5
Когда он торопливыми пальцами зажёг вторую спичку и поднял над головой, Молчуна уже не было над Милей, хотя его урчащий голос ещё звучал под потолком «шайбы».
А сама Миля медленно приподнималась, отталкиваясь слабыми руками от дощатого поддона, и потом, обернувшись на свет, прикрыла глаза ладонью. Из-за ярко горящей спички, она не могла видеть, кто стоит за спиной, да и вряд ли узнала Ражного в таком неверном свете, однако судорожно потянулась к нему, промолвила радостно:
— Это ты! Я знала, ты придёшь!.. Мне так зябко. О, как мне холодно!
Он отпрянул, чтобы не достала рукой, поскольку знал, что её притягивает, потушил спичку и, выйдя на улицу, плотно притворил дверь.
— Что?.. Что?! — Макс потянулся к нему руками. — Не хочешь? Не хочешь оживить её?..
Ражный хотел оттолкнуть его, но непроизвольно получился удар — младший кубарем укатился в темноту и где-то там затих. Из-за «шайбы» вышел волк, уставился на вожака, приложив уши.
— Зачем ты это сделал? Кто тебя просил зализывать ей душевные раны? Кто? Зачем ты вмешиваешься в человеческую жизнь?
Молчун заворчал угрожающе, присел на передние лапы, словно хотел прыгнуть на Ражного. Тот со всей силы ударил его пинком — волк отскочил, болезненно поджал живот.
— Я не задавил тебя щенком, — прорычал Ражный. — Задавлю сейчас…
В этот момент Макс очнулся, выполз из травы с разбитым лицом, сказал, всхлипывая:
— Убей меня, дядя Слава, — её оживи…
— Послушай меня, пацан… — Ражный опустился на землю, заговорил тихо и сдержанно. — Я могу её отогреть, могу. Но нельзя мне этого делать. Я воин, понимаешь? И если вложу огонь своей души в её душу, ничего хорошего не получится. Она станет… яростной, одержимой, станет другим человеком! Она — женщина, и ей нельзя жить с Ярым сердцем. Ты её разлюбишь! Ты возненавидишь её!
— Нет, никогда!.. Я клянусь!
— Это всего юношеские порывы.
— Ну что мне сделать, чтоб ты поверил?! Волк выполз из темноты и лёг рядом с Максом. Смотрели в четыре горящих глаза…
— Хорошо, — наконец согласился Ражный. — Я согрею её сердце… Но если ты когда-нибудь пожалеешь об этом… Убью вас обоих!
Он вошёл в «шайбу», запер дверь изнутри и зажёг спичку. Девушка лежала в прежнем положении, запрокинув голову, тело её подёргивалось в такт биению холодной крови. Ражный поднял Милю на руки, как ребёнка, сложил в комочек и стал дышать на неё, сначала медленно, с глубокими вдохами, каждый раз вытягивая тепло из своего позвоночника, затем быстрее и жарче, так что сохнущие волосы начали взлетать от потока воздуха и искриться. Это продолжалось несколько минут, и когда бесчувственное, безвольное тело начало слегка светиться и терять свою мёртвую тяжесть, он сделал ещё один вдох, из сердца, зажал Миле нос и, приложившись ко рту, бережно, словно драгоценную жидкость, влил воздух. Грудь её поднялась, взбугрилась, и когда Ражный отнял губы, она задышала сама.
Тогда он положил её на поддоны и отполз к стене, хватая ртом воздух, как загнанный конь. Ледяной пот стекал по лицу и спине, рубаха прилипла, точнее, примёрзла, и чтобы согреться, он зажёг спичку, удерживая её в ладонях.
Миля ещё не шевелилась, но дышала глубже и ровнее, как во сне, а контуры тела её охватывались золотистой, летучей пеленой.
— Подойди ко мне… — через некоторое время прошелестел слабый голос. — Кажется, ты горячий и светишься.
— Это горит спичка, — проговорил он сухо.
— Нет, я чувствую! В твоей руке холодный огонь… Тепло льётся от тебя, а я зябну…
— Тебе нужно двигаться — и согреешься. Пошевели руками.
Она медленно подняла дрожащие руки и тут же уронила их, потом нащупала пододеяльник, инстинктивно, как всякий мёрзнущий, натянула на себя, завернулась, знобко съёжилась. Спичка погасла…
— Все равно холодно… Почему я здесь? — спросила в темноте. — И что со мной было?
Всем воскресающим нельзя было говорить о смерти, дабы вновь не высвободить душу из остывшей плоти, и потому Ражный проговорил успокоительно:
— Случился обморок, по дороге…
— Вот как?.. Странно. Зачем же меня… завернули в простынь? И положили сюда? Здесь так холодно… Это что, холодильник?
— Нет, просто комната, неотапливаемая комната, — он все ещё не мог приблизиться к ней, поскольку сам был холоднее, а солнечная энергия костей источалась медленно и была не более, чем огонёк спички.
Вообще-то следовало бы немедленно вынести Милю отсюда, чтобы не заподозрила свою смерть.
— Здесь не живут… Здесь совсем не пахнет жилым! Напротив, чую дух мертвечины…
— Побудь ещё немного, — хотел утешить Ражный. — Придёт доктор, и мы пойдём, где тепло, где топится печь. Только лежи и не вставай. И все время двигай руками и ногами.
— Не обманывай меня, — перебила она уверенно. — Я вижу… Зачем тут крючья? И какие-то мешки…
Это кладовая!
Мрак в «шайбе» был полнейший, хоть фотоплёнку заряжай, и она не успела бы все увидеть, пока горела спичка.
Кажется, у неё открылось особое зрение…
— Меня положили в склад… потому что мёртвая? А иначе… почему не в постель?.. — она зашелестела тканью — оказалось, встала на ноги. — Вспомнила!.. Я умерла. Это случилось перед закатом солнца… Максы несли на носилках, я смотрела в небо… Потом перед глазами кто-то зажёг свет, очень яркий свет… И я ослепла.
— Ты просто лишилась памяти, потеряла сознание, — он прижался спиной к стене и осторожно двинулся к выходу. — Сюда положили, чтобы скорее пришла в себя… Не вставай, у тебя ещё не окрепли ноги…
— А что здесь делал волк?
— Какой волк, о чем ты?
— Надо мной стоял молодой волк и… вылизывал вот здесь, — она указала на солнечное сплетение. — А потом завыл…
Ражный оттянул запор и приоткрыл дверь: почудилось, с улицы влетел знойный, летний вихрь…
— Тебе приснилось…
— Нет, помню… Это не сон.
За спиной Ражного вспыхнул свет, и на пороге «шайбы» очутился младший Трапезников с фонариком. Полосатый луч, будто шлагбаум, опустился сверху вниз и упёрся в Милю, стоящую в пододеяльнике, как привидение. Она заслонилась рукой, и на несколько секунд повисла тишина.
— Живая! — страшные шёпотом проговорил
Макс и заорал. — Она живая! Живая! Я знал, ты поднимешь!.. Ты сможешь!..
