Он разжал кулак: тёмно-серый железный медальон на потёртом шнурке оставался теперь единственным предметом, доказывающим существование подземного мира «Стоящего у солнца». Возможно, это был параллельный мир или ещё какой-то, если исходить из новомодных теорий, но он был реальный и осязаемый, как напитавшая шнурок и засохшая кровь Страги.

А пчеловод Пётр Григорьевич пытался увлечь, а потом утащить мокрого и продрогшего Мамонта.

— Замёрзнешь, рыбачок! Пойдём, там баня натоплена… Эй, да пойдём, говорю! Ты что, заболел? Откуда ты вынырнул-то? А ну, пошли!

Русинов вырвался, показал медальон:

— Страга погиб… Видишь? Где Валькирия?

— Страга? — Пчеловод потянулся рукой к медальону. — Как? Не может быть!..

— Тебе просил передать… — Он встряхнул головой, с трудом вспоминая слова Страги. — Чтобы Даре сказал: не отправляйте меня несолоно хлебавши… Погоди, что же ещё?.. А, Валькирия! Где Валькирия? Собака привела сюда… Где, говори! Я был там, на стыке континентов, видел живых и мёртвых…

Пчеловод неожиданно бросился бегом в гору, споткнувшись на каменной осыпи, стал карабкаться вверх на четвереньках и скоро скрылся из виду, а Русинов встал и снова полез в воду. Каким бы ни был ирреальным этот мир на стыке материков, вход в него существовал! Причём где-то рядом! Им пользовались и Страга, и Варга, когда после лечения внезапно исчезли с пасеки, и, возможно, сам Пётр Григорьевич. Не зря он сидел здесь! Скорее всего, служил привратником, охраняющим подводное устье пещеры. Здесь можно было ходить зимой, через прорубь, из которой пчеловод брал воду, и не оставлять следов…

Русинов забрёл по пояс, ледяная вода сковывала мышцы, захватывала дыхание. Он понял, что на мелководье не может быть входа: подземная речка впадала где-то на середине глубокого плёса, потому его гладь была неспокойной даже в самую тихую погоду. Двигаясь против течения, он забрался по грудь и услышал, как где-то за пасекой взвыл мотор, и через мгновение оранжевое крыло дельтаплана замелькало среди высоких прибрежных сосен. В тот же миг дно выскользнуло из-под ног, однако подводный поток вытолкнул его на поверхность, а течение вновь вынесло на мелководье. С полубезумным упрямством Русинов встал на ноги и опять побрёл в глубину. На ходу он поднял тяжёлый камень, чтобы не отрывало ото дна, и, забравшись по горло, нащупал ногой его край. Тело от холода потеряло чувствительность; он не ощущал давления струй, но зависшую над подводной бездной ногу выбрасывало вверх вертикальным потоком, чуть не опрокидывая его вниз головой. Перед глазами вспучивалась поверхность воды — подземная речка была здесь! Оставалось набрать побольше воздуха и, обняв камень, нырнуть в эту пропасть, но лёгкие закупорило, сдавило спазмом гортань. Он потянул носом и, потеряв равновесие, захлёбываясь, пошёл вниз головой. Руки инстинктивно разжались, камень выскользнул, и восходящий поток вытолкнул его на поверхность…

В этот момент он услышал знакомый, долгий крик:

— Ва! Ва! Ва!..

Над обрывом стояла высокая женская фигура с поднятыми к небу руками, длинные белые одежды, вздуваемые ветром, делали её призрачной и бестелесной.

— Валькирия, — прошептал он ледяными губами. И понял, что замерзает. Холодная смерть уже сломала волю к движению, сковала мышцы. В ледяной воде ему стало тепло и мягко, как в пуховой постели. Разве что под животом шуршал гравий — река выбросила его на отмель и теперь волокла, как бревно. А умирать было легко и приятно, ибо чудилось, как, не касаясь земли, с высокой кручи к нему медленно слетает Валькирия — вьются волосы по небу! И очарованный этой невесомостью, он сам будто бы наливался тяжестью, каменел и примагничивался к земле. Неожиданный приступ кашля сломал его пополам, изо рта ударил фонтан воды. Он не удержался на ногах, упал сначала на колени, потом на четвереньки; где-то в глубине сознания заметалась стыдливая и беспомощная мысль, что он оказывается перед Валькирией в таком неприглядном виде, бессильный, жалкий и раздавленный земным притяжением. Изрыгнув воду из лёгких, он едва отдышался и поднял слезящиеся глаза…

Вместо подземной богини, вместо таинственной Девы, поднимающей павших воинов с поля брани, он увидел Ольгу, сбегающую вниз по берегу в расстёгнутом белом халате. Она безбоязненно пронеслась по мелководью, схватила за руку:

— Саша! Боже мой! Саша! Вставай!

— Где… Валькирия? — хрипло дыша, спросил он. — Я видел… На обрыве…

— Что ты, милый, — она встала на колени и стремительно, чуть касаясь губами, стала целовать его лицо. — Что ты!.. Тебе почудилось! Вставай! Иди за мной!

Русинов встал на колени, обнял её ноги:

— Ты — Карна? Признайся мне, Карна?!

Она вдруг отшатнулась, роняя его в воду, схватилась за свои волосы.

— Почему ты назвал меня так? Я не Карна! Смотри, это мои космы! Я не Карна! Не накликай беды!

