16
Они поклялись на ристалище забыть этот потешный поединок, словно его никогда не существовало. Боярый муж прощал Ражному молодую и неслыханную дерзость, оставляя её в тайне от Ослаба; Вячеслав в свою очередь обязывался честью аракса хранить тайну «ахиллесовой пяты» Воропая, пока тот владеет Валдайским Урочищем. А желающих узнать её нашлось бы достаточно: мало кто из возмужавших араксов не мечтал о боярской шапке и не взирал на её нынешнего владельца, как на потенциального соперника. Кроме того, среди калик перехожих были прохиндеи, добывавшие всяческую информацию о защитниках, которым предстоял поединок, чтобы потом продать им за определённую плату или услугу. И особенно высоко ценились сведения о Пересвете…
Впрочем, и калик можно было понять. Только считалось, что они живут в Сиром Урочище, на самом деле они бесконечно колесили по земле от аракса к араксу, а командировочных расходов им никто никогда не оплачивал.
Клятвы и тайны сохранялись вот уже семь лет. Но забыть потеху в Валдайском Урочище не смогли оба. Воропай не рассчитывал так долго носить боярскую шапку, зная своё уязвимое место, однако Ражный держал слово, и потому боярый муж за это время несколько соискателей уложил на ристалищах и оставил за собой титул. Тем часом дерзкий араке достиг совершеннолетия, сыграл Свадебный Пир и вместе с ним снял с себя все прегрешения молодости. А значит, клятвенное слово потеряло силу, и он уже ничем не обязан Воропаю.
Пересвет это предвидел и потому послал Колеватого, чтоб сбить «зеленые листья», оттянуть срок, когда Ражный вызовет его на Боярское ристалище. Послал и понял, что сделал ошибку, ибо победа в первом, Свадебном поединке над сильнейшим соперником сразу подняла пирующего аракса в разряд тех, кто имел все основания искать владения Валдайским Урочищем.
По этой причине и поставил на Тризный Пир со Скифом. Победа инока откладывала встречу с ним ещё на целый год: побеждённый не имел права претендовать на боярскую шапку, хотя, допустим, мог одолеть нынешнего её владельца.
Но о поражении сейчас ни слова не говорил, да и малейших признаков скрытой радости, торжества не наблюдалось. У Ражного постепенно вызрела мысль, что боярый муж явился сюда не по этой причине, не для того, чтобы воочию убедиться, как с помощью Скифа устранил конкурента.
Рассказывая Воропаю о событиях, произошедших больше года назад, он умышленно опускал некоторые подробности, ибо сейчас уже считал их делом сугубо личным. Финансист уехал с японцем, однако скоро вернулся под предлогом того, что нужно убрать труп Каймака, спрятанный в гостинице. Вдвоём с Карпенко они загрузили тело в машину так, чтобы не попасть под зоркие очи видеокамер, и уехали по старой дороге. Ражный хотел уничтожить его точно так же, как и джип «Навигатор», дабы не оставлять никаких следов на земле, за исключением воронки от «метеорита». Однако с ним был старший егерь — безвинный человек, и казнь пришлось отложить. Возвращаясь назад, они увидели яркую, стрелоподобную вспышку над лесом в паре километров от базы и потом услышали громовой, раскатистый гул. Любопытный и хладнокровный по природе Карпенко погнал машину к месту взрыва, опасаясь, что может начаться пожар, и оказался первым и единственным свидетелем падения метеорита — ничем иным подобное явление объяснить было невозможно. Вдвоём с Под-жаровым они затушили тлеющие деревья и вернулись на базу. Но финансист либо знал, что на месте взрыва находился «Навигатор» с аппаратурой, либо догадался о природе взрыва, поскольку отличался материалистическими взглядами и в кару небесную не верил. Потом старший егерь рассказал, как он бродил по развалу леса, светил фонарём и что-то искал, пока не сели батарейки. При этом Поджаров не устрашился, не ужаснулся, а стал задумчиво-мечтательным и всю обратную дорогу бубнил что-то о силе взрыва, отсутствии каких-либо обломков и эквиваленте тротила.
И на базу приехал в полном смысле зачарованным.
— Как это делается? — доверительно спросил он. — Ты обещал сделать меня первым своим учеником… Что это было? Вакуумная бомба или… Или — что?!
— Божья десница, — попытался отделаться Ражный. — Иди спать, утро вечера мудрёнее…
— Вот этого не надо! Не надо! — со страстью зашептал финансист. — Скажи, что я должен сделать, чтобы… овладеть? Что? Специальные упражнения? Изнурительные тренировки? Неизвестные науке природные явления? Физика? Или поесть человечины?..
Карпенко с трудом увёл его в гостиницу, влил стакан водки и уложил спать.
Тогда у Ражного и родилась мысль, как наказать Поджарова: усилить его очарование, довести до абсурда все, что он видит и слышит, после чего можно спокойно выпускать в мир. Так дед Ерофей поступал со следователями НКВД, когда его арестовывали и допрашивали о тайнах колдовства. Однако он сам смертельно устал и, оставив замысел на утро, заперся в доме и повалился спать.
Но проснулся скоро, на рассвете, и опять от чувства, что кто-то проник в дом и теперь бродит по нему, излучая болезненную страсть. Это мог быть только финансист, подобравший ключи или отмычку.
— Я же сказал: утром ты все узнаешь! — возмущённо сказал он в гулкий сумрак дома. — А сейчас уходи, не мешай спать!
— Хочу сейчас, — спустя некоторое время послышался женский голос. — Утром все будет не так… Потому что взойдёт солнце.
Он не узнал голоса и спросонья решил, почудилось…
— Что ты… хочешь? — спросил насторожённо.
— Узнать… Хочу узнать. Почему вы… Почему ты хочешь жениться обязательно на девственнице?
Ражный потряс головой, сильно потёр глаза, выдавливая колючий песок недосыпа.
— Я говорил, чтобы ты ушла с моей территории! — напомнил он раздражённо. — Совсем, навсегда!.. И ты обещала!
— Уходила и снова вернулась. — Миля выступила из-за мольберта, словно призрак. — Мне не даёт покоя вопрос… Это не любопытство! Если ты до сих пор не женился из-за того, что не встретил девственницу… Значит, это серьёзно. Ты же умный и сильный человек! И не романтик, чтобы жить фантазиями. Мне надо знать, почему?
