9.

Tри дня не знал Пухов покоя. Сон не шел, еда в рот не лезла, почернел, а здесь еще культя разболелась от похода на болото. Всяко обижали его за последнее время, но чтобы вот так, бросить в глаза, что Пухов — трус, что после превышения полномочий товарищеского суда он теперь всего боится и перестраховывается — такого еще не случалось. Напротив, когда его освободили от всех должностей, многие в Алейке считали это несправедливым, особенно когда Валентин все-таки угодил за решетку.

«Ты пиши жалобы, — мысленно спорил он с обидчиком. — Бегай с ружьем по болоту, а я знаю, где правду искать! Быка за рога возьму. Вот тогда и поглядим, кто может порядок навести, а кто только переполох устраивает».

На четвертый день, еще до первых петухов, Пухов с трудом всадил культю в протез и, прихватив ключку, отправился к Ивану Видякину. Тот уже по обыкновению постукивал топором у себя во дворе, а его жена хлопотала по хозяйству.

— Домовитый ты мужик, Иван, — сказал Пухов, оперевшись на калитку. — Чуть свет, а ты уже стучишь.

— Кто рано встает, тому бог дает! — рассмеялся Видякин. — Учеными подсчитано, будто человек из шестидесяти лет жизни двадцать спит. Вот я и подумал: а что бы мне лет на пять дольше пожить за счет сна, а?

— Это бы ничего, — одобрил Пухов и вошел во двор. — Только кому польза от твоей долгой жизни-то?

— Как это понимать? — насторожился Иван, разглядывая старика.

— А так вот. Обществу от тебя есть польза? Нету. Когда от человека другим пользы нету, жизнь у него похожа на скотскую. И то — со скотины хоть мясо возьмешь, а с тебя? — Пухов наставил клюку на Видякина.

— Дождался, — вздохнул Видякин и опустился на скамейку. — Отблагодарили меня соседи… Я тебе, дед, огород нынче вспахал?

— Ну, вспахал, — с достоинством ответил Пухов.

— Пасеку твою весной выставил?

— Ну, выставил.

— Дров заготовил? Колодец твой почистил? Каменку в бане наладил?

— Да что же это делается, господи! — взмолилась Настасья. — Им делаешь, делаешь, а они приходят да еще срамят!

— Тася! — прикрикнул Иван. — Не суйся. У нас свой разговор.

— Как же не соваться-то? — чуть не плача проговорила жена Видякина. — Столько добра им делаем, а слова хорошего не услышишь. Один пришел — срамит, другой — срамит…

— Цыть! — разгневался Иван, и Настасья оборвалась на полуслове. — Тебя не спрашивают — ты не сплясывай.

Пухов невозмутимо стоял перед Видякиным и слушал семейную перепалку.

— Так, — сказал Иван, — на чем я остановился?

— На каменке, — подсказал Пухов.

— Так вот, еще нынче вокруг твоей избы завалинку подновлю да и столбы у ворот пора менять. А то стоят как пьяные, стыд-позор.

— Мне за них не стыдно. Все знают — инвалид живет, — отпарировал Пухов.

— А мне — стыдно, — резко сказал Видякин. — И так после леспромхоза тут не поселок, а балаган какой-то. На улице черт ногу сломит. Тебе вот, инвалиду, хорошо скакать по колоднику?

— Ничего, я привычный.

— Я — нет, — отрубил Видякин. — Как погляжу на эту мусорную свалку — душа болит.

— Если в у тебя за общественное дело так болела, — вздохнул Пухов.

— Это что по-твоему — личное?

— Какое ж еще? Помог бы вредителей с болота турнуть — вот было бы общественное.

— Ах, вон оно что! — протянул Видякин и враз как-то подобрел, даже усмехнулся. — Так бы сразу и сказал… Вам с Завхозом мало было стрельбы на дороге? Еще что-то задумали?

Пухов смутился.

