрее. Он оставил мне свои дома и земли, мне одной, так что я стала подходящей женой для графа Шрусбери, который дал мне титул и богатство, превосходящее все, о чем я могла мечтать, когда была всего лишь дочкой бедной вдовы из Хардвика.

– А дети? – подсказывает она.

– Я родила восьмерых, – с гордостью говорю я. – И Господь был ко мне добр, шестеро живы. Моя старшая дочь, Франсес, недавно родила, девочку назвали Бесси в мою честь. Я не только мать, я еще и бабушка. И надеюсь увидеть новых внуков.

Она кивает.

– Тогда вы, как и я, должны думать, что женщина, превращающая себя в бесплодную старую деву, заносится пред лицом Господа и своей собственной природой и не может благоденствовать.

Я так и думаю, но будь я проклята, если скажу ей об этом.

– Я думаю, королева Англии должна поступать, как пожелает, – смело заявляю я. – Да и не все мужья хороши.

Я говорю наобум, но наношу ей такой удар, что она умолкает, а потом я, к своему ужасу, вижу, что она отворачивается от вышивки и на глазах у нее слезы.

– Я не хотела вас обидеть, – тихо произносит она. – Я не понаслышке знаю, что не все мужья хороши. Из всех женщин в мире уж я-то это знаю.

– Ваше Величество, простите меня! – восклицаю я, напуганная ее слезами. – Я не хотела вас расстраивать! Я не думала о вас! Я не имела в виду вас или ваших мужей. Я ничего не знаю о ваших обстоятельствах.

– Тогда вы такая одна, потому что во всех пивных Англии и Шотландии, похоже, знают все о моих обстоятельствах, – отрезает она, вытирая глаза рукой.

Ресницы у нее влажные.

– Вы наверняка слышали обо мне чудовищное, – ровным голосом говорит она. – Вы слышали, что я прелюбодействовала с графом Ботвеллом, что я подстрекала его убить моего бедного мужа, лорда Дарнли. Но это ложь. Я ни в чем не виновна, умоляю, поверьте. Вы можете следить за мной и наблюдать. Спросите себя, похожа ли я на женщину, которая обесчестит себя из похоти?

Она поворачивает ко мне прекрасное лицо со следами слез.

– Похожа я на подобное чудовище? На дуру, которая отбросит честь, доброе имя и престол прочь ради минутного наслаждения? Ради греха?

– У вас была неспокойная жизнь, – робко говорю я.

– Меня ребенком выдали за французского принца, – отвечает она. – То была единственная возможность уберечь меня от посягательств короля Генриха Английского, который похитил бы меня и поработил бы мою страну. Меня вырастили как французскую принцессу, нельзя представить ничего прекраснее французского двора – дома, платья, богатство, которое меня окружало. Словно в сказке. Когда умер мой муж, для меня все в одночасье кончилось, а потом мне сообщили, что моя мать тоже умерла; и я поняла, что мне нужно вернуться домой, в Шотландию, и предъявить права на трон. Думаю, в этом не было безрассудства. Никто меня не может за это порицать.

Я качаю головой. Дамы мои цепенеют от любопытства, иголки их замирают в воздухе, а рты приоткрываются в ожидании истории.

– Шотландия – не та страна, которой женщина может править в одиночку, – говорит она тихо, но выразительно. – Любой, кто с ней знаком, это подтвердит. Она расколота распрями, соперничеством и жалкими союзами, которые заключаются лишь на время убийства, а потом распадаются. Это даже не королевство, это россыпь племен. С тех самых пор, как я ступила на землю Шотландии, мне угрожало похищение или захват. Один из худших тамошних дворян думал захватить меня и выдать за своего сына. Он бы опозорил меня для заключения брака. Мне пришлось его арестовать и казнить, защищая свою честь. Ничто другое не устроило бы двор. Я вынуждена была смотреть, как его обезглавили, чтобы доказать свою невиновность. Они дикари, они уважают лишь силу. Шотландии нужен безжалостный король, а ему нужна армия, чтобы удержать ее от распада.

– Но вы же не думали, что Дарнли…

Она подавляет невольный смешок.

– Нет! Сейчас нет! Я должна была сразу понять. Но у него было право на английский трон, он поклялся, что Елизавета поддержит его, если нам когда-либо понадобится помощь. Наши дети были бы неоспоримыми наследниками английского престола и по его линии, и по моей; они объединили бы Англию и Шотландию. А я, выйдя замуж, могла бы не опасаться нападения. Я не видела, как еще мне защитить свою честь. Когда он прибыл, у него при моем дворе были сторонники, хотя потом, позже, они отвернулись от него и возненавидели его. Мой сводный брат побуждал меня к этому браку. И, да, я глупо ошиблась в нем. Он был красив, молод, и он всем нравился. Он был очарователен, манеры у него были приятнейшие. Обращался со мной так изысканно, что мне на мгновение показалось, что я вернулась во Францию. Я подумала, что из него выйдет хороший король. Судила, как девочка, по виду. Он был таким чудесным молодым человеком и держался как принц. Я и думать не хотела ни о ком другом. Он был едва ли не единственным, кто мылся, из тех, кого я встречала!

