В Красноярске веселым пассажирам вдруг стало одиноко и тяжело. Кое-кто, получив деньги, откололся. Осталось четверо, так и брели вчерашние таежники вчетвером. Карманы брезентовых штанов отдувались от заработанных тысяч. Шура Михайлов поглаживал живот, предлагал:

— А если нам в пельменную заскочить? Потом бы и Боба проводили…

Но Боб решительно отказался.

— Мне в военторг надо. Ремешок к фуражке купить.

— Пошли, — бросил Мыльников, — не ломайся.

— Мне все равно, мне один черт, — поспешил согласиться Сотников. — Я все равно не пью.

В пельменной «врезали», закусили липкими машинными пельменями. Припек долго колебался, нюхал водку, пробовал на язык, чмокал, но потом залпом хватил стакан. Сидели тихо, озирались и жевали аккуратно синеватые куски теста, но только поначалу. После второй почувствовали себя свободнее и разговорились.

— Вы смотрите, чем нас кормят? — снимая пробу со второй тройной порции, сказал Шура мужикам. — Это разве пельмени? Ракушки! Тесто вареное. Но написано-то — пельмени! Значит, надо приписать: пельмени без мяса… А потом высчитывают как за с мясом, а они без него! Ничего что-то я не пойму…

Рассуждая, Шура не забывал работать ложкой.

— Едем со мной, — предложил Боб. — У меня мать пельмени готовит такие! Пузо лопнет!

— Не сманивай, — сказал Шура. — Это преступление, я еще с собственной женой не целовался.

— Она, поди, за другого выскочила, — предположил Сема и выразил желание ближе познакомиться с творцами пельменей. Неуклюже выбрался из-за стола и бочком двинулся к стойке.

— Ну привет! — сказал Шура. — Жди, выскочит она! Помри, так она и в земле будет ждать. Ну кому нужна моя жена?

Боб, которому семья казалась святыней, заспорил:

— Ты брось. Жену надо ценить. Вот если я когда женюсь, то буду ее бере-ечъ! Мухе не дам сесть, — и он на самом деле согнал муху с разваренного пельменя.

Семы некоторое время не было, и сам процесс знакомства для сидящих за столом остался неизвестен. Но Сема скоро вернулся и не один — с двумя «Экстрами».

Потом Шура кричал, что он брат самого хоккеиста Михайлова, и пытался показать, как надо забивать шайбы, метая ногой чайные стаканы в широкий оконный проем, но мазал, и «шайбы» уходили к недовольным зрителям. Потом показывал силовые приемы какому-то канадского вида мужчине. Сема пусть странно, но все же познакомился с раздатчицей — облил ее пельменным бульоном, а Сотников поднялся на стол, встал в позу Маяковского и пламенно начал читать: «Мы работаем как лошади-и-и. Наши жнл-лы как струн-на…»

Вконец опьяневший Боб тянул те же строки нараспев и никак не мог сосчитать, сколько же сейчас лет Анютке…

Утром Боб сидел в непонятном месте и у него настойчиво спрашивали фамилию. Он же, как назло, не мог ее вспомнить, потому что в затылке стреляло, и Бобу от выстрелов становилось дурно. Наконец он с трудом различил перед собой обыкновенного милиционера.

— И кем ты работаешь? — спросил милиционер.

— Кайлографом, — тускло отозвался Боб.

— Непонятно. Что за профессия?

— Есть такая, м… м… нелегальная, — нашел слово он.

— Так. Ясно, — хитро оказал милиционер. — А теперь поясни, где ты взял эти деньги? — и выложил перед Бобом кучу полусотенных, десяток, пятерок.

— Деньги? — постарался вспомнить Боб. — Не знаю… А! Это мои деньги. Я их заработал в тайге. Отдыхать еду. Прилетел недавно. Скоро улечу… потом опять прилечу…

— Хватит болтать, летчик, — оборвал его милиционер. — По делу отвечай, а то как раз улетишь в одно место…

— Ну правда, мои! — Боб пришел в себя окончательно. — А в чем дело? Я, может быть, общественный порядок нарушил? Не мог нарушить. Пьяный был, не отпираюсь, а порядка не нарушал. Не! Закон.

Милиционер отлучился звонить в кассу, где Боб получал вчера деньги, а обескураженный отдыхающий сидел на привинченном табурете, скреб макушку и горестно размышлял: «Как это я сюда попал? Где ж мужики подевались? А! Наверное, в других камерах сидят. Стоп. А вдруг я и правда порядок нарушил? Может, я женщину какую обидел?.. Ох! Хоть кого, но только не женщину!»

