Рождество 1530

Королева снова вернулась ко двору на Рождество, а Анна закатила свой собственный рождественский пир в бывшем дворце покойного кардинала. Все, конечно, знали, что каждый день король, отобедав с королевой, как положено, выскальзывает тайком из дворца и на королевской барке причаливает к ступеням Уайтхолла, где его ждет еще одна трапеза — на этот раз с Анной. Иногда он брал с собой придворных кавалеров и дам, включая и меня, и мы, тепло закутавшись — стояла холодная погода, проводили веселую ночку у реки. Барка отправлялась обратно, над головой сияли крупные звезды, огромная белая луна освещала путь.

Я снова придворная дама королевы и в ужасе вижу — как же она изменилась. Даже когда она поднимает голову и улыбается Генриху, в глазах ни тени радости. Он лишил ее счастья, и, похоже, навсегда. Она не потеряла присущего ей королевского достоинства, уверенная в себе испанская принцесса и английская королева, но женское сияние, окружающее ту, которую обожает муж, покинуло ее навеки.

Мы сидим вместе у огня в ее парадной опочивальне, престольная пелена раскинулась от одной стороны камина до другой. Я вышиваю голубым шелком небеса, все еще далекие от завершения, а она — редкий случай — оставила голубой и занялась другим цветом. Как же она, наверно, устала, если не кончила вышивку. Обычно Екатерина всякое дело доводит до конца, чего бы ей это ни стоило.

— Видела детей летом? — спросила королева.

— Да, ваше величество. У малышки Екатерины уже длинное платьице, и она учит латынь и французский, а Генриху пришлось обрезать кудри.

— Пошлешь их ко французскому двору?

— Пока еще нет. — Я не сумела скрыть тревоги в голосе. — Они еще такие малютки.

— Леди Кэри, — улыбнулась она, — дело не в том, сколько им лет, а в том, как они дороги материнскому сердцу. Но им все равно придется научиться выполнять свой долг. Как когда-то тебе самой, как когда-то мне.

— Вы правы, ваше величество, — склонив голову, прошептала я.

— Женщине следует знать свои обязанности, чтобы их выполнять, как положено, и жить жизнью, назначенной ей Богом, — провозгласила королева. Я знала, она думает о моей сестре, что живет совсем не той жизнью, какая ей была назначена Богом. Анне отменно живется благодаря красоте лица и остроте ума, не говоря уже о бесконечных усилиях родни.

В дверь постучали, на пороге показался один из слуг моего дядюшки.

— Герцогиня Норфолк прислала в подарок апельсины, — объявил он. — И письмо.

Я встала забрать хорошенькую корзинку — апельсины, уложенные на темно-зеленых листьях. Письмо с печатью дядюшки сверху.

— Прочти записку, — приказала королева. Я положила фрукты на маленький столик и раскрыла послание: „Ваше величество, только что мы получили бочку апельсинов с вашей родины. Я взяла на себя смелость отправить вам несколько штук вместе с самыми наилучшими пожеланиями“.

— Как мило, — проговорила королева. — Отнесешь ко мне в спальню, Мария? А тетушке своей напиши записку, поблагодари от моего имени.

Я отнесла корзинку в спальню королевы, перешагнула порог, зацепилась каблуком за пушистый коврик, споткнулась, апельсины раскатились по комнате. Я тихонько выругалась, заторопилась — надо все подобрать, пока королева не вошла, ей такой беспорядок по вкусу не придется.

Тут я заметила кое-что на дне корзинки. Замерла в ужасе. Маленький, свернутый в трубочку клочок бумаги. Развернула — весь покрыт крошечными цифрами, ни одного слова. Ясно — шифровка.

Стою на коленях на полу, вокруг рассыпаны апельсины, никак не могу подняться. Наконец, стала медленно складывать фрукты обратно в корзинку, поставила корзинку на низкий сундук. Даже отступила назад, посмотреть, как красиво они уложены, чуть-чуть поправила корзинку. Сунула записку в карман, вернулась в комнату, где сидит та, кого я люблю больше всех на свете. Присела рядом, продолжая вышивать, в моем кармане — клочок бумаги, грозящий ей неминуемой катастрофой. Что же мне делать? Что же мне делать?

Нет у меня выбора. Куда ни глянь, выбора нет. Я — Болейн. Я — Говард. Если не стану хранить верность семье, я — никто. Ни будущего у меня нет, ни защитников. Как мне тогда прокормить детей? Отнесла записку дядюшке, положила перед ним на стол.

Записку расшифровали за полдня. Код оказался не слишком сложным. Ничего особенно важного там не было — просто слова ободрения от испанского посла, он их шепнул на ухо тетушке, а та передала королеве. Не то чтобы и впрямь настоящий заговор. В общем, пустяки — поддержать королеву, пусть не теряет надежды. И вот теперь — из-за меня — у нее отберут и это последнее утешение.

Новости вызвали чудовищную ссору между дядюшкой и тетушкой. Он кричал на жену, обзывал ее предательницей, заговорщицей против короля и против мужа. Даже сам король пытался увещевать мою тетушку. Тут я не выдержала и пошла прямо к королеве. Она была у себя, стояла у окна, глядя, как толпа придворных, закутанных в меха, ждет на пристани — скоро барка отвезет их туда, где моя сестра держит свой двор, соперничающий с двором королевы. Екатерина стояла одна, в полном молчании, смотрела — вот они садятся в барку, шут скачет вокруг, музыканты играют на лютнях и поют для отъезжающих.