Она смеется, и я смеюсь вместе с ней. Дамы выдыхают с почтительным смешком.

– Я его знала. Он был очаровательным молодым человеком, когда хотел.

Она пожимает плечами совершенно по-французски.

– Так оно и вышло. Знаете же по себе, как это бывает. Вы это видели. Я в него влюбилась un coup de foudre, с ума по нему сходила.

Я молча качаю головой. Я была замужем четыре раза, но никогда не влюблялась. Для меня брак всегда был тщательно продуманным деловым соглашением, я не знаю, что значит un coup de foudre, и мне не нравится, как это звучит.

– Что ж, voilà, я вышла за Дарнли, отчасти, чтобы насолить вашей королеве Елизавете, отчасти из политических соображений, отчасти по любви, второпях, и очень скоро об этом пожалела. Он был пьяницей и содомитом. Распутный мальчишка. Забрал в свою глупую голову, что у меня есть любовник, и обрушился на единственного доброго советчика, что был у меня при дворе, единственного человека, на которого я могла положиться. Давид Риччо был моим секретарем и советником, моим Сесилом, если хотите. Надежный добрый человек, которому я могла верить. Дарнли впустил своих головорезов в мои личные покои, и его убили у меня на глазах, в моей комнате, бедный Давид…

Она прерывается.

– Я не могла их остановить. Видит бог, я пыталась. Они погнались за ним, и бедный Давид бросился ко мне. Он спрятался у меня за спиной, но его выволокли. Они и меня бы убили, один из них приставил пистолет к моему животу, и мой нерожденный сын забился, когда я закричала. Эндрю Керр, так его звали – я не забыла, я не простила, – приставил дуло пистолета к моему животу, и ножка моего сына ударила в ответ. Я думала, он меня застрелит вместе с ребенком внутри. Думала, он убьет нас обоих. Я знала к тому времени, что шотландцы неуправляемы, что они безумны.

Она подносит руки к глазам, словно и сейчас пытается загородиться от этого зрелища. Я молча киваю. Я не говорю ей, что мы в Англии знали об этом заговоре. Мы могли бы ее защитить; но предпочли не делать этого. Могли предупредить ее, но оставили ее одну в опасности. Мы узнали, что ее собственный двор обратился против нее, ее собственный муж поддался распутству, и это нас повеселило: подумать только, она там наедине с этими варварами. Мы думали, что это заставит ее обратиться к Англии за помощью.

– Мои придворные лорды убили моего секретаря у меня на глазах, когда я пыталась его заслонить. Прямо при мне – при французской принцессе, – она качает головой. – Дальше могло быть только хуже. Они поняли, как сильны. Взяли меня в заложницы, сказали, что порежут меня на куски и сбросят с террасы замка Стерлинг.

Мои дамы изумлены. Одна тихо ахает от ужаса и собирается лишиться чувств. Я хмурюсь, глядя на нее.

– Но вы сбежали?

Она тут же улыбается хитрой улыбкой, как смышленый мальчишка.

– Это было такое приключение! Я опять расположила к себе Дарнли и заставила спустить нас из окна. Мы пять часов скакали ночью, хотя я была на седьмом месяце, а в конце пути, в темноте, нас ждал Ботвелл со своими людьми, и нам уже ничто не угрожало.

– Ботвелл?

– Он был единственным человеком в Шотландии, которому я могла верить, – тихо говорит она. – Позднее я узнала, что он был единственным в Шотландии, кто ни разу не взял подкупа у иностранцев. Он шотландец, и он верен моей матери и мне. Он всегда был на моей стороне. Он собрал для меня армию, и мы возвратились в Эдинбург и изгнали убийц.

– А ваш муж?

Она пожимает плечами.

– Остальное вы наверняка знаете. Я не могла расстаться с мужем, пока носила его ребенка. Я родила сына, Ботвелл охранял и его, и меня. Моего мужа Дарнли убили его прежние друзья. Они и меня собирались убить, но так получилось, что меня в ту ночь в доме не было. Чистое везение.

– Ужасно, ужасно, – шепчет одна из моих дам.

Эдак они и в паписток обратятся из одного сочувствия.

– Да, несомненно, – резко говорю я ей. – Ступай, принеси лютню и поиграй нам.

Так она больше ничего не услышит.

– Я лишилась секретаря и мужа, а моими главными советчиками были его убийцы, – говорила она. – Помощи от моей семьи во Франции я получить не могла, а в стране была буря. Ботвелл был со мной, и при нем была его армия, которая нас защищала. А потом он объявил, что мы женаты.

– Вы не были женаты? – шепотом спрашиваю я.

– Нет, – коротко отвечает она. – Не в моей церкви. Не по моей вере. Его жена еще жива, а теперь еще одна, еще одна жена заточила его в тюрьму в Дании за нарушение обещания. Она утверждает, что они поженились много лет назад. Кто может знать, когда дело касается Ботвелла? Не я.