Вернулся милиционер и сказал, что с деньгами разобрались, но Бобу все равно полагается десять суток.

— За что?! — изумился он. Милиционер загибал пальцы и считал:

— Кричал в пельменной и выражался нецензурно в адрес города Красноярска…

— И за это — десять суток! — опешил Боб.

— Потом грозился взорвать все торговые точки и вообще весь город, — продолжал милиционер. — Затем говорил, что утопишь в бадье с водкой директора винзавода. Было?

— Не помню. А вообще бы утопил… — сказал Боб и потрогал ноющий затылок.

— Вот видишь, говорил, значит. А еще спрашиваешь — за что, — заключил милиционер и добавил: — жаль, что твои товарищи убежали…

Теперь Боба каждое утро выводили подметать широкие красноярские тротуары. Он со своей участью смирился и даже торжествовал: так и денежки целыми останутся. Все равно пропил бы или украли.

Однажды к Бобу подошел тот самый милиционер и спросил, как он поживает.

— А хорошо! — довольно улыбнулся Боб. — Трудовое воспитание, знаю-знаю. Вот кормят плохо, овсянка…

— Ты же привычный, — сказал милиционер. — Стерпишь. А торговые точки не собираешься больше взрывать?

— Не! Больше не хочу, — заулыбался Боб.

— А я бы взорвал, — серьезно сказал милиционер и ушел.

Срок подходил к концу, и хорошее настроение у Боба росло. Его отпустили в магазин, где он купил себе пару костюмов, пальто, в общем, оделся с ног до головы. И если бы не стрижка «под нуль», обязательная для суточников, Боб выглядел бы прилично. А так сшибал на только что освободившегося заключенного. В последний день к Борису снова подошел тот милиционер и протянул ему золотой ремешок от своей парадной фуражки.

— Носи, — сказал он, — да больше не попадайся.

— Нет! — поклялся Боб. — Пить бросил! Хватит. Так что не волнуйтесь.

С тем и покинул он «санаторий», как называли бичи милицию.

Средство передвижения Боб выбирал в зависимости от времени года. Осенью — только на самолетах, зимой — на поездах, ну а весной — на чем попало. После непредвиденной задержки на десять суток Боб катил в Красноярский аэропорт. Самолетный гул и вокзальная суета подействовали на него окрыляюще. Ему захотелось тут же покинуть ненавистный город, но когда Боб протолкался к кассе, где ему порядком помяли новое пальто и брюки, то обнаружилось, что сидеть в порту Бобу придется дня три-четыре. Его фамилию записали в какой-то драной тетради и сказали, что подходить и отмечаться надо через каждые два часа. Кто не отметился — автоматически из очереди выбыл. Боб сначала разозлился на такую дурацкую систему и хотел предложить свой способ записи в очередь, но гражданин в буром пальто и такой же папахе оглядел Боба и строго сказал:

— Вы получили свободу, так дорожите ею.

Боб обиделся, вылез из толпы и ушел к огромным окнам, где встал между креслами. Отсюда хорошо было видно вокзальную площадь и улицу. По краю площади сидело штук сорок бабушек с корзинами и бидонами. Из каждой емкости торчали пудовые охапки ярких цветов. Торговля шла лениво, слышалось переругивание конкурентов и вялые предложения купить цветочков. Наиболее проворные и настойчивые старушки, завидев спешащую пару, принимались на все лады стыдить кавалера, что он-де пень и невнимательный мужчина, позволяет такой прекрасной даме ходить без цветов. Парень слабо отбивался, смотрел на часы, но его хватали за рукава и толкали под нос веник из щекотливо-розовых гладиолусов. Сообразительные прохожие огибали площадь с газоном и торговок стороной. Одна бабуся торговала прямо перед Бобом за стеклами окна, и он слышал, как этот божий одуванчик, перебирая нежные, изящные цветочки, материлась и ругалась басом: «Зажрались, морды поотвернули, цветка не купят!» На нее шикали богообразные соседки и качали головами. И тут Боб почувствовал, что ненавидит эту бабку до смерти. Он сам мог отматерить и обругать последними словами кого хочешь, но Крыса, как Боб про себя обозвал старуху, вызывала в нем тошноту. Он отвернулся и стал смотреть на пассажиров. Все они были в унынии, вздрагивала, когда режущее эхо радиообъявлений колотилось под потолком, кому досталось кресло — те дремали, но Боб знал: это не сон, а мука. Рядом толпа студентов в стройотрядовской форме дружно жевала пирожки с яйцами и над чем-то хохотала. Он еще немного покрутил головой, разглядывая любителей авиапутешествий и непроизвольно взглянул перед собой за стекло. Глаза уперлись в Крысу. Что-то притягивало к ней. Противно, а взгляд так и целит туда. Боб не спеша выбрался со своего места и ушел к другому окну.