А сам попятился назад и через мгновение выскочил на улицу. Миля стояла, шатаясь, искала руками опору. Надо было бы подать ей руку, однако Ражный знал, что делать это сейчас опасно: мертвящий холод жжёт сильнее огня, и только от прикосновения к ней можно выжечь всю энергию, с такими трудами добытую.
Влюблённый, но дикий по природе младший Трапезников интуитивно почувствовал это и бежал от страха.
Миля неуверенно шагнула вперёд, попыталась дотянуться до крюков, на которые вешали туши битых зверей, но промахнулась, потеряла едва появившееся равновесие и плашмя упала на бетон. Боли она не ощутила — не ойкнула, не застонала, поскольку тело ещё оставалось бесчувственным, лишь протянула руку к Ражному.
— Помоги мне встать…
Макс орал на улице, как ошпаренный, бессвязно, на одной ноте; ему в унисон орали гончаки в вольере и Люта на цепи.
Ражный тяжело вздохнул и все-таки подхватил Милю на руки, хотел уложить на поддон, однако ощутил слабое сопротивление ледяного тела.
— Согрей меня… Вынеси на улицу. Хочу к огню… Я мёрзну!
— Погоди немного, — сквозь стиснутые, сведённые ледяной судорогой зубы процедил он. — Ещё рано под звезды, душа вылетит. Ты снова умрёшь…
Она поняла, сразу же смирилась, намертво обхватила шею, хотя говорила слабо и казалась немощной.
— Тогда подержи на руках… От тебя идёт тепло. Состояние Правила было близко; ещё бы неделю тренировок на станке, и Ражный смог бы взлетать над землёй без помощи верёвок и противовесов. И сейчас, накануне решающего, второго поединка, да ещё не в своей вотчине, где проходил первый, а на чужбине, вот так, бездарно отдавать почти достигнутую подъёмную силу, высокую, космическую энергию было преступно и бессмысленно.
Тем более, перевоплощать её в тепло, дабы согреть мёртвое тело.
Но и у костра, у самого живого огня Милю было не согреть, не разбудить жизнь в остывшем теле, куда волк загнал почти освободившуюся душу. И она, эта душа, чувствуя живительную силу, тянулась к ней, заставляла стучать ледяное сердце, двигаться омертвевшие мышцы.
Она будила, давала ток ещё теплеющей крови в жилах…
— Я согреваюсь… Я согреваюсь, — бормотала воскресающая.
Энергия Правила уносилась в трубу, как радужная пыльца, созревшая и теперь сорванная с цветов сильным ветром. Однако он чувствовал, как горячеет её сердце и потеплевшая кровь медленно оживляет плоть.
И это чувство неожиданным образом замещало утрату силы, казалось восхитительным, так что он держал сжавшееся в эмбрион тельце на руках и, пользуясь темнотой, улыбался.
Он действительно однажды отогрел замёрзшего скворца и подарил девочке с редким именем — Фелиция…
Тем часом на улице в собачий лай вмешались голоса людей; чудилось, к «шайбе» бежит огромная, взбешённая толпа. Миля услышала, встрепенулась по-птичьи.
— Что это?.. Я слышу голос! Знакомый голос!
— Это твой возлюбленный Макс…
— Нет! Это… врач! — она прижалась ещё плотнее, и отогретые руки похолодели. — Не отдавай меня! Не хочу!..
Доктор ворвался первым, захлопнул за собой дверь, поискал запор — за ним кто-то гнался. Он ещё был пьян, однако то, что увидел в «шайбе», мгновенно его протрезвило.
— Положите труп на место! — луч света запрыгал по Ражному и Миле. — Я должен осмотреть!
— Она жива, — сказал тот и, отобрав фонарь, осветил Милю на своих руках. — Смотри.
Она спрятала лицо за его голову, зашептала:
— Я вижу, он некрофил. Он любит мертвецов… В этот момент влетели оба Макса, запыхавшиеся, перепуганные и агрессивные. Словно забыв о Миле, о случившемся чуде, они с ходу набросились на доктора, сшибли его с ног, вернее, уронили, поскольку от переполнявших чувств напрочь забыли, как следует драться. (А ведь учил!) Один из братьев — в темноте не понять, кто — навалился сверху и не бил а мял врача, тогда как другой, согнувшись, ловил момент, чтобы схватить его за голову. Глянув на эту бестолковщину, Ражный оставил включённый фонарь на поддоне, осторожно отворил дверь и вышел на улицу.
— Куда ты несёшь меня? — спросила Миля.
— На реку, — прошептал он.
Вопросов она больше не задавала, сидела на руках, как пойманная птица, поблёскивая в темноте белками огромных глаз или вовсе их закрывая. И лишь когда он забрёл в воду и обмокнул её с головой, затрепетала, цепляясь за одежду, хватая ртом воздух.
— Зачем?.. Я боюсь! Зачем?!
— Хочу смыть смертный пот, — погружая её вновь, объяснил он.
Потом он уложил её на отмель, нарвал пучок застаревшей осоки и тщательно вымыл с головы до ног. Теперь Миля зябла иначе, как живой человек — покрывалась гусиной кожей, дрожала и стучала зубами. После купания Ражный снял с себя куртку, завернул в неё девушку и понёс домой.
— Вот теперь я ожила, — проговорила она сонным голосом. — Слышу, как стучит сердце… И есть хочу.
Дома он растёр Милю полотенцем и подал свой недавно постиранный камуфляж и свитер.
— Одевайся… Другого ничего в этом доме нет. Женская одежда была и хранилась она в сундуке кормилицы Елизаветы — второй жены отца, однако имела ритуальное назначение и не годилась для обыденной носки…
* * *
Пока Миля обряжалась в охотничий костюм, Ражный достал бочонок с хмельным мёдом, отлил немного в бронзовый кубок, разбавил водой и подогрел над керосиновой лампой. Миля не знала, что в этом кубке, и не попробовала на вкус — выпила залпом.
— Стало совсем хорошо… Я пойду. Уже светает…
— Может, останешься? — безнадёжно спросил. — на один день, чтобы окрепнуть…
— Нет-нет! — воскликнула она. — Я отогрелась и окрепла! Чувствую себя великолепно. Правда!
— Я провожу за ворота, — он сдёрнул с вешалки дождевик, набросил на её плечи и стал рыться в обувном ящике.
— Босой мне лучше, — предупредила она.
— Как хочешь…
Ражный вывел Милю за калитку, подождал, когда её спина перестанет мелькать среди деревьев, собрал с земли пригоршню мокрых жёлтых листьев и растёр, умыл ими лицо. Он чувствовал себя опустошённым, и единственным желанием было прежде всего залечь — . на трое суток и выспаться. Однако времени до поединка оставалось так мало, что позволить себе такую роскошь, значит, проиграть схватку — самую главную, вторую, ибо победа в ней определила бы всю его судьбу.
