Начальник партии срубил себе домик на отшибе, в километре ниже горнобурового участка на границе леса и альпийских лугов, под грибообразным останцем. Вписал избушку под прикрытие каменной шляпы, так что и крышу не делал, поставил окнами на просторную манорайскую даль, чтобы сидеть или лежать можно было, как перед экраном телевизора.

— Здесь мне нравится, — сразу же одобрил Зимогор, как только появился на участке. — Сдай на лето?

— Ангел прилетал, сделал предписание снести, — пожаловался Ячменный. — Говорит, из космоса видно…

— Под каменной шляпой?!

— Тропинка натопталась…

Из космоса давно наблюдали за этим районом, говорят, сосчитали не только людей, обитающих вокруг Манораи — в самой впадине давно никто не жил и стояли одни брошенные сёла, словно в зоне радиоактивного заражения, — но, по словам Ангела, даже пуховых коз. Пересчитали и теперь вели пристальное наблюдение, придавая каждому объекту какой-нибудь номер, чтобы отслеживать передвижение. В этом квадрате, расположенном на территории Горного Алтая, изучали всякое изменение обстановки, немедленно брали под контроль даже новую вскопанную грядку. Сверху, как дамоклов меч, висели невидимые спутники «вероятного противника», хотя от такого определения официально давно отказались, показывая открытость и готовность России к любому диалогу.

— Ну, где этот спирт? Остался ещё или весь оприходовали? — спросил Зимогор, вернувшись с прогулки по Манорае.

Ячменный сунулся за командирский стол и вынул тяжёлый пакет с бутылками.

— Вот, здесь всё, что успел отнять…

Зимогор снял с полки стакан, отёр его пальцами и, раскупорив пластмассовый сосуд, плеснул щедро.

— Похмелись, бедолага. И поговорим.

— Один не буду, — со жлобским упрямством сказал начальник партии и бережно отодвинул стакан.

— У тебя сознание заторможено. Выпей, и давай по душам. Вижу, что мучаешься. Не удержался от дармовщинки?

— С горя, Олег Павлович…

— Вот и расскажи про своё горе.

— Впрочем, теперь всё равно, — сам себе сказал начальник партии и отхлебнул спирта, — делайте, что хотите… Под суд не отдадите, не то время, а я всё равно выкручусь.

— Не сомневаюсь. Обязательно выкрутишься, — согласился Зимогор. — Потому говори: откуда взялся спирт? Кто вам такой подарочек подбросил, с закуской? Из космоса на парашюте или местные привезли?

— Народ тут странный, чудаковатый… Но не местные.

— В таком случае, один из… членов твоей партии спутался с иностранной разведкой, — определил Зимогор. — Например, завхоз Величко, этот ваш Циклоп. Завербовался в диверсанты, забросил спирт вместо взрывчатки, а пьяные бурильщики засадили аварию на скважине и испортили электронику. Подходящая версия?

— Её, заразу, испортить-то невозможно… — пробурчал в сторону. — Если только действительно ломом… Да и не в спирте дело…

— Ну а в чём?

— Не знаю, — устал проговорил начальник партии, — но если бы только спирт нам забросили…

— Что же ещё? Колись?.. Красоток с панели?

Бывший служака помедлил, тупо глядя перед собой на отпитый стакан, затем поднял глаза.

— Выпили бы со мной. А так, какой резон? Для пустого доклада начальству?.. Если хотите разобраться — пейте. Тут без «Рояла» не разберёшься.

— Это верно, — Зимогор достал ещё один стакан. — Стресс на каждом шагу… Например, снежные человеки вокруг балуют!

— Вот суки! — зло и весело сказал Ячменный. — Уже доложили. Настучали! Ну как с таким народом работать?

— А чего ты скрываешь? Это же феномен, представляет научный интерес…

— Это был мой аргумент. Для тебя и… для вышестоящих. Чтоб вы не думали… Мы не просто тут спирт жрём и по пьянке совершаем аварии. Здесь особый климат, среда. Вернее, сопротивление среды. Не только с техникой, с людьми то что происходит. С чего это массовые заболевания появились, когда бурить начали? Компьютерщик до того не жаловался, а завхоза вообще колом не убить было. И ещё солдат, недавно призван, прошёл все комиссии…

— Не все же заболели.

— В том-то и дело! — он ощутил поддержку. — С одними хоть бы что, наоборот, улучшение здоровья, самочувствия… А другие… Вон завхоза Балкина мужики сначала даже не узнали, стал от людей прятаться, появилась мания чистоплотности, через каждые два часа умывается, бреется, дезодорантом прыскается… Потом вообще сбежал.

Зимогор в одиночку махнул полстакана, запил водой из ковша и облегчённо вздохнул.

— Тут прямоходящих зверей не водится? Или медведей…

— Одного всё время видят, на овсы ходит…

— Кто?..

— Медведь… Здоровый, старый.

— Так это медведь?.. А мне почудилось, человек. Стоит в траве и на меня смотрит.

— Любопытный, и ничего не боится. Его мусорщик несколько раз стрелял — промазал…

— Ладно, давай про людей говорить, — прервал Зимогор. — Ты мне выдай несколько версий, я подумать должен. Мне в первую очередь голову станут откручивать, так буду знать, что врать. Ври, Ячменный, я слушаю очень внимательно.

— Напрасно вы так, — обиделся начальник партии, однако же налил спирта по рубчик. — Мне в самом деле нечего терять… На трезвую голову сей разговор не выйдет. Вы же работали главным геологом экспедиции…

Зимогор налил себе ещё, накрыл стакан ладонью, зажал его и чокнулся по геологическому обычаю, без звона, как камень о камень.

— Будь здоров, горемыка!

Ячменный выпил, отдышался, закуску и воду отодвинул.

— По инструкции я всегда присутствовал во время спуско-подъёмных операций на скважине. И керн лично выколачивал из колонковой трубы, сам его потом запаивал в полиэтилен, каждый кусочек, как сосиски, в ящики укладывал и бирки подписывал. Всё как положено.

— Молодец, и что же дальше? — поторопил Зимогор.

— Ящики при мне уносили в кернохранилище, я лично запирал и опечатывал. Печать сдавал начальнику караула. Там круглосуточный пост.

— Хочешь сказать, керн пропал?

Начальник партии попил воды.

— Не пропал, но его подменили. А печать целая. Часовые клянутся и божатся…

— Ты хоть понимаешь, что сказал? — спросил Зимогор.

— Потому и сказал, что понимаю! — внезапно взъярился начальник партии. — Подброшенный спирт — мелочь! Авария на скважине тоже!.. Хотя всё это вещи одного порядка. Каким образом и кто умудрился подменить шестьсот метров керна?! Это сто тридцать ящиков! Целый грузовик! Ведь надо незаметно доставить сюда, вскрыть хранилище, вытащить из ящиков имеющийся керн и вложить другой. Да ещё запаять его в чёрный светонепроницаемый пластик! И ещё точно расставить бирки!

— А ты уверен, что его подменили?

— Да как же!.. Я принимал керн, запаивал, укладывал — каждый метр помню. Набуривали-то не больше трёх в сутки. Породы крепчайшие, одиннадцатой — двенадцатой категории… Но тут у меня есть козырь: он сам виноват, что вовремя не вывез керн!..

— Кто — он?

— Заказчик!.. Мог бы время от времени присылать вертолёт и вывозить. А он даже не почесался! На охрану понадеялся!..

— Зачем и на что бурил — знаешь? — перебил его Зимогор.

Ячменный недовольно отвернулся, пробурчал:

— Откуда?.. Нам когда-нибудь говорят, зачем? Сказали только, опорная скважина, строжайшая отбивка всех горизонтов, использование технологий, дающих максимальный выход керна. И чтоб ни кусочка не пропало. Потому сам и торчу на буровой… Могу только догадываться.

— И какие же догадки?

— Хрен знает… Думаю, какую-нибудь ракетную шахту хотят заложить. А может, атомную электростанцию. В прошлом году я бурил…

— Это хорошо, что ты недогадливый, — одобрил Зимогор. — Ладно, будем считать, что под воздействием алкоголя у тебя разыгралось воображение… Керн подменить невозможно.

Начальник партии вскочил, чуть не опрокинув стакан, хотел прокричать что-то возмущённое и гневное, однако сжал кулаки и выдавил с угрозой:

— Что-то я не понял… Настроение у вас странное, Олег Павлович.

