6
Когда пришла радиограмма с известием об аварии, Зимогор даже не удивился, но и не обрадовался, ибо всякая радость по этому поводу была бы слишком мелкой местью старому человеку, и он ограничился сакраментальной фразой:
— Ну, что я вам говорил?
Начальник экспедиции лишь взбагровел, схватил метровую деревянную линейку и в сердцах изломал её в щепки, рубя письменный стол, как шашкой.
— Сволочи! Всем головы поотрываю! Начальника партии под суд! Старшего мастера — под суд!
Говорят, в прежние времена он не был таким нервным, напротив, отличался волей и каменным хладнокровием.
Теперь же в гневе Аквилонов мог бы отдать под суд кого угодно без разбирательств и причин, сказывались старые, времён военного коммунизма, нравы, когда в шестидесятых начальник специального геологоуправления при Министерстве обороны был в звании генерала, обладал прокурорскими полномочиями, ходил с маузером и носил прозвище — Иван Грозный. Правда, теперь он постарел, давно снял погоны, демилитаризировался, из управления сделали экспедицию, лишили особого статуса и держали его в начальниках по одной причине: умел выживать в любых условиях, в том числе и в невыносимых рыночных, куда он вписался с ходу и безболезненно, сохранив при этом свои старые нравы. И оружие ему оставили — огромный маузер с магазином на двадцать патронов, личный подарок маршала Гречко. Прозвище ему заменили, стали звать Иван Крутой.
Для того чтобы обвинить Зимогора и снять его с должности главного геолога, ему потребовалось ровно одиннадцать секунд.
— Езжай, разберись и назови мне виновных! — приказал Аквилонов, собирая щепки, и вдруг швырнул их снова на пол. — Не то сказал!.. Если не сможешь спасти мою честь — спаси честь экспедиции. Помню, предупреждал… Но не убедил меня! А должен был убедить! Я ведь старик, Зимогор, а с нами тяжело… Езжай, найди причину, пока Ангел свою стаю туда не привёл.
Он был побеждён! Он сломался, разлетелся в щепки, как дубовая линейка в его руке. Однако Зимогор не испытал мстительных чувств, напротив, первый раз увидел перед собой гордого, но чувствительного человека…
И тогда ещё было предчувствие, что Аквилонов больше не поднимется…
Авария на скважине в Горном Алтае как бы подразумевалась изначально, и откровения Ячменного не звучали такими уж откровениями. Дело в том, что ещё до заброски сюда людей и техники, он, будучи тогда главным геологом, приезжал сам, чтобы задать точку для скважины — вбить железный репер, определившись на местности. Заказчик требовал точности чуть ли не до миллиметров и независимо от того, удобно будет размещать там буровую или нет. Поэтому Олег взял с собой топографа с теодолитом и сам таскал рейку, когда делали инструментальную привязку. Конечно, с точки зрения разумности, следовало бы задать скважину не на альпийском лугу, а на километр ниже, поближе к воде, которой требуется огромное количество на алмазном бурении: внизу был густой лес — не нужно натягивать маскировочные сети, и текла приличная горная речка, так что нет смысла прокладывать трубопровод, ставить дополнительные насосы и копать зумпф для сброса и отстоя отработанной промывочной жидкости. Но воля и инструкции заказчика были жёстки, да и деньги, отпущенные на этот проект весьма соблазнительны: в экспедиции с финансированием последнее время было худо, а один этот заказ позволял безбедно прожить целый год, поскольку Аквилонов и проектный отдел сумели спрятать в смете почти семьсот тысяч «лишних» долларов.
Заказчик смету не урезал ни на цент, и тогда Иван Крутой расщедрился, отдал в партию Ячменного экспериментальный буровой станок.
Когда Зимогор с топографом, медлительным, пенсионного возраста человеком, бродили по весеннему, только что вытаявшему альпийскому лугу с рейкой и мерной лентой, откуда-то сверху к ним спустился алтаец средних лет, кривоногий, низкорослый человек в пастушьей одежде: в этих краях держали когда-то огромные стада пуховых коз, и все местные жители были пастухами. Теперь колхозы рассыпались, но пастухи остались, хотя занимались бог весть чем.
— Ты кто? — спросил он без всяких прелюдий.
— Я землемер, а ты? — между делом отозвался Олег. Но вместо ответа, пастух опёрся на посох и прищурился.
— Зачем ты меряешь землю? Хочешь продать?
Сквозь спокойствие местного жителя проглядывало тяжёлое недовольство.
— Почему же обязательно продать? — засмеялся Зимогор. — Начальство сказало — измерить, вот и меряю.
— Измеришь и продашь! Всё уже продали, осталась одна земля!
— Да я ничего не продаю! — ещё веселился он. — Да и кому нужно покупать горы?
— Начальники твои продадут! — был ответ. — Откуда приехал?
— А ты-то кто такой, чтобы спрашивать?
— Я хозяин этой земли!
На самом деле земля тут была прекрасная, разве что пахать и сеять нельзя, повсюду камень, — только любоваться. Но кто сказал, что Бог создал землю, чтобы от неё только кормиться? Должны же быть и места, сотворённые как полотна художников, для радости глаза и души. И Господь, имея высший талант живописца, после унылых Алтайских степей расщедрился на краски и форму, вдохновился и написал картину «Горный Алтай», а в ней ещё одну — «Манорайская впадина».
Зимогор тихо шалел от красоты и иногда непроизвольно останавливался и замирал: хотелось смотреть вдаль, и когда глаз медленно достигал горизонта — окоёма, как говорили в старину, — что-то происходило, зрение становилось невероятно острым, орлиным, так что он за десятки километров начинал видеть мельчайшие детали: крошечный водопад, горного козла на тающем леднике, птиц-кедровок в пышных кронах кедров…
И ещё было предощущение радости, ожидаемой не известно откуда и по какой причине.
Вероятно, то же самое видел и топограф, потому что время от времени старательно пыхтел и сетовал, что здесь оптика атмосферы имеет какие-то особые свойства.
Но было и горе в этой земле. Оно валилось в буквальном смысле с неба, через считанные минуты после каждого старта космического корабля в Байконуре. Отработанные первые ступени, попросту говоря, ёмкости с остатками ядовитого топлива, падали в Манорайскую котловину, будто их магнитом сюда притягивало. Если же случался неудачный запуск, то сам корабль почти всегда падал именно здесь, и, вероятно, от таких катастроф остались чёрно-бурые пятна пожаров по зелени леса. Для сбора ступеней и дезактивации земли на месте падения была создана специальная бригада «отработчиков», но она, как и всё здесь, давно развалилась из-за недостатка средств. Мудрые и наивные хозяева этой земли тащили упавшие чуть ли не на их головы трубы к себе домой и пытались приспособить для хозяйственных нужд, чтоб добро не пропадало. Травились сами, больными рождались дети, ни с того, ни с сего умирали совершенно здоровые люди, скот — обо всём этом было подробно изложено в справке, полученной Зимогором перед поездкой на Алтай.