— Как ты попала в дом? Подобрала ключи? Взломала крышу?
— Нет, вошла через дверь…
— Но дверь заперта на внутренний амбарный замок!
— Она была открыта… Я толкнула пальчиком я отворила.
— Ясно!.. Теперь потяни её на себя и исчезни! Как и в прошлый раз, он точно помнил, как запирал входную дверь…
— Не уйду. Пока не узнаю, почему тебе нужна девственница.
— Я тебя выкину отсюда! — прорычал он, вскакивая.
Миля даже не вздрогнула, лишь отрицательно помотала головой.
— Не сможешь, совесть не позволит выбросить девушку. А если приблизишься ко мне — прыгну на шею, как кошка, вцеплюсь руками и ногами — не оторвёшь. Так что лучше не подходи.
Ражный лёг, укрылся с головой одеялом из волчьих шкур, отвернулся к стене. Она несколько минут ходила по дому, ступая мягко, по-кошачьи, затем принесла стул и села в изголовье, словно возле больного.
— Ты же не спишь?.. Скажи, и я уйду. Трудно сказать? Сам не знаешь?.. Нет, ты знаешь, иначе бы не искал… Почему-то я не верю, что ты сектант. Кажется, вполне современный, нормальный мужчина. Хоори мне говорил, ты служил в армии, на границе. И был даже ранен… Это правда?.. Был ранен и должен был умереть, но не умер. Ты такой сильный, да? Что можешь не поддаваться смерти?
Он вдруг ощутил голод и вспомнил, что не ел уже двое суток. С детства он был приучен есть только на ночь — пище требовался покой! — и исключительно твёрдую пищу, без печёного хлеба. Вместо него употребляли пресные сухие бублики и баранки. Миля оживилась, когда он резко встал, однако, не удостоенная даже взгляда, вновь осела, будто снег, сбитый с дерева. Ражный вышел в кладовую, где находились его собственные запасы, снял с проволоки длинный и тонкий брусок копчёно-вяленой кабанятины, затем на кухонном столе острым ножом нарезал, вернее, настрогал тончайшие ломтики, сдёрнул с гвоздя связку баранок и сел есть.
И вдруг, ощутив спиной взгляд Мили, перестал жевать.
— Ты есть хочешь? — спросил не сразу.
— Хочу, — без жеманства проговорила она. — Очень хочу.
— Садись.
Она принесла стул, села и, не найдя вилки, взяла мясо руками. Ела без жадности, но в глазах светился голод. С пересохшей каменной баранкой у неё ничего не вышло, и тогда Ражный разломил несколько штук и, положив на тарелку, дал молоток.
— Чтоб зубы не сломала без привычки.
— Как все у тебя странно, — попыталась она ещё раз завести светский разговор. — Будто на самом деле сектант… Или нет — монах! Аскетическая обстановка, суровая пища… Как ты спишь без постели, на досках? Твёрдо же… Я несколько ночей поспала на полу, в вагончике — бока заболели. И пища у тебя… очень вкусная. Только… Только запить бы…
Ражный молча зачерпнул из кадки кружку воды, поставил перед Милей.
— Это у тебя завтрак? Или… ужин?
— Ем, когда голоден…
— Я тоже! — засмеялась она. — В основном ягоды… В брошенных деревнях много малины. И одичавшие сады… Яблоки крупные, но очень кислые. Много грибов, да я в них не разбираюсь и боюсь отравиться… Оказывается, человеку так мало надо! И знаешь, мне нравится такая жизнь. Первый раз я ощутила свободу. Не ту, о которой все время говорят, спорят — настоящую свободу. Я стала смеяться! Просто так, когда мне радостно.
— Придёт зима — будешь плакать, стрекоза.
— Не буду! Я нашла вагончик, совсем целый. Вставила стекло и отремонтировала железную печку, — сообщила Миля с удовольствием и внутренней гордостью. — Сейчас заготавливаю хворост… Если бы у меня был топор!
— Я дам тебе топор, — пообещал он. — И нож. Видимо, она решила, что разговорила Ражного, добилась его расположения.
— А скажешь? Откроешь тайну?.. Не давай ни топора, ни ножа — скажи! В чем смысл девственности? Почему природа так устроила?.. Зачем тебе непорочная дева?
— Чтобы продолжить род.
Миля попила воды и встала, осматриваясь: почти совсем рассвело и проявилось строгое убранство дома.
— Ну вот… Я снова начинаю думать, что ты сектант. Так серьёзно относишься… к продолжению рода. Несовременно… И не хочешь открыть тайны.
— Её нет. Никакой тайны нет! Все просто, и об этом знают… По крайней мере, ещё недавно знали. Лет сто назад… Если не знали, то поступали интуитивно, по зову голоса родовой памяти. — Ражный убрал тарелку в шкаф, смел крошки со стола. — Или… по образу и подобию Божьему.
— Не понимаю… Пока ничего не понимаю!
— Почему Господь избрал девственницу Марию, чтобы родить своего Сына, Христа? Почему все пророки рождались от непорочных дев? А стали бы они пророками, будучи рождёнными порчеными женщинами?
— Не знаю… Это сложно. Я не разбираюсь в религии, хотя в школе нам давали, — она все больше смущалась. — Но никто так не ставил вопросов…
— Ты слышала, в некоторых племенах существовал обычай: вождь обладал правом первой ночи?
— Да! Конечно, слышала!
— Зачем это ему было нужно?
— Дикие обычаи, наверное… Пенки снимал.
— Работал! Заботился о здоровье своего племени.
— Это шутка, да? — неуверенно спросила она.
— Добро, скажу проще, — согласился он. — Первый мужчина закладывает… души всех будущих детей, которых потом родит женщина, независимо от кого. Генетический код, тончайшую материю разума и сердец для всего потомства… И ещё… Он делает её матерью. Даёт то, чего нет ещё у девственницы — ген материнства. Я хочу, чтобы души моих детей стали продолжением моей души. Хочу, чтобы моя жена получила дар материнства от меня. И тогда мой род продлится. В противном случае он прервётся, а на свет появятся ублюдки, родные только по крови.
— И это — все? — растерянно спросила Миля.
— А разве этого мало?
— Нет… Я была не готова к такому… Думала, все на самом деле проще…
— Теперь ты скажи, — перебил Ражный. — Как попала в мой дом?
