Между тем гостей на пасеке прибыло. Русинов возвращался берегом и, подходя ближе, заметил возле чана женскую фигуру в белом халате. Пётр Григорьевич подбрасывал мелкие щепки на тлеющие под чаном угли — опять «варили уху»…

— А вот и рыбак-рыбачок! — обрадовался он. — Сейчас и пообедаем! Где ж улов-то твой? Поди, один-то донести не смог?

— Не смог! — отшутился Русинов. — Потому назад отпустил.

Новой гостьей оказалась девушка лет двадцати пяти, и о том, кто она и почему оказалась здесь, говорил не только медицинский халат, но и сухая кожа тонких рук, которые очень часто моют с мылом. Привыкший уже переводить с древнего арийского языка всякое слово, Русинов тут же перевёл её имя — Ольга. «Ол» — «хмельной напиток из ячменя», «га» — движение. Имя ей соответствовало — «бродящее молодое пиво». Делала она всё стремительно, с каким-то пузырящимся внутренним азартом — измерила давление лежащему в чане «пермяку», затем сделала ему внутривенный укол розовым шприцем, а затем в несколько минут, с помощью пчеловода, распяла больного на «голгофе». Приспособление для растяжки суставов и позвоночника было нехитрым, но эффективным: «пермяк» облегчённо вздохнул, когда к тросам у ног и головы подвесили груз. Пётр Григорьевич теперь был на подхвате у профессионального лекаря. На сей раз воды в чане было чуть на донышке. Больного сначала намазали серой, иловатой грязью, похожей на сапропель, затем обсыпали измельчённой травой и обложили свежей пихтовой лапкой, оставив открытым только лицо. Пчеловод подбросил дров в огонь, а Ольга погрузила в парящий чан длинный стеклянный термометр. Метод лечения был невиданный — смесь знахарства с физиотерапией и бальнеологией, но, похоже, не раз проверенный. Пасека, кроме всего, служила ещё курортной лечебницей.

Русинов уже ничему не удивлялся, лишь спросил, выдержит ли у больного сердце при такой смеси приёмов и средств. Ольга рассмеялась, мельком глянув на «рыбака», самоуверенно заявила:

— Это сердце выдержит! Посмотрите на кардиограмму! Русинов взял ленту кардиограммы и вспомнил Авегу в день солнечного затмения…

— Интересно, — проронил он, разглядывая линии самописца, хотя в кардиологии разбирался очень слабо. — А в историю болезни можно заглянуть?

— Историю болезни? — Она как-то легкомысленно пожала плечами. — Это же частная практика, индивидуальный подход…

— Мы никаких историй не ведём, — пришёл на выручку пчеловод. — Главное, на ноги человека поставить. Ну, пошли обедать!

Русинов и не надеялся, что в этой «лечебнице» можно увидеть какую-нибудь бумагу, кроме кардиограммы. И по тому, как «лекари» смутились, стало ясно, что «пермяка» никогда бы не положили в больницу: скорее всего, у него, как и у Авеги, не было никаких документов. Но даже если бы они были, его бы всё равно не показали посторонним врачам, чужим людям. «Мелиоратор» — человек на нелегальном положении и как бы для окружающего мира не существует. Стоило ему появиться тут, как вокруг него завертелась вся жизнь — пришёл на ночную встречу ещё один «несуществующий» — Виталий Раздрогин, откуда-то привезли профессионального врача. А Пётр Григорьевич с утра знал, что доставят «пермяка», и готовил ему чан. Этот слепой «пермяк» откуда-то вышел, причём довольно неожиданно для тех, кто сейчас обихаживал и пользовал его. Пчеловод, Ольга и даже Раздрогин были всего лишь подручными, своеобразной обслугой; главное же лицо — он, явившийся из ниоткуда…

Неужели это ещё один член экспедиции Пилицина, пропавшей в двадцать третьем году? Ведь указывал же экстрасенс Гипербореец на фотографии, кто жив, а кто нет!