Хозяин этой земли, стоящий сейчас перед ним, смотрелся совсем жалко: драный длинный дождевик, шапчонка, стоптанные на один бок кирзачи. Экипированные с иголочки, обряженные в хороший армейский камуфляж (спецодежда поставлялась заказчиком), Зимогор с топографом выглядели как агрессоры-захватчики.
— Если ты хозяин, позаботился бы о своей земле, — выговорил ему Олег, — пока её совсем не запакостили. А то скоро не то что продавать — и ступить сюда нельзя будет, колючей проволокой обтянут.
Он не понял Зимогора, подумал, спросил со скрытым вызовом:
— Зачем — обтянут проволокой? Чтобы продать?
— Да кто её купит? — чуть не закричал Олег. — Не земля, а заражённая зона! Чернобыль!
— Земля нас кормит, — опять ничего не поняв, проговорил хозяин.
— Как она кормит? Чем? Скот сдох, зверьё разбежалось! Да здесь даже шишки с кедров бить нельзя! Воду пить!
Алтаец прищурился, окончательно спрятав глаза.
— Нам деньги дают, пособие. Кто живёт здесь — всем дают.
В той же справке о коренных жителях Горного Алтая говорилось как о древнем мудром племени с особым укладом жизни и культурой, но от общения с этим хозяином у Зимогора складывалось иное представление: либо местные жители сумасшедшие, либо это проявление детскости народа.
— От вас просто откупаются, — попытался он вразумить алтайца. — Причём копейками. Сколько тебе платят? Сто рублей! И то не вовремя?
Тот не хотел слушать, упорно стоял на своём.
— Люди сказали, ты пришёл, чтобы посмотреть, что лежит в нашей земле, а потом продать.
— Да тебе же наврали! Обманули! — не выдержал и встрял топограф. — Можем заверить: твою землю никто не тронет. Только сам не отдавай! И не позволяй загаживать её!
Алтаец не поверил и обиделся, посмотрел на пришельцев и ушёл назад, в гору.
А топограф до самого вечера никак не мог разобраться и определить, где же находится точка в самом деле: то ли на сотню метров ниже, то ли выше. Делал один промер — получал одни данные, но контрольный давал совершенно другие цифры. Он сначала не признавался, пыхтел над своей тетрадкой и картой, выверял теодолит и вновь просил Зимогора побегать с рейкой. Олегу, наконец, это надоело.
— Да сколько можно! — возмутился он. — Как первый раз замужем.
— Ничего не понимаю, — сдался топограф. — Цифры не бьют. Что-то с теодолитом… Попробуем ещё ход протянуть от репера. Где-то у уреза воды должен стоять…
Часа полтора он рыскал вдоль речки и вернулся ни с чем: когда-то установленный репер или смыло половодьем, или кто-то уничтожил его, что было не в диковинку. Однако поделился своими догадками, мол, здесь в послеобеденное время атмосфера даёт сильное преломление луча и невозможно быстро вычислить погрешность без специальных измерений и таблиц.
— И что же будем делать? — не скрывая раздражения, спросил Зимогор. — Ночевать, что ли?
— Подождём вечера, — предложил тот с тусклым и насторожённым взглядом. — Внизу намного теплее, и когда температура уравновесится, оптические свойства атмосферы станут реальными…
Вечером они ещё раз прошагали с теодолитом и мерной лентой от речки до каменного развала по краю альпийского луга, затем к его центру, и топограф окончательно увял.
— Не сходится… На хрен, не знаю! Погрешность в сто сорок два метра! Такого быть не может. Оптика атмосферы здесь ни при чём. Инструмент тоже… Такое чувство, будто кто-то мешает.
— Плохому танцору всегда мешает одно место, — пробурчал Зимогор, чувствуя при этом необъяснимую и какую-то пугающую насторожённость.
— Придётся ждать ночи, — обречённо сообщил топограф. — Попробуем по звёздам… Или рано-рано утром…
И тоскливо поглядел в небо, которое вместе с сумерками заволакивало серыми тучами.
Зимогор на это ничего не сказал и подался вниз по склону — к Манорае.
«Уазик», на котором они приехали из Барнаула, оставался на дороге в трёх километрах, и можно было бы переночевать в кабине, однако по-весеннему разлившаяся речка, шумящая под навесом высокого густого леса, смотрелась сверху уютной, тёплой и привлекательной, особенно другой её берег со стеной кедровника. Дальше начиналась сама Манорайская котловина — слегка всхолмлённая равнина с островами леса на вершинах, за которой синели далёкие горы и белые гольцы, покрытые снегом.
Как виновника ночёвки, Зимогор отправил топографа к машине, чтобы принёс продукты, воду, припасённую в городе, и спальные мешки, а сам не спеша спустился вниз и выбрал место на берегу, где, судя по горам перепревшей шелухи от кедровых шишек, каких-то деревянных приспособлений и ям, когда-то работали шишкобои. Здесь, внизу, было совсем тепло, земля оттаяла, несмотря на плотную стену леса, и, кажется, от неё исходило марево. Олег развёл костёр, чтоб указать место топографу, а сам побрёл в глубь старого кедровника. Блёклая, прикрытая тучами заря едва пробивалась сквозь кроны, и в этом косом, искажающем реальность свете он вдруг заметил, что на полянках уже растёт высокая, не по сезону, бледно-зелёная трава. Это показалось так странно, будто из ранней весны он ступил в лето, и не хотелось верить своим глазам; Зимогор сначала пощупал траву, затем нарвал пучок без разбора и потом шёл и нюхал её, словно букет цветов. В некоторых местах гигантские деревья вообще не пропускали света и становилось темно, а под ногами мягко пружинил толстенный хвойный подстил, на котором и травинки не было. Зато через час неспешной ходьбы впереди засветилось красно-зелёное, расчерченное стволами кедров пространство и появилось полное ощущение, что там горит лесной пожар. Олег даже прибавил шаг и очутился на бескрайней луговине с травой по пояс. Над цветами гудели припозднившиеся пчёлы, вилась мошкара, ярко пахло нектаром, зеленью — точь-в-точь как на покосе летом!
Вообще-то подобного быть не могло, ибо на дворе стоял конец апреля и за речкой, на каменистом борту впадины, ещё лежал метровый леденелый снег, от воды, от нагромождения глыб и даже от альпийского вытаявшего луга с полёгшей прошлогодней травой несло холодом. А превышение всего-то метров на двести! Зимогор лёг в траву, вдохнул аромат — благодать! — парное тепло от земли, какие-то крупные свечеобразные белые цветы с запахом каштана, мелкие розовые вроде колокольчиков и знакомые — душица, золототысячник, ромашка обыкновенная. И птицы щебечут, комары звенят!
Не хотелось верить, что всё это от заразы и яда, падающего с неба…
Внезапно он услышал крик, вернее, эхо его, неразборчивое, и будто бы высокий детский голос. Кричал кто-то невидимый, возможно, очень далеко, и звук лишь отражался в стене кедрача за спиной Зимогора.