Однако и тут его смутила женщина. Нет, это была уже не Крыса! Синяя униформа ее с крылатыми эмблемами обтягивала грудь, а волосы распускались по плечам с погончиками, мешали ей, нависая на глаза. Она смахивала их и что-то все писала и писала. Хоть бы раз перед собой взглянула! Боб смотрел на нее чуть исподлобья, чтобы, когда надо, быстро опустить глаза вниз. «Чего доброго, рассердится… Что, скажет, уставился», — подумал Боб. Но Синяя женщина не обращала внимания ни на него, ни на еще полтысячи таких же, как он. Она, наверное, привыкла чувствовать на себе взгляды. На нее здесь смотрели, как на богиню: она сидела за барьером с надписью «Старший диспетчер». Скоро Боб, уже не стесняясь, рассматривал ее волосы, шею. Она была недалеко, четыре шага… Ему место позволяло подойти еще ближе, но он не подошел. Синяя женщина кончила писать, развернула к себе микрофон и по залу зазвенел ее голос. О! Что это был за голос! Тоже какой-то синий, колеблющийся, зовущий куда-то. Правда, Боб ни одного слова не понял, зато поймал ее взгляд! С секунду она глядела на стриженого парня и отвернулась.

Так Боб простоял четыре часа. Уходить не хотелось, да и приходилось то и дело выслушивать перекличку очереди. Но вот Синяя женщина встала и собралась уходить. Боб ринулся к барьеру. Заметил: надевает пальто. Расталкивая пассажиров, он поспешил к выходу и стал ждать. Идея созрела моментально. Как только она вышла из дверей служебного входа, он подскочил к ней и попросил:

— Вас можно на одно слово?

— Нельзя! — отрезала она не останавливаясь.

Но Боб не отстал.

— Да я на секунду! Стойте!

— Много вас таких, — зло бросила она.

Но теперь Бобу надо было действовать, потому что они были уже напротив торговок цветами. Но помешала та самая Крыса. Она в Борькины планы не входила.

— Ну-ка, дружочек! — запела Крыса. — Купи букетик, миленький! Дешево!

Боб увернулся от клешни Крысы и, когда Синяя женщина поравнялась с охапкой гладиолусов, поймал ее руку и ловко выдернул цветы из корзины. Еще через мгновение избранница Боба утонула в ярком облаке букета. Однако Синяя женщина не растерялась, обняла цветы и, глянув сквозь них, спросила:

— Ну а дальше что?

— Все! — улыбался Боб и смущался своей смелости. Он хотел все-таки шагнуть к ней ближе, но его мертвой хваткой держала торговка. А Синяя женщина, обнимая цветы, повернулась и скрылась между автомобилей и такси.

— Рассчитайсь, — сказала бабуся, не выпуская Боба.

Боб наугад выхватил деньги и сунул торговке в руку.

После такого широкого жеста Бобу захотелось поесть. Интерес разглядывать вокзальную публику исчез. Дело шло к вечеру, аэровокзал помаленьку пустел, пропала даже тетка — хозяйка драной тетради. Боб отправился в ресторан. «Пить не буду!» — твердо приказал он себе и толкнул стеклянные двери.

Боб старался соблюдать все правила приличия: ел вилкой, но, когда мясо не цеплялось, приходилось все-таки помогать пальцем. В ресторане он был всего два раза за всю жизнь. Многие из его друзей-горняков уважали рестораны, но Боб предпочитал пить на улице или в закусочных. Сейчас он отчаянно старался есть культурно, но сосед напротив, седой и с ярко-рыжими усами мужчина, осторожно наблюдал за ним, будто старался поймать Боба на ошибке и уличить его в бескультурье. От его глаз у Боба стал пропадать аппетит, Наконец мужчина не выдержал и спросил, кто Боб по профессии?

— Кайлограф, — сказал он по привычке и поправился. — Горняк.