И если Ольга — совсем молодая женщина и молодой врач — так ловко управляется с необычным методом лечения, значит, лечит уже не первый раз и знает, что лечит и кого.

После обеда Пётр Григорьевич сразу же побежал к чану, чтобы подменить дежурившую возле «пермяка» Ольгу. Русинов нарочно ел медленно и задержался за столом. Она вошла в избу — уже без халата, в джинсах и лёгкой кофточке, гибкая и подвижная, привычно скользнула между резных столбов к столу, где стоял её обед, заботливо приготовленный хозяином пасеки. Чувствовалось, что она тут не первый раз и ей всё знакомо. Пища, как и вчера, оказалась пресной, и Ольга, не пробуя, посолила и салат из огурцов, и наваристый, томлённый в печи борщ.

— Приятного аппетита! — сказала она весело и принялась за еду.

— Вам тоже, — откликнулся Русинов и поймал себя на мысли, что любуется ею.

— Кстати, а как зовут вашего больного?

— Дядя Коля, — просто ответила она.

— А по отчеству? Неудобно как-то… дядя Коля!

— Не знаю! — засмеялась Ольга. — Я его с детства помню. Дядя Коля, и всё… Он с моим отцом дружил.

— Вы отсюда родом! — удивился Русинов. — Из какого же села?

— Конечно! — призналась она и охотно объяснила: — А родилась знаете где? Название скажу вам, упадёте! Гадья! Слыхали?

— Слыхал. Это на Колве?

— Да… Зато места у нас там! И река такая красивая!

— И название хорошее, — продолжил Русинов.

— Ну уж!..

— Знаете, как переводится?

— Змеиное место! — простодушно сказала она. — Там у нас змеи! Выползут и на камнях греются.

— Ничего подобного! Гадья значит «глубокая, бурная, стремительная», — пояснил Русинов.

— Не может быть! — не поверила она. — У нас все говорят — змеиная… Хотя река у нас там в самом деле бурная.

— Не верите — спросите у дяди Коли, — посоветовал Русинов. — Он должен знать.

— Нет, он приезжий, — сообщила Ольга. — Навряд ли…

— А как ваше имя переводится, знаете?

— Ольга? — задумалась она. — Ну, наверное, «святая».

Русинов откровенно рассмеялся и тронул её длинную сухую ладонь.

— Святая — это хорошо! Но если точно, то у вас подходящее имя. «Бродящий хмельной напиток»!

— Первый раз слышу! — изумилась она. — Это с какого же языка? Со шведского? Или норвежского?

— Нет, с русского.

— Как интересно! Ну-ка, объясните! — потребовала она.

— Всё просто: «ол» — «хмельной напиток из ячменя». «га» — «движение», — с удовольствием сказал он, чувствуя как Ольга заражается разгадыванием языка.

— А Гадья?

— «Га» — вы уже знаете, — спокойно объяснил он. — А «дья» — «бурный, взбешённый». «Дьявол» буквально переводится как бешеный бык.

Ольга неожиданно хитровато прищурилась и спросила:

— Откуда вам всё это известно? Вы же — врач-психиатр? Или это шутка?

— Не шутка, — признался Русинов. — Я однажды увлёкся языком и окончил МГУ. Правда, заочно, филологический. А попутно ещё выучил четыре языка, — уже похвастался он.

— Кто же вы на самом деле?

— Пенсионер! — засмеялся он. — Вольный человек. Приехал рыбу ловить. Пётр Григорьевич, кстати, тоже не только пчеловод.

— Это Пётр Григорьевич! — с уважением произнесла Ольга. — А как вам удалось так рано оказаться в пенсионерах?

— Я служил, — нехотя сказал он. — Полковник в отставке…

— Ещё и полковник? — усмехнулась она, и Русинов ощутил недоверие. — Не скажешь, глядя на вас…

— Но ведь я полковник медицинской службы, — поправился Русинов и понял, что отпугнул её. Возникший было интерес мгновенно угас, и Ольга, торопливо прибравшись на столе, заспешила к больному: пора было снимать его с «голгофы».