— Ого! — откликнулся он. — Ого-го-го!
Послушал минуты две, но никто не отозвался. Он решил, что зов этот почудился и пошёл было к опушке леса, и тут эхо повторилось, причём он явственно услышал слово, вернее, имя, звучание которого в этом глухом и безлюдном месте если не поразило, то озадачило.
— Оле-е-е!.. — донеслось лишь эхо, и вдруг ему захотелось подурачиться.
— Я здесь! — отозвался он. — Я здесь! Эй, кто зовёт?!
— Это я зову! — откликнулся радостный женский голос.
Обескураженный и удивлённый, Зимогор сначала побежал на эхо, к кедровнику, однако потом сообразил, что кричат в обратной стороне — где-то в лугах с лесистыми курганами, тающими в сумерках.
— Где ты? — спросил он. — Кто ты?
Собственный голос звучал непривычно, будто чужой, со стороны.
— Оле-е-е!.. — вновь закувыркалось строенное эхо.
— Эй, кто ты?! Покажись! — Он помчался по лугу. — Дай взглянуть на тебя!
В лугах отчётливо послышался заливистый девичий смех.
— А найди меня! Найди!
Зимогор на сей раз точно засёк место — голос доносился с каменистого холма, точнее сказать, кургана, поросшего старыми соснами. Метров двести он пролетел на одном дыхании и, когда очутился у подножья, вдруг услышал крик слева — со стороны такого же лесистого кургана.
— Оле-е-е! Я здесь! Иди ко мне!
Она не могла перебежать незамеченной: между островками леса был чистый луг и косой свет, падающий от зарева на востоке, давал длинные тени от любого предмета, чуть возвышающегося над травой.
Своя собственная тень расчёркивала пространство и тянулась метров на пятнадцать…
Не веря ушам, Зимогор стал подниматься на крутой склон кургана — словно кто-то из камней пирамиду выложил, и снова услышал голос слева:
— Меня там нет! Я здесь!
Она видела его!
Олег на сей раз пошёл шагом, вглядываясь в даль. Остров сосен, откуда кричали, находился в полуторастах метрах; скорее всего, это были разрушившиеся каменные останцы, впоследствии затянутые дёрном и лесом. Незаметно уйти с него можно было лишь в двух направлениях — назад под прикрытием кургана или строго на восток, по теневой дорожке, растянутой по лугу до следующего лесного острова. Но когда Зимогор остановился перед холмом, незримая и неуловимая обитательница Манорайской котловины позвала с противоположной стороны.
— И там меня нет! Я здесь!
— Тебя нет нигде! — крикнул он.
— Я есть! Есть! — засмеялась она.
— Но где же ты есть?
— Ты не умеешь слушать. Остановись, замри и слушай!
Олег выслушивал тишину минут десять, улавливая каждый шорох, пока не убедился, что ни рядом, ни на лугу никого нет. И сразу же ощутил облегчение. Наверное, это были причуды акустики, обычные в горах…
И потом ещё часа полтора бродил по опушке леса, пока в котловине совсем не стемнело, хотя на горизонте ещё сияли багровые заснеженные гольцы, и убеждал себя, что всё услышанное — всего лишь собственные фантазии, безудержный разгул воображения, подстёгнутого внезапным летним пейзажем среди ранней весны, запахом травы, тепла и тоскующей мужской души. И почти убеждённый, нарвал большой сноп травы и пошёл назад, чувствуя всю дорогу, что ему хочется оглянуться назад.
У костра уже хозяйничал топограф.
— Видал? — спросил Олег, сразу ощутив знобящий холод реки и снега. — Как в сказке…
Спутника трава заинтересовала лишь тем, что он отыскал в снопе и отложил отдельно подходящую для чая. И высыпая в котелок с водой пакет горохового супа, весело выругался.
— А я думаю, что за преломление?.. Большая разность температур, восходящие тёплые потоки! Весь и фокус! Утром атмосфера уравновесится, отстреляем точку…
После ужина Зимогор предложил пойти на ночёвку в лето, на луг, однако топограф побоялся оставлять без присмотра свои приборы, а тащить с собой тяжеловато, нарубил кедровых веток, сделал постель и забрался в спальник у костра.
— Знаешь, там потрясающая акустика, — осторожно попытался сманить его Зимогор. — Слышны какие-то голоса…
— Да это всё специфика атмосферы, — сонно пробурчал топограф. — Ну и положение гольцов, разумеется…
Олег настелил лапник с другой стороны, завалил в огонь конец толстого кряжа и лёг. Бесконечный шум весенней горной речки снимал все самые нелепые и буйные мысли, усмирял и убаюкивал фантазии, так что через четверть часа он уже начинал дремать, однако в костре громко треснула головешка, и забитая в сознание привычка проверить, не отскочил ли уголь на спальник, заставила его открыть глаза и приподняться.
У него в изголовье, протянув руки к огню, сидела женщина. Ярко освещённое лицо её, чуть прищуренные от жара и дыма глаза, полузаплетенные в косу пепельные и огненные от пламени волосы, лежащие на плече, холстяное, длинное и очень широкое платье, стянутое шнуровкой по талии, у горла и возле запястий, так что образовывались светящиеся матерчатые фонари и в них просвечивало тонкое гибкое тело, — всё это вначале показалось призраком, возникшим из переливчатого, гипнотизирующего слух речного шума.
Тонкие пальчики и ладони светились от огня и казались ярко-розовыми.
— Что же ты не услышал меня? — спросила она, по-прежнему глядя в костёр. — Я тебя потом ещё долго звала…
Зимогор покосился на взбугрившийся мешок топографа — спал без задних ног…
— Кто ты? — шёпотом спросил он.
— Твоя жена, — проговорила женщина. — Ты помнишь меня?
— Нет… Почему я должен помнить? — Олег потянул замок спальника, высвобождая плечи, однако почудилось — видел! Знает её! Неизвестно откуда, как, почему, но знает, и мало того, она близка, эта женщина! Он помнит её руки, глаза, губы, волосы, помнит, как она улыбается, смеётся и плачет. И даже имя мелькнуло в сознании, никогда не слышимое, странное — Лаксана. И будто он много-много раз произносил его когда-то, и это звучание, как и всё остальное, узнаётся в ней, как в родном человеке!
Однако это ощущение длилось секунду, не более. Потом оно пропало вместе с ощутимым толчком воздуха в лицо — словно сдул кто-то! — и перед ним очутилась та же самая женщина, но уже совершенно незнакомая.
Смущённый и подавленный собственными чувствами, он смотрел на неё и, должно быть, выглядел идиотом, потому что она вдруг улыбнулась чуть надменно и ещё выше приподняла подбородок, глядя свысока.
— Узнал меня? — спросила тихо, и опять на короткий миг он вспомнил этот голос, но опять было лёгкое дыхание в лицо, словно сдувшее память.