— Страга сказал — собака приведёт… Она привела к тебе!

— Ну, хорошо, хорошо, — вдруг сдалась она. — Я — Валькирия! Вставай! Поднимайся на ноги!

Неуправляемое тело вдруг стало послушным. Он медленно распрямился, но идти не смог. Тогда она запустила руку под свитер и начала растирать солнечное сплетение. Русинов чувствовал лишь толчки её ладони, потом возникло тепло, в одной точке, будто искрой ожигало…

— Иди! — велела она. — Ступай за мной!

— Где собака? — спросил он. — Со мной была овчарка…

— Иди! — крикнула она звенящим голосом. — Беги за мной! Не смей отставать!

Русинов чуть не задохнулся, пока они поднимались на высокий берег, но Ольга, не давая ему перевести дух, потянула к бане. Там он повалился на скамейку, ватный, безвольный и противный себе. Она же, наоборот, стала весёлой и дерзкой.

— Сейчас согрею тебя! — приговаривала она, стаскивая с Русинова мокрую одежду. — Ты парился когда-нибудь с девушкой, а? Нет?.. С Валькирией? Сейчас узнаешь, почему передо мной восстают мёртвые!

— Сам, сам, — вяло сопротивлялся он. — Мне бы отдышаться — я нахлебался воды…

— Лежи, утопленник! — приказала она и содрала, выворачивая наизнанку, липнущую к телу рубаху. — Потом ты мне всё расскажешь… Боже, посмотри, на кого похож! Кощей Бессмертный! Одни кости!..

В жарко натопленной бане он наконец стал ощущать холод и не мог справиться с крупной, лихорадочной дрожью. Ольга помогла ему перебраться на полок, подложила в изголовье распаренный веник.

— Теперь закрой глаза и слушай мои руки, — приказала она. — Не бойся уснуть. Когда я разбужу тебя, ты уже будешь здоровым и сильным.

Русинов ощутил, что веки слипаются, а ещё через мгновение перестал ощущать её руки. Душа замерла, как бывает, если самолёт падает в воздушную яму, и скоро полное чувство невесомости освободило его от земной тяжести и холода. Ему начал сниться сон, а точнее, сон-воспоминание, единственный эпизод из младенчества, который давным-давно опустился в глубины памяти. Однажды он выбился из пелёнок и замёрз — был, наверное, месяцев пяти от роду. Зыбка висела на очепе возле материнской кровати, он чувствовал близость матери, кричал и никак не мог докричаться; полусонная, она протянула руку и покачивала его в надежде, что ребёнок успокоится. Он уже кричал так, словно погибал в ту минуту, и, наконец, привёл её в чувство. Мать взяла его на руки и приложила к груди. Стремительный поток благодатного, спасающего тепла вместе с молоком проник в рот и охватил всё его существо. Он не помнил вкус молока: в тот миг не был голоден. Эта великая жажда, нестерпимая тоска по материнской груди, сопровождала его всё детство…

Теперь ему чудилось, будто он приник к груди и втягивает в себя поток восхитительной, трепещущей энергии. И не было ни стыда, ни ощущения неестественности происходящего; напротив, его чувство благодарения как бы вдохновляло Деву-кормилицу, возбуждало в ней неуёмную материнскую радость и восторг.

Ещё он понимал, что совершается нечто неподвластное ни разуму, ни привычной житейской логике; неверующий, он осознавал божественную суть этого действа и желал в каком-то неведомом сладострастии единственного — чтобы не прерывался удивительный сон…

— Ну, хватит, вампир, — услышал он и лишь потом, открыв глаза, пришёл в себя. — Ты меня высосешь до дна… Смотри, уже глаза ввалились.

Сон оказался реальностью, и всё, что причудилось — от томительно-сладкого соска во рту и до прилива мощной, будоражащей энергии, — всё было явью. Ольга лежала подле него на боку, как мать-кормилица, и настойчивыми пальцами обтирала грудь. А вокруг её глаз действительно образовались бледновато-синие круги…

«Валькирия! — подумал и изумился он. — Она — Валькирия!»

Ольга между тем отняла грудь и убрала её под халат. И на миг, с младенческой безрассудностью, он потянулся к ней руками, затем отдёрнул их и, смущённый, сел. Медальон качнулся и ударил в грудь, окончательно возвращая его в чувство. Она взяла на ладонь металлическую пластину, огладила пальцем рельефно выступающее изображение сокола с распущенными крыльями.

— Зоркий сокол… — И вдруг голос стал неузнаваем. — Скажи, кто убил Страгу?

Русинов снял с шеи медальон, взвесил в руке и подал Ольге:

— Не знаю этих людей… Кажется, они искали золото.

Если бы она загоревала, заплакала или ещё как-то выразила свою печаль и жалость, всё было бы естественно и по-женски. Однако побелевшее лицо её вытянулось, глаза сделались огромными, превратившимися из голубых в тёмно-синие, как штормовое море, затвердели губы, а в голосе послышался воинствующий гнев:

— Они должны умереть! Они умрут! Хочу праведной мести!

Эта внезапная смена чувств восхитила и устрашила его. «Ты — Карна! — чуть не крикнул Русинов, но помешали, остановили подступившие слёзы. — Я люблю тебя! Я боюсь тебя!..»

