Бежала, на ходу натягиваю курточку. Проспала, проспала, проспала! Не надо было вчера до половины второго ночи болтать по скайпу с Артемом, да еще накануне зачета по немецкому. Вот и доболталась, что утром из пушки не разбудишь, прощай, Маша, тщательный утренний макияж. Рыжую гриву стянула в хвост, надела джинсы, новую васильковую блузку и ботильоны на каблуке, из сумочки как назло вываливались конспекты и шпаргалки, по телефону визжала суматошная Юлька:

— Маш, ты где? Я тебя на остановке уже пятнадцать минут жду!

— Бегу, Юль. Бегу и падаю! — ответила я, запнувшись о порог и действительно едва не упав носом в лужу.

— Не будет через пять минут, я еду! — сказала Юлька и сбросила вызов.

— Смотри, куда прешь! — заверещала противная тетка с мелкой собачкой на поводке. Я притормозила, пытаясь сделать сразу два дела: не выронить телефон и разминуться и с теткой, и с собачкой: мелкий той-терьер в синем комбинезончике облаивал меня, прилежно роя задними ногами в газон.

— Простите, — буркнула я.

Тетка прощать не собиралась и продолжала на пару с собакой облаивать меня в спину:

— Прет, понимаешь, глаза вылупив! Куда с утра пораньше? Развелось проституток, приличным людям не пройти! Ишь, вырядилась! Змеища!

Я отмахнулась, пытаясь до ушей натянуть воротник. Как назло моросил противный весенний дождик, а зонтик я конечно же не взяла. Да тут до остановки недалеко: обогнуть панельную «свечку» можно напрямик, через газоны, лавируя между бесконечными иномарками, там и сям припаркованными вдоль бордюров.

Снова затрезвонил телефон. Ну неужели нельзя подождать лишних пять минут?! Юль, да бегу я! Вон уже и остановку вижу. Телефон не унимался, действуя на нервы, как и мелкая морось, капающая за воротник. Хотела удачный день? Получи, Маша, и распишись.

Не сбавляя шага, я принялась расстегивать сумку. Телефон, как назло, завалился под конспекты, раздражающе звенел и звенел. А вдруг это Артем? Я заулыбалась, вспоминая вчерашний разговор. Скорее бы выходные, сходили бы с ним в кино, а потом… В груди потеплело, когда я подумала, что будет потом. Наконец, нащупала телефон и увидела, как от остановки Юлька машет мне рукой.

— Иду! — крикнула я и шагнула на дорогу.

Летящую «Приору» я заметила в последний момент, но сделать ничего не успела и почувствовала удар. Такой сильный, что все внутри сжалось и оборвалось. Сознание я потеряла еще до того, как ударилась о землю…

Я очнулась от влажных прикосновений ко лбу, щекам, подбородку. Почему так темно и холодно? Я уже умерла или еще нет? Уберите это!

— Уберите! — простонала я, отводя чью-то руку.

Веки тяжело открывались, тусклый свет лился от изголовья, неприятный и желтый, в нем плавали пылинки, и очень хотелось чихнуть. Я сморщила нос.

— Герр доктор, она очнулась!

Голос похож на Юлькин. Я снова застонала и попыталась пошевелиться, но тело слишком слабое, голова дурная, боль тупо засела в затылке.

— Нюхательную соль, скорее!

Я что-то замычала, пытаясь позвать Юльку. В желтом свете расплывались силуэты, пахло лавандой и накрахмаленным бельем. Под нос сунули какую-то склянку. Резкий запах заставил меня откинуть голову, и я все-таки чихнула.

Голова пошла звоном и гулом, зато силуэты обрели четкость, и я увидела склонившееся над собой лицо мужчины с пушистыми бакенбардами.

— Сколько пальцев видите, фройлен? Сколько пальцев? — его рука тряслась перед моим носом, пальцы двоились.

— Три? — наобум спросила я и испугалась своего голоса, слабого и больного.