— Узнал, — помимо воли и с трудом произнёс он, чувствуя полную заторможенность речи и мысли.
— Не вижу, — высокомерная, горделивая улыбка всё ещё приподнимала и так высокие брови. — Неужели сильно изменилась?
— Нет, не изменилась, — механически выдавил Олег чужим голосом и совсем глупо спросил: — Тебя зовут Лаксана?
Она беззвучно рассмеялась и сделала движение рукой, словно хотела прикоснуться к его руке.
— Помнишь! Помнишь моё имя!.. Меня так звали тогда.
— Я не знаю, кто ты…
Женщина сразу же погрустнела, опустила глаза и когда вновь подняла их — Зимогор увидел слёзы.
— Не знаешь? Или не можешь узнать?..
— Не могу узнать… Всё перемешалось.
— Я твоя жена, — печально проговорила она. — Ну, вспомнил?
Он не то чтобы совсем потерял дар речи, но не нашёл слов, чтобы выразить смутные и растерзанные чувства, а в мозгу билась мысль, что он сейчас не женат…
— Это хорошо, что ты один, — ещё тише и доверительней вымолвила она, смаргивая слёзы. — Я знаю, ждал меня. Подожди ещё немного. Скоро будет праздник Радения. Приходи и встань в хоровод. Там и найдёшь меня… Тебя же сейчас зовут Олег?
Она встала, и Зимогор тоже вскочил и заметил, что на подол её платья налипли хвоинки — деталь, несовместимая с призраком или бесплотным существом. И совершенно непроизвольно, словно подчёркивая свою реальность, она стряхнула их тыльными сторонами ладоней, отступила на три шага и спохватилась.
— А ты не забыл, когда бывает Радение? Нет?.. Смотри не забудь!
Она пошла через луг, оставляя за собой вполне реальные следы — примятая её босыми ногами трава медленно распрямлялась, — и теперь пламя костра, пробивая одежды, обрисовывало её тело со спины…
И спина эта вновь показалась ему невероятно знакомой…
Не владея собой, Олег крикнул:
— Лаксана!!!
Она отозвалась тем, что обернулась! И махнула рукой, но выражение лица её он не разглядел из-за бьющего в глаза света.
Казалось, она уходит в этот красный поток и медленно растворяется в нём, теперь и в самом деле обращаясь в призрак. Олег заслонился рукой, затем присел, чтобы получше разглядеть уходящую женщину, и разглядел! Она была далеко, и вошла уже в тень, роняемую плотным высоким лесом…
Ещё мгновение — и скрылась из виду…
Он догнал тигриными скачками, залетел вперёд, взрывая землю.
— Мы с тобой уже встречались!.. Правда, очень давно! Больше ничего не помню!
Этого не могло быть! Зимогор видел её впервые. Он не был ловеласом или крутым бабником и не забывал женщин, встречавшихся ему на пути. Он помнил каждую, с кем жизнь связывала его так или иначе.
— Никогда не слышал даже такого имени, — признался он.
— Это моё прошлое имя… Нет, даже не имя — судьба… Прекрасное, правда? — чуть печально улыбнулась она. — Жаль, больше нет его… А ты так много раз повторял, шептал, звал меня… Но потом забыл меня. А я помнила всё время, но смутно, как сон.
— А сейчас это не сон?
Лаксана негромко рассмеялась и посмотрела в сторону спящего топографа.
— Хочешь, разбуди и спроси его? Если и он увидит меня, значит, это явь.
— Я не хочу его будить…
— И правильно, пусть отдыхает. Ему завтра на рассвете нужно делать привязку. У вас сегодня ничего же не получилось.
— Откуда тебе известно?
— Мне всё известно… Знаешь, пойдём, я тебе что-то покажу.
Подчиняясь какой-то глубокой внутренней раскрепощенности, граничащей с авантюризмом, Зимогор босой побежал за ней.
— Дай руку! — приказала она и повела его в гору, на борт впадины.
Уже на ходу Олег заметил, что она обута в легкомысленные туфельки, да и в тонком льняном платье разве что гулять там, на летнем лугу, но никак не по каменным развалам с глыбами тающего льда. Несмотря ни на что, Лаксана безбоязненно и ловко прыгала по курумнику и, удерживая за руку, вела Зимогора вверх. Они достигли альпийского луга — размокшего, слякотного, и тут проводница остановилась, не зная, куда ступить.
— Возьми меня на руки! — вдруг приказала она. С готовностью и виной, что не догадался сам, Олег подхватил её с камня и прижал к груди. Лаксана показалась почти невесомой.
— Боже мой! — непроизвольно обронил он.
— Что? Что?! — тревожно спросила она.
— Или я стал богатырём, или здесь что-то с гравитацией…
Она мгновенно потухла, стала опять печальной.
— Подумала, ты вспомнил меня… — обняла за плечи. — Ну, давай неси вон туда!
И указала тонким, изящным подбородком направление.
Зимогор почти бежал по наклонной плоскости луга, разрезая его вкось, а она будто тянула его дальше, дальше и становилась ещё легче. Олег уже был уверен, что всё это — сон, ибо в яви такого не может быть, потому что не может быть никогда.
— Стой! — внезапно приказала Лаксана. — Опусти на землю!
Он исполнил команду беспрекословно. Она же сделала три осторожных шажка вперёд и ткнула пальчиком в расквашенную землю.
— Положи вот здесь что-нибудь.
— Зачем? — изумился он такому капризу.
— Это точка, которую вы искали весь день, чтоб пробурить скважину, — она по-прежнему оставалась печальной. — Завтра отстреляете её инструментом и ты убедишься, что это был не сон.
Он уже верил, что всё происходящее не сон, однако достал из кармана первое попавшееся под руку — складной нож американской морской пехоты, выбросил лезвие и вонзил в землю.
И подумал: если он лунатик и всё происходящее — плод затмения разума, то пропал ножик: отыскать его даже днём среди этих просторов будет невозможно…
— Ну вот, а теперь назад! — велела она. Олег вынес её к каменным развалам, но прежде чем соскочить с его рук, Лаксана внезапно поцеловала его в губы и прильнула губами к уху.
— Теперь вспомнил?..
— Нет, — ошалело признался он, чувствуя, как волна сильнейшего возбуждения охватывает плоть и руки уже вряд ли добровольно разомкнутся.
— Отпусти меня, — вдруг холодно вымолвила она и тем самым будто разорвала объятия.
Он поставил её на камень, и она в тотчас же побежала вниз. И ему ничего не оставалось делать, как, рискуя разбиться, лететь за ней, почти невидимой ночью, по замшелому и осклизлому курумнику.