— Не возьмётесь полечить мне невралгию? — спросил он, больше для того, чтобы выправить нелепо прерванный разговор.

Она была не такой восторженной девочкой, как показалось при знакомстве. Откуда-то в этом лёгком, бродящем напитке появился старый хмель сарказма.

— Ах, у вас ещё и невралгия? Интенсивная зарядка и бег трусцой, — посоветовала она и скрылась за дверью.

Русинов смотрел ей вслед через окно. Это резкое её отчуждение вызывало досаду и одновременно как бы подчёркивало, что здесь не любят людей, у которых нет чётко определённого положения. Если ты врач — то уж врач, а тут действительно такой букет. Скорее всего, Ольгу насторожила всеядность Русинова, больше характерная для Службы, чем для открытого и честного человека. Значит, «мелиораторы» не жалуют Службу, и это уже неплохо. Но кто они сами?..

Сейчас Ольга передаст весь разговор Петру Григорьевичу и, возможно, «пермяку» — дяде Коле. Если они знают, кто такой Русинов и зачем приехал сюда, такими откровенностями их не смутишь. И насторожатся, если держат его здесь, чтобы присмотреться и выяснить истинные цели. Для верности надо бы завтра утром без предупреждения съездить в Ныроб и дать телеграмму Ивану Сергеевичу. А потом посмотреть на их реакцию.

А полечиться на «голгофе» было бы совсем не плохо…

Он достал из машины лёгкую титановую лопату, которые несколько лет назад на Урале продавались за копейки, и, не скрываясь, отправился к плёсу: все рыбацкие причиндалы он оставил там, припрятав в укромном месте. Да теперь и не было смысла отводить глаза рыбалкой. Пусть видят, что он приехал рыть землю, а значит, что-то искать. Так скорее можно понять, кто они, эти совершенно разные люди, но как бы повязанные невидимой условностью, одним общим делом, к которому никого не подпускают. Вот если бы разговорился дядя Коля. Но вряд ли: Авега умер и за много лет почти ничего не сказал…

Русинов взобрался на крутой береговой склон, нашёл свою разметку и начал копать. Он не сказал Ольге, что после филологического ему пришлось закончить ещё один факультет — исторический и специализироваться на археологии. Правда, поступил без экзаменов и сразу на третий курс. И вот теперь, имея три диплома, звание полковника, степень доктора наук, он копал землю, прекрасно понимая, что ни уникальное для его бывшей профессии образование, ни диссертации, ни знания никому, кроме него самого, не нужны. Как, впрочем, и эти раскопки. Ему нравилось, что Институт перестал гоняться за кладами и сокровищами, точнее, почти перестал и постепенно перепрофилировался на проблемы исчезнувшей арийской цивилизации. Разумеется, в высших структурах партийной власти находилось множество оппонентов, которые объявляли эту тему запретной, по крайней мере, ещё лет на сто. Гитлер и фашистская Германия, а особенно Отечественная война как бы наложили чёрную мету на существование целой цивилизации. Свастика — знак света — стала чёрным символом человеконенавистничества. Дошло до того, что в музеях стали прятать далеко в запасники полотенца с вышивками двухсот-трёхсотлетней давности, на которых был изображён этот знак. Упоминание о Северной, нордической расе стало признаком национализма, фашизма, а память об арийском происхождении подавляющего большинства народов мира была вытравлена либо растворена в религиях и идеологиях, угодных сегодняшнему дню.