— Верно, — с удивлением ответил мужчина и выпрямился. — Жюли, душечка, не стойте столбом. Поменяйте розовую воду и принесите чистое полотенце! И скажите фрау, что фройлен Мэрион очнулась!

— Слушаюсь, господин доктор, — девушка в простом коричневом платье и белом фартуке изящно присела, склонила темноволосую головку и выпорхнула из комнаты.

— Что со мной? — спросила я, едва ворочая языком.

Где я вообще? В больнице? У кого-то дома? Наверное, все-таки дома, и дом этот очень богат, на потолке лепнина с крылатыми херувимами, на окнах слегка раздвинутые шторы, массивные и лиловые, в цвет нежно-лавандовых обоев, лампы не горят кроме одной, той, что над моей кроватью. Мужчина с бакенбардами присел на краешек, погладил мое колено через шелковое и тоже лавандовое одеяло.

— Успокойтесь, фройлен Мэрион, вам нельзя волноваться после такой тяжелой болезни.

— Какой болезни? — я выпростала из одеяла руку, и вздрогнула — такая она худая и анемичная, венки просвечивают сквозь фарфоровую кожу, а на пальце — золотое колечко. Но я не носила золото!

— Вашей болезни после того, как вы упали с лошади и ударились головой, — терпеливо пояснил доктор. У него был мягкий голос и мягкие полноватые руки, костюм какой-то старомодный, коричневая в полоску тройка и золотая цепочка часов, тянущаяся через живот.

— Разве меня не сбила машина? — спросила я.

Он грустно улыбнулся, заглядывая мне в лицо.

— Бедное дитя! Вы заговариваетесь, вы в бреду, но я обещал Его Сиятельству, что к свадьбе вы полностью поправитесь! А вот и Жюли!

Уже знакомая мне девушка торопливо вбежала, неся на подносе кувшин и кипельно-белое, сложенное вчетверо полотенце. Доктор принял из ее рук поднос, поставил на стол, потом смочил полотенце и принялся обтирать мое лицо. По коже сразу пошли мурашки, я попыталась оттолкнуть его руки:

— Не надо… пожалуйста.

В голове крутились услышанные слова: Его Сиятельство? Свадьба? О чем говорит этот человек?

Я попыталась приподняться на локтях, но голова закружилась, и перед глазами заплясали оранжевые мушки.

— Рано вставать, рано! — прикрикнул доктор и погрозил толстым пальцем. — Ох, и егоза! Ох, и ящерка! Убьетесь, а герр доктор отвечай перед фрау и генералом.

Он поцокал языком и насильно надавил на плечи, возвращая меня в кровать. Я протестующе замычала, но доктор быстро накапал что-то янтарное и густое на деревянную ложку и ловко сунул мне в рот, тут же прикрыв мои губы влажными пальцами:

— Пейте, пейте, фройлен! Не капризничайте! Глотайте же!

Густая жидкость была сладкой, с мятным привкусом. Я покорно проглотила и улеглась, натянув одеяло до подбородка. Это ободрило доктора, и он похлопал меня по щеке:

— Умница, фройлен. Вот так, будете слушаться, и к вечеру я разрешу вам подняться. Хорошо?

Я кивнула, глядя в потолок и считая херувимов, нагло рассевшихся на стенах. У младенцев почему-то были кожистые крылья и хитрые мордочки ящериц.

«Так и сходят с ума, — подумала я, закрывая отяжелевшие веки. — Может, лежу сейчас в коме, и все это мне снится…»

И провалилась в сон без сновидений.

Когда я проснулась, головная боль прошла, и в глазах ничего не двоилось. Комната не пропала и не изменилась, все так же тускло светила ночная лампа, в кресле дремала Жюли, уронив подбородок на грудь. Странный сон, с продолжениями. Или я умерла и попала в чистилище. Вон, у крайнего херувима торчит острый хвост, не ангелок, а натуральный демоненок. Осторожно, чтобы не разбудить девушку, я поднялась на подушках, их было очень много, больших и маленьких, обкладывающих меня со всех сторон. Одеяло соскользнула в ноги, и сквозняк захолодил кожу. Я зябко повела плечами и спустила ноги с кровати.