Всё-таки Зимогор думал, что Лаксана остановится возле угасающего костра, но она даже не замедлила бега, порскнула мимо и пропала во тьме кедровника. Он бежал за ней скорее по инерции и ещё по какому-то смутному чувству, позволяющему угадывать путь её движения. Он словно заранее знал, что стоит на мгновение отвлечься, и след её потеряется, а значит, потеряется и она. Первый авантюрный толчок вдруг сменился на некую внутреннюю боль и нежелание расставаться, вернее, сильную внутреннюю потребность продлить эту сумасбродную встречу. Олег плохо помнил, как мчался сквозь густой и тёмный — хоть фотоплёнку заряжай, — к тому же завалеженный лес, где и днём спотыкаешься на каждом шагу. Тут же пролетел ни разу не запнувшись, и когда впереди замаячил просвет луга, увидел Лаксану, вернее, её стремительную фигурку, угадываемую меж толстых древесных стволов.
Когда же вырвались на простор, Зимогор почти настиг её и повинуясь внутреннему позыву, хотел подхватить на руки, как там, на альпийском лугу, однако она ловко увернулась и будто бы засмеявшись, внезапно повернула к темнеющему в ночи лесистому кургану. Олег успел ухватить лишь край её широкого, развевающегося на ветру платья и, не выпуская его, как младенец, держащийся за материнский подол, взбежал следом за Лаксаной на высокий и тёмный от развесистых крон лесной остров.
И в полной тьме неожиданно словно наткнулся на неё, вернее, попал в объятья тонких и удивительно нежных рук. Платья уже не было, ощущалось лишь гладкое, невесомое, словно крылья бабочки, притягательное тело. Внутренне протестуя, душой желая продлить это сладкое, фантастическое, как сон, очарование, он набросился на неё со звериной, неуёмной жадностью и ощущение мира угасло в единый миг, как будто откуда-то сверху, с неба, пала мгла и не заслонила свет, но помутила рассудок…
* * *
Он очнулся на рассвете, больной и растерзанный. Толстый хвойный подстил вокруг был перепахан, словно здесь прогулялось стадо кабанов.
Первое, что поразило его, рядом никого не было…
Зимогор помнил всё и одновременно пугался своей памяти, как чего-то невероятного, запредельного и притягательного.
— Лаксана! — позвал он и прислушался к шороху ветра в кронах гигантских сосен.
Потом вскочил, подобрав одежду, лихорадочно натянул на себя и обнаружил, что нет ни одной пуговицы — ни на брюках, ни на куртке. Кое-как запахнулся и крикнул ещё раз, уже безнадёжно:
— Лаксана!..
Монотонный сосновый шум над головой трезвил сознание.
Тогда он встал на колени и пополз, рассматривая землю. Он искал следы, отлично помня её туфельки, однако на лесной земле, покрытой павшей и ещё не перепревшей хвоей, вряд ли что могло остаться…
Зимогор спустился с кургана и огляделся: ветер стелил ранние, высокие травы, с севера нагоняло тучи и заря, встающая на ещё чистом небе, казалась холодной. Он вдруг испугался, что всё происшедшее ночью — плод его неведомой тайной болезни, сумеречного состояния — а иначе как бы он очутился здесь? Иначе откуда взялись бы эти воспоминания-грёзы?
После этого он уже больше не кричал, не звал; запахнув куртку, побрёл к лесу, наугад определяя направление. И хорошо, что его никто не видел в таком состоянии…
По дороге через лес он то и дело запинался о коряжник и тихо по обыкновению матерился про себя.
Костёр давно потух, и топографа вместе с инструментами не было на месте ночёвки. Пустой спальник лежал на подстилке, как сброшенная змеиная шкура…
Зимогор разворошил пепел и угли, раздул их, набросал сухих веток и распалил сначала маленький костерок, однако ещё сильнее озяб возле него, поскольку вспомнил Лаксану, греющуюся у огня. Тогда он наломал сушняка, навалил приличный террикон на старом кострище и, когда пламя взметнулось до нижних ветвей кедрача, обжигая зелень хвои, наконец, согрелся.
И снова потянуло искать следы Лаксаны…
Он обследовал территорию возле ночёвки, постепенно расширяя круг, добрался до фирнового льда на каменном развале — там-то уж точно отпечатались бы каблучки! — и был захвачен топографом врасплох.
— Ты не это ищешь, Олег Палыч? — спросил он, показывая нож американских морпехов.
Олег на мгновение замер, после чего деланно рассмеялся, развёл руками:
— Где нашёл? Откуда?!
Топограф ничего не заподозрил и кажется, был удовлетворён своей честностью: а ведь мог найти ножик и спрятать в карман…
— Представляешь, где ты его потерял?
— Не представляю! — соврал Зимогор, хотя отлично помнил сон.
— Был воткнут в точку! Теория вероятности! Метод случайных чисел!.. Не поверишь! Но я дважды отстрелял — тика в тику!
Зимогор сел на глыбу льда.
— Бывают чудеса…
Она была! Она существовала, и всё, что с ним случилось этой ночью, не приснилось, не пригрезилось. Почти счастливый — ещё мешал, ещё терзал душу лёгкий испуг за собственное психическое здоровье — он вскинул руки к встающему солнцу и дурашливо заорал:
— Ура!!
— Вместо ножа забил репер! — топограф понял его импульс радости по-своему. — И ещё четыре выносных сделал. Мало ли что, выдернет кто-нибудь… Ну что, лёгкий завтрак и в дорогу?
Он засуетился возле костра, вешая котелок с остатками вчерашнего супа и чайник над огнём, после чего раскинул вкладыш спальника и принялся вымётывать продукты из рюкзака. Зимогор молча достал бутылку водки «Кремлёвская» и пластмассовый набор стопок.
— Выпить хочется… За точку!
— Так ведь за руль, — теперь посожалел топограф. — Надо было бы вчера…
— Вчера мы не нашли точку! Вчера у нас не было привязки!
— А сегодня будет ГАИ…
— Мы же не в Москве — на Алтае! — он налил в два стаканчика и тут же выпил оба, один за одним. — Водка пустая…
И приложившись к горлышку, одолел сразу полбутылки. Топограф пялил глаза.
— Ты что, Олег Палыч?.. Как поедем? Ты хоть закусывай!
И подставил вскрытую банку с тушёнкой. Зимогор пьянел мгновенно, и алкоголь вдруг подействовал благотворно — будто ключиком отворил память. Почти зрительно и явно он увидел себя на хвойной подстилке под соснами и услышал голос Лаксаны:
— И сейчас не вспомнил меня?
— Нет, — пробормотал он. — Не вспомнил… Но зачем, зачем вспоминать? Я уверен: мы видимся в первый раз…
— Жаль, — простонала она, размыкая руки. — Это плохо… Очень плохо. Неужели ты ничего не помнишь?
— Не пойму… Что я должен помнить, Лаксана?
Она вздохнула, подтянула к себе платье.
— Хотела пробудить твою память… Не получилось.
Зимогор потянулся к ней — ускользнула…
— Ничего, всё равно ты вспомнишь. И тогда станешь искать меня. А сейчас спи.
— Закусывай, Олег Палыч! — чуть ли не закричал топограф. — Ты же за рулём?!
Он ещё раз очнулся и ощутил в руке ложку. Хмель расслабил сознание, растворил ощущение реальности.
