Возле машины они проговорили несколько минут, после чего Августа села за руль, а Пётр Григорьевич торопливо направился в дом. Русинов на заплетающихся ногах вернулся к столу.

Пчеловод вошёл озабоченный и решительный.

— Тебе придётся сейчас же уехать. Сними этот камуфляж, — он кивнул на халат. — Попробую тебя одеть. И бороду сбрей!

— С кем ехать? — Русинов покосился на окно. — С ней?

— Да. Эту женщину зовут Августа.

— Я знаю! — дерзко ответил Русинов. — И ещё знаю, что она служит у шведов в качестве «постельной разведки».

— Кому она служит, ты знать не можешь! — отрезал Пётр Григорьевич. — И постарайся не задавать ей вопросов. Выполняй всё, что она скажет.

— Так, — медленно сказал он. — Понимаю… Пора бы уже привыкнуть к превращениям…

— Пора бы! — согласился пчеловод и достал из шкафа поношенный костюм. — Одевайся, Августе приходится спешить.

— Я не могу уехать… Я должен дождаться Ольгу!

— Запомни, Мамонт: ждут только женщины. Ожидающий мужчина — это несерьёзно, правда? — Он подал ножницы и бритвенный прибор. — Мыло и помазок возле умывальника.

На месте бороды и усов осталась белая, незагоревшая кожа. Непривычное ощущение голого лица вызывало чувство незащищённости…

Вместо тесного пиджака пришлось надеть свитер и просторную куртку. Хорошо, кроссовки остались целыми, хотя сильно потрёпанными. На улице вякнула сирена «БМВ», однако Пётр Григорьевич присел у порога.

— Перед дальней дорогой…

От его слов на душе похолодело и непонятная обида защемила скулы. Он хотел попросить старика спасти, защитить волосы Валькирии и тут же поймал себя на мысли, что начинает бредить ими, как Авега. На улице Русинов глянул в сторону берега — может, в последнее мгновение увидит летящий к нему парус?.. Нет, пусто, лишь отблеск багрового закатного солнца…

Пётр Григорьевич проводил до машины, на прощание легонько стукнул в солнечное сплетение:

— Ура!

И, не оборачиваясь, пошёл к дому. Августа приоткрыла дверцу, откликнулась негромко:

— Ура!

Русинов сел на заднее сиденье и нехотя проронил:

— Здравствуйте…

Августа круто и умело развернула тяжёлую машину и погнала её прямо на вечернее зарево. Огненные сосны замелькали по обочинам лесовозной дороги, красные листья искрами посыпались из-под колёс.

— Здравствуйте, — не глядя, бросила она. — Возьмите под сумкой оружие. Ехать придётся всю ночь, на дорогах люди генерала Тарасова.

Русинов приподнял большую, мягкую сумку и вытащил короткоствольный автомат иностранного производства. Отыскал предохранитель, чуть оттянул затвор, проверяя, заряжён ли, положил на колени. Он заметил в зеркале заднего обзора её сосредоточенное лицо, взгляд, устремлённый на дорогу. Тогда, из окна домика Любови Николаевны, он видел Августу весёлой, нарядной и женственной — было чем искушаться Ивану Сергеевичу. Тут же стянутая чёрным шёлковым платком голова и строгий бордовый костюм производили впечатление скорби и деловитой решительности. Она ни разу не обернулась к Русинову, кажется, и рассмотреть-то толком не могла, но неожиданно сказала:

— Вы настоящий Мамонт… Наконец-то я увидела вас.

Русинов не поддержал разговора. Наверное, Августе можно было доверять всё, если он, по настоянию пчеловода, доверил ей сейчас свою жизнь и дальнейшую судьбу; похоже, она могла как-то прояснить, куда они едут и зачем, но неприязнь, неприятие «постельной разведки», как чёрная краска, не стирались в сознании дочиста.

— Иван Сергеевич всё время переживал за вас, — продолжала она с паузами. — А я пыталась успокоить его, потому что знала каждый ваш шаг… Мне приятно, что я участвую в вашей судьбе…

Он вдруг понял, что под тончайшей тканью платка нет волос, что их попросту невозможно под ним упрятать, а помнится, были! Иван не любил стриженых…

— Где ваши волосы? — помимо воли спросил Русинов.

— Я сделала стрижку, — бросила она и, оставив на секунду руль, подтянула концы платка на затылке. — Вижу, вам не хочется уезжать отсюда? О да! Нет лучше места!.. Однажды мы сидели и мечтали построить домик и родить много детей. Моё сердце навсегда здесь, и мои дети здесь, и домик стоит… О да! Только невидимый, светлый, как память.

Машина катилась под гору и вступала в ночную темноту, хотя плоские вершины лесистых гор на горизонте были ещё залиты солнцем. Автоматически включились габаритные огни, а потом и фары. Августа выключила свет, хотя ехать без него по захламлённой камнями и деревьями дороге становилось опасно. Лица её уже было не различить в зеркале, остались лишь голос и топкий профиль.

— О да! Я знаю, мне больше никогда-никогда не вернуться сюда. Еду без оглядки. В России есть поверье: оглянешься — тосковать станешь. И чужая земля никогда не приютит душу.

Русинов машинально оглянулся назад и ничего, кроме густых сумерек и дальних светло-розовых гор, не увидел.

«Постельная разведка» была не такой уж примитивной, как представлялось раньше. Видимо, Иван Сергеевич оценил это и потому подпустил к себе. Не мог же он знать, кто она на самом деле, если даже Пётр Григорьевич не догадывается о её роли в среде хранителей «сокровищ Вар-Вар». Кто она? Авега? Варга? Страга? Или Валькирия? Не потому ли она лишилась волос и теперь едет неведомо куда?

Некоторое время они ехали молча, в темноте, однако машина ни разу не зацепила пень на обочине, не громыхнул камень под днищем. Что могла видеть Августа, если Русинов, обладая великолепным зрением, ощущал желание вытянуть вперёд руки, чтобы не удариться о сосну или глыбу, внезапно встающие на дороге?

— Может быть, включить свет? — нерешительно спросил он. — Вроде бы всё спокойно…

— С любой горы нас заметят очень далеко, — посожалела Августа. — Боюсь, меня засекли, когда ехала туда. Не хочу неприятностей, а мне нужно привезти Мамонта. Настоящего, живого Мамонта. — Показалось, она улыбнулась в темноте. Не беспокойтесь, я ночью вижу как кошка.