Пол устилал белый ковер с густым и очень мягким ворсом. Подтянула сползающую лямку ночной рубашки, длинной, до самого пола, и такой же белой, как простыня.

«И мое лицо», — хмуро добавила про себя, разглядывая отражение в трюмо.

Что авария была, я ни на минуту не усомнилась, вон и синяк на лбу, и царапина на подбородке. Лицо мое и не мое, тот же вздернутый нос в веснушках, но щеки впалые, под глазами тени, и губы обветренные и бледные, как после затяжной болезни. Зато волосы куда гуще и длиннее моих, каскадом покрывают плечи и падают за спину густой рыжей волной.

Я задумчиво намотала локон на палец и слегка потянула. Проснусь или нет? Вот бы проснуться в своей спальне, а потом рассказать странный сон Юльке. Ох, и посмеемся мы с ней! Хоть роман пиши под названием: «Вот я попала!»

На трюмо склянки, пузатые и граненые, не то духи, не то лекарства. Взяла одну, покрутила, вынула пробку и понюхала. Все тот же лавандовый запах! Кажется, им пропиталось все вокруг, начиная от моей собственной рубашки и заканчивая шторами.

Заткнула пузырек пробкой и вернула на место. С краю стояла картонка с двумя портретами, написанными от руки: слева — мой собственный. Круглое, еще не тронутое болезнью лицо с нежнейшим румянцем, рыжие волосы собраны в сложную прическу, надо лбом бисерная нить жемчуга, плечи открыты, острые ключицы обнажены, и в яремной ямке удобно лежит голубая капелька сапфира. Справа — портрет мужчины.

Я вздрогнула, едва не выпустив картонку из рук, сердце взволнованно заколотилось.

Про таких говорят: лицо с обложки. Твердый подбородок, красиво очерченные губы, прямой римский нос и иссиня-черные волосы, постриженные коротко, по-военному, над левым ухом седая прядка. Вот только глаз не разглядеть за черными очками, так плотно пригнанными к лицу, словно мужчина родился в них. Именно эти очки почему-то приковали мой взгляд, я вглядывалась в них, холодея от мучительного предчувствия, сердце колотилось все быстрее, в ушах шумела кровь. Наконец, ноги мои подкосились, я ахнула и выронила портрет.

— Ах, боже мой! — вскрикнула за спиной Жюли, просыпаясь и подскакивая с кресла, а я в полуобмороке осела в ее подставленные руки.

— Не надо, я сама! — опротестовала я, понемногу приходя в сознание. Колени еще дрожали от слабости, живот ватный, губы дрожат. Я дотронулась до них пальцами и отняла: на подушечках розовела капелька крови. Прикусила, должно быть. Жюли усадила меня на кровать и, охая, принялась оттирать мне лоб смоченной в душистой воде полотенцем. Я отпихивала ее руки, бормотала:

— Не надо, я уже в порядке, все хорошо.

— Что же вы встали? — причитала девушка. — Герр доктор не велел, придет фрау Кене, ох и заругается! Помилуйте, фройлен…

— Кто это, Жюли? — спросила я, медленно моргая и пытаясь сфокусировать взгляд. Комната снова расплывалась и прыгала, ангелочки-ящерки подмигивали, дразнясь острыми язычками.

— Мачеха ваша, — ответила Жюли, отбегая от меня и поднимая с пола картонку. Подула на оба портрета, обтерла фартуком и водрузила на место. — Неужто позабыли?

— Нет, я про портрет. Кто рядом со… мной?

Было непривычно говорить это. Болезненная девушка на портрете — не я, хотя и похожая на меня, как зеркальный двойник. Жюли опасливо покосилась на картонку, по-детски шмыгнула носом и ответила, глядя в сторону:

— Ах… неужели не узнали? Жених это ваш, генерал фессалийский, Его Сиятельство Дитер фон Мейердорф.