— У нас же сегодня самолёт, Олег Палыч! Аквилонов ждёт!
— Я понял, понял, — забормотал Зимогор. — Всё в порядке… Сейчас закушу и часик посплю…
И только сели с ложками у котелка, как заметили на опушке человека. Он шёл к костру скорым, прыгающим шагом и поддёргивал карабинный ремень на плече — по всему видно, ещё один хозяин.
— Здорово, мужики, — сказал весело. — Кто такие будете?
На вид ему было лет тридцать пять — ровесник, однако в нём чувствовалось старшинство и ещё какое-то очень доброе, беспричинное к нему расположение, из-за того, что голову одолевал хмель. Хотелось обнять его, как старого знакомого или родственника, усадить немедленно за стол и потчевать.
— Сами не знаем кто такие, — легкомысленно и радостно бросил Зимогор и встал с земли. — Это и не важно! Просто люди… Давай с нами супчика похлебать! И водочки! «Кремлёвская»!
— С утра я не пью, — незнакомец присел к огню, поставил карабин между ног. — А то ходишь целый день, как дурак.
— А ты-то кто такой? — спросил топограф.
— Я?.. Я отработчик. Или чтоб понятнее — космический мусорщик. Баркоша фамилия, слыхали?
— Известная личность, что ли?
— Популярная. Один остался из бригады…
— Это вы тут ракетные ступени собираете? — спросил Зимогор.
— Мы! — мотнул недовольно головой. — Вернее, я! И один драный трактор от всей мехбазы! Ещё и манипулятор накрылся… Руками их, что ли, грузить?.. Пускай валяются.
Зимогор засмеялся.
— Я подумал, ещё один хозяин земли явился!
Баркоша одет был не лучше вчерашнего алтайца — застиранный форменный камуфляж с выцветшими крупными буквами на спине — аббревиатура Министерства по чрезвычайным ситуациям, — стоптанные ботинки, пожухлый кепарик на крупной голове. Однако выглядел неплохо — красномордый, белобрысый, и силой не обижен. Опытным глазом скользнул по футляру теодолита, остановился на рейке, сложенной пополам.
— Топографы? Или геологи?
— Может, примешь для знакомства? — вместо ответа предложил Зимогор.
— Да у тебя там что осталось-то? — глянул на потное стекло бутылки. — И начинать нечего…
— Ещё одну найдём!
— Тогда наливай!
Он залпом выпил целый стакан, взял пальцами кусочек тушёнки. Топограф глядел на Зимогора, как придирчивая жена на мужа в застолье. Тот назло ему выпил и стал хлебать суп.
— Слышал, тут бурить собираются? — закусив, проговорил мусорщик. — Так это вы и есть?
— А откуда слышал? — серьёзно заинтересовался Олег: все работы в Манорае предполагалось вести под грифом «секретно»…
— Да говорят… Наливай ещё, а то уйду!
— Ну и что же говорят? — Зимогор вылил ему остатки и достал вторую бутылку.
— У нас самолёт из Горно-Алтайска, Олег Палыч! — не выдержал топограф. — А я машину не вожу! Я только за штурмана могу!
— Научишься! — отмахнулся Зимогор. — Дай с человеком поговорить!
— Сказали, приедут геологи скважину бурить, — невзирая ни на что, вымолвил мусорщик. — Только гиблое это дело… Ничего у вас не выйдет. Одна морока.
— То есть, как ничего не выйдет?
— Да так… Деньги зря вколотите в землю и всё. И деньги, надо думать, большие.
Зимогор отложил ложку и встал.
— Ну ты, брат, даёшь!.. Это почему?
— А вы что, не слыхали никогда?.. Тут много всяких экспедиций бывало. Народу погублено!.. Вот и людей даже отсюда вывезли, пустые деревни стоят, даже райцентр есть, каменные дома. Коровы одичали, свиньи… Бывает, и люди дичают.
Топограф посмотрел на свои руки, спросил серьёзно:
— А отчего это так?
— Манорая трогать себя не даёт. Она как строптивая… женщина. Так что собирайте манатки и отчаливайте.
— Ничего себе, заявления! — Олег почувствовал, как начинает трезветь. — Ты вообще-то мужик серьёзный? Или как?
— За базар отвечаю, — ухмыльнулся он, показывая, что владеет современным лексиконом. — Невезуха у вас начнётся прямо с сегодняшнего дня. Если не откажитесь бурить. Вспомните потом меня не один раз. Коль Баркоша сказал — не суйтесь, значит, не суйтесь.
— А кто такой — Баркоша? — топограф заинтересовался пророчествами мусорщика.
— Я Баркоша. Это моя фамилия.
— Послушай, мусорщик, а ты местный? — спросил Олег.
— Приезжий, — нехотя отозвался тот. — Жена местная…
— Оно и видно. Борзый! А откуда?
— Издалека, — он явно потерял всякий интерес к общению и вместе с ним — азарт. — Не тяните резину, ребята. Езжайте и больше не возвращайтесь.
— Ты что же, вроде как выставляешь нас? — задиристо спросил Зимогор.
— Добро, мужики, я вас предупреждал, — спокойно сказал он, развернулся по-армейски и зашагал вдоль опушки кедровника — туда, откуда явился. Но через минуту остановился, помахал рукой, крикнул:
— Слышь, подойди сюда!
— Это ты кому? — спросил топограф.
— Да ему, этому шустрому! — указал на Зимогора. — Он вчера по лугам бегал!
Упоминание об этом вдруг непроизвольно насторожило Зимогора, в сердце будто щёлкнуло что-то и поток адреналина ударил в кровь. Не хотел, но пошёл к мусорщику.
— Был я на лугах… И что?
Баркоша как-то резко изменился — нос вытянулся, губы посерели и краснота с рожи сползла.
— Ты это… Ты там женщину не встречал? Молодая, в красивом платье…
— Как зовут?
— Да она может назваться как захочет!
Зимогор, наверное, не сумел скрыть чувств, а пытливый, наблюдательный мусорщик мгновенно уловил его состояние.
— Значит, встречал… Ну и как? — показалось, он улыбался зло и надменно. — Как она тебе, понравилась?.. Ладно, вижу, что понравилась. Пуговицы с «мясом» рвал, штаны в руках носишь…
Он уже не мог совладать с собой, всё произошло как бы спонтанно, ненароком. Олег не был драчуном, не помнил, когда в последний раз кого-нибудь бил, но тут уложил мусорщика одним ударом в переносицу. Карабин отлетел в сторону, а сам мусорщик, распластавшись на земле, раскинул руки, замер и, часто моргая, стал смотреть в небо. И было злобное желание добавить — пнуть сапогом по рёбрам или врезать ещё раз по роже, однако странное поведение соперника обескуражило и мутный ком агрессивных чувств вышел через темя, словно синий, ядовитый дым.
— Это моя жена, — проговорил он, сдерживая сбивчивое дыхание. — Гражданский брак… Но всё равно… Замучился с ней.