Ещё через десять минут горы погрузились в непроглядный, осенний мрак. Дорога же становилась лучше, и Августа лишь прибавляла скорости. Где-то впереди, внизу, замелькали огоньки Ныроба, и у Русинова отлегло от сердца: опасаться было некого. Но вдруг она выключила двигатель и плавно затормозила, съехав на покатую обочину.

— Впереди две машины. Стоят с потушенными фарами. Мне не нравится.

Сколько бы ни вглядывался Русинов в темноту, ничего, кроме белёсого пятна гравийки за капотом, не увидел. Августа что-то подала ему.

— Возьмите… До них триста метров. Попробуйте сосчитать людей.

Он нащупал в темноте предмет и понял, что это водительский прибор ночного видения армейского образца. Неизвестно, кем она была на самом деле, но профессиональный разведчик — несомненно. Русинов приник к наглазникам и натянул на голову резиновый ремень. Тьма сразу раскрасилась зеленью, чётко обрисовались деревья, камни, дорожная лента, уходящая вниз, и два ярких салатных автомобиля на обочинах друг против друга: горячие двигатели источали тепло…

Между ними двигался человек.

— Вижу одного, ходит как часовой.

— Остальные в машинах, — предположила Августа и тихо рассмеялась: — Ищут Мамонта! А Мамонт сидит в моей машине.

Ему было неловко спрашивать женщину, что они будут делать, хотя он имел на это право, ибо приказали выполнять её волю. В голове сидело лишь две мысли — прорваться с боем либо вернуться назад, на пасеку: Ольга наверняка пришла, может быть, в таком же шёлковом платке, стягивающем «стрижку».

— Тебя нет в машине, — вдруг сказала Августа, обращаясь на «ты». — Мамонт бродит где-то в горах. Я еду одна.

— Мне выйти? — спросил Русинов.

— Нет, — жёстко проговорила она. — Сиди спокойно, расслабь руки… Тебя нет здесь. Ты в горах… Нет! Ты сейчас с Валькирией. Думай о ней! Думай только о ней! Она же прекрасна, правда? Ты берёшь её волосы и расчёсываешь гребнем… Думай! Закрой глаза. Опасности нет! Потому что ты рядом с Валькирией. Пожалуйста, Мамонт, думай и не прерви думы своей, пока я не скажу тебе. Тебя здесь нет… Они слепые, и я отведу им глаза.

Русинов откинул голову на высокую спинку, разжал кисти рук, скованные на автомате. Возрождать образ Валькирии не было нужды: он всё время стоял перед взором и притягивал мысли. Ему почудилось, будто пальцы снова скованы золотым гребнем и между ними мягко струятся невесомые пряди. Реальность воспринималась как фон, как некая бегущая мимо картина чужого бытия, с которой не было никакой связи. Ему стало безразлично, что взревел мотор, включился яркий свет и машина понеслась вперёд. Это его не касалось и не волновало, потому что никто не мог нарушить их уединения и высшего ощущения близости. Где-то в другом мире перед капотом очутился рослый инспектор ГАИ в бронежилете, каске и с автоматом у живота. За его спиной маячили ещё какие-то неясные фигуры. Послышалась шведская речь, затем английская: кто-то задавал вопросы, кто-то отвечал, потом салон осветили фонарями, но свет их не мог достать той выси, в которой они, оторвавшись от земли, парили сейчас только вдвоём. За тридевять земель, внизу, хлопнула крышка багажника, в боковом стекле обозначилось улыбающееся лицо в тяжёлой каске до глаз, и машина вновь зашуршала колёсами по земной хляби. Он же с замирающим дыханием возносил руку над плывущими в воздухе волосами и проводил гребнем, насыщая их сверкающим горным светом.

— Довольно, довольно, Мамонт! — услышал он насмешливый голос, и лёгкий удар в солнечное сплетение мгновенно вернул на землю: руки оказались скованными стальным, тяжёлым автоматом.

Машина летела по асфальту с зажжёнными фарами, перед глазами роилась зелень приборов на панели.

— У вас неплохие способности, — похвалила Августа. — И подходящий возраст… Я знаю, вам хочется добывать соль в пещерах. Всякий, кто прикоснулся к «сокровищам Вар-Вар», будет вечно стремиться к ним… Но не спешите, Мамонт. Соль Вещей Книги горька в молодости. Вам бы научиться ходить по земле, чтобы нести эту соль на реки.

— Однажды Авега сказал мне: твой рок — добывать соль, — признался Русинов.

— О да! Рок всякого гоя — добывать соль, — согласилась Августа. — Золото добывают лишь изгои, и потому оно мёртвая часть сокровищ. Человек может жить без золота, но труднее ему без соли. Люди давно уже бредут в сумерках, без пути и цели… Я не знаю, что уготовил вам Стратиг, но послушайте моего совета: если к вам явится Атенон, просите его, чтобы отпустил на реку Ура.

Русинов подался вперёд и едва сдержался, чтобы не выплеснуть своего жгучего интереса. Путь экспедиции Пилицина начинался по знаменитому пути из Варяг в Греки, затем неизвестно почему резко повернул на север и далее продолжался по реке Ура, от истока до устья. И с реки Ура он морем отправился в устье Печоры, а затем на Урал. Много раз Русинов проходил этим путём, ползая по картам, но кроме созвучия однокоренных слов названий, ничего не находил. А на его карте «перекрёстков Путей» это пространство представляло собой белое пятно. Магнитная съёмка по реке Ура и прилегающей к ней территории либо не проводилась, либо была строго засекречена.

— Что же там, на этой реке? — справившись с эмоциями, спросил он.

— О, как забилось ваше сердце! — засмеялась Августа. — Вы — путник, а кто любит ходить по земле, тому и открываются дороги… В истоке реки Ура стоят три горы, три Тариги, три звёздные лодки. Взойдёшь на одну — откроются все пути на восток, взойдёшь на другую — видны пути на запад. А с третьей Тариги открываются страны полуденные. Между этих гор лежит озеро Ура. Если построить лодку, то можно земным путём доплыть в страну полунощную. Иди на все четыре стороны! О да! Вы счастливый человек, Мамонт! Избранный Валькирией! Все пути перед вами… Но мне неизвестно, чего хочет Стратиг.

Последнюю фразу она произнесла с беспокойством.

— Впервые слышу это имя, — чтобы не задавать вопросы, сказал Русинов.