Однако независимо от сиюминутных догм и воззрений родственные народы продолжали тянуться друг к другу, и этим притяжением управлять было невозможно. Потому всю тысячелетнюю историю, воюя с немцами, Россия хоть и побеждала Германию, но никогда не забивала насмерть своего противника, не присоединяла к себе её территории и не ассимилировала народа. Иначе бы постепенно разрушилось и исчезло спасительное многообразие арийского мира. То же самое сохранилось в отношении шведов, французов, поляков. И потому же русские люди всегда будут плакать, глядя индийские фильмы, переживать за судьбу мусульманских народов Ирака, Ирана, арабов Египта и Палестины. Это притяжение лежало вне сферы политики, религии, идеологии, поскольку относилось к духовным связям космического порядка — единству древней цивилизации и представлялось в виде дерева, с одним неразделимым корнем.

А корень этот питался соками Северной земли, и где бы ни прижились побеги дерева, прародиной ариев всё равно остался Север, и поэтому в Индии существует легенда, что боги живут здесь, в стране холода, и они высоки, беловолосы и голубоглазы: Сканди — бог войны, Кама — бог любви…

Прикрываясь, по сути, исследованиями по проекту «Валькирия», Институт работал над изучением вопросов арийской цивилизации и успел лишь обозначить их. Несмотря на то что руководили в основном «спасённые» генералы, у них хватало ума и способностей не мешать поискам, и Служба, курировавшая Институт, неожиданным образом проникалась к его деятельности и не писала в своих отчётах об учёных-крамольниках. Да и на самом партийном верху кто-то умело сдерживал запретителей, ибо наверняка понимал важность работы. Мир давным-давно оказался разделённым на две цивилизации — Западную и Восточную, прямо противоположные друг другу. И эта дуалистическая концепция поддерживалась всеми силами и средствами, хотя изначально не могла существовать в мире Триединства. Между Западом и Востоком были славянские народы во главе с Россией, которые унаследовали арийскую цивилизацию, поскольку никогда не покидали её ареала рассеивания и оставались в её космическом Пространстве. Она, Россия, была не похожа ни на Запад, ни на Восток, хотя в разные времена тот или иной полюс стремился притянуть её к себе, захватить в свою орбиту. У Великой, Белой и Малой Руси было своё, Северное притяжение, и потому она оставалась непонятной ни для Запада, ни для Востока. Напротив, она сама притягивала к себе множество других народов, блуждающих между магнитными полями цивилизаций, и постоянно оказывала значительное влияние на соседей.

И теперь, чтобы уравновесить взаимодействие сил в мире, следовало пересмотреть существующую концепцию и восстановить гармонию Триединства. А это значит признать весь славянский мир как Третью, Северную цивилизацию. Только в этом случае можно было остановить дисбаланс, грозящий мировой катастрофой. Запретители видели в этом возрождение «коричневых» идей на российской почве и шарахались как черти от ладана. Русинов подозревал, что закрытие Института в годы перестройки произошло именно по этой причине, ибо те, кто запрещал, оказались у политического руля. Вместо объединения славян началось их ещё большее разделение, а развал государственности в России показывал, что в этой, очередной, схватке за влияние в мире победили дуалисты. А Институт очистили от космических, «коричневых» заморочек и, переделав его в совместные фирмы, отправили искать золотого тельца.

Россию теперь изо всех сил тянули в орбиту Запада, совершенно не учитывая законы взаимодействия космических тел и вряд ли подозревая, что существующая, несмотря ни на что, Северная цивилизация при тесном сближении с Западной может образовать ту критическую массу, которая разорвёт мир. Предпоследний реформатор Пётр 1 при всей своей горячности всё-таки был дальновидным геополитиком, знал, что такое Россия, и не пытался столкнуть с места стороны света, а довольно ловко снимал пенки с Запада, пусть даже пополам с накипью…

«Сокровища Вар-Вар» давно уже перестали быть для Русинова просто сокровищами — золотом и самоцветами. Их существование было бы веским доказательством прав «земленаследия» России на Северный мир. И независимо от того, есть Институт или нет его, нужно это нынешним реформаторам или нет, он должен был копать, поскольку через два-три года смущённая магнитными полями российская стрелка компаса успокоится и вновь укажет на Север, в страну полунощную.