— Сам подумай, послушай себя со стороны, что мелешь.

— Какой мне смысл наговаривать на себя? — Ячменный выпучил глаза. — Пьянка — фигня, инструмент к забою приварили и скважину запороли — с работы пнут в худшем случае. В конце концов осталось-то всего каких-то четырнадцать метров до проектной глубины… А вот пропажа настоящего керна — тут сроком пахнет. Я! Я сам обнаружил подмену! И вы первый, кому об этом говорю.

Зимогор примерился было выпить спирта, однако передумал, отставил стакан.

— Ты хоть соображаешь, что говоришь?

— Если нет керна — чуть ли не полугодовая работа псу под хвост…

— И четыре с половиной миллиона долларов… Пошли в кернохранилище!

Металлический вагон на стальных колёсах с резиновыми ободьями напоминал сейф и запирался на два внутренних сейфовых замка. Часовой с автоматом и радиотелефоном в руке разгуливал возле железных ступеней под жестяным навесом, с маскировочной сети оседала густая водяная пыль: летний ливень превратился в осенний дождь. Внутри хранилища было тесно от ящиков и темно: по соображениям пожарной безопасности электричество сюда не подводили. Начальник партии закрыл за собой дверь, включил фонарик и уверенно двинулся к дальней стене по узкому проходу.

— Вот, смотрите, — указал он на крайнюю стопу ящиков. — Породы очень похожи на местные, и чередование горизонтов примерно одинаковое — лавы и прослойки туфов. Короче, область активной вулканической деятельности. Но это всё из другой оперы… Понимаете, у меня великолепная зрительная память. Первые девять метров не тронули, а с десятого — чужая порода. Но как умно составлены куски! Мягкий туф в колонковой трубе растёрло слегка и следующий столбик лавы будто приклеили. И запаяли в одну сосиску!.. А я точно помню, на семнадцатом метре шёл не монолит, а брекчиевидная лава, с оплавленными вкраплениями кварцита и каких-то осадочных пород типа известняка или слабосцементированного песчаника.

— Какая документация есть на скважину? — спросил Зимогор, рассматривая столбики керна.

— Как обычно, только буровой журнал с глубинами. А геология у нас под запретом, вы же знаете. Вам и то смотреть не положено. А нам и подавно. Выбили из трубы, запаяли и в ящик. Геологией занимаются где-то там, на небесах.

— Значит, ты нарушил инструкцию и рассмотрел каждый метр?

— Мне что, надо было глаза завязывать?! Хорошая зрительная память… Я же их своими руками принимал, как акушер младенцев. И пеленал…

— Ты мне нравишься. Ячменный, — похвалил Зимогор. — Из тебя бы хороший геолог получился или следователь. Выходит, кто-то украл весь керн со скважины и подсунул другой?

— Не выходит, а так и есть, — начальник партии сдвинул верхние ящики из соседней стопки. — Вот, сто шестнадцатый метр. Бирка моя, есть роспись, но вместо монолитной лавы какой-то слоёный пирог, сэндвич, но тоже вулканического происхождения. И такая несбойка почти на каждом метре. А вот керн последнего подъёма, перед аварией. Здесь лежала бутыль из-под фанты, с песком. Где она?.. Вместо неё — смотрите, монолитный столбик лавы.

— А что за песок был?

— Не знаю, чёрный такой, как порох, из колонковой трубы выбили. Ссыпали в бутылку, а её нет…

— Кругом у тебя одни бутылки, — проворчал Зимогор, но начальник партии гнул своё:

— Конечно, проверить очень просто, допустим, пробурить рядом ещё одну скважину и сравнить. И всё станет ясно — была подмена или нет.

— Да кто на это пойдёт?! — оборвал его Олег. — Хватит фантазировать! И так уже полгода торчите на горе под сетями, как бельмо в глазу! И кто деньги даст?

— Значит, расчёт у них точный, — тут же согласился Ячменный. — Вторую скважину бурить не будут. А эту не добурили на четырнадцать метров до заданной глубины и запороли. Так что и аварию ликвидировать вроде бы нет нужды. Ну что там четырнадцать метров?..

— У кого это — у них? Чей расчёт? Снежных человеков?

— У того, кто решил не пускать нас дальше, то есть глубже. И подбросил ящик со спиртом, чтобы начальство, то есть вы, всё списали на пьянку. Может, и снежные…

— Ты это Ангелу только не скажи! Он тебя сразу в дурдом наладит.

— А я, между прочим, знаю откуда этот керн.

— Знаешь?

— Знаю… Всё сходится. Как увидел этот — сразу вспомнил.

— Откуда же?

Он придвинулся поближе.

— Тогда я перед вами должен всё до конца… В общем, открою ещё одно своё наблюдение. Но при условии, если вы серьёзно к этому отнесётесь.

— Валяй! С одним моим условием: это последнее открытие на сегодня, — пробурчал Зимогор устало, — и так уже перегрузили…

— Понял, не хотите заниматься этим? — спросил начальник партии. — Легче всё списать на пьянку? Правильно, списывайте. Всем будет спокойней… А я на вас надеялся, Олег Павлович. Думал, только вы и сможете разобраться. И мужики так думали…

— Ну, давай, выкладывай своё наблюдение…

— Вы же не хотите слушать, я вижу!

Зимогор закурил, постоял у окна, глядя на вечернюю радугу, пробивающуюся сквозь маскировочную сеть, бросил не оборачиваясь:

— Кончай ломаться, говори!

— Только выслушайте меня!

— Да говори же!..

— Я знаю, откуда, из какого района привезли этот керн, который теперь в хранилище. Точнее, предполагаю.

— Откуда?

— С Таймыра.

— Ого! Далековато от Горного Алтая!..

— Был там на преддипломной практике, в восемьдесят восьмом, — быстро заговорил Ячменный, — кажется, в начале июля у нас на станке полетела лебёдка. И мы поехали на вездеходе рыскать по брошенным буровым. Когда-то жили богато, трактора, автомобили, вышки, вагончики — всё целенькое стоит… Добра столько набрали — самим сесть некуда. Стали выбираться назад и заблудились. Сутки, вторые, третьи ползаем по тундре, а она ровная, как ладошка, и тысяча озёр. Куда ни двинем — всё мимо. Закрутились между озёр! Ладно я, студент, но со мной были ещё двое, мужики матёрые, битые, лет по пятнадцать в экспедициях работали, и на Таймыре уже года два. Но будто леший водит! Хорошо, бензином затарились, три бочки нашли. Трофеи свои пришлось бросить… Неделю блудим, голодные, злые. Одной рыбой питались, а без соли она уже в глотку не лезет… Ни ружья, ни компаса, всё по солнцу… И как назло, талабайцев — ни одного!

— Талабайцы — это кто? — мимоходом поинтересовался Зимогор.

— Долгане, местные националы… А нас даже не искали! Денег на вертолёт ни копейки!.. Через неделю заметили сопки на горизонте. И вроде дым идёт. Тут уж не до жиру, главное, хоть людей найти… До сопок этих ехали целые сутки: мы к ним — они от нас. Как мираж! Я тогда ещё заметил, у нашего вездеходчика Лёши крыша поехала. Сначала песни запел, потом стал смеяться… Ну, в общем, доехали до сопок, поднялись на одну, а в долине речка и город стоит. Натуральный — дома, улицы… Ближайший город там был Норильск, и до него — полторы тысячи километров, к тому же в стороне, на западе. Ясно, что не Норильск, да и размерами меньше, но вездеходчик упёрся: Норильск, кричит… У него там семья жила. И нас убедил, потому что у всех крыша немного съехала… Помчались мы к этому городу, мечтаем, как в ресторан пойдём, хотя денег ни копейки… А он тоже, как мираж! Насилу добрались!.. Въезжаем мы в город, и чую, что-то не то. Улицы, как улицы — асфальт, тротуары, вывески и дома каменные, даже пятиэтажные есть. Автобусные остановки, газетные киоски, машины стоят. А посередине города — огромный купол из стекла! Сверкает на солнце — глазам больно. Что-то такое нереальное, как будто на другую планету попали. Гигантское сооружение!.. И чего-то не хватает! До центра доехали, то есть до этого купола, и тогда сообразил — людей нет. Пусто! И под куполом этим — ни души!.. Вездеходчик выскочил и побежал домой, к жене. Дом свой узнал… Мы сидим, часы остановились давно. Курить охота — страсть! Мастер пошёл окурки поискать, а мне страшно стало — мёртвый город! Брошенный! Ни души!.. По асфальту лишайник ползёт, голубоватый, как на камнях бывает, машины ржавые, на спущенных колёсах, стёкла треснутые, стены давно не крашенные. Но солнце яркое, огненное и свет всё скрашивает… Возвращается мастер, курит на ходу, довольный, но озирается и тащит что-то в сумке. Говорит, газетный киоск подломил, сорок пачек Беломора взял, а пожрать там нечего, но, говорит, магазин приметил, в девять открывается и на витрине тушёнка, сгущёнка и даже спирт стоит…

— Не «Роял» случайно? — про себя усмехнулся Зимогор, однако начальник партии ничего не заметил, продолжал говорить страстно, и его обнажённые по плечи руки покрывались мурашками.