— Сюда?.. Но дверь и правда была открыта.
— Хоори дал тебе ключ?
— Не давал… Почему ты мне не веришь?
— Может, тебе дал его Поджаров?
— Да нет же, нет!..
Дом вдруг содрогнулся, зазвенела посуда в шкафу, и в потоках зоревого света из окон закружилась пыль.
— Что это? — испугалась Миля, инстинктивно качнувшись к Ражному. — Землетрясение?..
— Похоже, — пробормотал он, прислушиваясь: откуда-то из недр дома донёсся сдавленный, короткий вскрик…
— Какой странный у тебя дом… В нем радостно и страшно!
— Погоди! — Ражный отстранил её, выскочил в коридор и, на ощупь отыскав дверь на поветь, потянул на себя…
Она оказалась открытой. И звук, долетавший из огромного пустого пространства повети, был знакомым и характерным: так обычно гудели натянутые в струну верёвки правила.
Ражный даже не заглянул туда, вернулся в дом, молча достал топор, нашёл на полке охотничий нож.
— Вот, возьми, — сказал он, вкладывая все это в руки Мили. — Возьми и уходи!
— Прямо сейчас?.. Сразу?
— Сейчас и сразу, — почти насильно повёл к двери. — Я ответил тебе, удовлетворил любопытство. Иди!
— Это не любопытство!..
— Все равно иди!
— А можно…
— Нельзя! Иди! — Ражный выставил её на крыльцо и закрылся на ключ.
Потом зажёг свечу, прикрывая пламя ладонью, толкнул ногой дверь на поветь и замер на пороге…
Он ни разу не ощущал, как сотрясается старый родительский дом, когда падают вниз противовесы, ибо в этот миг вздымался, взлетал над землёй и не чувствовал её притяжения…
— Почему ты позволил этому финансисту уехать? — спросил боярый муж, глядя испытующе, словно ждал обмана или подвоха.
— Был уверен, что вернётся. И он вернулся…
— Чем же он заслужил твою снисходительность?
— Я понимаю, он был врагом… Но он искренне заблуждался, и я хотел лишить его разума… — Ражный помолчал. — Он наказал сам себя… Забрался в дом и попытался подняться на правиле. Что вышло, надеюсь, представляешь…
— А где сам был в это время?! Он не хотел говорить о Миле и потому ответил неопределённо:
— У меня были гости. Не забывай, я живу в мире…
— Ты вотчинный аракс! — прикрикнул боярин. — И все, что происходит на твоей земле, подвластно тебе! А не чьей-нибудь воле! Где плёнка, снятая его человеком?
— Уничтожил…
— Ты уверен, что она в единственном экземпляре?
— Ему было опасно делать копию. Поджаров всегда вёл двойную игру и был очень аккуратен, иначе бы ему давно открутили голову.
— Это лишь предположение… — проворчал боярин, встал с корня и возвысился над Ражным.
— Ваш род всегда кичился умением чувствовать соперника на ристалище, приближение оглашённых и врагов. Вы же способны летать над землёй, как нетопыри!.. Что же ты проглядел Кудеяра?
— Привык к нему. Впрочем, на это и был расчёт… Он добровольно пошёл в рабство, и я привык, как к рабу. И перестал чувствовать. Мы же стараемся не замечать внешние качества падших. Они вызывают омерзение, отвращение…
— Ослаб посылал опричников в твою вотчину, — боярин ещё раз обошёл Поклонный дуб, глянул в крону. — Не знаю, что уж они выведали, но старец сказал мне определённо: ты преступил устав Воинства. Тебе грозит суд, а перед Ослабом стоять в роще — это не передо мной… Надо подумать, как ты станешь защищаться. И что может предъявить тебе старец, в чем обвинить…
Лишь сейчас Ражный понял причину столь неожиданного визита боярого мужа: пришёл не для того, чтобы порадоваться за его поражение на ристалище и таким образом ещё на год продлить спокойствие за своё положение…
— Прости, боярин, — повинился он за свои мысли и положил ему руку на плечо. — Прости, брат.
— Почему ты до сих пор не женился? — внезапно спросил тот и сел на прежнее место. — Конечно, женитьба, продление рода — дело Ослаба, но я имею право спрашивать. Твой отец поручил… Ну?.. Все араксы с Пира бегут к суженым, с ристалища — и в брачную постель, даже с набитой рожей, а ты что?.. У тебя же есть невеста?
После Манорамы Гайдамак уже не мог разорвать обручение и лишить его невесты, а её — женской судьбы. Но узнав о потешном поединке с боярином, вето наложил, велел на глаза не являться, пока он жив. И чтобы преодолеть его, теперь следовало просить руки суженой на коленях…
— Я ещё подожду, — уклонился от ответа Ражный. — Чтобы не являться к суженой с набитой рожей…
— С кем тебя обручили? Воропай мог и не знать Оксану…
— С правнучкой Гайдамака…. Пересвет понял это по-своему.
— Побочных детей наделал?
У него действительно одно время был побочный сын Серёжа. Его родила Нина — русская учительница из Горного Бадахшана, и так уверяла Ражного, что он отец — не поверить было невозможно. Даже при том, что у Нины оказалось ещё три возлюбленных — рядовой Щукин и два офицера из комендантской роты. Потом рядовой демобилизовался и увёз её домой, в посёлок Сузун Новосибирской области, откуда и пришло письмо с известием, что Серёжа не его сын, а рядового Щукина. Но Ражному почему-то ещё долго грезился тонколицый худосочный мальчик, протягивающий к нему руки из детской колыбели. Хотя у Нины в каменном сарайчике без окон не было никакой колыбели, а маленький Серёжа спал в пластмассовой ванне.
— Так сколько наплодил на стороне? — по-свойски спросил боярин. — Положа руку на сердце…
— Думаю, нет пока ни одного, — с грустью сказал Ражный.
— А почему — пока?
— Ну, мало ли, — уклонился он. — Дело житейское. Пока нет, а вдруг да появится. Я в миру живу…
— Так и Ослабу ответишь?.. Что, если Гайдамак ему нажаловался, что ты правнучку лишаешь женской судьбы? А опричники подтвердили твоё распутство в миру?
— Да не было никакого распутства, — нехотя проговорил он, все ещё не желая упоминать имя мирской девственницы…
— Почему холостой до сих пор?