Я упала на колени перед королевой, смело начала свое признание:

— Я передала записку герцогини дядюшке. Нашла ее в корзинке с апельсинами. Если бы она сама не попала мне в руки, я бы не стала искать. Похоже, то и дело вас предаю, сама того не желая.

Она глянула на мою склоненную голову — пустяки, ничего страшного.

— Всякий бы так поступил — по крайней мере, из тех, кого я знаю. Не передо мной надо вставать на колени, леди Кэри, перед Богом.

— Прошу вас простить меня. — Я не поднялась с колен. — Мой долг — блюсти интересы семьи, а что хорошо моей семье — плохо вашему величеству. Будь я вашей придворной дамой в какие-то другие времена, всегда бы хранила вам верность.

— Не будучи искушаема, не согрешишь. Будь тебе невыгодно меня предавать, оказалась бы вернейшей из верных. Убирайтесь вон, леди Кэри, вы ничем не лучше вашей сестрицы. Еще одна проныра, только о себе и думает. Я знаю, настоящую Болейн не остановишь, коли задеты ее интересы. Иногда мне кажется, даже моя смерть ей не помеха. Да и ты всегда поможешь — а я так тебя любила, мою маленькую служаночку. Ты всегда на ее стороне, всегда.

— Она моя сестра, — страстно вырвалось у меня.

— А я твоя королева. — В голосе лед. Коленки уже саднило, но я не хотела вставать.

— Она получила моего сына, а король слушается каждого мановения ее руки.

— Убирайся, — повторила королева. — Рождественская неделя кончается. Мы не увидимся до Пасхи. Папа скоро объявит свое решение, скажет королю, что он не может осквернить таинство брака. Что тогда предпримет твоя сестрица? Обвинит меня в государственной измене? Или подсыплет яду в питье?

— Она такого не сделает, — прошептала я.

— Еще как сделает, — прозвучал резкий ответ королевы. — И ты ей поможешь. Уходи отсюда. Не желаю видеть тебя до Пасхи.

Я поднялась с колен, попятилась к двери, опустилась в реверансе, так низко, как могла, будто кланялась императору. Не подняла лица — пусть не видит моих слез. Как же мне стыдно! Вышла из комнаты, затворила дверь, оставила Екатерину одну глядеть на замерзший сад и смеющихся придворных, отправляющихся засвидетельствовать почтение ее сопернице.

В саду было совсем тихо, все уже уплыли на барке. Я засунула озябшие руки глубоко в мех, спустилась к реке. Голова склонена, щеки заледенели от слез. Внезапно услышала за спиной тяжелые шаги.

Медленно подняла голову. Стройные ноги, приятно посмотреть, теплый камзол, коричневая бархатная шапочка, улыбка на лице — Уильям Стаффорд.

— Не поехали с остальными к сестре? — Он даже не удосужился поздороваться.

— Нет.

Он вгляделся повнимательней — я не успела отвернуться.

— Дети в порядке?

— Да.

— Тогда в чем дело?

— Я сделала ужасную гадость. — Взглянула на реку, туда, куда плыла барка, полная веселых придворных, прищурила глаза от яркого зимнего солнца, отражавшегося в воде.

Он молча ждал продолжения.

— Узнала кое-что про королеву и рассказала дядюшке.

— Он тоже думает, что вы сделали гадость?

— Ну нет, — коротко рассмеялась я. — Он, пожалуй, считает, что теперь у меня в долгу.

— А, тайная шифровка герцогини, — догадался он. — Все только об этом и толкуют. Но никто не знает, как про это удалось проведать.

— Я, я…

— От меня они не узнают. — Небрежным жестом взял меня под руку, повел вдоль реки. Яркое солнце светит в лицо, ладонь, зажатая между нашими телами, начинает потихоньку согреваться.

— А вы бы как поступили? — спросила я. — Вы свои мысли держите при себе и гордитесь, что сами себе господин.

Стаффорд ужасно довольно глянул на меня:

— В жизни бы не поверил, что вы все еще помните наши разговоры.

— Это ничегошеньки не значит, — забеспокоилась я.

— Конечно, конечно.

Он на минуту задумался:

— Наверно, поступил бы так же. Планируй, скажем, ее племянник внезапное вторжение — важно было бы получить такую информацию.

Мы дошли до ограды сада.

— Не открыть ли калитку и не прогуляться ли до деревни? — пригласил он. — Выпить по чарочке эля, поесть жареных каштанов.

— Нет, мне нужно быть на ужине, хоть королева меня и прогнала до Пасхи.

Он повернулся и, не говоря ни слова, повел меня обратно, рука у его бока совсем согрелась. У садовой калитки подле дворца остановился.

— Придется вас здесь оставить. Я, собственно, шел на конюшню, да вот увидел вас. Лошадь моя захромала, хочу проверить, все ли, что надо, сделано.

— Право, не понимаю, почему вы вообще при виде меня остановились. — В голосе еле слышный намек на игривость.

Он взглянул мне прямо в лицо, я почувствовала, как задышала чуть чаще.

— Понимаете, прекрасно понимаете, — медленно проговорил он. — Думаю, вы прекрасно понимаете, почему я при виде вас остановился.

— Вы… — начала я.

— Ненавижу запах этой мази, когда они копыта смазывают, — резко бросил он, поклонился и исчез прежде, чем я рассмеялась, придумала достойный ответ или даже просто догадалась, что он заманил меня в ловушку флирта — именно туда, куда я пыталась заманить его.