— Наш, отечественный, натуральный! Помните, был с белыми этикетками и надписью «Пить не дыша»?.. Я ему говорю, Леонид Иванович, город-то пустой! Мёртвый! Он не слышит, на спирте замкнулся. Дескать, ночь на дворе, нормальные люди спят. Солнце не заходит на ночь, висит над горизонтом… Стал уговаривать, чтобы сходить и подломить магазин, мол, окошко там щитом прикрыто, а за ним — стекло, выставить его и меня всунуть… Я тогда худой был, да и после голодухи — кожа и кости. Трясу его, ору — мне ещё страшнее стало; он так и не внял, отматерил меня и пошёл в одиночку. Пока он лазил в магазин, я «Беломор» изучил и газету, которую мастер в киоске прихватил. Папиросы ленинградской фабрики, аж восемьдесят четвёртого года выпуска, а газета «Правда» — от 19 февраля восемьдесят шестого. Двухлетней давности!.. Тут вернулся Леонид Иванович, уже слегка косой, принёс десять бутылок и пол-ящика банок с тушёнкой… Я опять ему про мёртвый город, а он через три минуты лыка не вяжет. Уснул как подрубленный. Хлебнул на голодный желудок…

— Погоди, Ячменный, — перебил Зимогор. — Ты вроде бы начал говорить о керне, но слышу пока сказки.

— Это не сказка, Олег Павлович… Это моя тайна. Никому не рассказывал…

— Мы уже взрослые люди… Так что с керном?

— Да мы стояли-то возле здания экспедиции, номер 17. Пошёл в разведку, — заспешил Ячменный с тоскливым видом, — ждал, когда мастер проспится… Там огромное кернохранилище, потом я туда вездеход загнал, как-то страшновато стоять в мёртвом городе… Вообще-то я искал радиостанцию, чтоб сообщить, где находимся… Радиорубку нашёл, но аппаратура снята. А так всё на месте, мебель, телефоны, бумаги, только всё покрыто тленом, везде запах мертвечины… И карт нет, видно, секретные были, номерная экспедиция…

— Залез ты в кернохранилище, а дальше что?

— Три дня там простояли! Мастер всё спирт жрал!

— Хорошая у тебя была практика…

— …Очень схожие породы, — не взирая на издёвки продолжал Ячменный, — с этими, что здесь! Туфы и лавы… Иногда один к одному! Структура, текстура, цвет, твёрдость…

— Как же ты запомнил?

— Говорю же, зрительная память… Три дня по ящикам ползал, пока стояли. А тогда мне ещё интересно стало, что за город, на что экспедиция работала, почему бросили…

— Из тебя бы действительно вышел классный геолог, — посожалел Зимогор. — Зачем ты связался с бурением?

— По нужде, — вдруг признался тот. — Я сдавал экзамены по специальности «Геология и поиски», но по конкурсу не прошёл. Успел перебросить документы на «Технику разведки», там проскочил…

— Предположение интересное, — не сразу отозвался Зимогор. — Но не реальное. Сам ты как это представляешь?

— Никак, — вдруг отрезал Ячменный. — Я излагаю фактуру. И несу ответственность за свои слова. А вы проверяйте, доказывайте…

— Я не уполномочен вести никакие проверки. А всякая инициатива у нас наказуема, ты же знаешь. И стоит больших денег. Меня прислали разобраться с аварией, потому что главный инженер в отпуске, а главный геолог болеет. Некому спасать честь экспедиции.

— Но мне же никто не поверит, кроме вас!.. — закричал и осёкся Ячменный. — Тогда тоже не поверили…

— Когда?

— Да там; на Таймыре!.. Мастер спирт лакал — не просыхал, вездеходчик вообще пропал. Трое суток я проторчал в мёртвом городе! Леху поймал, а он уже был полный идиот, улыбался и говорил, что останется с семьёй и никуда не поедет… Загрузил я Леонида, сел за рычаги сам и куда глаза глядят… На четвёртый день бензин кончился. Я весь спирт в бак залил и ещё сутки ехал, пока двигатель не заклинило. Мастер проспался, хватился, выпить уже нечего, а было двенадцать ящиков… Чуть не убил меня, в тундре скрывался, пока Леонид Иванович в себя приходил. Потом встретили талабайца на оленях, тот показал, где геофизическая партия стоит. Вышли к ним пешком, а оттуда кое-как к своим улетели. Мастер предупреждал, чтоб не говорил правды, но я всё рассказал, как было. Не поверили, списали всё на пьянку…

— Правильно сделали, — проговорил Зимогор, раздумывая.

— Ладно, вот смотрите своими глазами, — начальник партии выложил полевую книжку геолога, прошнурованную и опечатанную, что говорило о её секретности. На титульной странице значилась фамилия — Грешнев А. К., старший геолог участка и дата— 6 мая 1984 года. Далее шло обыкновенное полевое описание керна — документация скважины 21 от нуля до трёхсот тридцати метров.

— Смотрите здесь, Олег Павлович, — ткнул пальцем Ячменный. — Единственная географическая привязка — река Балканка.

— Любопытное название…

— Нет такой реки в природе. На Таймыре есть река Балганка, точнее, даже речушка, отсутствующая на картах.

— Это пока ни о чём не говорит, — начал было Зимогор, однако начальник партии откинул заднюю корку книжки и достал чёрно-белую фотографию любительского качества.

— Вот этот город! Полюбуйтесь!

На фоне серых двухэтажных домов стоял человек в штормовке с таким же серым бородатым лицом. А за его спиной, вдали, поднималось гигантское, какое-то инопланетное сооружение — стеклянная сфера…

— Это может быть любой другой город, — не сдавался Зимогор. — А потом, мне бы разобраться со скважиной в Горном Алтае, а не на Таймыре.

— А вы почитайте описание керна! Один к одному с тем, который нам в ящики подбросили.

Зимогор открыл последнюю страницу полевой книжки и заметил надпись, сделанную другим почерком — размашистую, начальственную, — подошёл к окну и прочёл: «Анатолий Константинович, вы геолог, а не участковый врач, пишите разборчивее. С. Насадный».

В геологических кругах был известен лишь один человек с такой фамилией — питерский академик Святослав Людвигович Насадный, самый крупный в мире специалист по астроблемам…

Открытие таймырских алмазов, их содержание на тонну породы и запасы потрясали воображение всех, кто слышал эти цифры. Возникала реальная возможность прорваться и захватить мировой рынок, но не с ювелирными камнями, а с техническими, голод по которым ощущался всё сильнее, особенно со стремительным развитием новейших технологий. Серый, невзрачный алмаз становился дороже кристаллов чистой воды, ибо требовался повсюду — от простого надфиля до металлообрабатывающих станков высокой точности, а искусственные камни оказывались некачественными и слишком дорогими.

Тут же, в короткий срок, можно было стать монополистом и вытеснить «Де Бирс», выбрасывая на рынок технические алмазы не в тысячах карат, а в центнерах.

Но всё упёрлось в Божественный промысел: требовалось отделить зёрна от плевел, алмаз от вмещающей породы. Большеобъемная проба, отправленная самолётами в Мирный на алмазную фабрику, принесла горький результат: имеющаяся техника извлечения драгоценного камня абсолютно не годится для добычи, а ничего иного в мире нет и пока что не предвидится. Несколько оборонных КБ взялись за разработку оборудования и технологии, однако очень скоро посчитали, прослезились и забрели в тупик. В любой момент месторождению могли вынести приговор — законсервировать на неопределённый срок, а всем, кто мечтал вышвырнуть с мирового рынка «Де Бирс», наказали вести себя с этой компанией корректно и вежливо, иначе, мол, не продадим и якутские алмазы.