Но и вздыматься на тренажёре в таком состоянии было смерти подобно…
Он пошёл на могилу отца и сел на камень. Зубы стучали.
— Прости, батя… Я сердце остудил, мёрзну. Дай согреться.
Энергия, когда-то накопленная отцом и заложенная в камень, была живая, живительная, и не существовало ни позволения, ни запрета ею пользоваться. Каждый наследующий её сам решал этот вопрос, однако чем больше вытягивали её живые, тем быстрее камень уходил в землю и придавливал родительский прах…
Отцовская кладовая казалась неисчерпаемой, и надгробие стояло на земле так же, как было поставлено в год его смерти. Ражный обнял камень, постоял пару минут и с трудом оторвался: намагниченные волосы стояли дыбом, покалывало кончики пальцев на руках и ногах, во рту стало кисло, и накопилась слюна.
— Спасибо, отец…
Вернувшись с могилы, он обнаружил какое-то неясное движение и шум на территории базы. Гончаки в вольере теперь лаяли беспрестанно и уже осатанели от злости, а Люта по-прежнему молчала и даже не брякала цепью. Спустя минуту Ражный увидел, как из «шайбы» один за другим появились братья Трапезниковы и, озираясь, сначала бросились к воротам, но передумали, повернули к реке, где на берегу паслись их кони. Через калитку не пошли — подбежали к сетчатому забору, намереваясь перемахнуть, однако Ражный окликнул их.
Братья по-воровски замерли, застигнутые внезапным голосом, после чего на негнущихся, деревянных ногах двинулись к нему.
— В чем дело? — спросил он. — Где этот доктор? Максы словно по команде оглянулись на «шайбу» и повесили головы.
— Убили, — сказал старший. — Задавили…
— А не убивать было нельзя?
— Нельзя… Он не человек! Мы не человека убили.
— Легко вы судите, судьи!.. Образ был человечий. А вы убили и бежать?.. Даже не спросили, что с вашей возлюбленной?
Младшего словно током пробило, он открыл рот, однако старший пихнул его в спину.
— Значит, все-таки человека, дядя Слава?
— Как же вы думали?.. Подобия Божьего в нем нет, но образ ещё остался… Ныне большая часть человечества — образы.
— Эх! — простонал старший. — Жаль, мало пожили. А так было жить интересно!.. Теперь все.
— Что — все? — рыкнул Ражный.
— Так ведь как? Одно дело от призыва в армию скрываться, другое — нанесение — смерти, — с болью проговорил младший. — Если мы теперь убийцы?
— Это верно, — — вдруг подтвердил Ражный. — Убийцы не достойны чувства любви…
— Дядя Слава, нам что теперь делать? — в голос спросили они.
— Вы бежать собирались? Бегите. Вы и так дезертиры…
— Это со страху, — признался старший. — Ведь знаем, нехорошо бежать…
— За что вы хоть убивали-то? Младший поднял голову, спросил с надеждой и оглядкой на брата:
— Миля у тебя, дядя Слава? Она спит?
— Она ушла, — бросил Ражный. — Так за что, знаете?
— Как ушла? Куда? — — вразнобой закричали они. — Зачем ты отпустил?
— Я предупреждал: она встанет яростным и одержимым человеком.
— Но она погибнет! Она же погибнет одна! — в их голосах вновь послышалась агрессия.
— Она теперь не нуждается в вашей помощи, — холодно отозвался он. — И в моей тоже…
Пометавшись на месте, младший Макс рванул к берегу, сдёрнул с забора промокшее седло, а старший угрожающе надвигался.
— В какую сторону ушла? Говори, дядя Слава! Куда?..
Ражный молча прошёл мимо него, толкнув на ходу плечом, направился к «шайбе». Макс отпрянул, вдруг погрозил кулаком:
— Ну, если с ней что-нибудь случится!..
И побежал следом за младшим.
Доктор уже выполз на улицу и сидел рядом с молчаливой и робкой Лютой, привалившись к стене. На бордовом разбитом лице запеклась чёрная кровь, горло было синее, перечёркнутое рубцом от верёвки. Он кашлял и зло сплёвывал, сверкая глазами.
— Повесить хотели, сволочи! — погрозил куском верёвки с петлёй на конце. — На крюк вздёрнули!..
— Это за что они тебя так?
— Не знаю! Они же дикие! Они просто звери!
— Вот так, ни за что, ни про что напали и вздёрнули на крюк?
— У них спросите! — огрызнулся он. — Вам они скажут!.. Дезертиры проклятые! Вы знали, что они скрываются от военкомата?
— Ходить можешь? — спокойно поинтересовался Ражный.
— Могу, а что?!
— Уходи.
— Куда?! Никуда я не уйду! Пока не разберусь с твоим… с вашим этим гнездом убийц и вешателей! — он встал на ноги. — Где эти дикари? Я вас спрашиваю?!
— Тебе лучше уйти, — посоветовал хозяин. — Не искушай судьбу. Видишь, повезло, верёвка оторвалась.
— Не оторвалась! Я сам снялся!
— Разве это возможно? — засомневался Ражный, рассматривая удавленника.
Тот глянул подозрительно и ответил не сразу.
— Дыхательная гимнастика… Почему вы так смотрите? Вы с ними заодно, да? А может, это вы приказали вздёрнуть меня?
Он заметно прихрамывал на левую ногу, и сквозь изодранные, пыльные брюки выше колена проглядывал толстый слой бинта, которого вечером ещё не было. Доктор перехватил его взгляд и прикрыл рукой прореху.
— Что там у тебя? А ну, покажи!
— Какое ваше дело? — без прежнего вызова пробурчал он. — Ладно, я уйду. Только вещи возьму в гостинице…
— Если я спрашиваю — нужно отвечать. Доктор сверкнул глазами.
— Меня укусила собака!
— Какая? — Ражный показал на Люту. — Вот эта?
— Нет, какая-то бродячая… У вас тут не база, а черт-те что!
— Это волк. Тебя укусил волк.
— Волк?! Мне показалось, собака…
— В темноте можно перепутать… — внезапным движением Ражный выдернул верёвку из руки доктора, поиграл ею, как кнутом, пуская в воздухе кольца. — А скажи-ка мне, врачеватель, по какой нужде ты попёрся на улицу среди ночи? Если с красной икры пронесло, то туалет в номере…
— Просто вышел подышать свежим воздухом, — насторожённо проговорил он. — Стою, а тут вылетает… Думал, собака…
— Мне нужно говорить правду, — предупредил Ражный. — Я не люблю лжи.
— Слушайте, вы! По какому праву устраиваете допрос?! Меня чуть не повесили ваши… ваши эти ковбои! А вы ещё!..
Очередное верёвочное кольцо на мгновение повисло над головой доктора и опустилось на шею. Ражный поймал свободный конец и слегка натянул.
— Не надо врать, парень. Что ты делал возле «шайбы»?
— Возле какой шайбы? — засипел тот, вращая глазами и цепляясь за верёвку.