— Ах, лучше бы вам не слышать! — доверительно проронила Августа. — Он бывает несправедлив, когда задаёт урок… Но не думайте о нём! Ему никогда не изменить вашей судьбы, пока стоит над вами обережный круг Валькирии.

Музей забытых вещей помещался в старом дворянском особняке на высоком берегу Волхова. Окружённый с трёх сторон могучим липовым парком, он был виден лишь с реки, да и то просматривались только лепной портик с белыми колоннами и зелёная крыша. Музейные залы занимали два нижних этажа; в третьем же располагалась администрация, реставрационный цех и квартира директора. Туристические автобусы останавливались на площадке перед массивными, литого чугуна, воротами, далее экскурсанты шли пешком через парк и попадали в здание чёрным ходом. Парадный, от реки, был намертво закрыт изнутри, высокие дубовые двери закрашены толстым слоем огненного сурика вместе с бронзовыми ручками и стёклами смотровых щелей.

Дом напоминал старый корабль, навечно причаленный к пристани, и якорные цепи, ограждавшие парковую дорожку, дополняли эту картину. Мимо пролегал путь из Варяг в Греки…

Вместе с туристами — скучающими, случайно собранными людьми, он добросовестно обошёл все музейные экспозиции, представляющие собой изящные, высокохудожественные бытовые вещи дворянских семей, и в последнем зале ступил за Августой через порог неприметной двери. Они поднялись по лестнице на третий этаж и очутились в огромной гостиной, обставленной той же старинной мебелью, разве что без запретных цепочек и бечёвок. Кругом были живые цветы в вазах, словно здесь готовились к торжеству и приёму гостей, под ногами поблёскивал однотонный зелёный ковёр, напоминающий росную лесную поляну. На бордовой атласной драпировке стен в дорогих рамах висели картины — от небольших портретов до огромных полотен, отблескивающих в косом свете и потому как бы скрытых от глаз только что вошедшего.

За матовым стеклом филёнчатой перегородки искрился приглушённый свет, похожий на свет тихого морозного утра.

Августа указала ему на мягкий стул у шахматного столика, сама же, бросив зонт и сумочку на клетчатую доску, направилась к стеклянной двери. По пути не удержалась, на мгновение приникла лицом к белым розам в вазе чёрного стекла и легко вздохнула.

Оставшись один, Русинов осмотрелся и неожиданно ощутил, что за спиной есть какое-то окно, проём или ход из этого аристократического мира в мир совершенно иной, величественный и тревожный. Оттуда чувствовалось излучение грозового света, дуновение сурового ветра, огня и дыма, и во всём этом царило некое живое существо с цепенящим взглядом.

Ему хотелось обернуться, и ничто не мешало сделать это! Но скованная чьим-то оком воля оказалась слабой и беззащитной. Русинов стиснул кулаки и зубы. На забинтованных запястьях выступила кровь. Ему удалось лишь повернуть голову и глянуть из-за своего плеча…

На дальней стене висел огромный холст: на чёрной скале в багряных отблесках сидел грозный сокол с распущенными крыльями. А за ним полыхало пожарище, охватившее всю землю, и чёрный дым, вместе с чёрным вороньём, застилал небо над головой сокола.

Он очень хорошо знал эту картину, как и все другие картины художника Константина Васильева. Но висящее перед ним полотно потрясало воображение размерами и каким-то жёстким излучением тревоги, света и взора. Даже неожиданный выстрел в спину произвёл бы меньшее впечатление, ибо прозвучал бы коротко, и результат его уже невозможно было осмыслить. Тут же изливался лавовый поток, будоражащий, бесконечный и неотвратимый, как стихия всякого огня, сосредоточенного на полотне, сведённого в единую точку соколиного ока.

Русинов отступил перед ним, и движение раскрепостило его, сжатые кулаки сосредоточили волю и отдали её биению крови. Он приблизился к холсту и стал на широко расставленных ногах. Картина была подлинная, с неподдельными инициалами и, вероятно, написана специально для этого аристократического зала. Она как бы взрывала его, вдыхала жестокую реальность и одновременно находилась в полной гармонии. В другом месте её невозможно было представить. Утверждение мира и покоя заключалось в его отрицании, и в этом противоречии угадывался великий смысл бытия.

Он не слышал, как в гостиную вошёл человек, а снова почувствовал, что кто-то рассматривает его, причём откровенно и с превосходством. На фоне зимних стёкол перегородки стоял крупный мужчина в волчьей дохе, наброшенной на плечи. Свет был за его спиной и скрадывал лицо.

— Здравствуйте, — проронил Русинов, оставаясь на месте.

— Здравствуй, Мамонт, — не сразу отозвался человек и небрежно отворил дверь. — Входи.

За стеклянной перегородкой оказался большой зал с окнами на Волхов. Обстановка разительно отличалась от гостиной: грубая, невероятно массивная дубовая мебель, звериные шкуры на стенах, полу и жёстких креслах, напоминающих царские троны. В глубине зала топился камин, возле которого на шкуре полулежала Августа. Русинов остался стоять у порога, а Стратиг — по всей вероятности, это был он — отошёл к камину, поднимая ветер длиннополой дохой.

— Пора, Дара, — вымолвил он негромко. Он обращался к Августе, хотя на неё не глядел. Возможно, это было её истинное имя — Дара, и звучало оно с каким-то завораживающим оттенком древности.

— Позволь мне погреться, — попросила она. — Теперь я долго не увижу живого огня…

— Ступай! — взглянув через плечо, резковато бросил Стратиг.

— Могу я попросить тебя об одолжении… — Она смутилась и встала.

— Проси, — позволил он.

— Не изменяй судьбы Мамонта…

Стратиг не дал ей договорить, в его возмущённом тоне звучала обида.

— Почему все считают, что я меняю судьбы гоев? Откуда это пошло? Почему решили, что я поступаю вопреки воле рока? Всем известно: я совершаю то, что сейчас необходимо и важно. Кто может это оспорить?

— Никто, Стратиг, — вздохнула Августа-Дара. — Но я вижу рок Мамонта. И это не то, что ты ему уготовил.

— Мамонт исполнит тот урок, который ему отпущен судьбой, — жёстко проговорил Стратиг. — И я ничуть не поступаюсь гармонией.