Насадный в те времена ходил мрачный и злой: получалось, что действительно, кроме зубила и молотка, нет больше инструмента для добычи. И от отчаяния, сидя на Таймыре, стал выписывать литературу со всего мира, выбирая из неё всё, касаемое разрушения крепких породных масс. Однако самый подходящий способ нашёл случайно и у себя дома: в экспедицию приехал геолог, который в студенчестве работал в Томском НИИ высоких напряжений. Оказалось, там какой-то местный учёный-чудотворец давно изобрёл электроимпульсный способ бурения скважин и даже шахт, но сидит без дела, поскольку вроде бы никому этого новшества не надо, а заявить широко об изобретении невозможно: все материалы засекретили.

Жуткого матерщинника, скабрезника и бабника Ковальчука академик в прямом смысле выписал из Томска, как раньше выписывали гувернёров из Франции. Тогда ещё ему было всё позволено и исполнялась всякая воля, если даже она исходила от мизинца левой ноги. Изобретателя срочно перевели из института в номерной город на Таймыре (название Астроблема использовалось для узкого круга). Ковальчук приехал с тремя листочками расчётов и одной статьёй, так нигде и не опубликованной. Однако же в течение месяца он собрал из добытых в Норильске конденсаторов генератор импульсных напряжений, самолично сварил породоразрушающий инструмент — эдакого стального паука — и начал долбить алмазную руду. В перерывах между экспериментами соблазнял и обихаживал поселковых женщин, нарушая сухой закон, пил казённый спирт, отпущенный со склада для протирки медных шаров-разрядников в генераторе, и блистал перед прикомандированными к нему учениками научной терминологией.

— Эту хреновину, — объяснял он, — привинтим к этой херовине через изолятор. Потому что это мальчик и девочка. Нельзя допускать любовного контакта. Затем пропустим напряг и вдарим по каменюке. Дальше или он пополам, или она вдребезги!

Несмотря на эту страстную, неуёмную стихию, у Ковальчука начало получаться. По крайней мере, способ разрушения твёрдых, монолитных пород был найден, однако вместе с ними всё ещё дробился алмаз, а вытаскивать его следовало целеньким, ибо мировой рынок давно определил цены на алмазную пыль, на крошку и на камешки в натуральной форме. Подолбив несколько месяцев подряд лавовые глыбы всухую, Ковальчук стал искать среду: дробил руду в воде, в керосине, в трансформаторном масле и даже в глицерине, однако так и не достиг положительного результата. Зато результат обнаружился в другом: семь одиноких женщин в посёлке забеременели и экспедиционный профком получил семь заявлений, в которых будущим папой назывался учёный муж Ковальчук и говорилось о том, что теперь молодой семье требуется отдельная квартира. Едва услышав об этом, изобретатель с помощью своей очередной возлюбленной из отдела кадров добыл трудовую книжку, ушёл пешком по тундре за семьдесят километров на ближайшую факторию и улетел оттуда самолётом на материк.

Больше его никогда на Таймыре не видели.

Но зато остался плод его удивительного, гениального ума: принцип разрушения сверхтвёрдых пород, на котором теперь можно было изобретать и строить установку, и искать среду, в которой бы при разрыхлении породы алмаз не дробился. Осталось пятеро учеников, боготворивших бежавшего кумира, и ещё набор словесных оборотов и выражений, например, «протереть шары» — то есть выпить…

Идея извлекать алмазы электроимпульсным способом в газовой среде у Насадного возникла, когда он увидел, как варят аргоном нержавеющую сталь. Два месяца он сидел в лаборатории, подбирая соотношения целого букета газов, пока не отыскал оптимальной пропорции и случайно не открыл принципы их ионизации.

В этом, как он считал, и заключался секрет его «ноу-хау»…

Когда установка была полностью готова, испытана и на столовском подносе лежала куча извлечённых алмазов, академик пригласил государственную комиссию. Это был уже восемьдесят шестой год, все ждали перемен, обновления и радости. Однако комиссия не аплодировала, на всё внимательно посмотрела, указала на недоработки, всё строжайше засекретила и удалилась, вручив вторую звезду Героя. Авторов у изобретения было двое, но Ковальчука разыскать так и не смогли, чтобы наградить орденом Ленина и Ленинской премией, хотя и подавали во всесоюзный розыск.

Ещё в течение двух месяцев Насадный устранял недоделки и производил перерасчеты, и вот наконец с готовым проектом, выполненным в единственном экземпляре, в середине апреля восемьдесят шестого года академик вылетел в Москву. На Таймыре ещё стояла глухая метельная зима, хотя на небосклоне к полудню появлялось солнце, и когда разбегались тучи, край белого безмолвия сверкал и переливался, вышибая слёзы из глаз.

Можно было заказать спецрейс — бывало, что возили даже на военных самолётах с дозаправкой в воздухе, но Насадный спешил, поскольку получил от дочери телеграмму; она выходила замуж за канадца, с которым познакомилась, когда Святослав Людвигович несколько месяцев работал в Северной Америке по приглашению их Академии наук: большая часть метеоритных кратеров на земле была найдена в Канаде. Он рассчитывал выкроить хотя бы три свободных дня, но как всегда по закону подлости на Сибирь надвинулся мощный циклон и в Латанге тормознули рейс чуть ли не на сутки.

Тогда ещё было безопасно передвигаться по стране с большими деньгами, с алмазами, со сверхсекретными документами без всякой охраны и потому академик спокойно коротал время в аэропорту, отдыхая в кресле зала ожидания. Тараканы так и не выводились, и песню «Надежда» теперь включали всякий раз, как только закрывался аэродром по метеоусловиям; всё это отдавало уже ностальгическими воспоминаниями. Неожиданно он поймал на себе взгляд необыкновенно красивой молодой женщины в оленьей дошке и мохнатой волчьей шапке. Она будто позвала его глазами, и горячая, полузабытая волна чувств вдруг окатила голову и сердце. Академик едва сдержался, чтобы тотчас же не вскочить и не подойти к ней.

Он отвернулся и стал убеждать себя, что этот зовущий взгляд ему почудился или женщина смотрела на кого-то другого, может, на любимого мужчину, находящегося где-то за спиной Насадного: такие барышни в Заполярье никогда в одиночку не путешествуют. Выдержав несколько минут, он непроизвольно поискал её глазами в толпе и обнаружил, что женщина стоит ещё ближе и теперь уже явно глядит на него с лёгкой, затаённой улыбкой. И получилось как-то само собой — седина в бороду, бес в ребро! — солидный, трезвомыслящий академик неожиданно подмигнул ей и сбил шапку на затылок.

Женщина приложила пальчик к губам, и сквозь бесконечный человеческий гул, заполнивший пространство аэровокзала, сквозь вой снегоуборочных турбореактивных машин на улице он услышал сокровенное и тихое:

— Тс-с-с…

Или показалось?..

А она вдруг пропала в шевелящейся толпе, исчезла, словно призрак, и во взволнованной душе Насадного остался её пушистый и знобящий, как морозный узор на стекле, след-образ. Пожалуй, около получаса академик высматривал её в зале, затем бездумно, легкомысленно оставил занятое кресло, сумку с документами и столько же бродил среди человеческой массы, обряженной в звериные шкуры, потом вышел на улицу и здесь немного протрезвел.

Когда же вернулся назад, место оказалось занято: толстый бородач сидел в кресле и держал сумку с секретными документами на коленях.

— Здесь занято! — грубо сказал академик и отнял сумку. — Освободи место.

— Пожалуйста, — сразу же встал бородач. — Присел на минуту, ноги отваливаются…

Академик проверил застёжки на сумке, убедился, что её не открывали и угнездился в кресле, накрывшись дублёнкой. И в этот миг увидел женщину! Только сейчас она была не одна — с мужчиной в точно такой же дошке и шапке. Они медленно двигались сквозь толпу и кого-то искали…

Насадный усмехнулся про себя, вспомнив недавние дерзкие, сумасшедшие мысли и надежды, встряхнул головой, насадил шапку на глаза и подтянул к носу полу дублёнки: почему-то было горько и стыдно за этот призрачный, безмолвный монолог с чужой женой. Будто в карман её мужу залез и стащил трояк…

Он постарался всё забыть, насильно заставляя себя думать о вещах серьёзных и важных, однако в сознании возникла какая-то чёрная дыра, где пропадали мысли о госкомиссии и научно-технических экспертизах «Разряда».