— Это он все… Я с ним ошибочно пошел. Поддался, так сказать… Ошибочную линию повел…

— Наконец-то хоть один образумился, — сказал Иван. — Чудаки, ей-богу. Жизнь прожили, уважаемые люди…

— Ты меня с ним не равняй, — хмуро сказал Пухов. — И рядом не ставь. Обидел он меня, смертельно, можно сказать…

— И не токо вас, дедушка, — как ни в чем не бывало подхватила Настасья. — И нас с Ваней тоже обидел.

— Ну-ка! — сурово сказал Видякин, отчего жена его умолкла.

— Я теперь в область собрался, — признался Пухов. — И если у тебя, Иван, частная собственность общественное самосознание не доела, поехали со мной.

— Ух ты, как ты здорово говоришь-то, — то ли одобрил, то ли удивился Видякин. — А в области что делать станем?

— Общественность поднимать, — заявил Пухов. — Завхоз жалобы пишет, с ружьем бегает, а мы с тобой — законным путем требовать станем. Если надо — ученых поднимем, газету…

— Так-так, ну? — заинтересовался Видякин. — А дальше как?

— Привезем сюда и покажем! — вдохновился Пухов. — И потребуем порядка. Мы здесь в Алейке хозяева, а потому не жаловаться должны, а законно требовать!

Видякин подумал и причмокнул языком.

— Не выйдет. Жалко, но не выйдет: общественность — это не взвод, ее по команде в атаку не поднимешь.

— А если во все колокола? Будто на пожар, а?

— Только шуму наделаешь. И неразбериху. Потом виноват останешься. Это не дело.

— Что, по-твоему, дело? Столбы у ворот поправлять? — съязвил Пухов. — На болоте порядку нет, а ему — не дело! Вот из-за таких, как ты, Иван, мы до самых стен Сгалинграда отступали. Пока кто-то не нашелся и не крикнул: «За Волгой земли нету!» И сейчас нам орать надо! Враг-то — вон он!

Иван обидчиво поджал губы, сморщил широкий лоб, вздохнул.

— Тут ко мне Никита Иваныч заходил, с жалобой… Я ему стал говорить — он не понял, даже слушать не захотел…

— Срамил токо, — подтвердила Видячиха. — Распоследними словами.

— Ты должен понять, — громче сказал Иван и глянул на жену. — Все-таки офицер в отставке и бывший депутат… Вот когда-то давно, еще до революции, были народники. Слыхал-нет? Борцы, значит, за свободу народа. Они в наши края в ссылку попадали…

— Ну, слыхал, — с гордостью сказал Пухов.

— Знаешь, почему они тогда революцию не смогли сделать?

— Почему?

— А вот это самое общественное сознание не созрело еще, — Иван сощурился и глянул в лицо Пухова. — Народ-то свободы ох как хотел. Жаждал прямо, угнетенный, страдал, как вы сейчас с Завхозом страдаете. А сознания-то — нету. Понял?

— Ну…

— Это, дед, историей доказано, — продолжал Иван. — Хотеть-то мы можем, но пока в наших головах не поспело — никого не поднимешь. У нас про защиту родной природы вон сколько пишут, толкуют, а защищать ее рановато… Вот ты хлеб из печки достал, глянул — не спекся еще. Куда его денешь? Сырой-то для пищи годится, но есть его муторно. Так куда его? А назад, в печку! Чтоб допекся. Понимаешь-нет?

— Давай-давай, — задиристо сказал Пухов, скрипя от нетерпения протезом. — Я потом тоже скажу.

— Во. А пока общественное сознание допекается, на защиту родной природы выступают вроде как народники. В одиночку сражаются. Тут хоть заорись — никого не поднимешь. Шуметь будут, а пойти не пойдут.

— И когда, по-твоему, оно созреет? — подозрительно спросил Пухов.

— А когда дышать станет нечем, — вздохнул Видякин. — В некоторых капиталистических державах оно уже созрело. Взялись защищать.

— Ага! — обрадованно воскликнул Пухов и прищурился. — Я тебя раскусил, Иван, понял… Выходит, у них раньше нашего созрело, да? Выходит, капиталисты умнее нас, так по-твоему?.. Это ты с какого голоса поешь?