Они говорили так, словно Русинова здесь не было. Тем более показалось, что речь идёт вовсе не о конкретной его судьбе; происходил принципиальный идеологический спор, видимо, возникающий уже не первый раз. Чувствовалось, что Августа-Дара не имеет права оспаривать что-либо из решений Стратига, тем более за кого-то заступаться или просить, однако её отвага довольно легко прощалась грозным начальником, как показалось Русинову, по причине его глубокой симпатии к дерзкой спорщице.

— Прости, Стратиг, — она опустила голову. — Но я помню твой урок Птицелову. И чувствую ответственность за него, потому что сама привезла его к тебе.

— Птицелов совершил подвиг, — через плечо бросил Стратиг. — Он исполнил своё предназначение. Ты знаешь: даже Владыка не может остановить, если человек очень хочет умереть… Всё! Ступай! Ура!

— Ура! — откликнулась она и направилась к выходу. Возле Русинова на секунду остановилась, посмотрела в глаза. Иван Сергеевич не знал, кто она на самом деле, по как старый знаток женской психологии, очень точно уловил истинную женственность её души.

— Повинуйся ему, — сказала Августа-Дара и коснулась рукой его солнечного сплетения. — Валькирия спасёт тебя.

Стеклянная дверь с морозным узором бесшумно затворилась за ней, однако некоторое время Русинов ощущал её присутствие в этом зале и прикосновение руки. Стратиг стоял у окна и смотрел на реку, словно забыв, что в зале, у порога, кто-то есть. Волчья доха сползла с одного плеча, и обнажилась мощная, мускулистая шея, будто пень, вросшая в широкие плечи. Прошло несколько минут, прежде чем он обернулся и глянул пронзительным взором из-под нависших бровей.

— Ты знал человека по имени Авега?

— Да…

— Каким образом тебе удалось открыть его подлинное имя? — Стратиг отвернулся к окну. — Почему он тебе открылся?

— Я показал ему картины Константина Васильева, — сказал Русинов. — Авега был возбуждён… И упомянул «сокровища Вар-Вар».

— Кто подсказал тебе? Кто посоветовал это сделать?

— Никто. Я сам пришёл к этой мысли.

Стратиг поправил на плечах доху и сел к камину в тронное кресло. Русинов оставался у порога.

— Изгои после этого заметили тебя, предложили работу?

— Да, это определило мою судьбу…

— Ты был доволен ею?

— Несколько лет был доволен…

Он снова взглянул из-за плеча.

— А ты сам не мог прийти к мысли, что соприкоснулся с миром, который не можешь понять и объяснить? Тебя не одолевали сомнения? Душа твоя не протестовала? Не возникало чувство, что совершаешь неправедное дело, что приносишь вред?

— Я был слепым, как все изгои, — признался Русинов. — Довлела страсть к поиску. Хотел объяснить необъяснимое…

— Страсть к поиску, — проворчал Стратиг, грея руки у камина. — Весь мир одержим лишь страстью… Кто вселил эту болезнь? Кто свёл с ума человечество?.. Надеюсь, теперь ты осознал, что это дурная болезнь, приводящая к слепоте разума и сердца?

— Да, Стратиг…

— А осознал ли ты, Мамонт, что погубил художника, Авегу и, наконец, Страгу Севера? — медленно проговорил он.

Русинов ощутил внутренний протест против такого обвинения: по крайней мере, Страга погиб из-за того, что Русинов притащил за собой к заповедному камню бандитов генерала Тарасова. В остальных случаях его вина всё-таки была косвенной…

Но ответил покорно:

— Осознал.

Стратиг сделал длинную паузу, нахохлившись в своём троне, как дремлющий орёл.

— Ты искал золото… По моей воле тебе показали металл, и ты дал слово покинуть Урал. Почему же ты нарушил свою клятву?

— Мне стало ясно, что истинные «сокровища Вар-Вар» — не золото и алмазы.

— Кто тебе подсказал это?

— Никто.

— Ты пришёл сам к такой мысли?

— Да, Стратиг. Было бы слишком просто, если бы суть «сокровищ Вар-Вар» заключалась в драгоценностях. Я понял, что ты брал слово, чтобы избавиться от изгоя. И ты прав: изгой, одержимый страстью, может принести только вред. Это дурак.

— Это не всегда дурак, — заметил Стратиг. — Кощеи — тот же страстный и истеричный изгой, но владеющий рассудком… И всё-таки ты искал золото?

— Я жил в мире изгоев и искал то, что ищут все, — ответил Русинов. — И когда нашёл — почувствовал отвращение к этому металлу. Я словно заболел. Казалось, жизнь кончилась… Меня утешало лишь то, что я видел изделия из золота, принадлежащие высочайшей культуре. Культуре, которая презирала, попирала ногами материальные сокровища. Значит, у неё были другие ценности…

— Простая логика, — задумчиво проронил Стратиг и указал на кресло с другой стороны камина. — Садись, Мамонт.

Русинов поправил медвежью шкуру на спинке и сел. Кажется, допрос закончился.

— Должно быть, ты понимаешь, что обязан понести суровое наказание, — глядя в огонь, сказал Стратиг. — Изгой, хотя бы приблизившийся к тайне «сокровищ Вар-Вар», либо должен умереть, либо стать безумцем. Тысячу лет назад нас не случайно называли варварами. Мы мстили за каждую попытку изгоев отыскать золотое руно. И я бы покарал тебя, Мамонт. Если тебе удалось выбраться из Кошгары, нашёл бы другую ловушку… Но не могу покарать, не имею силы, потому что тебя… Ты избран Валькирией.

Он замолчал, исполненный тяжёлым гневом, но не выказывал своего бессилия. В сравнении с Ольгой он казался титаном, всемогущим властителем судеб, однако и перед ним стоял непреодолимый барьер в виде женской воли. Похоже, здесь сталкивалась космическая предопределённость мужского и женского начала, их единство и противоположность.

Через минуту он справился со своими чувствами, стал рассудительным и справедливым.

— Женщине открыт космос, и потому только она имеет право выбора. Так устроен мир, и огорчаться бессмысленно. Ты себе хорошо представляешь, Мамонт: это ровным счётом ничего не значит. Мы живём на земле и повинуемся голосу разума.

В это время на одном из кресел зазвонил невидимый телефон. Стратиг выждал и недовольно пошёл к столу. Скинул волчью шкуру с кресла, взял трубку.

— Слушаю!.. Нет, мы можем принять лишь три экскурсии в день. У нас до сих пор не дали отопления, в залах очень холодно, и экскурсоводы отказываются работать… Мне наплевать на валюту. Три, и не больше!