— Дыхательная гимнастика на сей раз не спасёт.
— Отпустите!.. Скажу, я скажу… Ражный отпустил один конец петли, и верёвка будто бы сама собой взлетела и снова зависла над головой.
— Ну, я слушаю…
— Хотел взглянуть на неё… На эту девушку. Она была так прекрасна…
— Ты любишь мертвецов? Доктор скосил глаза на верёвку.
— Это болезнь, я знаю… И ничего не могу поделать. Из-за неё пошёл учиться в медицинский, — он багровел и задыхался, будто его душили. — Студентом работал ночным сторожем в морге… От неё не избавиться… У меня никогда не было девственницы… Я хотел вылечиться! Хотел! Несколько раз спал с живыми женщинами, даже пытался жениться, но ничего не получилось…
Верёвка выписала круг над головой и, вытянувшись в струну, легла на землю.
— Добро, избавлю тебя от этой болезни. Доктор закрыл горло руками, попятился к стене.
— Только не убивайте! Не надо!..
— Не бойся, жить будешь. Повернись ко мне спиной!
— Спиной?! Зачем?!
— Спокойно. Не дёргайся, — Ражный поставил его лицом к стене «шайбы». — Это совсем не больно.
И легонько ударил в поясничную часть позвоночника. Доктор втянул голову в плечи, ожидая действия более сильного или страшного, однако Ражный ухватил его за мочку уха и развернул к себе.
— Все, курс лечения закончен.
— То есть как — все?..
— Больше не будешь любить ни мёртвых, ни живых. Женщин для тебя не существует, — он направился к своему дому. — Забирай вещи и уходи. Сейчас же.
— Хорошо, я уйду, — чему-то обрадовался доктор. — Но мне не верится… Это что, на уровне психотренинга? Внушения?..
— Я сказал — уходи! Или одной встречи с волком тебе мало?
Он послушно затрусил к гостинице, то и дело оглядываясь и прибавляя шагу, пока не сорвался в спринтерский бег. Однако едва Ражный зашёл в дом, как доктор поскрёбся в двери.
— Наверное, ты не понял? Или что-то забыл? — он уже плохо сдерживал эмоции, и. это было признаком крайней ослабленности.
— Забыл! Я забыл спросить! — громким, дрожащим шёпотом заговорил доктор. — Самое главное!.. Как это вам удалось?! Если я сам… зафиксировал смерть? Она скончалась на моих глазах! Я наблюдал остановку сердца, дыхания… Этого не может быть!
— Иди отсюда, — закрыв глаза, попросил Ражный.
— Нет, послушайте! Она не Лазарь, а вы не Христос!..
— Молчун?! — крикнул он, наливаясь нетерпимостью. — Проводи гостя…
Из травы встал волк. Выглядел он не лучше своего вожака, однако сделал угрожающий скачок вперёд и немо ощерил клыки. Ражный захлопнул дверь и, не дойдя до постели, повалился на пол. Перед своим первым поединком, который произошёл чуть более года назад, он находился точно в таком же состоянии, и это уже было неким роковым повторением…
А спустя дней десять после этих событий на охотничью базу пришёл инок — глубокий старик с аккуратной стриженой бородкой и в очках, чем-то напоминающий Калинина времён войны, однако взгляд молодой и озорной не по возрасту. За спиной был рюкзачок с пожитками, в руках корзина и палка — этакий городской грибник. Служивая, строгая овчарка Люта, не одному гостю штаны спустившая, затрепетала перед незнакомцем, как, бывало, перед волком, и только Руки не лизала.
И если бы не условленное приветствие, никогда бы не признать в нем воина Полка Засадного. Инок назвался Радимом и поднёс Ражному в дар красную Рубаху из крепчайшего трехслойного холста с кожаным аламом — оторочкой выреза.
Дар этот был своеобразным видом на жительство, выданным духовным предводителем Сергиева Воинства. Иными словами. Ослаб прислал стареющего Радима доживать свой век в вотчине Ражного на полном его попечении. Это считалось почётной обязанностью — заботиться о немощных иноках, тем более, Ражное Урочище долгое время стояло в запустении и тут давно никто из старцев не жил. У некоторых вотчиников их собиралось до десятка, и они никогда не были в тягость, ибо не просто сидели на шее хозяина Урочища, не доскребали остатки своих лет — обогащали, насыщали его своим опытом, мудростью и воинским духом. Ражный иноку обрадовался, посчитал его появление доброй приметой — оживало Урочище! — и поселил его в келье своего дома, лет пятнадцать пустовавшей.
Радим был из вольных араксов, никогда не жил в вотчинах и ко всему проявлял искреннее любопытство. Он долго бродил по дому, разглядывая убранство, на повети знающей толк рукой ощупал противовесы, точно установив количество песка в мешках, а значит и уровень достигнутого состояния Правила, затем с пристальным интересом разглядывал оцовские полотна, и чего бы ни касался рукой, все его восхищало и радовало.
— Добро, — приговаривал он. — Добро… А когда пошёл осматривать владения и увидел Молчуна, безбоязненно приблизился к нему, присел и, посмотрев в волчьи глаза, покорил окончательно.
— Ведь это же не зверь, вотчинник! Разве что образ животный… Не встречал я подобных хищников. Но толк в них знаю.
Он не объяснил, откуда и какой именно знает толк в волках, и, словно доктор, поочерёдно оттянул веки, внимательно изучил глаза — и Молчун позволил сделать это с собой! — после чего хлопнул по холке.
— Ну, гуляй, брат…
Вечером, за праздничным столом в честь нового насельника Урочища, инок выпил кубок хмельного мёда — им позволялись и более крепкие напитки — и как бы подвёл итог своих впечатлений.
— Добро у тебя все тут, Сергиев воин, добро. Одна беда — хозяйки нет.
— Не успел завести, — признался Ражный. — Год как на Свадебном Пиру пировал…
— А пора бы! Эх, знаешь, как лепо, когда рядом жена молодая! Все боярин мой, боярин мой — зовёт и в глаза глядит… Обручён хоть, нет? — Есть у меня суженая…
— И что же ты холостякуешь, воин?
— Условие там стоит — не перешагнуть…
— Ну уж!
— Перед попечителем суженой на колени встать надобно и руки просить.
— А встать не можешь?
— Не хочу. И никто не поставит.
— Ладно ты сказал, добро, — похвалил инок. — Не пристало засаднику на коленях стоять… Взял бы мирскую девицу. Ужель не найти? В наше время брали, молодили кровь…
Ражный в тот же миг вспомнил воскрешённую Милю, печально улыбнулся и ушёл от прямого ответа.
— И с мирскими не просто, инок… Да и как Ослаб посмотрит на такой брак?
— Перед Ослабом можно и слово замолвить, — сказал Радим так, словно предлагал свои услуги. — Коль за этим стало — поправимое дело.