Жених? Вот как…

Я длинно выдохнула и покрутила колечко на пальце. Тонкое, очень изящное, гладкое. Явно обручальное.

«Проснись, Маша! — строго сказала себе. — Даю тебе последний шанс! На раз, два, три, ты проснешься, и поедешь на зачет в любимый институт, будет моросить дождик, а тетка у подъезда назовет тебя шалашовкой. Итак, на три просыпаешься. Запомнила? Раз. Два. Три!»

Я ущипнула себя за запястье, но ничего не произошло. Вместо этого двери распахнулись, и в комнату вплыла высокая женщина, ее юбки шуршали по полу, как крылья мотыльков.

— Жюли, почему душно? — спросила она, поджимая узкие губы.

Девушка присела и пролепетала:

— Доктор не велел сквозняков, фрау Кене.

— Пустяки! — она властно взмахнула рукой, затянутой в шелк перчатки. — Фройлен Мэрион нужен свежий воздух! Только оденьтесь, ради бога, неприлично девушке на выданье сидеть в одной сорочке, когда в комнату могут войти мужчины.

Во второй раз мне пеняют на одежду и моральный облик. Я закатила глаза и завертела головой. Конечно, нет ни джинсов, ни блузки. Шурша оборками, фрау Кене проплыла к окну и широким жестом раздернула шторы. Комнату затопил свет, пылинки закружились веселее, и я зажмурилась.

— Вот так, вот так! — приговаривала она, как забивала гвозди. — Вот так надо!

Она провела пальцем по рядом стоящей статуэтке, брезгливо сморщила нос.

— Лентяйка! За что жалованье плачу? Немудрено, что фройлен Мэрион никак не поправится и выглядит бледной молью. Загубишь мне товар!

Товар?!

Я чуть не подскочила, скомкала одеяло, пылая от возмущения. Но фрау Кёне не смотрела на меня и, подойдя к побелевшей Жюли, отвесила ей пощечину. Бедная девушка даже не пикнула, закрылась рукою и опустила голову, продолжая бормотать:

— Простите, фрау Кёне. Простите… больше не повторится…

Женщина погрозила скрюченным пальцем и сощурила водянистые, немного на выкате, глаза.

— К ужину чтобы все сияло! А вы, моя дорогая, — наконец, она обратила на меня внимание, — будьте добры выполнять поручения герра доктора, и к вечеру вы должны цвести, как пион. Я сообщила о вашем выздоровлении, и по такому случаю Его Светлость пожелал нанести нам личный визит.

Я вздрогнула вторично. Взгляд сам собой пополз к портрету, но между ним и мною встала фрау Кёне, и, наклонившись ко мне, подцепила жесткими пальцами за подбородок. От нее душно пахло розами, напомаженные губы растягивались в жуткую улыбку.

— И повторите правила хорошего тона, дорогая Мэрион, — грудным голосом тихо произнесла фрау Кёне, все ниже и ниже наклоняясь к моему уху, пока не прислонилась своей сухой нарумяненной щекой. — Только попробуйте не понравиться жениху и опозорить наш дом и род своего покойного отца, — она вцепилась в мое ухо и дернула так, что я едва удержалась от вскрика, а из глаз помимо воли брызнули слезы, — все космы повыдергаю, тонкие пальчики ваши переломаю и скормлю королевским вивернам. Все поняли, дорогая моя падчерица? Наследница дома Адлер-Кёне, проклятое семя, чертовка?

Отпустив мое ухо, фрау Кёне выпрямилась и мило улыбнулась все еще бледной служанке.

— Приготовьте госпоже платье, Жюли. Доктор разрешил прогуляться по саду, пусть наша невеста освежится. Нет сил терпеть в доме эту бледную немочь, а свежий воздух пойдет на пользу и придаст щечкам здоровый румянец. Только за пределы поместья не выходите, слышали, Жюли? За фройлен Мэрион отвечаете головой передо мной, Его Сиятельством и самим королем!