Он бросил трубку и брезгливо выдернул шнур из розетки.

— Конечно, жаль, — сказал он сам себе, — нужно показывать людям забытые вещи… На меня обижаются, говорят, я всё время хочу разрушить гармонию и изменить чью-то судьбу. Это же несправедливо! Даже если бы я захотел, ничего бы не изменил… Надеюсь, Мамонт, ты так не думаешь?

— Нет, Стратиг, — заверил Русинов. — Я согласен: чужую судьбу никто не может изменить.

— Ты уверен? — Он перекосил брови. — А Валькирии? Разве твоя судьба не изменилась?.. Да оставим это.

Он положил три берёзовых полешка в огонь, голой рукой забросил вылетевшие из камина горящие угольки, а один, самый яркий, положил на ладонь и задумчиво подул на него.

— Теперь слушай, зачем я позвал тебя, — сказал Стратиг непререкаемым тоном. — Ты специалист по поиску… кладов. Твоя профессия очень странная и напоминает обыкновенное воровство… Но сейчас я говорю не о моральной стороне дела. Тем более что не хочу пускаться в дискуссии. Некоторые твои способности могут послужить сегодня во благо. Четыре года назад мы потеряли контроль над золотым запасом России. В этот же период официальные власти заявили, что в казне осталось двести сорок тонн золота. Куда исчезла тысяча? Что это значит, я думаю, ты догадываешься. В очередной раз российские сокровища перетекут в банки Запада и Востока, оживят их экономику и усилят вращательный момент горизонтали. Вертикаль же — север — юг будет испытывать мощный дисбаланс; а значит, упадок жизненного уровня и, как следствие, нравственную деградацию.

Стратиг перекинул уголёк с ладони на ладонь, затем бросил его в камин.

— В двадцатых годах нам удалось сдержать натиск горизонтали, — продолжал он, расхаживая по залу и создавая ветер. — Тогда мы устроили примитивный экономический кризис и изъяли большую часть золота, вывезенного из России. Но это не метод борьбы. В конечном итоге от кризиса пострадали родственные нам народы. Получилось, что мы сами возбудили нездоровый интерес к наживе, к жажде материальных благ в ущерб духовным. Кроме того, всякий кризис не обнажает уродство кощеев, напротив, скрадывает его, отрицательные качества становятся привлекательными для тёмных изгоев. В результате появились два монстра, столкнувшие родственные народы в дикой войне. Тогда мы выступили на стороне России. Гитлер своим явлением порочил Северную цивилизацию, по сути, уничтожал её, отвращал народы от самой идеи арийского братства. Когда мы остановили его на севере, он двинулся на юг. Этот кощей знал пути, но потому он и был предсказуем…

Он приблизился к огню и долго смотрел на его плавное колыхание, стоя спиной к Русинову. Затем резко, будто на выстрел, обернулся, сказал через плечо:

— Запад не опасен, Мамонт! Ни тогда, ни сейчас… Опасен непредсказуемый Восток. Россия не защищена с востока, ибо там восходит солнце… Мы можем вмешиваться в исторические процессы лишь в исключительных случаях, потому что не вправе изменять судьбу народов. Однако зная будущее развитие событий, можно довольно легко устранить причину, которая повлечёт за собой опасные последствия. Исчезновение золота из государственной казны — сигнал тревоги. Ты помнишь, Мамонт, сразу после ажиотажа вокруг золотого запаса одна американская сыскная фирма подрядилась отыскать утраченные драгоценности. Но умолкла вскоре, даже не приступив к работе. Её дёрнули, поскольку никто не должен найти этого золота. В Министерстве безопасности существует специальный отдел, который занимается золотом компартии, однако и это блеф. У меня есть точные данные, что золото пока находится на территории России. И есть основание предполагать, что две трети его уйдёт на Восток и одна — на Запад. Территориальные претензии Востока от теории очень легко перейдут к практике. Запомни, Мамонт: золото — металл символический. Он как кровь противника, как его печень, съедая которую, воин получает силу и мужество врага.

Стратиг остановился за спиной Русинова, и тот ощутил непреодолимое желание обернуться. Сжал кулаки и сдержался.

— Мне нравится твоё спокойствие, — через минуту ответил Стратиг и впервые за всё время беседы встал перед ним открыто. — И упорство твоё нравится. Но не обольщайся, при всём этом ты бы никогда не нашёл золото варваров. Я велел показать тебе сокровища… Теперь же ты обязан найти утраченный золотой запас России. Я не пытаюсь изменить твою судьбу. Ты ведь когда-то сам избрал себе эту долю — искать клады?

— Да, Стратиг, — ответил Русинов. — Тогда я не подозревал о существовании других сокровищ… Не знал, что такое соль, которую добывают в пещерах и носят на реки мира.

— Мне нужно золото, а не соль! — резко оборвал Стратиг. — Что принадлежит России, должно принадлежать только ей. Либо — никому. Довольно питать своей кровью иные цивилизации. Твоя соль будет никому не нужна.

— Я повинуюсь, Стратиг, — будто подписывая себе приговор, вымолвил Русинов.

— Этого мало! Я презираю слепое повиновение! Ненавижу, когда принуждают! Всё это — удел изгоев.

— Золото России будет принадлежать России.

Немигающий взор из-под низких бровей был тяжёлым, как свинцовая печать. Стратиг медленно снял со своих плеч волчью доху, бросил на плечи Мамонта:

— Владей, Мамонт.

В Москве он оказался в полном одиночестве, будто бы только что родившийся первый человек на пустой земле. Впрочем, так оно и было: Мамонт носил теперь другое имя, и оно как бы навсегда лишило его привычного круга знакомых, собственной квартиры и даже сына Алёши, с которым предстояло встретиться в ближайшие дни после возвращения. Было жаль расставаться с прошлым, но при этом он ощущал горделиво-спокойное чувство полного обновления. Он не мыслил себя богатым духоборцем, имеющим двойное гражданство и приехавшим в Россию вместе со своими капиталами, — это требовалось лишь для документов, лежащих в кармане. Он никогда не был в Канаде, и духоборов, отправленных туда ещё Львом Толстым, не видел, и потому легенда мало что значила. Однако и тем, прежним Русиновым он не осознавал себя и думал о нём, как о старом друге, хотя новый, перевоплощённый, унаследовал его «я».