— Я отомстил, — признался он, как бы насыщая её стальным, звенящим гневом. — И у меня не дрогнула рука! И нет ни сожаления, ни раскаяния.

Она обласкала пальцами медальон, коснулась губами. Взгляд её при этом потеплел, истаяла гневная белизна.

— Где тело Страги?

— В Зале Мёртвых. Я положил его в соляную гробницу.

— Ты входил в Зал Мёртвых? — насторожилась она.

— Да… Страга не мог уже двигаться.

— Вот почему ты чуть не выпил меня, — она подняла меркнущие глаза и слабо улыбнулась. — Теперь в тебе часть моего существа. И пока для нас светит солнце, мы будем как два сообщающихся сосуда… Но прежде возьми гребень, — она вынула из кармана тяжёлый золотой гребень в костяной оправе с отверстиями для четырёх пальцев. — Расчеши мне волосы. Видишь, как спутались. Только бережно, не урони ни одного волоска.

Русинов взял этот странный гребень, насадил его на руку и вдруг вспомнил, как Авега мечтал о том, чтобы Валькирия позволила расчесать её волосы. Он хотел этого как высшей награды! Наверное, он знал священность ритуала и мог оценить его. Тут же, когда Ольга спустила с плеч белый медицинский халат и склонила перед ним голову, он чуть не задохнулся от внезапного и неуместного чувства плотской страсти. Щемяще-жгучий ком возник в солнечном сплетении, и оттуда одновременно по всему телу брызнули его лучи, пронзая мышцы судорожным током. Разум не слушался, парализованный, обездвиженный одним стремлением — жаждой обладать… нет, владеть ею! Рука с гребнем зависла над волосами, рассыпанными по обнажённым плечам; другая же, помимо воли, коснулась её спины, и золотистая, шёлковая кожа, ощущаемая кончиками пальцев, отдалась сладкой, ноющей болью в суставах.

— Валькирия, — вымолвил он одеревеневшими губами. Она видела и чувствовала, что с ним происходит, но оставалась холодной и, даже напротив, леденела ещё больше. Его прикосновения вызывали боль, как было уже, когда она, отдавшись солнцу, спалила себе кожу. Однако при этом она не отстранила его руки, а лишь попросила слабым, утомлённым голосом:

— Расчеши мне волосы… Голову мою расчеши.

Дрожащей рукой, скованной гребнем, он дотронулся до волос и бережно-неумело потянул сквозь золотые зубья первую прядь — от виска к плечам.

— Не дай упасть волоску…

— Не бойся, — задыхаясь, проговорил он. — Ни одного не уроню…

Спутанные, влажные волосы мягко скользили между зубьев и между пальцев, продетых в отверстия, — странный этот гребень был специально так и устроен! Не золотом, но рукою расправлял он поникшие космы! И вдруг почувствовал, как эта неуёмная страсть — дрожащее напряжение и сладкая боль в солнечном сплетении — побежала по руке, по пальцам и через них стала вливаться в пряди волос. Едва касаясь, он проводил рукой лишь один раз, однако волосы её мгновенно оживали, начинали искриться под пальцами, распушаться, делаясь лёгкими, почти невесомыми. И это чудесное их перевоплощение наполняло радостью, кажется, большей, чем соитие, чем желание владеть ею!

В мгновение ему вдруг стали ясны и понятны смысл и суть сообщающихся сосудов: он отдавал ей ту часть энергии, которую получил, приложившись к груди матери-кормилицы. Но отдавал её уже в ином виде, в том, который был необходим для женщины, чтобы зажечь свет волос и меркнущих глаз.

И уже не скупясь, щедрой рукой он оживил каждую прядку, огладил, обласкал голову, с восторженным удивлением отмечая, как быстро и мощно наполняется сосуд её чувств.

Никогда и ни при каких обстоятельствах он не испытывал подобной близости; он понимал, что происходит некий божественный ритуал, суть которого лежит вне обычных отношений мужчины и женщины, любящих друг друга. И если случаются непорочные зачатия, то, видимо, от такой вот бесконечно высокой, космической связи. Дух его ликовал!

— Мне стало хорошо, — вымолвила она, прислонившись лбом к его груди, губы почти касались солнечного сплетения, а её дыхание словно раздувало угли гаснущего костра.

— Ты — Карна! Валькирия! — тихо воскликнул он, уже не сомневаясь, кто сейчас с ним и какой великой чести он удостоился — расчёсывать золотые волосы!

Но это его убеждение неожиданным образом пронзило ликующую душу тоской и чувством безвозвратности. Узнав её, соприкоснувшись с таинством её существа и существования, он внезапно понял, что отныне больше никогда-никогда не увидит Ольгу — бродящий, хмельной напиток, будоражащий кровь и воображение. И никогда не будет иной, земной близости и земных отношений. А он, простой смертный, наделённый плотью и кровью, мог только восхищаться божественностью их связи, но желал-то обладать, владеть ею!