Смутная, почти нереальная надежда затрепетала крыльями в сердце: а почему бы нет? Почему не послать этого инока с челобитной к старцу? Ведь от него пришёл, от него красную рубаху принёс, значит, имеет доступ и попросить может о милости…
А тот заметил этот тайный трепет, взбодрил ещё больше.
— Показал бы мирскую девственницу? Что прятать-то… Порадует глаз и душу — сам пойду к Ослабу, без твоего ведома.
Стареющим араксам, как и всяким старикам, нравилось устраивать жизнь молодых, обручать с невестами, сватать, а то и самим привозить девиц на выданье из старообрядческих родов. И Ражный тотчас ни на минуту не усомнился в искренности нового насельника.
— Показал бы, — — признался он. — Да нет её здесь. Может, больше и не придёт…
— Где же она?
— В лесу живёт, от людей ушла.
— Добро, поищу, — согласился инок. — Пойду завтра в лес. Урочище твоё погляжу, заодно и девицу посмотрю. Я ведь в вашей вотчине когда-то Свадебный Пир пировал…
И словно гусляр, до глубокой ночи завёл сказ-воспоминание о своей молодости.
Наутро же он взял корзинку, палку и отправился в лес.
До поединка оставались считанные дни, и ему бы с правила не спускаться, как советовал калик, но Раж-ный целый день слышал в сердце это короткое, лёгкое трепетание крыльев — так бьёт ими оперившийся птенец, когда просит корма у матери. Он таил надежду, что новый насельник вернётся из лесу с Милей, приведёт и вручит. И скажет что-нибудь подобное:
— Вот тебе, боярин, боярыня! А я пошёл к старцу духовному за благим словом. Он мне не откажет.
Дело в том, что некоторые араксы, не дожидаясь совершеннолетия, заводили в миру семьи, рожали по несколько детей и таким образом лишали себя возможности соединиться с обручённой невестой и продлить воинский род. Они потом локти кусали, посылали иноков к Ослабу или кидались в ноги сами, но тот, говорят, чаще всего скалой стоял, соблюдая неписаные законы Сергиева воинства, и шёл навстречу в исключительных случаях, когда, например, араке брал мирскую жену порочной или вовсе с детьми и имел от неё потомство — / позволял жениться на суженой, дабы не прервать род; или, напротив, если своевольник женился по большой любви и на девственнице, а детей воспитывал в духе Воинства — благословлял такой брак.
Радим вернулся в сумерках с полной корзиной поздних опят, выглядел утомлённым, выпил меду, сказал своё «добро» и пошёл в келью. Задавать вопросы инокам было не принято, да и так становилось ясно, что надежды не оправдались. Ражный собрал, скрутил себя в тугой свиток и, навёрстывая упущенное, поднялся на правиле.
Новый насельник Урочища не зря завёл разговор о женитьбе. Совершеннолетнему араксу жена нужна была не только для продолжения рода, не для развлечения, утешения плоти или оплакивания, коль мужа принесут не живого с ристалища или поля брани. И тем более не для хозяйства и домашнего очага.
В браке крылась иная, почти забытая в мирской жизни суть, имеющая символическое значение — соединения двух начал, совокупления мужской и женской природы. Ни одно из них, будучи раздельными, не могло развиваться и двигаться дальше, и слово «холостой» в этом плане очень точно сохранило первоначальный смысл — пустой.
И можно было действительно не сходить с правила, но так и не выправить плоть, ибо в определённый момент будет недостаточно энергии, получаемой извне, из пространства и от солнца, чтобы взлететь над землёй без помощи противовесов. А эту малую, но важную толику её могла дать араксу лишь женщина.
Лишь в соединении двух Пиров — Свадебного, когда он праздновал земное, воинское начало, и Пира Радости, на котором он посредством природной женской стихии обретал вертикальные, космические связи, наступало истинное совершеннолетие.
И это было не блажью старца Ослаба, не пережитком тупых, диких и древних воззрений, доставшихся Сергиевому Воинству, — блюсти чистоту родов и скрупулёзно подбирать невест молодым араксам; всякая случайность и неразборчивость чаще всего приводила к обратному результату. Вместо совокупления двух начал происходило обоюдное разрушение, а то и вовсе уничтожение друг друга.
Вероятно, Радим не хотел мешать вотчиннику и вошёл на поветь, когда Ражный спустился на землю и лежал, раскинувшись звездой, чтобы сбросить остатки энергии состояния Правила, — заземлялся. В руке инока была трепещущая свеча, которую он установил на пол, и сел рядом, обозначая тем самым, что будет долгий разговор.
— Добро, — проронил он удовлетворённо. — Пахнет озоном… Заходят ли к тебе калики перехожие?
— Бывают, — сдержанно сказал Ражный, не ожидая такого вопроса. — Недавно приходил один…
— Должно быть знаешь, Сбор ожидается…
— Нет, о Сборе ничего не сказал, — он сел, так и не заземлившись окончательно. — От тебя впервые слышу!
Сбор Засадного Полка, или, как ещё его называли, Пир Святой, считался событием великим и довольно редким и происходил он в тот час, когда над Отечеством нависала смертельная угроза. По бывшим окраинам России давно курились сторожевыми дымами войны, однако не такие, чтобы поднимать Сергиево Воинство.
— Посмотрел я твою вотчину — все добро устроено, будет куда собраться вольным араксам… Одна беда — людно у тебя тут, оглашённые по лесам бродят, и слышал я, в прошлом году обложили тебя крепко.
— Снял я осаду. — Ражный вспомнил «Горгону», однако понять, чего хочет инок, вначале так и не мог. — И воздал всем сполна…
— Видел, видел я воронку, — покряхтел Радим. — Люди говорят, метеорит упал, небесное тело. Воздал, нечего сказать… Зачем же местных привадил? На конях скачут по дубраве…
— Так ведь мир вокруг нас — не пустое пространство.
Только сейчас Ражный даже не глазом — ухом услышал, что не простой это инок, пришедший доживать в его вотчину, а скорее всего опричник, перст Ослаба. Так называли особо доверенных араксов и иноков духовного предводителя — людей, тайно существующих внутри Засадного Полка. Они выполняли поручения, относящиеся не только к безопасности Сергиева Воинства, но и связывали старца с миром.
И явился он не насельником — инспектировать Урочище перед Сбором…
Их никогда никто не видел, ибо приходили они под самыми разными личинами, и отец много говорить не любил, тем паче о тайной внутренней жизни Воинства, поэтому Ражный выстраивал лишь предположение. Так же точно никто толком не знал, сколько доверенных араксов и иноков держит под своей рукой духовный водитель. Из преданий было известно — числом ие менее сорока: кормилица Елизавета говорила-де, мол, едет Ослаб, а опричь него сороковина черноризных витязей, или называла его «сорокопалым», ибо каждый опричник был ему словно палец на деснице. Видимо, потому их часто называли просто перстами.