«Я» относилось к Мамонту: прозвище уже давно вросло в сознание и было, по сути, неизменным, переходящим именем.

В глубине дворов на Большой Полянке для Мамонта был куплен особняк усадебной застройки, с двором, высоким решётчатым забором и старыми липами.

Следовало привыкнуть и к своему новому состоянию, к обстановке в доме, освоиться в пространстве, и на это была отпущена целая неделя. В первые дни его не покидало ощущение, что он вернулся из космического полёта и теперь проходит процесс адаптации на земле. Больше всего угнетало одиночество в пустом доме, и он с утра до вечера не выключал телевизор, чтобы хоть чей-то голос звучал в этих стенах. Кто занимался покупкой и обстановкой особняка всё очень хорошо продумал: тут было всё, что может иметь привыкший к роскоши русский канадец. Всё, кроме книг, если не считать телефонных и банковских справочников, товарных каталогов и рекламных журналов. У богатых свои привычки…

Через четыре дня вечером Мамонт услышал, как во двор въехала какая-то машина, и скоро в замке входной двери ворохнулся ключ. Нащупав в кармане рукоятку пистолета, он отвернул предохранитель и стал в дверном проёме передней. Один замок открылся, ключ скрипнул во втором, затем сработал третий, кодовый, и на пороге оказалась женщина лет тридцати. Она по-хозяйски сняла шляпу, расстегнула плащ.

— Здравствуй, Мамонт! Будем знакомиться: я твоя жена.

— Наконец-то! — вздохнул Мамонт.

— Ты скучал без меня? — засмеялась она, вешая одежду.

— Надоела холостяцкая жизнь, — разглядывая «жену», сказал он. — Но ты должна была позвонить…

— В Москве не работают автоматы!.. Ты ужинал?

— Нет ещё…

— Сейчас я что-нибудь приготовлю, а ты загони машину в гараж.

Раньше Мамонт видел её лишь на фотографиях, знал её имя из свидетельства о браке — Надежда Петровна, урождённая Грушенкова, но сейчас неожиданно уловил сходство «жены» с Августой-Дарой. Внешне они были совершенно разные: Надежда больше напоминала смугловатую, тёмноволосую цыганку, однако манера держаться и какой-то пронзительный, останавливающий взгляд выдавал их родство. Было известно, что она родилась в провинции Британская Колумбия, в городе Кастлгар, принадлежала к общине духоборов и выехала из Канады вместе с мужем, в чём Мамонт сильно сомневался.

Надежда пригнала их машину — тёмно-серый «Линкольн». Мамонт сел в кабину и минут десять разбирался в управлении, прежде чем запустил двигатель и включил свет. После «уазика» в этом агрегате казалось так много лишнего, но что делать, если у богатых свои привычки.

С первого же вечера пустынный дом ожил: как и полагается в состоятельной семье, жена не работала и занималась домашним хозяйством. Неизвестно, откуда она явилась и какие уроки исполняла прежде, ясно было, что создана она блюстительницей домашнего очага. По крайней мере, ей нравилось быть женой.

Перед сном она заглянула к нему в кабинет, пожелала спокойной ночи и тем самым как бы сразу вернула его на землю. Мамонт действительно ощутил спокойствие и способность работать.

Институт кладоискателей потому и назывался институтом, что там отрабатывались научные версии, методики поисков и их теоретическое обоснование. Академический подход к любой проблеме подтолкнул Мамонта начать именно с этого, поскольку в его распоряжении не было ни готовых версий, ни мало-мальски основательных предположений. Пожалуй, он бы долго ещё не испытывал особого интереса к «уроку», если бы вдруг не вспомнил странное исчезновение хазарского золота из могил со дна будущего Цимлянского водохранилища. И сразу почувствовал — горячо! Иван Сергеевич всё-таки успел точно установить, что к Цимлянску причастен неистребимо вечный Интернационал. Если для него в ту пору не существовало «железного занавеса», то из нынешней, открытой всем ветрам России можно вытащить всё что угодно от танковых колонн и меди до урана и красной ртути. Тем более Интернационал, перевитый и скрещённый с основой компартии, наверняка считает золотой запас России своим стратегическим запасом и теперь, когда пришло время, попросту изъял «причитающуюся» ему долю. Идея мировой революции не исчезла вместе с Троцким; её не убьёшь альпенштоком, не отменишь указом либо реформой. Она сама способна реформировать какую угодно систему, в нужный момент перестроиться, обрести новую форму, сохраняя старое содержание. Как только компартия СССР перестала спонсировать Интернационал — а это случилось совсем недавно, — последний немедленно предъявил счёт. И он был также немедленно оплачен золотой казной.

«То, что принадлежит России, должно принадлежать только ей. Либо никому».

Вот почему материальные и духовные «сокровища Вар-Вар» лежат мёртвым капиталом. Они принадлежат будущему цивилизации! А значит, сегодня никому…

Мамонт набросил на плечи волчью шубу — в Москве тоже ещё не дали отопления и в доме было прохладно. Княжеский подарок Стратига оказался кстати…

Что же это такое — Интернационал? «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов…» Голодные и рабы — это изгои. Интересно, кто написал слова? Определение очень точное… Да, похоже, Интернационал это организация не изгоев: голодных можно накормить, рабов — освободить, и вопрос ликвидирован вместе с задачей самого Интернационала. Его нет, и он есть одновременно. И если он блестяще проделывает операции по изъятию золота из могил и хранилищ государственной казны, то эта организация очень серьёзная, по структуре и незримой деятельности чем-то напоминающая существование хранителей «сокровищ Вар-Вар». Что это за сила, способная экспортировать революции, распоряжаться золотым запасом России?

«Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем…» Да, и к тому же с Интернационалом воспрянет род людской! Это что, ещё одна цивилизация будущего? Одна, общемировая, в которой смешаются все стороны света? Ещё одно вавилонское столпотворение? Что станет, если практичный Запад слить с лукавым и созерцательным Востоком? Всё равно что скрестить ужа и ежа…

В любом случае, в каком бы виде ни существовал Интернационал, за ним стоят люди, причём конкретные личности. А человек — это ключ даже к самой сложной задаче. Не явился бы Авега, не открылся бы мир гоев.