— Не хотел говорить… Вернее, вспоминать не хотел. Мы же тогда условились, поклялись…
— Ну? — боярин признался тем самым, что ничего не забыл.
— После нашей потехи, Гайдамак велел на глаза не являться. А я унижаться не могу…
— Да я этого инока в узел завяжу! Сам правнучку приведёт к тебе в вотчину!
— Не готов я, Воропай, — несколько поспешил Ражный. — Ещё поражение не пережил, какая тут женитьба?
— Ох, что-то ты крутишь, брат!
— Да ничего я не кручу, — он держался из последних сил, уже понимая, что от боярина не уйти и придётся поведать ему о Миле.
— Тогда думай! Думай! Что такое сотворил? Чем мог разгневать старца? — Пересвет терял терпение. — Пойми одно: не я — Ослаб пытать начнёт! Поставит в Судной Роще и спрос учинит. Что говорить станешь?.. А суд его, это тот же поединок! Схватка, в которой всегда побеждает он, поскольку за ним правда и последнее слово. Поставит и начнёт нащупывать уязвимые места! И обязательно нащупает и ударит… Тогда будет поздно выставлять защиту — сейчас ещё можно! Думай!.. Ну, вспоминай! Куда ещё залез по недомыслию или умыслу? Я не хочу, чтоб ты жизнь свою закончил в Сиром Урочище, каликом перехожим или паче того — верижным… Думай, внук Ерофеев!
* * *
Она явилась в последний раз за два дня до отъезда в Вятскополянское Урочище. Пришла ночью, когда Ражный спустившись с правила, смывал на реке кровавый пот. Сразу же бросилась в глаза её одежда, по-цыгански пёстрая, яркая — толстый свитер, расшитый серебряными цветами, длинная красная юбка с разрезами по бёдрам, цветастая, старинная шаль на плечах. Камуфляж, в который обрядил её после воскрешения, оказался выстиранным, отглаженным и аккуратно сложенным в пакет, откуда торчал топор и выпирал охотничий нож.
Особенно нелепо выглядели изящные, золотистые и светящиеся в темноте туфельки на высочайшем каблучке. На удивление, Миля не разучилась в них ходить и как-то ножку, расшлёпанную за год босой жизни, втиснула…
Наверное, ей хотелось выглядеть красиво, эффектно…
— Я пришла, — сообщила она торжественно. Ражный вышел из воды, растёрся полотенцем.
— Вижу… Как ты себя чувствуешь? После воскрешения?
— Будто заново родилась. Другим человеком…
— Постарайся не растерять это ощущение, не делай старых ошибок, — по-отцовски назидательно посоветовал он.
— Наверное, ты не понял… Я пришла к тебе, Вячеслав.
Он остановился, посмотрел ей в лицо и вдруг отметил, что цыганская пестрота ей идёт, особенно старинная шаль. Широко открытые, доверчивые глаза её лучились в полумраке, чуть подрагивали губы.
— Что скрывать, в общем-то я ждал этого часа, — признался он. — Не хотел и ждал… Даже звал иногда.
— Почему же прогонял?
— Вспоминал суженую, — он взял из её руки тяжёлый пакет с вещами и пошёл, но Миля обогнала, забежала вперёд.
— Ты никогда не говорил о невесте…
— Не хотел с тобой говорить…
— И кто же она? Почему не женишься?
— Там есть проблемы, — уклонился от ответа. — Это очень хорошо, что ты пришла сейчас, сегодня. Я послезавтра уеду.
— К ней?
— Нет, по делам…
Она не отставала, все время забегала вперёд — каблучки путались в траве.
— Суженая — это невеста, определённая судьбой, да? Или судом?
— Не знаю. По-моему, это одно и то же.
— А ко мне старичок приходил, с бородкой и в очках, — вдруг сообщила она. — Грибы в лесу собирал и заблудился… Я его вывела к тебе на базу.
— Что-нибудь спрашивал? — насторожился он, вспомнив ушедшего из вотчины инока Радима.
— Спрашивал… Как ты оживил меня, как воскресил.
— Ты рассказала?
— А что, это тайна?
— Теперь уже не тайна, коль рассказала.
— Кто это был? Старичок?..
— Опричник, сказал правду Ражный.
— Значит, плохой человек? — испугалась она.
— Не обязательно… Опричником называют человека, который стоит опричь, то есть около…
Она ничего не поняла и в тот же миг забыла о старичке.
Ражный запустил двигатель электростанции и включил прожектор. Миля вошла в луч света и закружилась, развернув шаль, как крылья.
— Мне показалось, ты оживил меня, чтобы я стала твоей! Признайся, ведь это так? — она засмеялась. — Я знаю! Это так! Так!
— Я только отогрел тебя…
— Но вложил столько тепла!.. Нет, огня!.. Что сердце бьётся так сильно! И столько в нем любви! Нерастраченной любви!.. Взлечу сейчас и обниму весь мир!
Он ощутил её подъёмную силу — состояние, близкое к полёту нетопыря — подхватил на руки и внёс в дом.
— Ты на самом деле стала совсем другая.
— Хочу, чтобы… это случилось сейчас же, — она задышала в ухо. — Так долго ждала… И нет больше сил…
Ражный положил её на свой диван, застеленный одеялом из волчьих шкур, бережно снял туфли.
— Погоди, я сейчас принесу постель.
— А мне нравится на шкурах!.. Как тепло и мягко!
— Там в изголовье полено, — он достал из шкафа одеяло и подушки. — Холостяцкая кровать… А должно быть брачное ложе!
Ему сейчас не хотелось думать, что будет потом, как найти оправдание своеволию, кого из влиятельных или близких Ослабу иноков просить, чтоб ударили перед ним челом и добились позволения взять в жены мирскую девицу; он чувствовал торжественный миг и стремился хоть как-нибудь соблюсти ритуал, чтобы наконец-то свершился настоящий Пир Радости. Пусть без лошадей, без сумасшедшей скачки, без синего невестиного плаща — все это уже было, да обернулось ничем! — пусть нет новой, сделанной для новобрачных кровати, но нельзя, чтобы вовсе не было знаков и символов брачного ложа.