В этот миг он обретал, может быть, любовь вечную, но невыносимо горько было расставаться с тяготением земных чувств. Он вдруг проник в тайный смысл истины о том, что браки творятся на небесах, однако душа протестовала и требовала его земного продолжения. Он понимал, что, поднявшись из недр «Стоящего у солнца», изведав вездесущую, мертвящую соль Зала Мёртвых и прикоснувшись к таинству жизни и истинным сокровищам Валькирии, не может оставаться прежним. Что здесь, в жарко натопленной бане, то ли по случайному совпадению, то ли по древней славянской традиции он как бы родился заново. И Дева, разрешившись от бремени, здесь впервые приложила его к груди, по-матерински щедро отдав ему свои силы и чувства. Он начал осознавать, что отныне действительно связан с нею неразрывно и, как некогда Авега, станет всё время мечтать, чтобы Валькирия преклонила перед ним голову и вложила в руку золотой гребень…

— О чём ты жалеешь? — вдруг спросила она с лёгкой насторожённостью. — Чувствую, как болит у тебя под ложечкой…

— Ни о чём не жалею, — выговорил он, задавливая в себе тоску.

— Неправда!.. — Она подняла лицо к нему. — Меня не обманешь.

— Знаю…

— Не скрывай от меня ничего, говори.

— Как тебя называть теперь? — спросил он, перебирая золотые волосы. Карна? Валькирия? Дева?

— Дева мне, конечно, очень нравится, — прошептала она. — Это же означает богиня?

— Да…

Она подняла за шнурок медальон, примерила его к груди Русинова, полюбовалась.

— Жаль, но меня зовут — Ольга. И я люблю своё имя… А ты подумал, я Валькирия?

— Не подумал… Я узнал тебя, увидел, испытал твою силу. И верю!

— А ну, признайся! — тая смех, потребовала она. — Кого ты больше любишь? Меня или Валькирию? Только смотри мне в глаза!

— Боюсь, — проронил он. — Душа разрывается…

— Боже мой! Какой ты романтик, — легко вздохнула она. — Тебя так просто убедить!.. Увы, я не Карна, не Валькирия. Ты очень хотел увидеть её, и я сыграла…

— Хочешь переубедить меня? Но зачем?

— Чтобы ты не заблуждался! Смотри, я обыкновенная, земная…

— Нет!

— Спасибо, милый! — Она поцеловала его в глаза. — Мне очень приятно…

— Нет!

— Ладно, признаюсь! — тихо засмеялась она. — Я умею отводить глаза. Но это не такое уж великое искусство. Им владеют многие женщины от природы…

— Не верю! — Он помотал головой. — Это сейчас ты отводишь глаза. Почему ты не хочешь сказать правду о себе? Ты сильно изменилась. Когда мы виделись в последний раз…

— Неужели ты не видишь, как изменилось время с той поры? Всё уже не так, как было!

— Я всё вижу!.. И гнев твой увидел, когда заговорила о мести… За гибель Страги! Не переубеждай, пожалуйста, не жалей меня!.. Это был не женский гнев, даже не человеческий — божественный…

— Потому что Страга был моим женихом, — вдруг вымолвила она грустно. — И нынче я должна была выйти замуж…

— Вот как? — изумился он и помолчал. — Но Страга любил другую… Я могу рассказать тебе…

— Не нужно, я всё знаю, — остановила она. — Ты только скажи мне: эта девочка… Эта девушка пришла к камню?

— Нет, не пришла…

— Поэтому Страга погиб, — заключила она и вздохнула. — Его никто не хранил, никто не творил над ним обережный круг.

— А ты?

— Я хранила тебя. И отняла тебя у смерти.

— Но это… недоступно человеку! Это Божественный Промысел!

— Теперь ты хочешь убедить меня, что я — Валькирия! — снова засмеялась она. — Нет, правда, мне это очень нравится! Но, к сожалению, я родилась на земле. Видишь, обыкновенные руки. Насквозь пропахли лекарствами. И халат… Я врач и кое-что умею. То, что не могут другие.

— Умеешь отнимать у смерти?

— Не всегда удаётся… Тебя отобрала. — Она была счастлива. — Хотя было нелегко… Сильное переохлаждение организма, судороги. Ты замерзал…

— Ты согрела меня… грудью? Или это снилось?

— Нет, не снилось, и я не отводила тебе глаз. — Она торжествовала. — Только не спрашивай больше ничего, ладно? Мало интересного. Просто очень древний способ возвращения к жизни умирающих воинов.

Он чувствовал, как она старается скрыть всё то, что поневоле открыла и что ей запрещено было открывать. Она разрушила выстроенный в его воображении образ Девы-Валькирии, тем самым как бы приземляя себя, упрощая действо до элементарного действия. Скорее всего, она хотела остаться земной, однако неведомая сила каких-то условий, ритуалов, либо обстоятельств диктовала ей другое существование. Он радовался её стремлению, угадывал в нём желание сохранить своё имя и земные чувства, и одновременно ощущал разочарование, ибо теперь ему становилось нестерпимо жаль расставаться с Валькирией. Пусть придуманной, рождённой из домыслов и догадок, однако возбудившей в нём неведомое, никогда не испытанное ликование от высшей, непорочной близости.

— А волосы?! — спохватился Русинов. — Ты преклонила голову, позволяя расчесать её… Авега бредил этим мгновением!

— И ты станешь бредить, — не сразу сказала она и вскинула печальные глаза.