Русинов отрывал скрытый морёной культурный слой. Чем ниже он спускался к воде, пробивая в береге узкую траншею с отвесной стеной, тем больше становилось работы. Гравий пошёл крупнее, а спрессованная морена жёстче. Он садился на перекур и, когда вставал, ощущал пока ещё лёгкие прострелы в шее и позвоночнике: упомянув о невралгии, он словно пробудил её и уже по опыту знал, что завтра утром придётся покряхтеть, чтобы встать с постели.

К закату Русинов добрался до крупных валунов — это означало, что морене приходит конец. Ему очень хотелось добыть в этот день хотя бы щепоть чернозёма, но валуны лежали плотно, словно посаженные на раствор, и без лома шевелить их было невозможно. Русинов бросил лопату и услышал громкий в вечерней тишине гул машины и, когда взбежал на берег, в просвете между деревьями заметил мелькание «Патроль-нисана», осторожно ползущего по просёлку на другой стороне реки. Глядя на ночь, Пётр Григорьевич куда-то уезжал! Или увозил кого-то?! Русинов схватил рюкзак и скорым шагом направился к дому.

Ольга хлопотала возле чана, а в банном окошке горела свеча.

— Где же ваш улов? — с прежней весёлостью спросила она: от прошлого отчуждения не осталось и следа.

— Сегодня мне не повезло, — признался Русинов. — Но я прикормил место.

— Ужин не заработали, — вздохнула Ольга. — Придётся кормить вас в долг.

— Сделайте милость, — улыбнулся он. — Я так устал… Где же Пётр Григорьевич?

— В Соликамск поехал, — бросила она между делом.

— В Соликамск?

— Да… За лекарствами.

— Не ближайший свет…

Ольга вошла в баню, оставив дверь приоткрытой: для дяди Коли на полке была устроена постель под марлевым пологом, непроглядным при свете свечи. На столе, приставленном к лавке, стояла пустая посуда — видимо, дядя Коля только что поужинал. Ольга забрала её, глянула под полог:

— Всё хорошо, дядь Коль?

— Да, сегодня лучше, — отозвался он глухим голосом. — Петя уехал?

— Ага! Ну, спокойной ночи!

— Запусти ко мне собаку, — вдруг попросил дядя Коля. — Мне веселее будет.

— Прибегут — запущу, — пообещала она и вышла. Горы ещё светились в розовом закатном солнце, но в долине потемнело, так что в избе стояли сумерки. На пасеке не было электроники, хотя под потолком во всех комнатах висели лампочки и в углу, за резными столбами, стоял телевизор.

— Как тут можно зажечь свет? — спросил Русинов.

— Включить электростанцию, — сказала Ольга. — Только я не знаю, где ключ… Он летом живёт без света. Хорошо, мы бы телевизор посмотрели!

Русинов осмотрел вешалку у двери, подёргал ящики хозяйственного шкафа за печью и нашёл какой-то ключ, висевший возле рукомойника.

— Этот?

— Может, и этот. — Ольга собирала на стол при свете свечи. — Надо попробовать…

Они вышли во двор, и Ольга указала на дверь рубленого хлева в самом углу. Ключ подошёл, и Русинов оказался в тесном, оббитом оцинкованным железом закутке, где стояла электростанция «УД-4». Сделано всё было по-хозяйски — выхлопная труба выведена на улицу, и бензиновый бак стоял там же, на стенах — аккуратная проводка и распределительный щит. В закутке была ещё одна внутренняя дверь, запертая на навесной замок. Это было странно — дом Петра Григорьевича вообще не запирался, даже щеколды не было, а тут — бронированный хлев… Русинов хорошо знал эти переносные станции, быстро разобрался и запустил двигатель. Под потолком засияла лампочка в защитном плафоне. Взгляд притягивался к внутренней двери: что он там прячет? Зачем туда проведён толстый кабель, рассчитанный на большую нагрузку? Для освещения хватило бы простого провода. Мастерская с деревообрабатывающим станком у Петра Григорьевича располагалась на повети…

Он вернулся в избу, где горели лампочки и мигал экран телевизора.