Обычно его готовили мать невесты и отец жениха, а если таковых не было ко времени женитьбы — их порученцы или кто-то из близких с каждой стороны. Доля всяких своевольников в том и заключалась, что они и меды варили сами, и пировали сами…
Из отцовского сундука Ражный достал светоч — кованый медный треножник с чашей на цепях, залил туда горючую жидкость из бутылочки, приготовленную из смолы дубовых желудей, сосновой живицы, растворённой в меду камеди и конопляного масла, после чего открыл сундук кормилицы Елизаветы. Он точно не знал, какая именно рубаха нужна для апофеоза Пира Радости, отыскал самую новую, расшитую красно-синими оберегами, и прежде всего решил переодеть в неё Милю.
Она лежала на одеяле из волчьих шкур без своих нелепых нарядов, с одной лишь бархатной лентой на горле.
— Погаси свет… Пожалуйста, — тихо попросила. — И ложись рядом. Я жду тебя, жду…
Ражный махнул наугад по выключателю, но принёс светоч и, установив его в изголовье, стал поджигать масло в чаше. То ли оно было старым, то ли существовала некая технологическая тайна, но пахучая, густая жидкость никак не загоралась: пламя жило, разрасталось и обжигало пальцы лишь на спичке, а стоило опустить её — с шипением гасло, словно в воде. В коротких сполохах этого огня он видел любопытные и зовущие глаза Мили, утешал её:
— Сейчас… Обязательно получится! Я никогда не зажигал светочей…
— Верю, верю, ты же колдун. Ты же кудесник!
После очередной неудачной попытки, когда погасла спичка и в доме повис непроглядный мрак, она дотянулась до его руки и сказала:
— Если хочешь, давай оставим ночную лампу.
— Понимаешь, мне очень важно, чтобы исполнился… определённый обряд, — тихо проговорил он. — Это же наш праздник, особый праздник…
— Я согласна… Делай все, что хочешь.
Тогда он на ощупь снял с её шеи потёртую бархатную ленту.
— Вместо фитиля…
Огонь, будто ждал этой опоры, утвердился в чаше, вытягивая масло, и стал расти вверх узким, малиновым языком.
— Какой странный и чудный запах, — вымолвила она, усаживаясь лицом к светочу. — И пламя горит… Радужное.
— Сначала ты наденешь вот эту рубаху.
— Красивая… А зачем? Лучше, если я буду голой, как Ева. Ведь Ева не носила одежд, правда?
— Прошу тебя, надень, — он положил рубаху ей на колени и сам вернулся к сундуку кормилицы. — Сейчас я найду простынь!
Все вещи в сундуке были переложены старыми, пересохшими травами, поэтому вокруг реял знакомый с детства терпкий и сладковатый дух. Ражный точно не знал, какую простыню следует взять; их было множество разных, полотняных, шёлковых, шитых и с кружевами — опять же выбрал самую красивую на его взгляд, развернул слежавшуюся ткань, отряхнул от сухих цветочных лепестков шиповника.
Не будь он своевольником, завтра поутру её бы вывесили на обозрение…
Огонь в светоче оживал и постепенно перекидывался с фитиля на разогретое масло. Освещённая им девственница тонула в большеватой рубахе, выглядывали только ступни ног и кончики пальцев из рукавов. Ражный застелил простынью шкуры, затем перенёс Милю и накрыл оставшуюся часть дивана.
— Странно, — проговорила она, всецело повинуясь его рукам. — Твои… долгие приготовления меня возбуждают. И запахи… Ты действительно колдун! Нет, чародей.
— Это все придумал не я…
— А кто же?
— Люди… За долгие времена, — он разгладил складки и бережно уложил девушку. — Вообще-то, я даже не знаю, правильно ли делаю…
— Какие же это люди? Древние?
— Да, за прошлую историю человечества… Ты скоро все узнаешь. А сейчас не думай об этом.
— Нет, для меня все очень важно! Я должна запомнить и научиться! — Миля привстала. — Понимаю, ты совершаешь магический ритуал… Как он называется?
— Пир Радости… А на всяком пиру должен быть мёд, — Ражный вновь осторожно уложил её. — Сейчас я достану его и приду. Ты лежи и слушай своё сердце.
Он спустился в подпол за бочонком старого, хмельного мёда — отец завёл его когда-то именно для этого случая — налил один полный, вровень с краями, серебряный кубок, после чего ещё раз открыл отцовский сундук, достал рубаху аракса и свой повивальный пояс — снаряжение, в котором выходил на ристалище Свадебного Пира.
В последнюю очередь, как и в вотчинном Урочище, поставил на стол икону Сергия.
И также не молился, как это делают обычно, ничего не просил, ибо важны были не слова, а символы. Переоделся, ощущая, как от рубахи исходит и впитывается в тело энергия воинского духа, после чего встал на одно колено перед Покровителем Воинства и надолго замер со склонённой головой. Миля окликала его по имени, звала, однако он не обращал внимания, поскольку в этот миг не слышал слов, ибо находился уже в полёте нетопыря.
Тем временем огонь светоча за отцовским мольбертом набирал силу, разгорался, но уже не тянулся единственным языком пламени, а таял по всему пространству чаши, озаряя ложе мерцающим светом. И вместе с ним разгоралась самая тонкая и высшая стихия, не сравнимая даже с состоянием Правила — энергия женского существа, по самой природе своей соединённая с Космосом. Лишь познав её, мужчина соприкасался с божественным началом человеческой сути.
Он не шелохнулся, когда тлеющее пламя в чаше начало испускать клубы рдеющего огня, плывущие и гаснущие над светочем, словно шаровые молнии, и когда увидел, как засветилось и дрогнуло на ложе тело девственницы, а до ушей донёсся её тихий, томительный стон. И встал после того, как в пространстве наполненного огнём дома раздался ещё бесстрастный, но призывающий крик.
С кубком в руке он вышел к брачному ложу и прежде чем напоить мёдом, усмирил этот крик своими губами — так, словно делал искусственное дыхание…
Она подняла его и взлетела сама, достав Космоса. И оставшись без сил от полёта, вместе с ним сверглась с небес и потеряла сознание на брачном ложе.
Он выждал минуту, показавшуюся вечностью, чтобы самому почувствовать окружающее земное пространство. Потом на ощупь отыскал солнечное сплетение между тверди грудей, надавил слегка и привёл в чувство.
— Где я? — спросила Миля, не поднимая век.
— Со мной, — проговорил Ражный и поднёс к её губам мёд. — Пей… Сделай один большой глоток. Ты же хочешь пить?