— Я знаю! Буду… Волосы Валькирии! — Он приподнял на пальцах её пряди. — Космы света!.. Собака привела к тебе. Ты Валькирия. Страга просил передать медальон…

Она подняла на ладони медальон и что-то вспомнила. У неё потемнели голубые глаза…

— Он вернул мне свободу. Это мой сокол. Когда-то я своей рукой возложила его на Страгу. Мне было четырнадцать лет… Помнишь, говорила — женщина делает выбор… Да, я Валькирия! И моя дочь будет Валькирией, и внучка… И они сделают выбор когда-нибудь, — показалось, что она сейчас заплачет, однако голос её лишь стал печальнее. — Да изберут ли их? Сохранят ли преданность?.. Страга нашёл девочку в горах и забыл обо мне.

— Почему же он тогда не освободил тебя?

— Но эта девочка не могла держать над ним обережного круга, — объяснила она. — Я хранила его все годы, пока он ждал… А потом встретила тебя. И погубила Страгу. — Торопливыми руками она собрала волосы, скрутила их в тугой жгут, перевязала шнурком медальона. — Атенон мне не простит! Страга был его любимцем!

— Кто? Кто тебя не простит?

— Владыка Атенон… Меня ждёт наказание. Он обрежет мои космы, — она прижала жгут волос к груди. — Он сделает меня Карной!.. Ты в последний раз расчесал их. Ты был первый, кто коснулся моих волос. И теперь их не будет. Пустят по ветру мои космы! И вороны растащат их на гнёзда…

— Мне довольно будет твоей любви!

— Это сейчас довольно, — горько вздохнула она. — Но теперь ты всю жизнь будешь тосковать о моих волосах.

Русинов отнял у неё косу, распустил её, рассыпал по плечам.

— Никому не дам! Ни одного волоска!

— Благодарю тебя, — она слабо улыбнулась. — Только защитить мои космы не в твоей воле. Ими владеет Атенон… А без волос ты меня разлюбишь! Нет! Не говори ничего! Я знаю!.. Ты увидишь других Валькирий, и тебе захочется прикоснуться к их волосам. Кто-нибудь из них очарует… Зачем тебе стриженая Валькирия?

— Но ты же моя Валькирия! Моя Карна!

— Зови меня прежним именем…

— Хорошо… Скажи мне: Атенон — это ваш господин? Кто он? Князь?

— Владыка.

— Как найти его?

— Этого никто не знает, — проговорила она обречённо. — Атенон сам находит того, кто ему нужен… Не переживай за меня. Всё равно не избежать кары и позора. Нужно подготовиться и достойно перенести наказание.

— Я тебя не оставлю! — заявил он. — Теперь я буду с тобой всюду.

— Но ты же знаешь, это невозможно! — чуть не крикнула она. — Ведь и твоя судьба во власти Владыки! А он может изгнать тебя, пустить странником, сделать безумцем!

Он помолчал, в одно мгновение поверив в беспредельную власть и силу неведомого Владыки. И горько усмехнулся над собой:

— Мне казалось, гоями правит Валькирия…

— Мы лишь женское начало, — она вновь стала собирать волосы, высвобождая их из рук Русинова. — Как и во всём мире, женщина — хранительница жизни, огня. Поэтому нас много и мы — смертны. Атенон — единственный, владеющий жизнью и смертью, землёй и небом… Но пока на моей голове космы, я оберегу и от власти Владыки! Он не сделает тебя изгоем!.. А если лишусь волос, стану бессильной. И тогда не суди меня. Нет! Погоди, не клянись… Ты слышал в горах голоса? Долгие крики? Это Карны кричат. И я стану бродить призраком и кричать, пока не отрастут волосы.

— Мне нужно вернуться назад, в пещеры, — сказал он, останавливая её руки. — Ты можешь пойти со мной?

— Нет! — испугалась она. — Мне нельзя!.. А тебе… А ты забудь, что был там. И никогда не вспоминай! Иначе тебя лишат рассудка.

— Меня привёл Страга! — воспротивился Русинов. — Я видел сокровища в Зале Жизни… Там — Веста! Я едва прикоснулся!.. И понял, во имя чего искал!.. Зачем жил!..

Она неожиданно стукнула его по лбу ребром своей ладони, а голос стал ледяным, как-то сразу привёл в чувство:

— Ты уже безумец! Немедленно и навсегда перестань думать о том, что видел. Не смей вспоминать!

— Почему?! — изумился и устрашился он. — Почему ты мне запрещаешь?

— Потому что твой разум горит! — прежним тоном вымолвила она. — Ты впадаешь в истерику!.. А разум гоя всегда холоден и спокоен. Не перестанешь думать — сойдёшь с ума. Ты не первый!.. Пока имею силу — охраню тебя и спасу. Потом — не знаю… Научись владеть собой. Остуди голову! У тебя жар!

— Неужели я никогда не вернусь туда?

— Ты пока не готов к познаниям Известий, — металл в её голосе начал плавиться. — И пусть тебя это не смущает. Ведь ты пришёл к нам из мира, которым правят кощеи. Они используют жар твоего разума, получают чистую энергию и за счёт неё становятся бессмертными. Всю свою историю человечество стремилось избавиться от кощеев, но жажда свободы зажигала огонь сознания и становилась питательной средой. Как только кощеи начинают голодать, принимаются рассеивать мысль о свободе, насыщают человеческий разум нетерпением, желанием борьбы, истеричностью… С горячей головой никогда не разорвать этот круг. Пока ты не научился управлять собой, забудь дорогу в пещеры, не вспоминай о сокровищах. А я тебе помогу, — она по-матерински обняла его, прижимая голову к груди. — Ты прошёл испытание золотом. Впереди самое трудное, но ты не бойся, иди… Даже если меня лишат косм и я потеряю с тобой космическую связь, останется сердечная. А над сердцем женщины даже Атенон не имеет власти!