— Очень интересно! — обрадовался рыжеусый. — Можно сказать, впервые вижу.

— Диковина, — буркнул Ахмылин и хотел добавить, Г что, мол, нашего брата — дай бог сколько, но промолчал.

— Тоже едете куда-то? — спросил сосед.

— Мы-гы, — Бобу любопытные и высокие сильно всегда не нравились.

— В отпуск? — напирал мужчина.

— В отпуск. А вы кто такой? — осмелился Борис.

— Я? Давайте знакомиться. Драматург Лавренков.

— А-а… Меня Борисом звать.

Через пять минут разговора с любопытным соседом со. странной профессией, о которой Боб где-то слышал, но что такое — не знал, он уже стал доверять ему и разговорился вовсю. И поскольку думал он сейчас о своей деревеньке, о родных, о Синей женщине, то и рассказал, как давно не был у отца, как захирела его родина, потому что все уезжают. И даже намекнул, что пора бы ему жениться, завести хозяйство, да вот беда, привык путешествовать. Боб даже немного удивлялся себе: что это вдруг разговорился с первым встречным? Но рассказывать ему было хорошо, и он то вспоминал детство, то армию, то переключался на будущее. Так просидели они часа два. Рыжеусый драматург больше спрашивал и так уточнял непонятное, что Бобу надоело повторять одно и то же. Хотя Лавренков о себе не говорил, но Боб понял: ох и умный мужик! Не зря весь седой.

После ресторана они уже держались вместе. Боб очень коротко обрисовал благодатную жизнь сезонников, рассказал пару смешных случаев, но эта тема его не привлекала. Тянуло на раздумье о доме. Собеседник очень хорошо понимал Боба, и Боб рассказал и про Анютку, как ее в детстве кабан покусал и у нее шрамы теперь на лице, и она, поди, из-за этого замуж не может выйти. Потом, наконец, отважился и спросил у внимательного слушателя, что это за профессия такая — драматург. Он предполагал, что его новый знакомый работает по части тяжелой промышленности. Такая уж ассоциация возникла у Боба.

— Я, брат, пьесы пишу. Ты в театр-то ходишь?

— Да нет, не приходилось, — сознался Боб, — все руки не доходят.

— Ноги, — уточнил Лавренков.

— Точно! — рассмеялся Ахмылин. — Знаете, я ведь тоже первый раз драматурга живьем вижу.

Они оба посмеялись, и тут объявили посадку на Москву.

— Вот я и дождался, — сказал новый знакомый, — мой рейс. Ты вот что, Борис. Будешь в столице — заходи ко мне! Я буду очень рад. Поговорим! Идет? — и он написал Бобу свой адрес. — Если что, пиши. Отвечу с удовольствием!

Боб смутился. Он вдруг вспомнил эти пять зим, прожитые в Красноярске. Бывало, гнали даже из подъездов, не то что переночевать пускали или в гости приглашали. Однажды за пьянку его выселили из общежития, и он целый месяц ночевал где придется. Случалось, и в подвалах… А тут — «с удовольствием!». Будто товарища. II познакомились-то всего часа четыре назад…

— Ты не стесняйся! — убеждал его Лавренков. — У нас, брат, москвичи — народ гостеприимный. Заходи!

Боб проводил драматурга до аэродромной калитки, а потом долго стоял, облокотившись на забор, и ощущал, как подступает одиночество. Вот ведь, встретились просто так, поговорили, а расставаться уже грустно. «Даже и сезона одного вместе не были, шурфа не вырыли, а уже будто кореш…» — думал Боб, провожая глазами взлетающий московский самолет.

Ночь Боб провел в аэропортовском кресле. Дремал, прислушивался к голосу диспетчера, вспоминал драматурга и втайне ждал, когда заступит на дежурство та Синяя женщина.

Она пришла часов в девять, прекраснее, чем вчера. Чувствовалось, за ночь она хорошо отдохнула. Боба она заметила сразу, глянула только и все. Не кивнула, не улыбнулась. Он поерзал в кресле, хотел поправить лохмы на голове, но их не было. А когда в следующий раз поднял глаза на барьер «Старший диспетчер», то чуть не задохнулся.

Синяя женщина манила его к себе пальцем!

На дрожащих ногах Боб прибрел к барьеру, но сказать ничего не мог.

— Куда надо-то? — торопливо спросила она и осмотрелась.

— Никуда, — криво улыбнулся Боб.

— Я спрашиваю, билет тебе до куда? — с нетерпением переспросила Синяя женщина. — Деньги давай, паспорт.