— Тебе не чудотворством бы заниматься, — вдруг проворчал Радим, встал и, оставив свечу на полу, подался к выходу. — О вотчине порадеть накануне Пира Святого… Да о сердце своём. Нечего тебе на правиле править, разве что плоть мучить… Пришёл в твоё Урочище, как в обитель, а тут по мирскому уставу живут. Пойду иное место искать…
Пока Ражный убирал верёвки правила, инока след простыл: ушёл, невзирая на ночь, и только овчарка Люта тоскливо выла ему вослед…
В начале октября сорок первого года наружная охрана загородной резиденции Сталина заметила подозрительного человека, пробирающегося вдоль дачной ограды крадущейся, осторожной походкой. Прежде чем взять, за ним последили около получаса, пока он не дошёл до КПП и здесь, видя, что возле шлагбаума никого нет, ступил на охраняемую территорию.
Задержанным оказался глубокий старик, к тому же с заболеванием опорно-двигательной системы, отчего и казалось, что крадётся. При нем практически ничего не обнаружили, кроме иконы, завёрнутой в холстину. Немощный этот человек своё появление возле резиденции объяснил тем, что хочет передать эту икону Верховному Главнокомандующему. В начале войны ходоков и делегатов к Сталину было достаточно, кто и с чем только не шёл, поэтому совершенно безобидный старец даже у самых бдительных офицеров охраны не вызвал подозрений. Его продержали в караульном помещении до вечера, после чего достаточно мягко пожурили и отправили восвояси, вернув икону.
На следующий день утром он явился опять и заявил, что будет ходить до тех пор, пока не вручит икону или не будет точно уверен, что её передали Верховному. На сей раз старца задержали по причине отсутствия документов, доску «с красочным изображением неустановленного лица», как было сказано в протоколе, изъяли вместе с холстиной и тщательно исследовали. Ни отравляющих веществ, ни заложенного в икону взрывного устройства не обнаружили и через несколько дней больного старика вытолкнули на улицу, но уже без предмета культа, поскольку эксперты НКВД исщепали его на лучину, изучая внутренности.
Спустя пару суток этот дряхлый и неуёмный старик вновь притащился к КПП, и уже с другой, точно такой же иконой. Офицеры выдворили религиозного фанатика за пределы прилегающей к забору охраняемой территории и на какое-то время в суматохе суровых осенних дней сорок первого о нем забыли. А он дождался, когда из ворот резиденции выедет кортеж с Верховным, и, неизвестно каким образом пробравшись через оцепление, обязательное при выезде, внезапно оказался на обочине стоящим в полный рост с поднятой в руках иконой. Шедшая впереди машина личной охраны обязана была таранить его и освободить путь, но отчего-то не сделала этого, и солдаты оцепления, заметив старика на дороге, не стреляли, хотя могли бы.
Верховный приказал остановиться, приподнял шторку на окне автомобиля, долго смотрел на старца, после чего велел адъютанту взять икону и принести ему. Слуга выскочил, выхватил образ у старца из рук и вернулся.
— Ступай, князь! — услышал вождь голос с улицы. — Сергиево воинство с тобой!
Через несколько секунд машина понеслась вперёд, старца в мгновение ока схватили, но этот зачумлённый мракобесием человек не то что не сопротивлялся — был счастлив и искренне чему-то радовался.
А Верховный всю дорогу не выпускал икону из рук, сам внёс её в Кремль и поставил в углу комнаты отдыха, накрыв холстиной. Имеющий духовное образование, в юности писавший стихи, он отчётливо понимал, что образ Сергия Радонежского в буквальном смысле явился ему, что это Промысел Божий, однако изверившийся, погруженный в пучину материалистических представлений и более того в реальность невиданной войны и смертельной угрозы — враг уже готовился применять артиллерию для обстрела Москвы, он не в силах был растолковать этого знака, а обратиться за помощью было не к кому, да и опасно: несмотря на прежнюю его силу, в первые месяцы войны ближнее окружение молча и тщательно отслеживало его шаги, не пропускало ни одной, даже самой незначительной детали в поведении. Они боялись Верховного, помня его кнут, гуляющий по склонённым спинам, однако теперь этот страх был сравним с шакальим выжидательным страхом, когда мелкие и хищные эти твари незримо и неотступно преследовали утомлённого, раненого льва.
Создавая обновлённую, вычищенную от масонских влияний и бундовского, иудейского воззрения на мир партию, он не заметил, как личными, национальными качествами внёс в неё не русский, а восточный характер и в результате окружил себя магнетизмом вероломства. Он почувствовал это лишь в начале войны, в пору крупнейших поражений; почувствовал и, потрясённый, обратился к народу, как подобает не партийному вождю, а священнику:
— Братья и сестры!
В тот же день, как ему попала в руки икона, после совещания Ставки, Верховный удалился в комнату отдыха, поставил образ преподобного Сергия перед собой и долго блуждал в своём собственном сознании, как в искривлённом пространстве. Он так и не растолковал знака, но ещё более уверился, что это Явление, и с тех пор, как всякий материалист, стал выискивать в сообщениях и сводках его доказательства.
И буквально через сутки, когда ему зачитывали сводку с фронтов обороны Москвы, слух зацепился за факт, на минуту заставивший его оцепенеть. Нераскуренная трубка потухла…
На Западном фронте, пересекая линию обороны Можайск — Дорохове, потерпели катастрофу и упали на нашей территории четыре вражеских ночных тяжёлых бомбардировщика, летевшие бомбить столицу.
Накануне он своей властью, повинуясь некоему сиюминутному порыву, отстранил маршала Будённого от командования Резервным фронтом, объединил его в один Западный и назначил командующим генерала армии Жукова…
— Вы сказали — катастрофу? — запоздало — адъютант читал уже о потерях наших войск за сутки — спросил Верховный.
Опытный, знающий нрав хозяина слуга сориентировался мгновенно.
— Так точно, товарищ Сталин, катастрофу. Ввиду метеоусловий фронтовая истребительная авиация не взлетала, противовоздушная оборона в этом районе малоэффективна из-за большой высоты полёта…
— А кто установил, что была катастрофа?
— Это соображения начальника штаба триста двенадцатой стрелковой дивизии майора Хитрова. Им подписано донесение.
— Пришлите мне этого начальника штаба, — выслушав доклад, попросил Верховный. — Сегодня к пятнадцати часам и с материалами по обстоятельствам катастрофы фашистских стервятников.
Даже искушённый адъютант не ожидал такого оборота.
— Триста двенадцатая дивизия под Можайском, беспрерывные бои… Чтобы отыскать майора, потребуются сутки, не меньше. Быстрее будет, если к месту падения самолётов выслать специальную команду НКВД…
— Хорошо, — согласился Верховный. — Я жду товарища Хитрова к шестнадцати часам.
Адъютант все понял и удалился.
Пока он рвал постромки, исполняя практически невыполнимое задание, Верховный между делом задавал один и тот же вопрос всем, кто в тот день оказывался перед хозяйскими очами.
— А скажите мне, товарищ (имярек), отчего терпят катастрофу и падают вражеские самолёты?