Она открыла глаза и, ощутив край кубка, сделала несколько глотков.
— Обжигает… Никогда не пила такого.
— Я тоже, — он попробовал мёд. — Крепкий… Закружилась голова… Говорят, если мёд сразу бьёт в голову, значит. Пир затеян от души.
— Кто говорит?
— Люди говорят, опытные люди… Почему ты все время спрашиваешь? Постарайся чувствовать.
— Спрашиваю, чтобы все запомнить.
— Зачем?.. Все повторится через несколько минут.
— Все повторится?! — почему-то изумилась и устрашилась она.
— Да. Ведь у нас праздник, апофеоз Пира Радости.
— Я больше не смогу так… По крайней мере, через несколько минут.
— Сможешь…
— Нет! Мне нужно беречь силы!
— Сегодня можно не беречь, — Ражный положил ладонь на её живот и накрыл его. — И завтра, и послезавтра… Так до скончания века.
— Неужели всегда вот так умирать, с каждым разом?!
— Нужно, чтобы родилось здоровое племя.
— Я согласна… Если получится. Только я должна все запомнить и научиться…
— Пусть тебя это не волнует…
— Знаю, так бывает лишь с тобой, — Миля дотронулась до его лица. — Потому что ты — вожак.
— Вожак?..
— Ну да, вожак стаи! — она засмеялась. — А значит, Бог. Опытный, искушённый Бог. А с другими мужчинами все бы было иначе…
— С другими?..
— Но ты же колдун! Чародей!
— Запомни: я земной человек. И больше никогда не говори так!
Она виновато посмотрела в глаза, взяла его руку с кубком и сделала глоток-.
— Прости… Я думала, секс — это легли в постель и доставили удовольствие друг другу. Много раз видела, подсматривала за сестрой… И не только за сестрой!.. Или даже не в постель — где-нибудь в неосвещённом подъезде, в телефонной будке, в ночном метро… Правда, это называется иначе уже — просто трах…
Он угрожающе положил руку на её лицо.
— Если бы ты не была целомудренной…
— А я была! — она вывернулась из-под ладони и засмеялась. — Никто не знал, чего это стоило…
— Я подолью масла в огонь, — Ражный встал. — Чтоб ты больше не вспоминала…
— Постой! — Миля вцепилась в его руку. — Выслушай… Я так долго берегла себя… И так много… сражалась за свою честь, что устала. Это мучительно — жить непорченой, как ты говоришь, — она попыталась дотянуться и поцеловать его руку — он не позволил, стиснул её в кулак. — Первый раз меня чуть не изнасиловал… мальчишка из седьмого класса. А мне было всего одиннадцать. Поймал за гаражами, содрал трусики… Я выбила ему глаз камнем… Через год выпустили из тюрьмы отца. Он напился, изнасиловал Надю… Помнишь мою сестру?.. И хотел меня, но я спрятала нож под подушку и… ткнула его. Ещё через год на меня напал Надин любовник — и ему досталось… Зарезала насмерть, скальпель воткнула в самое сердце… Был ещё один, с виду добрый, но извращенец. Я ему яичницу сделала, всмятку… Потом сбилась со счета и уже все время ходила с ножом или бритвой. Мне девчонки говорили: найди парня, который нравится, и отдайся. И все будет хорошо… Надя говорила то же самое. И даже судья… Это когда возбудили пятое уголовное дело за попытку… Ну ты же сам видел и знаешь. Сначала поймали твои егеря в лесу — отбилась; милиционер, который искал меня — порвала ему рот… Даже когда умерла — и мёртвую чуть не изнасиловали!
— Хватит, замолчи!
— Погоди!.. Знаю, я в полной твоей власти!
— Запомни, ты никогда не будешь в моей полной власти. Ни одна женщина не бывает под волей мужчины, потому что она — чистое воплощение стихии.
— Не буду. Ты прав, не буду, потому что твоя власть надо мной беспредельна…
— Это жуткое противоречие! Неужели ты не слышишь этого?!
— В другой раз я бы услышала… Но не сейчас. Даже мои милые Максы соревнуются… нет, бьются за право первой ночи, — она дотянулась и поцеловала кулак. — Ты первый мужчина, который не пытался… Никогда не посягал на меня. Наоборот, берег! Прогонял, чтобы сберечь. Я не знала, что думать! Измучилась от мыслей… И ещё — твой аскетический образ жизни, слава сектанта, колдуна или волшебника… Когда ты меня оживил — все поняла: ты Бог. Оказалось, ты Бог! Потому повинуюсь тебе и боюсь ещё больше, чем всех. Молиться на тебя стану! И Максов заставлю, чтобы молились…
— Ты несёшь… полный бред! — Ражный натянул рубаху и поднял пояс. — Отдохни, пожалуйста… Постарайся заснуть. Сейчас погашу светоч, обниму тебя крепко и усыплю…
— Это все от любви…
— Но пока я её… не чувствую. Не вижу!
— Я люблю тебя! Люблю, как Бога! Это совсем иная любовь!
— Хочу, чтоб любила меня, как мужчину! И больше никак!
— Но это невозможно… Это исключено!
— Прссти, что-то я не понял, — он ощутил неприятный озноб, зазвенело в ушах. А Миля вскочила с ложа, встала на колени, ухватив подол его рубахи.
— Не сомневайся, я в здравом рассудке! Я не сошла с ума! Разве это плохо, если мы с Максами станем молиться на тебя?
— При чем здесь Максы?! — закричал Ражный и поставил её на ноги.
— Максы?.. Считаешь, они ни при чем?
— Я ничего не считаю, я не хочу слушать вздор! — насильно уложил в постель и укрыл одеялом.
— Разве это вздор? Я выхожу замуж!
— Ты уже вышла замуж. Все остальное — формальности.
— Нет, ещё не вышла, — засмеялась она и притянула Ражного к себе, — только собираюсь… Завтра свадьба!
— Почему завтра?..
— Боже мой! Прости! Ты ещё не слышал об этом?.. Неужели никто не сказал?
— Нет…
— Мне кажется, об этом знает весь мир. — Миля погладила его грудь, тронула пальчиками горло. — Но если не слышал — я тебе обязана сказать: я выхожу замуж!
— Поздравляю… Но за кого?!