Она осторожно уложила его, лёгким движением рук расслабила напряжённые мышцы. Жгут тяжёлых волос сам собой распустился, и, обретя невесомость, её космы лучились теперь перед глазами, касались лица и вызывали лёгкий, щекочущий озноб.

— Повинуюсь тебе, — проговорил он. — Твоему сердцу и уму. Исполню всякую твою волю!..

— Слушай мои руки…

— Но я боюсь холодного разума! Он способен остудить самое горячее сердце…

— Повинуйся рукам моим…

— Лёд и пламень!.. А я хочу остаться человеком… Отчего ты плачешь? Тебе, должно быть, стыдно плакать… Ты же Валькирия!

Он не хотел засыпать и противился дрёме, предчувствуя если не коварство сна, то новую неожиданность, которая ждёт его после пробуждения. Чтобы не потерять реальности, он перехватил руку Валькирии, сжал её в своих ладонях, и всё-таки в какой-то момент явь ускользнула…

А просыпаться он начал оттого, что ему кто-то стал отпиливать левую руку. Явь возвращалась очень медленно, а блестящая хирургическая ножовка работала быстро, отгрызая кисть у самого запястья. И когда ему начали отпиливать правую руку, Русинов пришёл в себя и совершенно спокойно подумал, что это ему определили такое наказание. Валькирии отрежут волосы, ему — руки…

Он с трудом разлепил загноившиеся глаза: Пётр Григорьевич сидел подле него и, зажав между колен кисть руки, методично орудовал слесарной пилой. Плоть потеряла чувствительность, казалась чужой, а запястья были плотно забинтованы, наверное, для того, чтобы не текла кровь… Кажется, Валькирии удалось погасить его горящий разум, ибо реальность он воспринимал с холодным, невозмутимым рассудком. Похоже, был уже вечер: низкое солнце пронизывало дом пчеловода длинными пыльными лучами. Он не помнил, каким образом его перенесли из бани в избу, да и не старался вспомнить, воспринимая всё происходящее как данность.

Пчеловод закончил работу, но, странное дело, руки оказались на месте. Только теперь без стальных браслетов от наручников.

— Тебе эти украшения ни к чему, — как-то незнакомо и сухо проговорил Пётр Григорьевич. — Вставай, будем ужинать.

Русинов сбросил с груди одеяло, однако не встал. На солнечном сплетении он ощутил металлический холодок и медленно дотронулся рукой — железный медальон с изображением сидящего сокола…

— Где… Ольга?

— Не задавай вопросов, — обрезал всегда приветливый и добродушный пчеловод. — Делай то, что приказано.

— Мне нужно знать, где сейчас Ольга! — упрямо заявил Русинов и сел на постели.

— Тебе нужно знать то, что можно, — ледяным, непривычным тоном отчеканил старик. — И не более того.

Он как-то сразу понял, что спорить либо требовать чего-то от старика бесполезно. Надо действовать. Он огляделся — его одежды не было, хоть в простыню заворачивайся…

— Мне надо одеться, — сказал он. — Я не намерен оставаться здесь.

— Твои намерения никого не интересуют, — заявил Пётр Григорьевич. — Пока ты будешь находиться здесь, в доме. Приказано не выпускать.

— Кем приказано?

— Валькирией.

— Где же она, Валькирия?

— На тризне, — был ответ.

— Понял… Она в пещерах? Там, внизу? — Русинов заволновался. — Понимаешь, её могут лишить волос! Я должен идти туда!

— Пока ты должен есть и спать.

— Но у Ольги отрежут космы!

— Это меня не касается! — Старик подал ему старый рабочий халат. — Вот тебе одежда. В доме тепло.

— Но это касается меня! — воскликнул он.

— И тебя не касается, — отрубил пчеловод. — Всё произойдёт так, как должно произойти. Кого и чего лишать — промыслы не наши.

— Я всё равно уйду! — не сдержался Русинов.

— За стол! — приказал старик. — Здесь нет твоей воли.

Русинов осознал, что задираться не следует, и, натянув халат, сел к столу, накрытому как в хорошем дорогом ресторане: хрусталь, мельхиор, вкусные на вид и изящно разложенные на фарфоре блюда.

— Когда ты в последний раз ел? — спросил преображённый пчеловод.

— Не помню, — отозвался Русинов. — Я потерял счёт времени…

— В таком случае сначала выпьешь этого напитка, — старик налил полный фужер янтарной густой жидкости. — Это старый мёд с лимонным соком. Нужно восстановить функции желудка.

Русинов потянул фужер к губам, намереваясь выпить залпом, — во рту чувствовалась горечь и сухость, — однако Пётр Григорьевич звякнул вилкой.

— Не спеши!.. Сегодня не простое застолье, а тризна. Следует соблюдать ритуал. Пусть же имя Вещего Зелвы всегда греет наши уста! Пусть его мужественный дух вдохновит нас к подвигам. За память о Зелве!

— Но погиб… Страга, — заметил Русинов, смущённый речью старика.

— Зелва был Страгой Запада, — объяснил Пётр Григорьевич. — И погиб раньше. Его задушили струной гавайской гитары.