Зам наркома обороны Мехдис, вероятно, уже читал сводку и знал об упавших бомбардировщиках, поэтому ответил с присущей ему осторожностью, одновременно буравя красноглазым взглядом хозяина и стараясь угадать по его реакции, в цвет ли он говорит.
— Предстоит выяснить… погодные условия, мощный грозовой фронт в верхних слоях атмосферы… а возможно, столкновение в условиях плохой видимости… я уже распорядился проверить информацию и доложить…
Верховный умел делать лицо непроницаемым и оставил Мехлиса в заблуждении относительно своего мнения.
Ворошилов сказал с безапелляционной убедительностью героя гражданской войны и яркого представителя пролетариата:
— По моему мнению, товарищ Сталин, налицо пробуждение сознания рабочего класса Германии. Восемнадцатый год не прошёл даром для немцев, и сейчас трудовые люди увидели звериный оскал фашизма. Я не исключаю, что в недрах Рейха сохранилось и действует подполье, имеющее прямое отношение к бомбардировочной авиации. По всем признакам это диверсия.
— Хочешь Сказать, вредительство, товарищ Ворошилов?
Маршал слегка смутился, ибо это слово в отрицательном понятии относилось лишь к внутренним врагам и совсем нелепо было называть так немецких патриотов, рискующих своими жизнями.
— Вредительство в нашу пользу, — нашёлся он после некоторой заминки.
Побывавший у Верховного в тот день конструктор авиационных двигателей Исаев, как специалист, заявил, что подобная катастрофа — результат эффекта резонанса, возникшего в определённой аэродинамической среде, сходный с явлением, когда от движения строевым шагом может обрушиться мост.
— А нельзя ли, товарищ Исаев, сделать прибор или машину, которая бы… искусственно создавала такой резонанс? — спросил хозяин.
Идея вождя показалась тому гениальной, и он пообещал непременно поработать в этом направлении.
И лишь один старый начальник Генштаба Шапошников, последний царский генерал в Красной Армии, спрошенный, как и. все, мимоходом, так же мимоходом ответил:
— Да ведь и им должно быть наказание Божье. Не все нам…
Начальник штаба триста двенадцатой дивизии явился в кремлёвский кабинет вождя с опозданием в четверть часа. Наверняка исполнительные слуги переодевали его, когда везли с аэродрома в автомобиле, где майор не мог выпрямиться, чтобы проверить длину новенькой офицерской формы, а когда вывели на улицу — было поздно: брюки оказались настолько Длинными, что бутылки галифе висели у сапожных голенищ, а китель на майоре более напоминал демисезонное пальто.
Однако при этом майор не был смешон или напуган. Он отрапортовал, как положено, после чего сдёрнул с головы маловатую фуражку и встал по Стойке «вольно».
— Товарищ Хитров… Вы по-прежнему утверждаете, что самолёты немецко-фашистских агрессоров потерпели катастрофу над линией фронта?
— Так точно, товарищ Сталин, — показалось, даже плечами подёрнул. — Есть фотографии обломков, свидетельства очевидцев — местных жителей и солдат сапёрной роты.
На сей раз Верховный не таил внутренних чувств, и все было написано на его лице.
— Я первый раз с начала войны слышу, чтобы самолёты противника падали по причине катастрофы, а не от огня наших зенитных батарей или храбрых и умелых действий лётчиков-истребителей, — внушительно выговорил вождь, медленно надвигаясь на майора. — Подумайте, товарищ Хитров. Каждый сбитый самолёт… и особенно ночной бомбардировщик, на подходах к столице нашей Родины — победа для нас и поражение для врага.
— Товарищ Сталин, я сам был очевидцем, — без всякой паузы, обязательной в диалоге с хозяином, начал майор. — Находился неподалёку от села Семеновское, увидел в небе четыре вспышки — одну за другой, и через несколько секунд грохот разрывов. Была низкая облачность, но вспышки были настолько яркие…
— Это могли быть разрывы зенитных снарядов, — перебил Верховный.
— В районе Семеновского всего одно зенитное орудие. И оно не вело огня…
— Вы это точно знаете?
— Я проверял, товарищ Сталин. А потом, в боях с первых дней и на зенитную иллюминацию насмотрелся.
Верховный не стал набивать трубку, закурил папиросу и протянул коробку майору.
— Закуривайте, товарищ Хитров. И садитесь. Тот взял папиросу, сел на ближайший к нему стул и прикурил от своей спички. Вождь отошёл к окну и-встал к нему спиной, глядя на серую, октябрьскую Москву. Когда папироса дотлела, он медленно вернулся к столу и, бросая окурок в пепельницу; отметил, что там уже лежит один, погашенный майором.
Обычно те редкие гости, кто получал от хозяина папиросу, стремились незаметно спрятать её в карман или фуражку, чтобы потом показать своим близким или друзьям…
— А также, товарищ Хитров, — продолжая начатый и прерванный монолог, заговорил Верховный. — Я первый раз с начала войны слышу правду. Недавно фашистский стервятник зацепился за трубу завода «Серп и Молот» и разбился — зенитчики приписали себе в заслугу. Потом ночной бомбардировщик наткнулся на высоковольтную опору и упал в реку — мои соколы включили в свою сводку, противовоздушная оборона в свою… Я слушаю их и молчу, товарищ Хитров. Молчу и подписываю указы о награждении отличившихся… Я слушаю, какие потери понёс противник, складываю их в уме и тоже молчу, хотя, по моим подсчётам, мы уже истребили немецко-фашистское полчище. Если ложь на благо боевого духа Красной Армии, я буду молчать, товарищ Хитров. Я допускаю святую ложь, но для меня лично сейчас нужна правда. И больше скажу — истина. Мне товарищ Шапошников сегодня сказал — будет и фашистам наказание Божье. Как вы считаете, товарищ Хитров, есть ли… основания предполагать, что катастрофы случаются… по причинам, от человека не зависящим? Как это написано в религиозной литературе? Не небесным ли огнём сбиты были эти ночные стервятники?
— Я кадровый военный, товарищ Сталин, — теперь майору самому потребовалась пауза. — Человек не религиозный… Но могу утверждать как очевидец. Только не небесным огнём пожгло эти самолёты, а земным.
Верховный приблизился к нему, знаком показал, чтобы майор не вставал, после чего придвинул к нему стул и сел.
— Что значит — земным?
— С земли полетели четыре красных точки, из ближнего леса на холме, — с прежней непосредственностью объяснил Хитров. — Я находился неподалёку и отлично видел. И не только я — фельдшер эвакопункта Морозова… Красные шарики поднялись над лесом, покружились и пропали за тучами. А через несколько секунд мы увидели вспышки, и потом на землю посыпались горящие обломки… Я проверил, товарищ Сталин. На этом холме всего два отделения сапёров, и больше никого.
— Что там делают сапёры?
— Одни роют капониры, другие месят бетон лопатами. Они тоже видели…
Верховный взял со стола трубку и принялся ломать папиросы. Майор тем временем достал кисет с табаком и газету, сложенную во много раз, так чтобы отрывать листочки для самокруток.