Надо искать сейчас не золото, а людей, принадлежащих к Интернационалу. На лбу у них не написано, однако точно можно сказать, что они не голодные и не рабы. Они — сильные мира сего, может быть, пока не владеющие им, но влияющие на его развитие. На лбу не написано, и всё-таки должны быть какие-то предметы, знаки, приметы. Авега нёс с собой в котомке хлеб и соль — символы земли и солнца. Что эти носят в своих котомках? Прокламации и воззвания? Или деньги на закупку оружия для революции?

Доха с «княжеского» плеча грела хорошо, порой даже становилось жарковато… Кто финансировал революцию в России? И Февральскую, и Октябрьскую? Кто оплачивал эмиграцию, полчища профессиональных революционеров, выпуск газет, опломбированный вагон? Конкретные банки, принадлежащие Интернационалу? Или деньги поступали от таких, как Савва Морозов, оплативших собственную гибель?

Странно, что об этом ничего неизвестно в нынешней реформированной демократической России. Должен бы сработать инстинкт самозащиты, должна включиться иммунная система, уничтожающая революционный вирус в обновлённой крови. Да и здравая логика подсказывает необходимость развенчать Интернационал как основной носитель тяжкой болезни. В конечном итоге революции делают не люди, а идеи и деньги, отпущенные на их реализацию. Да, видимо, наложено табу. Тайну вклада гарантируем…

На отдельном листке Мамонт написал одно слово — «Интернационал»: это была первая версия. Он спустился вниз, осторожно пробрался на кухню и поставил чайник на конфорку. Теперь следовало забыть всё, что относилось к первой версии, и заново осмыслить ситуацию, оперируя с иными исходными данными. Внимание притягивало одно обстоятельство, которому не находилось более или менее серьёзного объяснения. Ещё тогда, после августа девяносто первого года, его поразило, с какой стремительностью и лёгкостью рухнул и обратился в прах железобетонный колосс — компартия, давно и прочно сросшаяся со всеми видами власти и государственным аппаратом. А следом за ним, с такой же тотальной неизбежностью, развалился и раскатился в разные стороны СССР. Оказавшиеся у власти в России бывшие партийные деятели, а с ними официальная пресса уверяли народ, что колосс этот был на глиняных ногах, что всё давно прогнило, сопрело, превратилось в труху и неизвестно за счёт чего держалось. Однако параллельно, то ли по недомыслию, то ли по недосмотру, обрушился шквал исповедальных откровений потерпевших от коммунистического режима, которые утверждали обратное: компартия, слитая с её карательным органом КГБ, — стальная безжалостная машина, способная растереть в порошок всякого инакомыслящего. Этот бульдозер не знает ни страха, ни смущения или стыда за свои действия, движется направленно, целеустремлённо и неотвратимо. А спаявшись с государственным аппаратом, компартия была рукой дающей и отнимающей, гладила по шёрстке и против, хлопала по плечу и давала пощёчину.

Можно было понять новых идеологов и журналистов: они обеспечивали закономерность и причины смены режимов, разъясняя, умиротворяли «народные массы», «голодных и рабов». Можно было объяснить крайность суждений пострадавших — чтобы герою стать героем, следует возвеличить противника, показать его мощь и жестокость. Но если даже всё разделить на «шестнадцать», явственно усматривался «командирский приказ». Не нашлось ни одного члена Политбюро, ни одного секретаря обкома, кто бы возмутился происшедшим, вышел на площадь, крикнул, призвал, напротив, большинство дружно начали жечь свои партбилеты. Привыкшие к приказам, они не умели даже лукавить. И лишь рядовые, брошенные командирами на произвол судьбы и находясь в полном неведении, буянили и орали на площадях.

В восемьдесят девятом году была полностью заменена контрольно-ревизионная служба Третьего спецотдела, и тогда же человек по прозвищу «Птицелов» оказался на пенсии и под чужой фамилией, после чего Стратиг потерял контроль над состоянием золотого запаса. По всей вероятности, именно в этот год часть государственной казны была изъята из хранилищ. Сделать это могла только высшая партийная элита, одновременно являющаяся высшими государственными чиновниками. Командиры пониже рангом получали не золотом, но валютой и родными миллионами рублей, которые в спешном порядке вкладывались в банки либо в своё дело.

Судя по уголовным делам Средней Азии, у партийных кощеев была необузданная тяга к золоту и драгоценным камням. Они даже не понимали, зачем это им нужно в коммунистической стране. Однако те, кто получил свой «пай» из государственной казны, наоборот, великолепно знали будущее, ибо сами спланировали его и обеспечили золотом. Только уникальная, хорошо скоррумпированная организация могла произвести подобную операцию и только в СССР. А потом выполнить команду на погружение…

Вторую версию можно было условно назвать «Коррупция».

Мамонт отыскал заварку, залил её кипятком прямо в большой фаянсовой кружке и накрыл блюдцем. В тот же миг услышал мягкий, но с менторским оттенком голос:

— Дорогой, никогда не делай больше так. Пожалуйста.

«Жена» стояла в дверном проёме кухни, обернувшись пуховым одеялом. Застигнутый врасплох, Мамонт развёл руками:

— Интересно… Я ещё ничего не сделал.

— Если ты станешь заваривать чай, как распоследний бомж, кто же поверит, что ты — современный аристократ? В тебе сразу признают Мамонта.

— Так, — усмехнулся он, — первый семейный скандал… А если я привык? Мне кажется, так вкуснее!

— Отвыкай, милый. Приготовлю и подам. — Надежда принялась собирать чайные приборы на подносе. — Из бытовых мелочей складывается манера поведения. Незаметные, второстепенные детали накладывают отпечаток и на характер, и на образ мышления. Поэтому важно всё. Дипломатические обеды с пресловутой сложной сервировкой и приборами делаются не ради того, чтобы показать изысканность стола. Есть можно и руками, и с газеты… Сложность обыденных бытовых вещей незаметно начинает диктовать и направление застольных разговоров, и поиск компромиссных решений. Ты же станешь искать специальный нож, чтобы взять масло, и не будешь резать им отбивную…

— Спасибо за блестящую лекцию! — засмеялся Мамонт. — Извини, я Смольного института не закапчивал Можно, в последний раз попью чай, как бич?

— Нет, нельзя, — она хладнокровно выплеснула уже заварившийся чай. — Сейчас приготовлю.

— Да! Жена попалась с характером!