— Я знаю только этого Страгу… Его звали Виталий.

— Это был Страга Севера. Ты ещё много чего не знаешь… Выпьем за Вещего Зелву!

У Русинова язык не поворачивался называть старика по имени и отчеству — слишком они были разные теперь — развесёлый, бесшабашный пчеловод и этот человек, ничего с ним общего не имеющий, если не считать облика. Он выпил приятный на вкус и обволакивающий горло мёд.

— Скажи мне… Кто он был — Зелва? Если можно мне знать?

— Зелву ты обязан знать, — проговорил старик, расправляя усы. — Это был Вещий Гой, сильный человек и глава рода. Среди изгоев он жил как цыганский барон.

Похоже, выпитый стариком мёд слегка начал размягчать его тон. Русинов тоже ощутил лёгкое головокружение: напиток всасывался в кровь уже во рту…

Пчеловод взял другой графин и снова наполнил фужеры до краёв, теперь уже тёмной, ядрёной медовухой.

— Страгу Севера ты знал и должен быть благодарен ему, — проговорил он. — Помни его всегда! Он открыл тебе дорогу, указал путь. Он был отважным и храбрым гоем, но его сгубила земная любовь. Он утратил обережный круг Валькирии… Светлая ему память!

Старик пил большими глотками, проливая медовуху, которая стекала по усам и бороде. Но закусывал аккуратно, блестяще владея изящными столовыми приборами. Русинов же есть ещё не мог, а лишь двигал вилкой кусочек хлеба в своей тарелке. Он подождал, пока пчеловод доест ветчину и снова возьмётся за графин.

— Недавно здесь разбился вертолёт…

— Минуту! — прервал старик. — На тризне можно говорить только мне. Я знаю: в этом вертолёте был твой друг Иван Сергеевич Афанасьев. Он, как и все, был изгоем, но по духу и мужеству удостоился чести гоя. Он жив, не волнуйся. Но где сейчас, — не знаю.

После этих слов чопорность и безапелляционная строгость старика начали нравиться Русинову. Он уже стал поджидать, когда Пётр Григорьевич окончательно расслабится, закончив ритуальность на этом тризном пире, и вновь явится привычным, говорливым старичком, этаким лешим-балагуром, однако он встал из-за стола и, скрестив руки на груди, медленно прошёлся по комнате, заставленной резными столбами, как лесом.

— Иван Сергеевич работал по нашей программе, — заявил вдруг Пётр Григорьевич. — Удачно вписался в вашу систему, надёжно блокировал противника. Мы ждали результатов, и вот… Начались большие потери. Гибель Страги — вещь хоть и горькая, но безусловно и восполнимая. Он был рядовым солдатом ближнего боя и умер достойно. Ура павшим!.. Меня насторожила неожиданная смерть Зелвы. Вот наша великая утрата! Второй раз уже изгои точно попадают в цель. Мы потеряли род Ганди, теперь реальная угроза роду Зелвы. В этом сбитом вертолёте оказался Джонован Фрич, на первый взгляд обыкновенный кощей, магистр… Но теперь я установил, что гибель Зелвы связана с исчезновением магистра. Они всегда бьют наугад, вслепую, здесь же Зелва оказался заложником, думаю, случайным, хотя… Посмотри, что они пишут в газетах!

Пётр Григорьевич подал Русинову несколько газет и налил медовухи не в фужеры, а в огромные стаканы для коктейля. В небольшой заметке среди прочей незначительной информации сообщалось, что тридцатого июля композитор Зелва даёт концерт на собственной вилле близ венгерской столицы. Свои оригинальные сочинения он исполнит на струнных инструментах, включая гавайскую гитару. Это странное сообщение отчего-то перепечатали шесть московских газет самого разного толка и направления.

— Ничего не понимаю, — признался Русинов. — Я далёк от музыки…

— Музыка здесь ни при чём, — заявил пчеловод. — Нет такого композитора ни в Венгрии, ни на Гавайях. И виллы «близ столицы» нет… Прошу заметить: ни одна зарубежная газета не опубликовала этой информации. Зато есть другая, он бросил через стол газету на арабском языке с карандашной пометкой возле короткого столбца. — Читай!

— Не владею, — Русинов вернул газету.

— Тогда послушай! — Старик надел очки. — «30 июля поздним вечером полиция Эль-Харга — города на юге Египта — в мусорном баке обнаружила труп гражданина Ливии Карамчанда Зелвы, задушенного с помощью нейлоновой гитарной струны. Полиция считает…» — Он вдруг откинул газету. — Что считает полиция — полный абсурд… Зелву убили сразу же после исчезновения Джонована Фрича. Правда, вместе с ним, точно таким же способом, погибло ещё шесть человек в разных частях света. Эти семеро не имели никакого отношения к делу. Изгои били по площадям… В кабинете магистра найден любопытный прибор, подключённый к радиотелефону. Каждые восемь часов он прикладывал руку к табло с индикатором, и в эфире не было никакой тревоги. И когда Фрич не вернулся в офис, через шестнадцать часов его радиотелефон автоматически связался с абонентом в Будапеште и три минуты передавал звучание гавайской гитары. А наутро газеты вышли с рекламой концерта композитора Зелвы… Мы только что пережили гибель дочери и внука Мохандаса Ганди, только что заделали эту брешь… А тут новая пробоина! Теперь они ждут наших ответных действий и, возможно, избирают новых заложников. Где гарантия от случайности?