– Вы любите его? – спрашиваю я, думая, что передо мной женщина, которую любовь однажды лишила разума.

– Мы никогда не говорим о любви, – решительно говорит она. – Никогда. Мы не какая-нибудь влюбленная пара, которая пишет стихи и обменивается подарками. Мы никогда не говорим о любви. Я ни разу не сказала ему ни единого слова любви, и он мне тоже.

Воцаряется тишина, и я понимаю, что королева мне прямо не ответила.

– А дальше? – шепчет одна из моих ошалевших забывшихся дам.

– Дальше мой сводный брат и его предатели-союзники созвали армию, чтобы атаковать Ботвелла и меня; и мы с Ботвеллом выехали на битву вместе, бок о бок, как товарищи. Но они победили – просто победили, и все. Наша армия разбежалась, когда мы промешкали. Ботвелл хотел сразу броситься в бой, тогда мы могли победить; но я надеялась избежать пролития родственной крови. Я позволила брату задержать нас разговорами и ложными обещаниями, и моя армия рассеялась. Мы пришли к соглашению, Ботвелл уехал. Мне пообещали свободный проход, но обманули меня. Меня взяли в плен, у меня случился выкидыш, я потеряла своих близнецов, мальчиков. Меня заставили отречься от престола, пока я была больна и сломлена горем. Мой собственный сводный брат предъявил права на трон… предатель. Он продал мои жемчуга и захватил моего сына… моего мальчика…

Ее голос, бывший до сих пор тихим и ровным, впервые срывается.

– Вы его еще непременно увидите, – говорю я.

– Он мой, – шепчет она. – Мой сын. Его нужно растить как принца Шотландии и Англии. И не этим еретикам, не убийцам его отца, которые не верят ни в Бога, ни в короля.

– Мой муж говорит, что вас восстановят на престоле уже этим летом, со дня на день, – говорю я.

Я не добавляю, что, по моему мнению, он ошибается.

Она поднимает голову.

– Мне понадобится армия, чтобы вернуть трон, – говорит она. – Дело же не просто в том, чтобы въехать обратно в Эдинбург. Мне нужен будет муж, которому покорятся шотландцы, и армия, чтобы их усмирить. Скажите Елизавете, когда станете ей писать, что она должна уважать свое родство со мной. Она должна меня восстановить. Я снова буду королевой Шотландии.

– Ее Величество не принимает моих советов, – говорю я. – Но я знаю, что она собирается вас восстановить.

Даже если Сесил и против, думаю я.

– Я совершала ошибки, – заключает королева. – Я ошибалась в суждениях. Но, возможно, я все еще могу быть прощена. И у меня, по крайней мере, есть сын.

– Вас простят, – серьезно произношу я. – Вы ничего дурного не сделали, я уверена… во всяком случае, как вы говорите, у вас есть сын, а у женщины, у которой есть сын, есть будущее.

Она смаргивает слезы и кивает.

– Он будет королем Англии, – выдыхает она. – Королем Англии и Шотландии.

На мгновение я умолкаю. Говорить о смерти королевы – это измена, измена – рассуждать о ее наследнике. Я бросаю суровый взгляд на своих дам, которые, умницы, все как одна опустили глаза к вышивке и притворились, что ничего не слышали.

Настроение у королевы Марии меняется быстро, как у ребенка.

– Ах, я становлюсь здесь мрачной, как уроженка гор! – вскрикивает она. – Леди Ситон, попросите пажа прийти и спеть для нас, и давайте потанцуем. Леди Шрусбери решит, что она в темнице или в трауре!

Я смеюсь, словно мы и в самом деле не в темнице и не терпим лишения, и посылаю за вином, фруктами и музыкантами. Когда к нам перед обедом заходит мой господин, он застает нас кружащимися в танце, и в середине танцует королева Шотландии, повелевая сменой фигур и смеясь в голос, когда мы скучиваемся и оказываемся, в конце концов, напротив не того партнера.

– Направо! Надо идти направо! – кричит она. – Gauche et puis à gauche!

Она кружится на месте и смеется над нами.

– Милорд, повелевайте своей женой! Она делает посмешище из моего урока танцев!

– Это вы! – говорит он, и его лицо отражает ее радость. – Нет, нет! Это и в самом деле вы. Не обвиняйте графиню, ее не в чем обвинять. Gauche по-английски означает лево, Ваше Величество! А не право. Вы им все велели делать наоборот.

Она взвизгивает от смеха и бросается мне на шею, целуя меня на французский манер в обе щеки.

– А, простите, леди Бесс! Ваш муж прав! Я вас неверно учила. Я дурочка, что не говорю на вашем трудном языке. У вас никудышный учитель танцев. Но завтра я напишу своей семье в Париж, и мне пришлют учителя танцев и скрипачей, и он нас всех научит, будем красиво танцевать!