— Ладно, господин полковник, вот теперь вы ужин заработали! — счастливо сказала Ольга.

— Рад стараться!

За ужином Русинов смотрел на неё, а она — в телевизор. Не хотелось верить, что Ольга входит в компанию «мелиораторов» либо служит им. Современная, красивая девушка, у которой разгораются глаза при виде какой-нибудь рок-группы, и таинственный «пермяк» дядя Коля, вокруг которого теперь вертится вся жизнь на пасеке… Ему хотелось разговорить её, однако Ольга влипла в экран. Русинов походил по избе, рассматривая столбики, и случайно обнаружил ещё один ключ, висящий на боковой стороне шкафа. Вряд ли на пасеке ещё что-нибудь запиралось, кроме этих двух дверей в хлеву. Он незаметно снял его и положил в карман. Конечно, нехорошо открывать замки в чужом доме, но слишком неравные условия игры, которую ему тут предложили: о нём знают всё, он же — почти ничего об этих людях. И пока нет хозяина, надо успеть побольше увидеть.

Тем временем музыкальная программа закончилась, и Ольга, спохватившись, позвала собак и побежала проведать дядю Колю. Русинов немедленно вошёл в сарай, где трещала электростанция, вставил найденный ключ в пробой замка — подошёл! Он распахнул дверь, оббитую железом, и в нос ударил тяжёлый и стойкий запах кислоты. Выключатель оказался справа от двери…

Здесь был настоящий аккумуляторный цех, по размерам и мощности годившийся для хорошей автобазы. У стены на длинном железном верстаке, покрытом резиной, стояло десятка полтора аккумуляторов, причём больших, используемых на танках и комбайнах. Ещё штук двадцать аккуратно стояли вдоль стены, возле железного чана, где, видимо, их промывали. А в углу, на деревянных стеллажах, лежали новые, в импортной упаковке. Тут же были оплетённые бутыли с кислотой и дистиллированной водой. Над верстаком, прикрученное к стене, висело модное многоканальное зарядное устройство с гроздьями проводов. Русинов заглянул под верстак, где что-то белело, и разглядел десятка три щелочных аккумуляторов, применяемых для шахтёрских ламп…

Он быстро выключил свет и затворил дверь. Сбавил обороты двигателя электростанции, выровнял напряжение в сети. На пасеке любили свет! Зимой пчеловоду делать нечего, потому, наверное, и открыл аккумуляторный цех. Шофёр лесовоза привозит и отвозит продукцию, и весь леспромхоз доволен. Частная предпринимательская деятельность. Только уж больно далеко от Ныроба! Хотя, с другой стороны, удобно прятаться от налоговой инспекции… Но какой дурак возит ему на зарядку шахтёрские аккумуляторы? Из шахт Верхнекамского бассейна — слишком далеко, да и на каждой шахте есть свои аккумуляторные.

Русинов открыл свою машину, включил печку, радиоприёмник и портативный вулканизатор: за ночь аккумулятор сядет. А завтра ещё выдернуть центральный провод зажигания и погонять стартёром, чтобы уж посадить окончательно. Потом он заглянул в избу, повесил на место ключ и сел к телевизору. Ольга была уже на крыльце.

— Как самочувствие дяди Коли? — спросил он.

— Вколола димедрол, может, уснёт. — Ольга устроилась возле телевизора: шла примитивная и глупая передача «Выбери меня». Ведущий-сводник пыжился изо всех сил, чтобы развеселить публику.

— У него плохой сон?

— Две недели не спит…

— Оля, позвольте мне его посмотреть? — попросил Русинов. — Это по моей части.

— Нет, это не по вашей части, — отрезала она. — Сниму боль в суставах — будет спать как миленький.

— Вы что, не доверяете мне? — улыбнулся он. — Может, диплом показать?