Русинов тихо шалел, слушая озабоченного Петра Григорьевича. Тот молча выпил полный стакан медовухи, придвинул к гостю блюдо с фаршированными яйцами и тонко нарезанной ветчиной.

— Ешь! Ты должен есть и спать. Тебе скоро потребуется много сил. Пока это для тебя основная задача.

Машинально, одно за другим, Русинов съел несколько яиц и ощутил ком в желудке: ссохшийся, он не принимал пищи. Пётр Григорьевич заметил это и подал фужер с янтарной медовухой.

— Пей, Мамонт! Сейчас пройдёт. Пей и ешь!

В сознании тоже образовался ком путаных мыслей, вопросов и догадок, а пчеловод между тем продолжал наращивать его ещё больше:

— Кощеи пытаются создать иллюзию, будто они получают какую-то информацию непосредственно отсюда. Поэтому и поторопились с сообщением о струнных инструментах Зелвы. Они уже не одно столетие намекают, что в среде гоев есть их человек. В шестнадцатом веке они создали Нострадамуса с его прогнозами и объявили его чуть ли не Вещим Гоем. В конце прошлого сфабриковали новую подделку и выдали её уже в нашем веке под видом «учения» Рериха. Наблюдать за их потугами забавно, особенно сейчас, когда изгои сами начинают верить в истинность собственного творчества и насилуют компьютерные системы. — Пётр Григорьевич вздохнул и, как бы опомнившись, начал снова угощать: — Ну-ка, ешь, вот салат, Ольга приготовила… Тебе сейчас надо лёгкую пищу. Потом пельмени подам…

Упоминание об Ольге не возбудило аппетита…

— Конечно, на компьютере можно кое-что рассчитать, смоделировать, — продолжал пчеловод. — Но, к счастью, всё будет «липа», правдоподобие, стрельба по площадям. На этой машине Пашу Зайцева не вычислишь. А Паша купил «стингер» и завалил магистра…

Русинов хотел напомнить, что в вертолёте вместе с этим магистром был ещё Иван Сергеевич Афанасьев, однако Пётр Григорьевич заговорил жестоко и отрывисто:

— Мы долго молчали! Теперь следует резко менять тактику. Придётся отомстить сразу за всех! За Зелву! За шестерых безвинных со струнами на шеях! За Страгу Севера! Если бы я был Стратигом, кощеи бы уже трепетали от страха! Я бы не стал обстреливать площади. Я бы вёл огонь чистый, снайперский. Мне бы хватило недели, чтобы выщелкать всех кощеев в России!..

— Кто он — Стратиг? — спросил Русинов.

— Он Стратиг, — подумав, ответил старик. — Никто ему не может указать, разве что Атенон… Но Владыка почему-то щадит его и редко вмешивается в дела земные, хотя всё время ходит по земле и носит свет Полудня… Да, и потому стратегия будет совсем иная. Стратиг против всякого террора, против всякой логики. Может, потому кощеи не могут вычислить его существование на компьютере. Его ведь нет! Есть просто музей забытых вещей… А всё-таки Паша Зайцев молодец! Его тоже не просчитаешь, и он неуязвим для кощеев, как Стратиг…

— Что же ждёт меня? — спросил Русинов, ощущая, как от медовухи отнимаются ноги. — К чему готовиться?

— Сейчас на тризне и решится твоя судьба, — заявил Пётр Григорьевич. — Откровенно сказать, не знаю, потому что я всего-навсего Драга. Живу на пути, встречаю людей, провожаю гоев, развлекаю очарованных странников… Жди, вернётся Валькирия. А могут прислать и Дару, которая сообщит тебе решение. Не спеши, Мамонт! У тебя впереди длинная дорога, успеешь ещё и многое познать, и многое увидеть. Ты счастлив, потому что избран Валькирией, Хотя судьба твоя всё равно в руках Стратига.

— Почему же ты доверяешь мне тайны, если со мной ничего не решено?

— В любом случае ты уже никогда не вернёшься к изгоям. Страга указал тебе путь к Весте.

— Значит, в худшем — меня лишат разума. И будет мне путь в психушку.

— Правильно, — одобрил старик. — Всегда готовься к худшему, и всё, что принесёт тебе Валькирия, будет приятным сюрпризом. Но безумство — не самое страшное. С точки зрения изгоев, ты уже лишился ума. Представь себе, ты возвращаешься в мир и заявляешь, что был в пещерах и видел то, чего не может быть в представлении изгоев… И странником отправят — не так уж плохо. Будешь идти, идти куда глаза глядят, только зачем и ради чего, знать не будешь. Но если тебя лишат пути — вот это тяжкое наказание. Лучше умереть, чем жить беспутным.

— Что это значит?

— Удел блуждающей кометы. — Пётр Григорьевич, несмотря на выпитую медовуху, проворно вскочил и бросился к окну. — Ну вот, кого-то ещё несёт…

На улице послышался гул машины. Пчеловод набросил длиннополый дождевик и вышел из дома. Русинов же, едва передвигаясь, подобрался к боковому окну, так как парализованные медовухой ноги не слушались.

Возле чёрного, роскошного «БМВ» стояла женщина — последняя любовь Ивана Сергеевича, «постельная разведка» шведской стороны фирмы «Валькирия».