Перед глазами стоял морозный узор, в ушах или голове звучало сокровенное:

— Тс-с-с…

Он встряхнулся, сбросил шапку, дублёнку и сел прямо: женщина и мужчина всё ещё пробирались сквозь толпу и, кажется, держались за руки, чтобы не потеряться.

В Латанге посадили уже три транзитных рейса — из Анадыря, Тикси и Чокурдаха, народу было достаточно, и каким прилетели эти люди, откуда — установить невозможно. Ничего в них, кроме очарования женщины, особенного не было — таких утомлённых и молчаливых полярных скитальцев в дохах и унтах сколько угодно по Арктике: может, зимовщики со станции, метеорологи, ветеринары из оленеводческого колхоза, не исключено — коллеги, геологи одной из партий, которые во множестве рыщут по Арктическому побережью.

Всё бы так, коль не заметил бы академик взгляда мужчины — пристального, воспалённого, с прикрытым внутренним огнём, и очень знакомого!

Потом они разошлись, на какое-то время исчезли среди люда и появились вновь с разных сторон. Мало того, академик уловил закономерность движения незнакомцев; они ходили кругами, постепенно суживая их, и тщательно, откровенно рассматривали всех пассажиров. Изредка встречались вместе, о чём-то говорили и вновь расходились — определённо кого-то искали в толпе.

Насадный вспомнил о сумке, незаметно затолкал её ногами, забил под кресло и, прикрыв лицо шапкой, изобразил спящего.

Но странное дело — чувствовал их приближение. И когда показалось, что они уже рядом, резко сбросил шапку и поднял голову…

Этой тревожащей воображение пары вообще в зале не оказалось.

Он мысленно ещё раз посмеялся над собой, отметив, что мнительность — первый признак старости, снова прикрыл лицо и в самом деле задремал.

И вдруг услышал у самого уха:

— Проснись, Насадный, замёрзнешь.

Ему почудился голос Михаила Рожина, который в это время сидел в Москве как полпред. Никто другой не мог допустить такой фамильярности…

«Надежду» крутили сороковой раз…

Академик открыл лицо — полярник в оленьей дохе сидел рядом на освободившемся месте.

— Это вы мне? — спросил он недружелюбно.

— Кому же ещё? — усмехнулся незнакомец. — Здравствуй, Насадный.

— Я вас не знаю.

— И не должен знать. Мы видимся с тобой впервые, — был ответ. — Впрочем…

— Что вам нужно?

Академик никогда себя не афишировал, не выставлялся на досках почёта, не давал интервью ни газетам ни телевидению: работа под секретными грифами исключала всякую его известность, тем более в аэропортах.

— Впрочем, нет, — тут же поправился тот. — Была одна встреча. Но мы виделись всего несколько секунд.

Человек посмотрел в глаза: покрасневшие его белки говорили о долгой бессоннице или о сильном внутреннем напряжении.

— Совершенно вас не помню, — вымолвил Насадный.

— Нет, ты помнишь. Много лет назад сидел вон в том кресле, так же ждал рейса и однажды случайно наступил мне на руку. Эта песня тогда тоже звучала…

Святослав Людвигович внутренне содрогнулся, непроизвольно посмотрел себе под ноги.

— Помню. Такое было… Хотите, чтобы я извинился?

— Не за что, Святослав Людвигович, — упредил незнакомец. — Я сам подсунул руку под твою ногу. Сделал это умышленно.

— Не понимаю… Зачем?

— Чтобы сейчас была причина подойти к тебе, напомнить и привлечь к себе внимание. Ты никогда не останешься равнодушным к мальчику, которому по неосторожности наступил на руку.

Насадный помолчал, стараясь осмыслить логику поведения этого человека, но убедительных объяснений не нашёл.

— Но тогда… Я вам не представлялся, не называл имени. Да и вы были ещё подростком.

— Это совсем не обязательно. И тогда, и сейчас я уже всё знал о тебе, академик.

— Не слишком скороспешное утверждение? — наливаясь холодом, спросил Святослав Людвигович.

Тон его не был ни развязным, ни фамильярным; в нём слышалась сильная мужская натура, власть и, как ни странно, товарищеское участие. Привыкший работать среди разных людей из мест самых немыслимых, имеющий отличный музыкальный слух, Насадный всегда точно улавливал особенности речи — говор, произношение и акцент, и безошибочно определял, откуда прибыл тот или иной человек. В речи этого незнакомца шероховатости замечались, но ранее неслышимые и лишь отдалённо напоминающие белорусский, полесский акающий говор, но без твёрдого «ч» и мягкого «г».

— Хочешь послушать всё о своей жизни? — задумчиво улыбнулся незнакомец и, сняв шапку, пригладил короткий белёсый ёжик. — Пожалуйста, искатель Звёздных Ран. Начну с момента, когда в тебе утвердилась и созрела душа: блокадный Ленинград, голодный и гордый мальчик…

— Увы, так не бывает, — печально произнёс Святослав Людвигович.

— Почему же, Насадный? Потому, что ты поживший, зрелый человек?

— Да уж, не мальчик… И вряд ли бы сейчас людоеды отняли валенки.

— Отнимут, академик. Сначала ощупают, как в прошлый раз, проверят, есть ли на тебе мясо, и если тебя невозможно съесть, повалят на снег и оставят босым… И ты снова будешь сидеть и замерзать на занесённых трамвайных путях…

Святослав Людвигович помолчал, огляделся — красивой женщины, его спутницы, было не видно…

— Где же ваша… жена? — спросил он.

— В диспетчерской. Пытается убедить дежурного, чтобы не давали вылета в Красноярск грузовому борту АН-12.

— А что, будет борт в Красноярск? — как всякий задержанный пассажир, спросил академик.

— К сожалению, будет, — проговорил мужчина. — Сейчас он ещё в воздухе. Приземлится только через десять минут. А через час ему дадут вылет на Красноярск. На борту есть четыре свободных пассажирских места.

— Я вас понял! — непроизвольно оживился Насадный, но странный собеседник перебил его.

— Неправильно понял. Тебе ни в коем случае нельзя садиться на этот борт. Да, ты хочешь воспользоваться льготами Героя Соцтруда и попасть на грузовой рейс. Но этого решительно нельзя делать!

— Почему? Я делал так много раз…

— А сегодня откажешься. Потому что при посадке в Красноярске самолёт не дотянет до полосы четырёхсот метров, зацепится за лес и разобьётся о землю. Развалится на три части, потом начнётся пожар…

— Да вы сумасшедший, — выдавил академик, ощущая неприятный, болезненный озноб.

— Ты не полетишь этим бортом! — тихо и властно сказал мужчина, посмотрев на увесистую сумку академика, где находилась вся документация на установку, носящую кодовое название «Разряд». — Хотя лучше было бы отправить тебя с этим грузовиком. Меньше хлопот… Всё сгорит в огне.

Взгляд его показался более чем красноречивым: не было сомнений, что он знает содержимое сумки.

На миг Насадный вновь ощутил себя замерзающим на трамвайных путях…

Не медля больше, странный этот полярник пружинисто встал и, опахнув ветром от дохи, пошёл сквозь гомонящую толпу.

Память унеслась с этим ветром…

Уже через минуту у него возникли сомнения, а точнее, подозрения, ибо ничего подобного в природе существовать не могло. Блокада, близость смерти, эти странные люди — мужчина и женщина, нашедшие его замерзающим, потом эвакуация — всё было так далеко и нереально, а секретные документы в сумке и судьба месторождения — вот они, в руках…

Ещё через минуту он внутренне сжался, предполагая самое худшее: каким-то невероятным путём его выследили злоумышленники и теперь попытаются отнять документацию «Разряда», разработанную в строжайшей тайне. Потому и не хотят, чтобы он улетел грузовым рейсом, видимо, рассчитывают завладеть сумкой в Латанге…

Он не страдал шпиономанией, напротив, обычно посмеивался над таковыми, но тут непроизвольно разыгралось воображение: похитителям ничего не стоит захватить арктический самолёт Ан-2, а они отсюда спокойно летают без посадки даже на Северный полюс, и отбыть в заранее условленный квадрат где-нибудь в Ледовитом океане, где их ждёт подводная лодка. Кажется, что-то подобное проделывали в Заполярье крупные контрабандисты пушниной…

Реальных выходов из ситуации он нашёл всего два: первый — незаметно выскользнуть в посёлок — благо, что народ ходит туда-сюда, уйти к своему единственному приятелю в Латанге, директору вечерней школы, и через него надёжно спрятать документацию на время, пока закрыт аэропорт. И второй — подойти к начальнику погранзаставы, представиться и попросить помощи.