— Я-то и доверила бы, да он не согласится, — объяснила она. — Привередливый — невозможно. Раньше его мама лечила, теперь я.

— Мама тоже врач?

— Фельдшер.

— А папа?

Ольга обернулась к нему и сказала с предупреждающей угрозой:

— А папа у меня — милиционер! Участковый!

— Вот как! — засмеялся Русинов. — А мы сейчас не на его участке?

— Нет, он в Гадье живёт. Что, испугались?

— Конечно, испугался: с детства милицию боюсь.

— Папа очень строгий, — с любовью сказала она. — Его все слушаются и боятся.

Если дядя Коля дружил с отцом Ольги, значит, имел документы и был личностью известной. Но почему же он так похож на Авегу?! И почему к нему приходит без вести пропавший разведчик Виталий Раздрогин?

— Оля, а вы помните Владимира Ивановича? — решился спросить Русинов.

— Это кто? — Она наморщила лоб.

— Соколов.

— Не знаю, — сказала Ольга. — Не слышала… А кто он?

— В этих краях жил, мой знакомый, — пояснил Русинов. — А Авегу помните?

— Авегу помню! — вдруг с интересом воскликнула она, и у Русинова перед глазами зашатались столбики. — Но вы-то откуда его знаете?

— Видите, оказывается, у нас есть с вами общие знакомые! — не скрывая торжества, произнёс Русинов. Ольга его радость поняла по-своему:

— Это ни о чём не говорит, господин полковник. На вас дурно действуют такие передачи!

Она выключила телевизор: здесь работала всего одна программа. Русинову хотелось немедленно расспросить её об Авеге, но Ольга снова очужела и, по виду, не намеревалась больше вести разговоры. Можно было спугнуть её, а потом уж никогда не поправить отношений. Хотя тот интерес, что возник в её глазах при упоминании Авеги, продолжал существовать.

— В таком случае я пошёл спать! — заявил Русинов. — Кстати, передача очень хорошая. Когда люди встречаются — всегда хорошо. Спокойной ночи!

Он пошёл в свою палатку. От счастья и какого-то мальчишеского азарта хотелось прыгать. Авегу здесь знали! Наконец-то отыскался первый человек, который помнил его! Владимира Ивановича Соколова Ольга не знала, но Авега был ей знаком. Значит, он отсюда, из этих мест. Но почему же никто не откликнулся, когда объявляли на него розыск? Даже Ольгин отец, работник милиции, участковый! К нему-то уж точно попадал плакат с портретом Авеги…

Сначала он забрался в спальный мешок, однако через пять минут ему стало душно и жарко в палатке. Вопросы и мысли распирали сознание, и, несмотря на прошлую бессонную ночь, спать не хотелось. От волнения он выбрался на улицу и закурил. В траве бесконечно трещали кузнечики, разогретые солнцем земля и камни теперь отдавали тепло, вездесущий запах нектара, текущего с пасеки, кружил голову.

Отец Ольги! Вот кто много знает! И крепко молчит, если на него не могла выйти Служба. А Ольга проговорилась случайно, по своей природной откровенности. И возможно, поняла это, поскольку тут же скомкала разговор. Завтра она расскажет всё Петру Григорьевичу, а может, и дяде Коле… Если пчеловод появился здесь двенадцать лет назад, то он не должен знать Авегу, которого задержали в Таганроге ещё в 1975 году. Ольге, поди, и десяти лет не было, но детская память очень цепкая, а сознание образное, потому и помнит. Авега, как и дядя Коля, был вхож в дом Ольгиного отца. Вот бы с кем познакомиться!

Русинов снова забрался в кабину, не включая света, отыскал в бардачке складной нож и срезал растяжки, удерживающие талисман — медвежонка. Нефритовая обезьянка была одним из главных козырей, своеобразным пропуском, опознавательным знаком, способным привлечь к себе внимание тех, кто знал символ этого божка.

В руках Русинова был ключ, которым можно было отпереть пока ещё неведомый замок.