От костра уже летел топограф, почему-то с рейкой в руках. Зимогор развернулся и пошёл к нему навстречу.
— Олег Палыч! Он что? Он на тебя?!
Оставив его, Олег вернулся к костру, взял початую бутылку и выпил из горлышка. После чего сел к огню и почувствовал, как немеют тело и мысли. Через полминуты он словно остекленел — было состояние, сходное с параличом. Одновременно он всё видел, слышал, чувствовал и лишь оставался безучастным к происходящему. Мусорщик скоро встал, подобрал карабин, повесил на плечо и побрёл вдоль по опушке, в прямом смысле побитый и растерзанный. Его согбенная несчастная фигура помаячила несколько минут и пропала в хвойном подлеске.
— Ты за что его? — осторожно спросил топограф. — А здорово вмазал!.. Ну что, собираемся?
Зимогор не хотел стряхивать оцепенения, смотрел, молчал и улыбался.
Спутник между тем распихал вещи по рюкзакам — суетился, двигался нервно, с оглядкой, словно ожидал подзатыльника.
— Надо ждать сюрпризов, — вдруг трезво сказал Олег и кивнул вслед мусорщику. — Знаю такой тип… Тихо уйдёт, а потом из кустов… наладит из карабина. И ваши не пляшут.
На Олега ничего не действовало, был словно парализован. Он не взял никаких вещей, даже своего рюкзака — просто сунул руки в карманы и побрёл вверх по курумнику. Топограф нагрузился как верблюд и без роптания пыхтел сзади. Когда поднялись на альпийский луг и удалились от густого кедровника на приличное расстояние, Зимогор перевёл дух и увидел на заледенелом снегу глубокие отпечатки каблучков: здесь заканчивались её следы, потому что он взял Лаксану на руки…
Он сел рядом, на камень.
— Догоняй! — сдавленно крикнул ему топограф, не сбавляя торопливого, семенящего шага.
Ветер дул снизу, нёс весеннее тепло, и в следах уже скопилась вода. Совершенно безрассудно Зимогор вдруг склонился и выпил воду из следов.
И вкус талого снега всколыхнул ещё одно воспоминание, но уже не связанное с событиями прошедшей ночи.
На короткий миг перед глазами встала картина, которой не могло быть в его жизни никогда: средневековый парусник, тёплое море, бесконечный скрип, плеск лёгких волн, слепящее солнце, а на дощатой палубе возле бухты просмолённого каната стоит клетка, накрытая куском чёрной ткани. Слышен шорох его крыльев, скрябанье когтей по железным прутьям, и полное ощущение, что там действительно птица — орёл. Однако он сдёргивает покрывало и оказывается, что на палубе лежит связанная женщина в чёрном одеянии.
Будто бы это захваченная в плен молодая и прекрасная греческая монахиня.
И очень похожая на Лаксану…
Зимогор в этот миг не дышал, окончательно парализованный, но видение угасло само по себе и перед глазами вновь оказался сырой по-весеннему альпийский луг…
— Я вспомнил тебя! — прошептал он. — Вспомнил!..
Но странно, топограф услышал его, хотя ушёл далеко, остановился, махнул рейкой.
— Догоняй, Олег Палыч! Ради Бога! Опоздаем!
Он послушно и заторможенно встал и поплёлся за ним.
К машине, оставленной на просёлке, они подходили осторожно: топографу чудилось, будто мусорщик приготовил им ловушку, однако ни возле «уазика» на обочине, ни на дороге никого не оказалось, и колёса не проколоты. Зимогор сел за руль в прежнем оцепенении, механически запустил двигатель и поехал.
— Проскочим ещё одно место, и будет порядок, — подбодрил спутник. — Может устроить засаду на перекрёстке. Помнишь, где сворачивали? А выйдем на гравийку — там до Чуйского тракта рукой подать.
Перекрёсток проскочили благополучно. А по гравийке уже прогнали грейдер и Олег машинально прибавил скорости. До тракта теперь оставалось километров сорок, так что они вполне поспевали на самолёт. Топограф постепенно успокаивался, хотя всё ещё исподтишка приглядывал за своим начальником и держал наготове две подушечки жвачки, на случай, если остановит ГАИ.
Они проскочили две деревни и не встретили на дороге ни одной машины. Правда, сама дорога стала хуже, грейдер свернул в последнюю деревню и там застрял, «Уазик» заколотило по колдобинам, оставшимся с прошлой осени, и эта тряска пошла на пользу: стало светлеть. Взбудораженные мысли как-то сами собой укладывались, причёсывались и отстаивались, словно мутная, весенняя вода. Всё случившееся в Манорайской котловине уже не казалось какой-то аномалией; незаметно Зимогор утвердился в простой и ясной мысли, что он наконец-то встретил женщину, которую давно и подспудно искал. И это ничего не значит, что всё произошло так внезапно, непривычно, с необъяснимыми явлениями и загадками — а как ещё случаются подобные встречи?!
Олег был женат дважды: первый раз на четвёртом курсе, когда началось поветрие свадеб, второй — в двадцать семь. А общий стаж семейной жизни составил одиннадцать месяцев. Всякий раз, как только он начинал думать, что с этой женщиной ему придётся прожить всю жизнь — а такие мысли приходили вскоре после свадьбы, — так сразу же начиналось отторжение, подступала тихая унылая тоска и яростная жажда одиночества. Жёны его были нормальными, красивыми и, наверное, добропорядочными женщинами, однако после двух-трёх месяцев совместной жизни в них не оставалось ничего, что бы грело, двигало, заставляло вновь и вновь испытывать порывы страсти или даже боли и отчаяния!
Лаксана была таинственна и необычна; за ней угадывалась какая-то летящая, никому не подвластная, птичья воля, которая так хорошо сочеталась со вторым её именем — Дара. Земная, страстная и грешная, она странным образом одновременно была святой и чистой, как талая вода, накопившаяся в её следах.
Её было невозможно представить рядом с краснорожим мусорщиком, пусть даже космическим.
Должно быть, хмель только сейчас начал действовать — Зимогор ощутил себя пьяным и счастливым. Ему хотелось немедленно вернуться назад, и лишь сидящий рядом топограф и затерявшееся где-то в закоулках сознания чувство долга удерживали от безрассудного шага. Он крутил руль и убеждал себя, что скоро вернётся, обязательно вернётся и всё повторится…
Спутник заметил его состояние, однако беспокоило его другое.
— А мы правильно едем? — завертел головой. — Кажется, тут мы не ехали…
— Кто штурман? — беззаботно спросил Олег и лишь сейчас заметил, что гравийка стала узкой, разбитой глубокими колеями и после таяния снега неезженой. А должно быть напротив, ближе к Чуйскому тракту хоть боком катись…
— Ландшафты совсем не те… Горы другие, речки, — бормотал спутник, лихорадочно растрепливая листы карт-двухвёрсток. — Я следил… Поворачивали везде правильно…
— А приехали неправильно!