— Мне не надо билета… — ничего не понимая, пролепетал Борис.

— А что тогда трешься здесь?

— Улететь хочу…

— Ну так давай деньги! — вышла из себя диспетчерша.

Наконец до Боба дошло. И оттого, что вчерашний его широкий жест попросту приняли за взятку, он разозлился и вскипел.

— Мне не надо вашего билета! — крикнул он, задыхаясь от обиды. — Плевал я на ваш билет! Ну при чем здесь билет?

Синяя женщина рассвирепела, как кошка. Растрепалась вмиг вся и поблекла.

— Не аэровокзал, а ночлежка! — вопила она. — Запускают всяких ханыг и бичей сюда!

— Это кто, я ханыга?! — ринулся Боб в наступление, на ходу подбирая слова. — Да я… целое лето пахал как лошадь! Ишь! За людей нас не принимает! — он не заметил, как заговорил во множественном числе. — Мы в тайге сидим! В воде по колено! Мы отдыхать хотим! По-человечески! А нас тут как встречают?! Это кто ханыги? Да про нас… может, книгу напишут! — Боб опять чувствовал, что его понесло, но от обиды и злости собой не владел. — Бичей запустили? Выходит, мы не люди, а так себе, скотина?!

— Милиция-я! — крикнула диспетчерша и отскочила от барьера, словно опасалась, как бы лысый тип не набросился на нее и не впился зубами в горло.

Это слово привело Боба в себя. Он скрипнул зубами, прихватил свой чемодан и кинулся вон. Едва отдышавшись, Боб стал проклинать свою дурную голову. Вспышка гнева прошла, и теперь Боб стал противен самому себе. Он брел по улице и проворачивал в памяти сцену неожиданного скандала. Когда дошел до места, где Синяя женщина ни за что так тяжко оскорбила Боба, вновь разозлился: «Какие мы ханыги? Ну пьем, так на какой ляд мы пашем по целому лету? Мы не ходим и копейки не сшибаем. Я голодать буду, но сам никогда не попрошу! Привыкли всех под одну мерку. Если пьяный — значит, ханыга. А настоящий бич — не ханыга! Он такой же трудяга. Да еще какой трудяга!»

Эти мысли преследовали Боба целый день. Он больше не вернулся в аэропорт, и его, наверное, давно вычеркнули из драной тетради. Страшно хотелось выпить, но он боялся, что если выпьет, то обязательно пойдет разбираться с Синей женщиной, и снова будет скандал, и тогда без милиции дело не обойдется. Он заходил в магазины, становился в очередь, но в самую последнюю минуту передумывал и уходил. «Опять к тому милиционеру попаду, а он мне ремешок свой отдал…» — думал Боб. Хотел сходить на квартиру к Шуре Михайлову и рассказать о своих злоключениях, но сообразил, что Шура наверняка пьяный в стельку, а жена его, поди, колотит лежачего. Вспомнил Боб вчерашнего доброго драматурга, и так ему плохо стало! «Есть же на свете хорошие люди, — думал он, — адреса дают, в гости просят зайти, а здесь… Плохо, что мало живет на земле этих драматургов. Драм много, а драматургов мало…»

«Вот бы кому про жизнь бичевскую рассказать! — осенила Боба мысль. — Он бы понял. Тут такая драма! Лучше и искать не надо. На самом деле! Вот бы книгу про нас написать? Показать бы всем, как мы работаем и как — живем. А то кто про нас знает? Одна милиция да такие вот диспетчерши. Расписать бы, как мы там жизнь в тайге осваиваем! А то каждый тычет в глаза — ханыга! Сами не лучше этих ханыг. А что если…» — Боб аж остановился, пораженный светлейшей мыслью. Какую бы он службу сослужил своим товарищам по инструменту! На века бы заказал всяким обзывать и оскорблять.

«А что если поехать к нему, — осторожно начал изучать идею Боб. — Рассказать все и попросить написать, а? Хоть книгу, хоть драму, какая разница. Такое геройство неописанным пропадает!»

И как всегда, захваченный собственной идеей, пусть наполовину фантастической, Боб начал медленно претворять ее в жизнь. Здесь уж у Боба все шло в жертву. Пять лет назад в вагоне поезда он так же загорелся идеей поехать за «туманом», проскочил мимо своей станции и… Сейчас опять была похожая ситуация, опять Боб собирался ехать мимо своей станции.