Пожалуй, он бы сделал это, но прошло десять минут и голос диспетчера объявил о посадке грузового транспорта.

Он сделал движение — пойти к дежурному, предъявить книжку Героя и сесть на грузовой рейс. Его могли спросить, откуда знает, что АН-12 получит вылет в Красноярск, тоже закрытый для пассажирских? Да ниоткуда, просто опытный полярник и догадывается, кому дадут взлёт из Латанги…

Убедив себя таким способом, он закинул ремень сумки на плечо и тут услышал женский голос за спиной:

— Тс-с-с… Не нужно этого делать, Насадный. Самолёт действительно упадёт и разобьётся на подлёте к посадочной полосе.

Академик оглянулся, надеясь увидеть спутницу полярника, ту красивую женщину, однако за спиной никого не было. Точнее, женщина-то была, но другая, на коленях которой прыгала и веселилась годовалая девочка…

Отупевший, не соображающий, он сел на место и поставил сумку между ног. Научный груз давил ничуть не слабее, чем куски руды, вывозимые с Таймыра в рюкзаках вот уже много лет. Или он задремал от нервных перегрузок, или что-то случилось со временем: час пролетел, как пять минут, и вместо набившей оскомину песни послышался голос в динамиках:

— Закончена посадка на грузовой спецрейс до Красноярска. Бортпроводника Кошкина просят подняться на борт.

Насадный увидел этого Кошкина: явно похмельный человек в лётной куртке и с удивительными, редчайшими, поистине кошачьими, совершенно белыми и пушистыми усами рванулся из буфета, запутался в толпе пассажиров, упал, разбив себе нос о кресло. И кого-то случайно ударил, потому что длинный чеченец в дублёнке вырос над головами и стал бить бортпроводника. Методично и жестоко, однако при этом давая подняться с пола. Народ стоял полукругом и безмолвствовал, наблюдая избиение.

— Ты ударил мой женщина! — орал чеченец на всё здание аэропорта. — Зарежу, скотина! Убью, козол ванучий!

— Бортпроводник Кошкин, пройдите в свой самолёт! — блажила диспетчерша.

Через минуту на взлётной полосе взвыли моторы, заревели на форсаже и умчали грузовой самолёт в небо. Бортпроводник Кошкин с лицом, разбитым в кровь, распухшим и теперь с ярко алыми усами, выбрался из толпы и пьяно поплёлся к стойкам регистрации. Уткнулся, слепо огляделся, побрёл вправо, но снова уткнулся в сидящих пассажиров. Наконец, какая-то сердобольная северянка взяла его под руку и повела в туалет — умываться.

Спустя какое-то время Насадный снова увидел его: Кошкин стоял в буфете и пил спирт, всякий раз смахивая капли с усов и переговариваясь с соседом по столику. И это продолжалось очень долго, так что академик успел трижды поспать, зажав ногами драгоценную сумку. Ему вдруг пришла мысль, что полярники в оленьих дохах — представители негласной охраны, специально прикомандированной, чтобы обеспечить безопасный пролёт до Питера. Верно, всё сходится! Видимо, им стало известно о каких-то неполадках в АН-12 и он предостерёг академика, так, на всякий случай. По северным трассам машины вообще летают часто на честном слове; на материке ни одну бы не выпустили, а тут если обращать внимание на мелкие поломки, то вообще никуда не улетишь.

Точно, это сопровождение! Надо было предполагать, что оно будет: не камни везёт на сей раз — новейшие, ещё даже не осмысленные профессионалами технологии, документы особой важности, и радиограмма была заведомо послана, чтобы встречали. И не заметил бы ничего до конца пути, не появись тут соблазн в виде грузового рейса. Охране пришлось объявиться перед Насадным, иначе, зная норов академика, его никак больше не остановить. Если с самолётом действительно что-то произойдёт, то охрана эта просто гениальная.

Но почему они оба так знакомы и так похожи на тех людей, что нашли его на трамвайных путях в блокадном Ленинграде?..

В очередной раз проснувшись, он снова увидел Кошкина, пьющего спирт, только уже с другим соседом. Бортпроводник не пьянел и всё о чём-то разговаривал, жестикулируя руками и головой. Его собутыльник вдруг достал из рюкзака большой охотничий нож в чехле, сунул Кошкину. Тот вынул из ножен широкий, гнутый клинок, попробовал пальцем лезвие и, спрятав во внутренний карман, подал соседу деньги.

Горячему чеченцу жить оставалось совсем немного…

О том, что грузовой спецрейс рухнул на подлёте к красноярскому аэродрому, Святослав Людвигович узнал вечером, когда, проснувшись, услышал за спиной испуганный разговор. Публика заметно сменилась: какие-то рейсы выпустили, какие-то, наоборот, посадили но метеоусловиям конечных пунктов. В зале ожидания колготились сонные, уставшие от дороги люди.

— …Дым до неба, чёрный такой, — рассказывала невидимая женщина. — А когда поднялись, видим, самолёт лежит, на три части разломился. И горит! Мы так через этот дым и пролетели… Страшно, сил нет! Пятнадцать лет летаю и боюсь! Ходили бы поезда — сроду не села…

— Вы из Красноярска? — не оборачиваясь, с внутренней дрожью спросил Насадный.

— Нет, из Певека! — отозвалась женщина.

— В Певеке самолёт упал?

— Да слава Богу, нет! В Красноярске упал, но говорят, людей мало погибло, грузовой был…

Их нельзя было считать просто прикомандированной негласной охраной. С таким трудом достигнутое успокоение рухнуло в один миг…

Это были те самые люди, что спасли его уже однажды в блокадном Питере, найдя босым и замерзающим в снегу, когда людоеды сняли валенки и отобрали бидон с водой!

Неизвестно как, где и почему, но реально существующие люди…

И надо было согласиться с этим, но призрачное существование, невозможность до конца понять их образ жизни, тайну предназначения и миссии, ими выполняемой в его конкретной жизни, — всё это выбивало из привычного русла. Академик чувствовал — ещё мгновение, и он начнёт беспомощно метаться, а возможно, делать глупости, ибо приступало отчаяние. Столько лет потратить на поиск и изучение астроблем, всё время ощущать затылком дыхание Космоса, в котором Земля казалась маленькой и уязвимой, зависимой от роковых случайностей и всё время ожидающей катастрофы; отдать столько сил души и разума, дабы предугадать, спрогнозировать космическую стихию и её последствия, и вместе с этим— не знать издревле известного проявления земной жизни, описанного в сказаниях и легендах.

Таинство окружающего мира, правдивое, как детский сон, и реальное, как мечта старца, — вот что было достойно познания, что могло принести истинное счастье. И никакие секреты, произведённые изысканиями ума, ничего не стоили по сравнению с этим таинством.

Академик бросил сумку в кресле и пошёл разыскивать полярников. Бродил, толкался среди пассажиров, высматривая оленьи дохи, несколько раз видел высокого чеченца со своей женщиной — долганкой, судя по орнаменту на унтайках и дошке. Лунообразное лицо её светилось от счастья, и горячий жестокий кавказец гарцевал рядом с туповатой улыбкой; можно было остановить их, предупредить, что смерть ходит за ними с ножом в руке, но Насадный неожиданно для себя всецело предался фатализму. В сознании вызрело желание не нарушать хода вещей, логики жизни, табу, наложенное неведомым вершителем судеб.

В дохах и шубах из оленьих шкур и полярного волка в аэропорту оказалось десятки человек, было легко ошибиться, попасть в неловкое положение, и потому Насадный подходил к каждому близко, заглядывал в лицо, вызывая тем самым вопросы или просто молчаливое недоумение. Академик вышел на улицу, прогулялся возле здания, поглядывая на пассажиров в сумрачном свете фонарей, приблизился к группе каких-то весёлых людей возле «уазика»: полярники исчезли бесследно…

Святослав Людвигович вернулся в зал ожидания, и, пробираясь к своему месту, издалека заметил, что оно опять занято: в кресле сидел мужчина в лохматой шапке и держал его сумку на коленях.