Вчера он был в таком же глубоком разочаровании, когда не мог никак сделать привязку точки для скважины.
В геологии существовал неписанный закон жёсткого профессионализма: будь у тебя хоть три диплома и двадцать лет стажа работы, но если ты не тянешь — это проверялось в один полевой сезон или даже в такой вот выезд на местность — судьба твоя будет решена раз и навсегда.
Зимогор неожиданно впервые ощутил себя Зимогором.
— Значит, так, — почти весело заявил он. — Если сейчас не покажешь верную дорогу — уволю за одиннадцать секунд по прибытии в Москву.
— Олег Палыч! — взмолился топограф. — Ну, истинно, бес водит! Быть такого не может!
— Может, брат, может, — засмеялся Олег и остановил машину. — Вчера тоже водил… Так куда едем, штурман? Командуй!
— Назад! — решился тот. — Ну я же не пьяный, верно? И не спал!
Олег развернулся и надавил газ. Мысли выстроились, как на параде планет.
— Знаешь, брат, я сегодняшнюю ночь провёл… с прекрасной женщиной, — похвастался Зимогор. — Нет, с чудесной! Потрясающей!.. Таких и на свете не бывает.
Топограф посмотрел на него, как на сумасшедшего.
— Где это? — спросил бережно, чтобы не переборщить в любопытстве.
Зимогор чувствовал потребность поделиться своей радостью и не мог ничего с собой поделать.
— Не важно где… Важно, что она есть.
— И сколько штук бросил? — задал конкретный мужской вопрос топограф, желая найти общий язык. Олег резко затормозил, облокотился на руль.
— Видел, как я этому мужику сегодня врезал?
— Видел…
— Ещё слово, и ты получишь.
Спутник окончательно смутился и, подавленный, не проронил и звука, для порядка вороша листы карт. Спустя полчаса дорога превратилась в просёлок и завиляла между гор, пока не уткнулась в полноводную, шумную реку.
— Ты уволен, — сказал Зимогор и, выйдя из машины, с удовольствием растянулся на берегу.
— Невероятно, — пролепетал топограф. — Здесь же нет других дорог! Куда мы заехали?.. Погоди, вон люди идут! Сейчас спрошу!
Он побежал по крутому береговому откосу, поравнялся с идущими и вдруг осел и остался на земле серым комком, словно валун. Зимогор привстал на локтях, прикрылся ладонью от солнца…
Вдоль сверкающего уреза воды к нему шли трое мужиков, среди которых был один знакомый — космический мусорщик…
Они подошли к Зимогору, встали полукругом — наглые, готовые наброситься и разорвать в один миг. У мусорщика на красной роже появились лиловые фингалы и теперь он походил на узкоглазого алтайца. Два его спутника, приведённые сюда явно для подмоги, внешним видом напоминали натуральных уголовников — стриженые, руки в наколках, а на рожах характерные циничные ухмылки. У одного вместо передних зубов торчали гнилые корни, и эта детская беззубость делала его ещё страшнее. Второй был одноглазым двухметровым гигантом, с чёрной пиратской повязкой на лице, отёкший, давно не бритый, с отсутствующим взглядом убийцы; двуствольный обрез казался продолжением его рук.
Когда-то главному геологу полагалось табельное оружие, но вместе с демилитаризацией экспедиции отняли и пистолеты.
Впрочем, в такой ситуации вряд ли бы это спасло, но хоть бы одного с собой прихватил…
— Тебе Баркоша говорил — дёргай отсюда? — спросил беззубый. — Говорил… А ты не послушался.
Сам мусорщик стоял с карабином на плече и, несмотря на опухшую физиономию, был доволен предвкушением мести.
Река шумела здесь точно так же, с ритмичными переливами, как вчера, когда неожиданно и беззвучно явилась Лаксана…
Зимогор сел и глянул сквозь их расставленные ноги: топограф лежал на берегу и его пугающая неподвижность почему-то не вызывала страха, как и предчувствие собственного конца. Он понимал, что эти отморозки резать сразу не станут, как безвинного топографа, сначала поиздеваются вволю и убивать будут долго, со вкусом. И сейчас вместо ожидаемой — естественной, обязательной! — боязни смерти Олег совершенно холодно думал, как бы не дать им мучить себя: побежать, чтоб стреляли в спину, но встать на ноги не дадут, этот похмельный готов в любой миг ударить сапогом в лицо…
Беззубый приподнял ему лезвием ножа подбородок.
— Когда Баркоша что-то говорит, надо слушаться. Ну, чего молчишь?
— Вчера говорливый был! — заметил мусорщик. — Сегодня язык в заднице…
В этот миг Олег поразился сам себе: не было никакой ненависти или злобы к нему, а лишь чувство, чем-то напоминающее зависть. Хоть Лаксана и сбегает от этого Баркоши, но всё равно он может видеть её каждый день, и сегодня, вернувшись домой, увидит…
— Значит, вчера всё сказал! — засмеялся беззубый. — Если помолиться только!.. Слышь, молиться будешь?
От него воняло куревом и луком.
— Буду, — сказал Зимогор. — Убери нож и дай встать.
— Ага! Сейчас! Сидя молись, — всё-таки нож убрал и отступил, глядя с некоторым удивлением: будет молиться или нет?
Одноглазый мужик молчал, поигрывая обрезом, морщился — должно быть, страдал от головной боли.
— Уяснил, за что мочить будут? — спросил мусорщик.
— Уяснил, — отозвался Зимогор и посмотрел ему в глаза.
И снова подумал — счастливый! Вернётся и увидит Лаксану…
— Мочи его, Циклоп!
Выстрел прогремел внезапно — казалось, был случайным, неприцельным, в лицо ударило дымом, взбитым песком, зазвенело в ушах. Дробовой заряд ушёл в землю между ног Зимогора, на поверхности осталась картонная прокладка от пыжа.
Стрелявший похмельный Циклоп захохотал, переломил обрез и швырнул в Олега пустой бумажной гильзой.
— Руки трясутся, а так бы яйца отстрелил! — вставил новый патрон и прицелился. — Ну, сейчас не промажу!
— Ничего ты не уяснил! — Баркоша отвёл рукой ствол обреза. — Я сказал: в Манораю не суйтесь.
Ему было неловко признаваться перед своими головорезами, что мстит за другое — за свою гражданскую жену, за рога и фингалы.
Второй раз одноглазый саданул дуплетом у самого уха — тоже как бы случайно, играючи, и оглушил Зимогора. Обрез отлетел на камни и, наверное, сильнейшей отдачей отшибло руку, потому что Циклопу стало не до смеха.
Олег машинально зажал уши, испытывая боль и гул в голове.
— Так будет с каждым, кто сюда придёт! — прокричал мусорщик. — Ты врубился, что такое — Манорая?!
И ещё что-то сказал, но уже не ему, а кому-то за спиной.
Третьего выстрела Зимогор не слышал, просто что-то мягкое толкнуло в затылок и земля оказалась перед глазами…