— Тебе покажется странно, — безвинно проговорила она. — Все необычно… Я ещё сама не привыкла… Сначала хотела выйти за старшего. И мы с ним даже поцеловались… Но младший увидел и сказал, что покончит с собой… Застрелится, если я выйду за старшего. Он может, я знаю, потому что любит без ума… И тогда я решила… за младшего. Мы с ним тоже поцеловались… А старший смотрел и был такой несчастный! Такой одинокий!.. Я подумала, и теперь выхожу сразу за обоих.
— Действительно, необычно, — подтвердил Ражный.
Масло в чаше выгорело досуха и теперь затлел фитиль — чёрная бархатная лента. Отвратительно запахло жжёной тряпкой…
Миля замерла, потом вдруг заговорила с жаром:
— Ты же не осуждаешь? Нет? Другого выхода у меня не было! Они согласны, они готовы жениться на мне одной! Не бойся, они не подерутся. Это же здорово — у меня будет сразу два мужа!
— А их родители? — тупо спросил он. — Они согласны?
— Ещё бы! Сам подумай: если я выйду только за одного Макса, где они возьмут невесту для второго? Ну, где здесь взять?.. Тем более, они в розыске, свататься не поедешь, сразу схватят.
Ражный принёс ковш, хотел затушить ленту, но вода тотчас же закипела в раскалённой чаше.
— Мне повезло, да? — засмеялась она. — Они такие разные, мне будет не скучно! Это ничего, что нет никакого образования. Зато они чистые и искренние! Меня никто так не любил, как Максы!..
Он не дослушал этой песни счастья, сел, заткнул уши, обхватив голову руками.
А когда отнял ладони, будто напоролся на обидчивый вопрос.
— Такое чувство, будто ты меня осуждаешь?
— Я плохой судья, — не сразу признался Ражный, — Не могу быть бесстрастным…
— Бесстрастным?.. Это интересно! Может, ты жалеешь?
— О чем?
— Что я выхожу замуж за Максов.
— Напротив, рад за тебя, — со скрытым сарказмом проговорил он. — Повезло, сразу, два мужа… И я не желаю быть третьим.
— Ты первый! Самый первый! Самые лучший! Самый чистый и бескорыстный!
— И за все это ты решила отблагодарить меня? Наградить? — он отвернулся от красивого, сияющего в сумраке тела, ибо вдруг вспомнил его мёртвым…
— Не спрашивай. Все скажу сама. — Миля нашла его руку, с трудом обхватила ладонями и замерла на мгновение. — Нет, не наградить… Ты говорил, первый мужчина закладывает в женщину души… Души и сердца всех будущих детей. И я отважилась, пришла к Богу. К моему Богу. Но просить тебя… о милости, об услуге… Ты бы меня не понял и прогнал, как всегда. Прости меня, ведь ты же Бог! А я так хочу, чтобы мои дети были такими же сильными и благородными, как ты.
Ражный отнял кулак из её рук, с трудом запихал в карман.
— А если я обманул?
— Не обманул!.. Я много думала и сделала открытие. Ты абсолютно прав! Природа совершенна, и её не обманешь.
— Чем же тебя не устраивают Максы? Они чистые и благородные молодые люди. Правда, скрываются от призыва, но это из-за тебя.
— Они сейчас спорят, делят право первой ночи, а выбирать все равно буду я. — Миля положила голову ему на колени. — Они такие разные, что не могу выбрать. А ты один и цельный…
— Кстати, женихи знают, куда ты пошла? И зачем?
— Нет, даже не подозревают… Я же пока свободна и гуляю сама по себе, как кошка.
— Но потом обнаружится… Она зажала его рот ладонью.
— Максам все равно, какая буду я. Целомудренная или порочная. Они любят меня.
— Чего же они делят? Какое право?
— Право первой ночи.
— Она будет первая?!
— От кого первого рожу ребёнка. С твоей душой.
Ражный снял её одежду с мольберта, бросил на кровать.
— Одевайся! И уходи…
— Прошу тебя, не спеши! — взмолилась она. — Ты не понял главного! Это вовсе не игра, не разврат! Я иду на это осознанно!
— Тем хуже! Убирайся!
— Послушай ещё минуту, не гони! Я все думала — зачем? Зачем храню целомудрие? Кому нужна такая архаика — девственность? Во имя чего страдаю, отбиваюсь, стою насмерть?! И поняла!.. Мы возродим человечество! В его благородном, божественном качестве!.. Да, именно так! Ты же сам, сам заронил в меня эти мысли! Посмотри, разве можно жить в том мире, который нас окружает? Который называет себя цивилизацией?! А мы начнём с малого, как первые люди на земле. Я стану рожать каждый год по одному ребёнку. Мы посчитали, успею родить двадцать пять — тридцать детей! Мы выведем из лесов новый, благородный народ!
— А куда вы денете старый народ? Это человечество?!
— Оно вымрет… Оно обречено на вымирание, неужели ты не видишь? Разврат, ложь, насилие! И уже ничего живого, человеческого!
— Два мужа — это нормально, да? Это по-божески?
— Мне нужно двух мужей! Один не справится!.. Ну почему в библейские времена это возможно? Почему Лоту позволено рожать от дочерей, чтобы восстановить здоровое человечество? Кто его сейчас осудит?.. Напротив, ничего, кроме благодарности! Нас с Максами невозможно осудить даже за кровосмешение!.. И разве сейчас наше время — не библейское?!
Он насильно запихал её в свитер, схватив поперёк туловища, напялил юбку, завернул в шаль. Миля как-то невзрачно сопротивлялась, однако скоро сдалась, обмякла, но голос оставался твёрдым и жёстким:
— Хорошо. Пусть будет так…. Знала, что прогонишь, но знала, зачем шла. Это трудно осознать сразу!.. Но ты Бог и волен поступать, как хочешь. Просто теперь вижу, что мой обман — благородный обман.., А свадьба все равно завтра. И моя последняя молитва к тебе — приди! У меня нет родителей, так будь моим отцом. Посажёным отцом!
— Ты сумасшедшая! — крикнул Ражный в лицо, — И Максы твои сошли с ума! Вы все сумасшедшие!
Как и в прошлый раз, он вытолкал Милю на крыльцо, бросил ей туфли.
Она успела забросить эти туфли назад — буквально в узкую щель закрываемой двери.