— Извините, здесь сижу я, — заявил академик, пробившись к креслам.

— Да, пожалуйста! — подскочил тот. — Очень устали ноги, а сесть некуда… Простите!

И поставив сумку на сиденье, сунул руки в карманы дублёнки, нахохлился и побрёл через толпу. Насадный сквозь жёсткую ткань прощупал папки с бумагами — всё на месте, и замки «молния», связанные прочной ниткой, не тронуты…

Внезапно рядом очутился выпивший стюард Кошкин, тоже чем-то напоминающий полярника, — теперь был обряжен в талабайскую малицу. Встал напротив, держа руки в карманах, уставился тяжёлым взглядом опухших, с синими мешками, глаз, пошевелил кошачьими усами.

— Ты меня знаешь? Я Кошкин — счастливейший из людей!

— Очень приятно…

— Нет, в самом деле! Опоздал на свой борт, а он гробанулся!

— И правда счастливчик.

— Тогда угости! Закажи мне сто пятьдесят? Коньяку!

— Радуйся без угощения, — отвернулся Насадный, надеясь отвязаться от счастливчика.

— А ты меня не бил? — спросил вдруг тот.

— Нет, не бил, — признался академик.

— Но видел, как меня били? Смотрел?

— Смотрел…

— Значит, и ты бил, — со вздохом определил Кошкин. — Да не бойся, тебя не трону. Тогда мне всех надо тут… Контрибуция с тебя, дай треху! На коньяк! Мне разогреться надо. А то у него кровь горячая — у меня пока холодная. Понимаешь? Меня только коньяк берёт — спирт леденит душу…

Вариант был известен: не дать — не отвяжется, а дать мало — подойдёт ещё несколько раз, как к старому знакомому. Север есть север…

— Возьми сразу червонец, — Насадный подал деньги. — Гуляй, ты сегодня во второй раз родился. Действительно, счастливейший из людей.

— Это верно! — Кошкин спрятал червонец, но уходить не спешил, разгладил свои усы. — Ты знаешь, я бортпроводник по неволе. На самом деле я лётчик. Бывший, списанный. Мне в прошлом году последний талон выстригли. Пришлось идти в стюарды. Не могу жить без неба!.. И я знаю, что ребята чувствовали в последние мгновения…

— Какие ребята? — невпопад спросил академик.

— Мои ребята… Те, что полетели, а я остался.

— А, да… Прости.

— Миг неотвратимости. Ты испытывал его? Когда знаешь, что жить осталось несколько секунд…

— Испытывал, — признался Насадный. — В Питере, в блокаду…

Он посмотрел более внимательно, будто давнего знакомого узнать хотел — не узнал…

— В блокаду… Ну да, ясно… А не видел этого чурку? Который бил?

— Видел…

— Я его сегодня обязательно зарежу, — вдруг тоскливо протянул счастливчик. — И его талабайку тоже. Вот только кровь разогрею и злости наберусь. А то хожу и радуюсь! Надо человека зарезать, а я радуюсь — вот-вот замурлыкаю от счастья!..

— Может, не нужно резать? — безнадёжно спросил Святослав Людвигович. — Они тебе жизнь спасли. А если бы не стал бить чеченец, и ты бы успел на свой борт?.. Пойди лучше и выпей с чеченцем мировую. Побратайся…

— Сегодня обязательно побратаюсь, — пообещал стюард, вздыбил усы и пошёл, натыкаясь на пассажиров.

В этот момент открыли Нижнеянск и Чокурдах, объявили посадку. Толпа заметалась, началось коловращение, крики радости, смех и вдруг — громкий детский плач: из руки невидимого ребёнка вырвался накаченный гелием шар и словно прилип к потолку, медленно пошевеливаясь от сквозняка. Какие-то парни запрыгали, стараясь схватить нитки, но высоко, высоко! Люди вокруг махали руками, сопереживали — наверняка из столицы везли эдакое чудо, берегли всю дорогу, и надо же такому случиться!.. Ребёнка тащили на посадку, а он, глубоко несчастный, уже заливался от щемящего, отчаянного плача. Академик машинально приподнялся и вдруг услышал знакомый голос:

— Самые памятные дни — дни потерь и разочарований…

Когда полярник в оленьей дохе пришёл и сел в освободившееся соседнее кресло, Насадный не заметил, хотя всё было на виду…

— Да, к сожалению, это так, академик. А сейчас и поговорим. Твой рейс объявят через сорок минут.

— Мне страшно с вами разговаривать, — с трудом признался Насадный. — Самолёт разбился… Вы знали? Знали?.. И не могли остановить?.. Почему он разбился?

— Потому, что начинается фаза Паришу. А её остановить невозможно.

— Что это значит?

— Фаза оплакивания, скорби, очищения от грехов, — пояснил он. — Фаза трагедий, катастроф и потрясений. Продлится девятнадцать лет…

— Послушайте, — Святослав Людвигович помотал головой, стряхивая странное оцепенение мысли, — вы кто? Астролог? Чародей?.. И почему говорите мне — ты?

— А как говорили те люди, что нашли тебя замерзающим на трамвайных рельсах?

На миг Насадный будто в ледяную воду окунулся — в собственную память. Однако встряхнул головой и сказал с недовольством:

— Я старше вас… И мы не знакомы. А это полярное панибратство мне не нравится.

— Хорошо, познакомимся ещё раз, Насадный. Я Страга Севера.

— Страга?.. Что это значит? Ангел-спаситель?

— А, всё-таки вспомнил блокаду!

— Никогда не забывал… Трамвайные пути, мороз и… почки на ветке дерева…

— Хорошо, что помнишь, — промолвил он со вздохом. — Значит, жива душа… Жаль, как всегда мало времени, и поговорить некогда… Насадный, ты искал Звёздную Рану — свой забытый сад, где побывал однажды. Искал плоды с Древа Жизни, а нашёл алмазы. Неужели это труд твоей жизни? Ведь этого так мало, чтобы почувствовать себя счастливым.

— Мало, — согласился академик, — но и жизнь ещё не кончилась.

— Да, по счастливой случайности, — улыбнулся Страга, верно, имея в виду разбившийся под Красноярском грузовой транспорт. — Я прошу тебя, Насадный, забудь о своём открытии, оставь потомкам то, что принадлежит им по праву времени. Не наступай на руку будущим поколениям. Помнишь, как у тебя отняли валенки? Они были земноводными летариями, им простительно безумство, злая воля и беспощадность. Ты тогда не знал об этом, бежал за ними, просил вернуть… И плакал, как этот мальчик, выпустивший шар. Пока не поморозил ноги… Помнишь? Что же ты теперь сам отнимаешь чужое? У детей, которые даже ещё не родились?.. Ты несколько забежал вперёд. Балганские алмазы — достояние другой эпохи. Ты же не последний живёшь на земле. И не в последний раз. Неужели ты не почувствовал, как противится природа?

— Я считал, если силой ума своего мы можем взять что-то у природы — это достояние нашей эпохи, — изложил академик им самим когда-то выработанную формулу. — Я не ощутил её противления…

— В том-то и беда, что не ощутил, — прервал его Страга, — и нашёл способ добычи этих алмазов…

— Нашёл, — не без гордости проговорил он.

— Всё это замечательно, Насадный, и твой труд не пропадёт зря. Им воспользуются следующие поколения, когда закончится фаза Паришу и после всех потрясений и катастроф восстановится мир гоев. Власть летариев в России рухнет ровно через девятнадцать лет…

Наполненный летучим газом шар медленно потащило из зала ожидания к выходу — объявили посадку на задержанный рейс до Черского и открыли дверь.

Почему-то взгляд и мысль академика сосредоточились на этом лёгком и ранимом предмете: из оббитого картоном потолка повсюду торчали шляпки гвоздей, куски оборванной проволоки, остатки каких-то металлических креплений, и он с замиранием души и страхом, как ребёнок, каждое мгновение ждал, что шар вот-вот наткнётся и лопнет.

И голос странного собеседника звучал как бы сверху, из-под потолка.