— Что делать? Браки творятся на небесах… — ей, кажется, стало чуть грустно — потемнели карие глаза. — Увы, я не Валькирия и не могу избирать: не владею космической стихией. Но я — Дара! И мне подвластны стихии земные… О! Ты ещё не знаешь, какая я коварная! Женщина Дара — это змея. Вползу куда угодно, притворюсь мёртвой, зачарую-заворожу. Мой яд убивает и исцеляет. Люблю греться за пазухой или на солнышке… потому что сама — холодная. Притронься к моей руке.

Мамонт послушно притронулся — кожа действительно была ледяная.

— Это потому, что нет отопления в доме, — сказал он.

— Нет, Мамонт, не потому, — многозначительно сказала она и рассмеялась. — Ну что, страшно?

— Страшно, — признался он. — С детства боюсь змей.

— Чай готов, — вдруг объявила она служебным тоном. — Я подам в кабинет.

— Давай вместе попьём здесь? — предложил Мамонт.

— Увы, не стану больше мешать. Я уползаю!

Она, как профессиональная официантка, взяла поднос на пальцы поднятой руки и понесла по лестнице на второй этаж.

— Спасибо, Дара! — сказал он вслед.

— Нужно говорить — спасибо, дорогая, — на ходу поправила Надежда. — Завтра займёмся твоим английским. Произношение у тебя наверняка не годится для жителя Канады.

Мамонт вспомнил Даренку из сказки «Серебряное копытце». Видимо, Бажов слышал о женщинах Дарах либо встречал сам. Это был не простой сказочник…

Он поднялся в кабинет и, сломив своё самолюбие, признал, что чай, приготовленный Дарой, на самом деле вкуснее, чем бичовский, «купеческий». И ещё понял, что её появление среди ночи, лекции о правилах хорошего тона и рассказы о змеях не случайные, что она за несколько минут отключила его от размышлений и как бы проветрила разум. Владение тонкой психологией это такой же талант, как живопись или музыка.

Некоторое время Мамонт пил чай и улыбался, сам не зная отчего, пока на глаза не попали два листа с условными названиями версий. Третий был чистым…

Он размашисто написал — «Залог».

Неумолимый бульдозер партийного государственного управления был хорош внутри страны, населённой «голодными и рабами». Однако становился совершенно непригодным для тактики и стратегии геополитики. Он катастрофически терял своё главное достоинство — уважение со стороны государств соцлагеря и страх в капиталистических державах. Тем более из-за своей неповоротливости он увяз в Афганистане, и это стало последней каплей. Следовало списывать его в металлолом и покупать либо строить новую машину. И тогда возник термин — новое мышление. Строить было некогда: предчувствуя успех, Запад начал мощное давление, предлагая готовую, отлаженную и проверенную систему государственного управления. Разумеется, эта машина не годилась для российских дорог, да и не было обученных водителей, однако Запад обещал сервисное обслуживание и кое-какую гарантию. Кроме того, машина была радиоуправляема и, имея под руками кнопки, можно было всегда подкорректировать движение. Одновременно Запад не верил ни в «новое мышление», ни в слово, даваемое в переговорах с глазу на глаз, поскольку хорошо себе представлял известное российское отношение к чужим новоизобретениям: либо её начнут переделывать с помощью лома, либо установят танковый двигатель и ракетные установки. А на этой машине следовало блюсти технологические тонкости, то есть закон. И тогда появился термин — «правовое государство». Практичный Запад не поверил и этому, а потребовал залог, реальную сумму в золоте, сразу под всё — под новое мышление, разоружение, «правовое государство» и под страхование инвестиций, которые должны были помочь реформировать экономику.

Таким образом, золотой запас России потёк в банки Америки и Европы. И когда слитки металла перекочевали из железобетонных хранилищ в комнаты-сейфы, наступила долгая пауза, испытание нервов, проверка на вшивость. В СССР резали танки, выводили войска из Афганистана, взрывали пусковые ракетные шахты, стремительно проводили мероприятия по разделению властей, освобождению политзаключённых, однако Запад молча и отрицательно качал головой. Он хорошо представлял себе потенциал Империи, её мобильность и способность скопом бить тятьку. Первый президент не мог совершить самоубийства, и потому следовало поменять коней. Импортная государственная машина могла заработать лишь на обломках этой Империи.

И когда наконец её развалили и каждая республика получила по машине, стало ясно, что на ней невозможно ни придавить своих «голодных и рабов», ни кататься по мировым дорогам. Для того чтобы выполнить обещание, данное под залог, требовались десятки лет, а не пятьсот дней, как думалось некоторым. А залоговая сумма вещь хитрая, на неё даже проценты не набегают, и, ко всему прочему, через условленный срок она может перейти в собственность банков и государств.

Если бы сейчас был Институт, Мамонт сформировал бы три группы и посадил на отработку версий. И каждый день на этих листках ставил бы плюсы и минусы, чтобы затем выбрать самую перспективную и начать её реализацию. Однако он был совершенно один. «Жена» могла лишь догадываться, чем он занимается, и выполнять отдельные поручения, весьма характерные и специфические. Мамонт знал, с какой целью его женили, но ему стало неприятно от одной мысли, что Надежда будет заниматься «постельной разведкой».

Мамонт забросил листки в ящик стола: пусть отлежатся несколько дней. А пока следовало пощупать специальный отдел Министерства безопасности и его шефа — Арчеладзе. Что он накопал за два года? И одновременно выполнить отдельное и срочное поручение Стратига: проведать старого знакомого, «снежного человека», который лежал в реабилитационном центре. Пока зреют версии, нужно разведать обстановку и ввязаться в бой, чтобы заявить о себе. Любые действия всегда должны носить наступательный характер…

Он не заметил, как начало светать и сквозь прикрытые жалюзи на окнах просочилось жидкое московское утро. И одновременно на кухне послышался звон посуды, потянуло свежеобжаренным кофе. Презрев весь этикет, он спустился вниз.

— Доброе утро, милый! — весело сказала Дара. — Я должна принести кофе в постель!

— Доброе утро, дорогая, — фальшиво произнёс Мамонт. — «Линкольн» мне очень понравился, но нам будет мало одной машины.

— Как скажешь, милый! — легко согласилась она. — Сколько ещё нужно и каких марок?

У богатых были действительно свои привычки…

— Два новых «Москвича». Один неприятного зелёного цвета, а другой… По твоему выбору.

— Когда нужны?

Такой жены хотели бы десятки миллионов мужчин…

— Одна сегодня к обеду, другую можно завтра.

— Хорошо, дорогой!

Кроме своей «службы» она вела хозяйство, содержала дом и распоряжалась финансами…