— Пойду босой!.. Не забудь! Завтра, в два часа! Ражный закрылся на ключ, после чего вставил в петли засов и остался сам с собой, будто с холодной, тяжкой каменной глыбой…
На следующий день до полудня он не находил себе места и несколько раз, словно во сне, вдруг просыпался в момент, когда отвязывал лодку, собираясь куда-то плыть, обнаруживал себя в машине.с запущенным двигателем или спохватывался, что идёт по зарастающему просёлку и прошёл уже немало.
В Зелёный Берег можно было попасть по воде и по суше…
А вечером он услышал крики на другом берегу, затем щёлкнул пистолетный выстрел — кто-то просил лодку. Это случалось редко, потому что дорогой через реку лет двадцать никто не ходил, некуда было идти: в той стороне на сотню километров никто не жил. Ражный отвязал дюральку и поплыл на вёслах…
Братьев Трапезниковых вели пять человек — участковый милиционер, три омоновца с автоматами и офицер. Вели, словно колодников в прошлые времена: каждый был в наручниках, и кроме того, третьи кандалы сковывали их вместе. И к этим третьим были привязаны две верёвки, своеобразные растяжки, чтобы держать спереди и сзади, как держат дикого медведя, когда выводят на люди. И все меры предосторожности были неслучайными: физиономии у конвоиров напоминали жареные баклажаны, особенно досталось омоновцам и офицеру, рука которого висела на перевязи. Но на самих Максах ни царапинки.
С перевозом вышла заминка, точнее, ситуация, как в загадке про волка, козу и капусту — маленькая лодка не поднимала четверых. Первым рейсом повезли двух омоновцев и участкового, так что Ражный остался на том берегу и успел поговорить с братьями. Автоматчик пытался уложить их на землю, однако Максы не послушались и сели у воды.
— Дядя Слава, ты не знаешь, кто нас выдал? — спросил младший.
— Не знаю, — проронил Ражный, ощущая гнетущее чувство жалости и опустошённости.
— Может, Агошков?.. Но мы его на свадьбу пригласили, чтоб помириться. И он пришёл.
Егерь скрывался в лесах с тех пор, как зарезал Каймака в гостинице. Его никто не преследовал, не разыскивал, однако он все равно прятался и приходил домой по ночам, принося семье пропитание. Но сам уже больше года ничего не ел, пил только родниковую воду, почернел и напоминал египетскую мумию.
— Это не Агошков, — вдруг сверкнул глазами старший. — Это ты нас выдал! Ты, дядя Слава! Потому что захотел отнять у нас Милю.
— Не правда, он не выдавал! — уже привычно — давно спорили! — заявил младший. — Потому что он честный!
— Но Миля была у него на базе до пяти утра!
Я видел, как он внёс её в дом! На руках! Видел сам!.. Это честно?
— Ну и что? Она же свободная девушка и ходила приглашать на свадьбу. Как посажёного отца.
— Зачем он взял её на руки?!
— Взял, ну и что?
— А то! Она… Она спала с ним! Гляди, он в глаза нам смотреть не может!
— Потому что за тебя стыдно!
— Ты её плохо знаешь! И его! Он же оборотень! Оборотень! Помнишь, видели в дубраве?!.. И она!
— Не сердись на него, — попросил младший. — Он от горя совсем голову потерял…
— Я не сержусь, — заверил Ражный.
— Почему тогда не пришёл? Миля ждала. Мы все ждали и не начинали… Тут они нагрянули. — Макс глянул на конвоиров. — Дали бы хоть свадьбу справить, нелюди…
— Заткнись! — рыкнул на него офицер. — Пока я тебя уродом не сделал…
Одеты они были в свадебные наряды — новенький камуфляж, сейчас грязный и изодранный во время схватки с ОМОНом, под куртками вместо тельняшек виднелись белые рубашки и сбитые, растянутые галстуки…
— Дядь Слав, скажи им, что мы в армию непригодны, — тоскливо попросил младший. — Скажи, что свидетельства подложные…
— Ладно, не ной! — оборвал его старший. — Отсидим, отслужим и вернёмся. И тогда отомстим!
— Сделай что-нибудь, дядя Слава, — зашептал младший. — Ты же колдун, ты же все можешь! Сделай так, чтобы наручники рассыпались, чтобы все вернулось, как было… Сделай? Ты ведь оживил Милю?
Омоновец не услышал, но что-то заподозрил, шевельнул стволом в сторону Ражного.
— Отойди. Я сказал, отойди от задержанных!
— Так бывает в сказках, — сказал Ражный. — От волшебных слов спадают цепи, и все возвращается к прежнему состоянию… Но я не знаю таких слов.
— Хватит реветь! — огрызнулся старший брат и глянул на Ражного. — Надо уметь держать удар.
— А как же Миля?..
— Да её удавить мало!
Младший поднял печальные глаза.
— Не давай её в обиду, дядя Слава… Ты ведь это можешь?
— Не дам, — пообещал Ражный. — Служите спокойно.
— Агошкову скажи, подло так поступать… Мы его на свадьбу, а он…
Бежавший в леса егерь был лёгок на помине и пришёл на базу через полтора часа, как увезли пойманных братьев. Обтянутый тёмной кожей скелет каким-то образом передвигался, причём, быстро и ловко, почти мгновенно меняя направление, как летающая тарелка.
Зажившие было царапины на щеках, оставленные Милей, с началом великого поста вновь открылись и теперь постоянно мокли от сукровицы…
— Со свадьбы летишь? — спросил Ражный.
— Да уж, сыграли свадебку, — проскрипел Агошков. — Покричали «горько».,.
— Младший на тебя думает, старший — на меня…. Кто-то из нас сдал.
— Эх, Сергеич!.. Добрые парни были, да все из-за московской твари, — казалось, в этой мумии нет уже места чувствам, однако в огромных, влажных глазах стояли горечь и боль. — Они сначала между собой распазгались, не могли поделить, кто первый спать с ней будет. Старший поскакал в деревню, будто бы на свадьбу кого-то пригласить, а сам за этой стервой следил. И как увидел, что к тебе пришла — к участковому полетел, писать донос на тебя и брата сдавать, чтоб вам не досталась. А получилось, обоих замели…
Ражный слушал его скрипучую речь, перемежаемую стуком костей, и мысленно соглашался с Милей: времена действительно были библейскими, и новое человечество начиналось точно так же, как прежнее, от Каина и Авеля…