— Ты слышишь меня, Насадный? Через девятнадцать лет, двадцать шестого апреля. Это будет самая замечательная весна для России, победная весна, как в сорок пятом, помнишь?.. Поэтому верни потомкам то, что им принадлежит. У тебя в сумке есть папка под номером одиннадцать. Прошито и пронумеровано двести семнадцать страниц… Отдай её мне.

Насадный сверзился с небес при упоминании об этой папке, ключевой, где были собраны все расчёты и режимы газовой среды установки «Разряд», устройство ионизаторов, перепускной камеры и инжекторной системы.

Он сам назвал её инжекторной, поскольку было отдалённое сходство с известными науке инжекторными насосами…

— Отдать?.. То есть как — отдать? Я это сделал… От «Разряда» зависит судьба города!.. Это город будущего! Если вы так заботитесь о грядущих поколениях… Я воплотил мечту! Вы видели мой город? Я не алмазы искал… Пытался найти гармонию человека и природы, в самых экстремальных условиях… Вложен труд не одной тысячи смелых, сильных людей!..

Он понимал, что суетится, ведёт себя несолидно, однако ничего не мог поделать с руками, которые лихорадочно ощупывали и рвали замки на сумке, будто руки базарной торговки, которую собрались ограбить. И крик — ратуйте! — готов уже был вырваться из открытого рта.

Он никогда не выглядел так беспомощно и жалко…

— Тебе ещё представится возможность увидеть, что ты создал, — тихо проговорил Страга. — И довольно скоро… Но это особый разговор, Насадный. Сейчас я прошу отдать мне папку под номером одиннадцать. Пойми, мы найдём способ, как её изъять. Мне нужно, что бы ты отдал её сам.

Наконец, он справился с собой, опомнился и ощутил, как прошибло потом.

— Жизнь замрёт, если не будет установки. И город умрёт… Ещё один мёртвый город…

— Их скоро будет десятки — мёртвых городов, — печально произнёс всеведущий собеседник. — Кощеи боятся холода. Им был нужен Север лишь для того, чтобы руками благородных людей черпать полезные ископаемые. Сами они никогда не будут жить здесь. Приматы любят мягкий тропический климат… Я понимаю, «Разряд» и город — твои детища. Но ты и здесь забежал вперёд. В течение всей фазы Паришу нельзя давать в руки безумным летариям подобные технологии. Мало того, что они отнимут у потомков сокровища Балганского кратера, но ещё используют твоё изобретение в качестве оружия. Ты ещё не понял, что изобрёл оружие против будущих поколений!

— Оружие?.. Но «Разряд» — установка совершенно… мирного характера, разрушение твёрдых пород в ионизированной газовой среде…

— Сознание летариев устроено иначе! — обрезал его Страга Севера. — Всё, что способно разрушать, применяется ими в качестве оружия. Неужели ты в этом не убедился?

Это было не возмущение, а некий конгломерат чувств. Он ещё не осознавал до конца, что происходит, что сейчас с ним делают и во что всё это может вылиться. Единственным цельным, знакомым и пережитым чувством в душе было ощущение несправедливости, точно такое же, как в детстве, когда у него отобрали валенки.

Сейчас он, как мать, интуитивно пытался защитить своё дитя, которое бесцеремонно отнимали…

Из толпы наконец появилась его спутница — красивая женщина, бывшая теперь несколько озабоченной и строгой.

— Это Дара, — представил Страга. — Ты должен помнить её…

— Нет, не помню, — холодно обронил он. — Я и вас не помню. Тогда, в Питере были совсем другие люди…

— Разумеется, другие!

— Ещё теплится память — уже не плохо, — как-то недружелюбно заметила Дара, сияя своими огромными глазами.

— Не тяни время, Насадный. Сейчас объявят посадку, — он протянул руку. — Мне нужна папка под номером одиннадцать.

— Мы могли не предупреждать тебя, — в тон ему сурово проговорила Дара. — Ты бы обязательно добился места на грузовом рейсе и сейчас бы уже сгорел вместе с документацией установки. Но мы не сделали этого, потому что ты — сын Людвига. И гений ума твоего нужен потомкам.

Её краткая и выразительная речь, а главное суровая северная красота возымели действие. Академик будто протрезвел.

— Да, простите… Не могу осознать… привыкнуть к мысли, что беседую… нет, контактирую с необычным миром…

— С обычным, Насадный! — прервала женщина и подала руку. — С обычным и весьма реальным миром. Можешь прикоснуться, мы не призраки.

И сама коснулась его руки: академик ощутил тепло, вернее, знакомый, согревающий жар.

— Странное у вас имя, — совсем невпопад сказал он. — Может, всё-таки, Дарья?

— Меня зовут Дара, — ответила она сухо и отняла руку.

Страга заговорил тихо и доверительно:

— Некоторое время назад тебе в голову пришла замечательная мысль. Нет ничего таинственнее, чем окружающий нас мир… Ты ведь забыл об этом, правда? Ты увлёкся алмазами, драгоценными камнями, думал, как извлечь их… И совсем упустил из виду главное — свой сад, в котором однажды побывал. Помнишь? Тот самый сад, который тебе снился.

— Помню сад, — проговорил Насадный. — Но я утратил смысл поиска. Потому что это сон. Нельзя всю жизнь верить во сны.

— Отдай папку, Насадный. — потребовала Дара. — Мы тебе и так в нарушение всякой логики сохранили жизнь. А могли бы изъять, прежде чем ты сядешь в грузовой самолёт. Сейчас хоть и снова блокада, но ты уже не мальчик.

И тут академик совершил действие, которое ещё пару часов назад посчитал бы фантастическим: вынул из сумки папку под номером одиннадцать и вручил полярникам. Это был некий внутренний порыв, момент бесшабашного отчаяния, когда следует не размышлять, не разглагольствовать, а шапку об пол. В тот миг он не думал, как станет сдавать документацию в госкомиссию, как объяснит исчезновение самого важного раздела, можно сказать, сердца «Разряда».

— Я верну её через девятнадцать лет, — пообещал Страга Севера и спрятал папку под доху. — Через несколько дней начинается фаза Паришу. Ты услышишь об этом не здесь и не от меня. Предупреждаю: начиная с двадцать шестого апреля старайся меньше бывать на улице и ни в коем случае не уезжай из Ленинграда.

Насадный пропустил это предупреждение мимо ушей. Удар по самолюбию и перспектива, нарисованная этими людьми, выбили всё-таки искру обиды.

— Можно не возвращать, — вымолвил он. — Я помню все расчёты режимов, пропорции газовой среды… Я всё помню! И могу восстановить в любой момент.

— Если ты сделаешь хотя бы попытку, — голос Дары прозвенел над самым ухом, — лишишься разума. Ты же не хочешь стать юродивым, это не твоя стезя. Не забывай о Звёздной Ране, Насадный. Мы спасли тебе эту жизнь, чтобы ты нашёл её. И ещё хотя бы раз сцепил руки в хороводе… Ты помнишь этот праздник?..

Она ещё что-то сказала, но в этот миг из динамиков вырвался голос диспетчера, объявляющего посадку на задержанные рейсы до Красноярска, и ликующий возглас сотен глоток заполнил всё пространство аэровокзала. Полярники отступили от него, словно давая дорогу. Страга просто махнул рукой, а Дара взглянула в последний раз своим прекрасно-пронзительным взором и обронила тихо, кажется, лишь шевельнула губами, но, несмотря на гул возбуждённых голосов, Насадный её понял.

— Мы ещё встретимся на празднике Радения!

И пошла в гущу народа, столпившегося возле выхода на посадку.

Святослав Людвигович хотел было сразу побежать за ними — будоражил, душил и мучил конгломерат чувств и воспоминаний! — но с минуту не мог двинуться с места. А когда вскочил и ринулся следом, впереди неожиданно раздался крик, толпа всколыхнулась и растеклась по сторонам, образовав свободный полукруг. Насадный потерял полярников из виду, ибо внезапно оказался в первом ряду: прямо перед ним на полу лежал чеченец, трепещущий в агонии. Бортпроводник Кошкин стоял рядом с ножом в руке, улыбался и говорил, обращаясь к пассажирам:

— Ничего, я отсижу! Я же должен хоть немного помучиться! Пострадать! Они же все погибли в самолёте, а я живу!

Чеченец сверкнул глазами, вытянулся и замер. И в тот же миг над головой с оглушительным треском лопнул детский воздушный шар…