Офицеры перешли на солдатскую махорку, и это было совсем плохо, хуже, чем самая неприятная сводка с фронта…
— У меня к вам просьба, товарищ Хитров, — спустя несколько минут сказал Верховный. — Подберите в своей дивизии несколько таких же наблюдательных и… правдивых офицеров. Займитесь самым тщательным анализом и изучением всех подобных катастроф. Я распоряжусь, чтобы вам предоставляли секретные сводки и донесения. И обеспечили авиатранспортом для вылета на места происшествий.
Майор затушил самокрутку величиной в полпальца и встал.
— Я готов, товарищ Сталин… Разрешите идти?
— Результаты докладывать мне лично. Только мне и только лично, товарищ Хитров.
После этой продолжительной беседы Верховный ушёл в комнату отдыха, открыл икону Преподобного и долго смотрел на седобородого старца. Не было позывов молиться, к тому же в последний раз он делал это, когда бежал из Туруханской ссылки и чуть не погиб в волнах Енисея. Однако и без молитвенных слов почувствовал утешение и непривычное для последних месяцев спокойствие. Уезжая на дачу, он завернул образ в холстинку и взял с собой и на том участке дороги, где встретил человека с иконой, велел остановиться, вышел из машины и прошёлся по обочине. К ночи пошёл снег, было темно, студено и сыро. И пусто, если не считать затаившихся в лесу солдат оцепления. Он предполагал, что слуги на всякий случай схватили старца, и через адъютанта поинтересовался его судьбой.
Наутро тот доложил, что задержанный без документов человек в настоящее время находится в ведении НКВД, содержится в отдельной камере, на все вопросы пока отвечать отказывается, и следователи полагают, что он принадлежит к религиозным фанатикам.
Майор Хитров оказался не только наблюдательным, правдивым офицером, но ещё и расторопным, поскольку через несколько дней Берия как бы ненароком спросил:
— Коба, зачем тебе инквизиция? Каких еретиков ищет майор из триста двенадцатой дивизии, если в твоих руках мой аппарат со СМЕРШем в придачу? Зачем он ищет приписки потерь противника?.. Ах, Коба, у тебя и так скоро голова треснет!
Хозяин был спокоен и непроницаем.
— У ваших людей, товарищ Берия, находится один человек. Очень старый и больной человек. Задержала моя охрана…
— Есть такой, — чуя настроение, с готовностью подтвердил тот.
— Знаю, что есть… Так пусть у него ничего не спрашивают. И пусть пока посидит.
Тон хозяина был для него красноречив и понятен, как слабый, но все-таки львиный рык.
Первый доклад «инквизитора», как мысленно, с лёгкой руки Берии, называл Верховный группу Хитрова, состоялся через восемь дней и если не потряс, то привёл вождя в молчаливый внутренний шок. Начиная с девятого октября — со дня, как ему явилась икона преподобного Сергия Радонежского, по всему Западному фронту было установлено семнадцать авиакатастроф, произошедших с самолётами противника, и пять ещё оставались под вопросом, требовали дополнительного изучения. Кроме того, по крайней мере десять случаев внезапной гибели бомбардировщиков прямым или косвенным путём подтверждали данные разведки и радиоперехват. Для сравнения майор исследовал материалы и сводки по Ленинградскому фронту и обнаружил лишь единственную катастрофу «Юнкерса», который уходил от зенитного огня с рискованными для такого типа машин элементами высшего пилотажа, потерял управление, врубился в Синявские болота, развалился на три части и даже не загорелся.
До девятого октября, как ни старался Хитров, ни единого подобного случая не нашёл… Майор несколько помялся и добавил:
— Есть масса устных свидетельств:.. когда бойцы и командиры встречали в подмосковных лесах вблизи линии фронта, а чаще на нейтралке, каких-то людей со странным поведением.
— В чем это выражается, товарищ Хитров?
— Два дня назад ночью артиллерийская разведка тридцать третьей армии искала цели, ходила в тыл противника в районе города Боровска, — заговорил он, оставаясь удивительно спокойным и невозмутимым, словно рассказывал о безделице. — На нейтральной полосе, в густом старом ельнике заметили большой костёр, подумали, что немцы — их передовая в двухстах метрах, за дорожным полотном… Подползли, а у огня сидят старики. Двенадцать человек…
— Старики? — непроизвольно вырвалось у Верховного, чего он раньше себе не позволял.
— Ну да, разведчики говорят, не совсем старые, но уже не призывного возраста, лет по пятьдесят-шестьдесят. Одеты тепло, в овчинные ямщицкие тулупы с большими воротниками, хотя и не мороз ещё, но все без шапок, головы с проседью… И безоружные: у одного-двух только топоры за поясами… Сидят тесно, плечом к плечу вокруг огня и держат друг друга за руки. И молчат, в огонь смотрят. Разведчики к ним вплотную подобрались, за спинами стоят, а они сидят и не шелохнутся, как статуи. Заглянули через их плечи, а огонь горит на голой земле — ни дров, ни углей… Ладно бы одному кому почудилось, а то пять человек видели и с ними офицер — лейтенант. И говорят, почему-то страшно стало, отошли в сторону, потом вообще решили уйти. Подползли к дороге, за которой у немцев передовая, стали вести наблюдение за передвижениями, и тут началось…
— Что… началось, товарищ Хитров? — поторопил Верховный, чего тоже раньше не делал.
— Оказалось, за дорогой в лесу стояли замаскированные танки противника, двадцать четыре единицы, — как ни в чем не бывало продолжал майор. — В них начал рваться боезапас. Оторванные башни летели до дороги, так что разведчикам пришлось отойти в лес. Немцы засуетились, забегали — наша артиллерия молчит, а танки рвутся… Несколько машин успели выгнать из леса на дорогу, но и их разнесло вдребезги… Разведчики под шумок ещё и «языка» прихватили, раненого танкиста, и побежали назад. И на том же самом месте снова встречают этих стариков в тулупах. Только уже огонь настоящий, и сидят они вольно, греются… Подошли — они расступились, место дали, один говорит, грейтесь, а остальные молчат. Наши разведчики тоже молчат, стоят, греются, и тут один из стариков заметил, что «язык» ранен, спрашивает, мол, тяжело, поди, тащить на себе… Подошёл к немцу, легонько стукнул по ране и достал осколок… Осколочное ранение было… Теперь, говорит, и сам дойдёт. Когда немца привели в расположение дивизиона, у него рана уже почти зарубцевалась…
Не подавая виду, но внутренне ошеломлённый, Верховный приказал немедленно отправляться на фронт в расположение тридцать третьей армии, взять этих разведчиков и попытаться пройти с ними тем же путём, если позволит сегодняшняя боевая обстановка, снять на плёнку взорвавшиеся танки, а лейтенанта, бывшего в разведке и видевшего этих странных стариков в лесу, включить в свою группу.