— Как с какого? — растерялся Иван. — Я тебе хотел растолковать, ну… Как бы по Марксу… По философии…

— Э нет, Ваня, я бдительности не теряю, — перебил Пухов. — «Капиталисты хватились природу защищать, а мы еще нет» — твои слова? «У них сознание созрело, а у нас — нет» — твои?

— Мои. Так я хотел сказать, что они у себя родную природу уже так отравили — дышать нечем, — нашелся Видякин. — Их приперло к стенке! Хочешь не хочешь — защищать приходится. А у нас страна большая, всякой природы много и воздуху много. Пока все это травят, сознание, глядишь, и созреет. Ты бы лучше газеты читал и всякую другую прессу. Там про это много пишут, ученые, писатели… Приходи — всегда дам. Я же всем даю почитать.

— Ты меня газетами не пугай! — Пухов погрозил костылем. — Я их в свое время начитался. А тебя я раскусил, Видякин. Ты и есть враг природы. Глубже тебя копнуть — так не только природы…

— Что ты мелешь-то? Что ты мелешь? — рассердился Иван, — Я тебе про законы развития сознания говорю. Они не мной придуманы, так ученые толкуют.

— Если уж ученые толкуют — значит, оно созрело, — отрезал Пухов. — И нечего здесь отсебятину пороть. Вот поеду и подниму общественность!

— Езжай, — зло отмахнулся Видякин, хватая топор. — Вам с Завхозом хоть кол на голове теши — все одно не доходит. Не знаю, на каком языке с вами разговаривать?

Пухов неожиданно обмяк и, сняв картуз, вытер лоб.

— На ученом вы не понимаете, — продолжал Иван. — Наука для вас — плюнуть да растереть… А ведь пожилые люди, старики. Где же ваша мудрость? Такую жизнь прожить, столько натерпеться, настрадаться, а выводов не сделать… Или вы с Завхозом все еще в том времени живете, когда можно было на горло взять? На испуг?.. Нет, мужики, забудьте его. Ты вот собрался общественность поднимать, а того не знаешь, что общество наше шагнуло далеко вперед, развитое стало, а значит, на горло не возьмешь, только дипломатией. Слыхал такое слово — компромисс?

Старик отрицательно мотнул головой и стал чертить костылем фигуры на земле.

— То-то и оно, — удовлетворенно протянул Видякин. — А компромисс — это когда люди друг друга не обижают в открытую, но делают по-своему.

— Так что же делать, Иван? — с надеждой спросил Пухов. — Выходит, как народникам этим, драться?

— Ваня, — позвала Настасья. — Время — шесть. Ехать пора. Пока доедешь — магазины откроются… Я мешки приготовила.

— Знаю, — бросил Видякин и пошел к гаражу, где у него стоял купленный в леспромхозе и заново собранный «газик».

— Так что же, Иван? Посоветуй, коли ты такой ученый.

— Дерись, как совесть подсказывает и как умеешь, — сказал Видякин. — Тебе соли, случайно, не надо? А то я за солью поеду. В огороде все спеет — спасу нет.

— Ну я им устрою! — Глаза у Пухова сверкнули. — Поглядим, кто правый!

Старик круто развернулся и пошел на улицу, далеко выбрасывая костыль и припадая на деревянную ногу.

Срок, отмеренный Никитой Иванычем на разбор его жалобы, подходил к концу, и он уже не находил себе места. Бродил по двору, перекладывал с места на место инструменты, пинал щепки, а кобель Баська пугливо выглядывал из-под сенок и боялся высунуть нос. Простить ему «пьянку» с мелиораторами дед Аникеев никак не мог и однажды так огрел штакетиной по хребту, что вмешалась Катерина:

— Животное-то при чем?

— А пить больше не будет! — пояснил Никита Иваныч. — Доехали, можно сказать: собаки водку жрать начинают.

И погрозил кулаком пустой соседней избе.

Как-то утром — срок совсем уже вышел, и Аникеев набросил еще три дня — Катерина будто между прочим заметила:

— Седни что-то тракторов не слыхать. Так все трешшат, трешшат…

Завхоз прислушался. В стороне болота действительно была тишина, хотя мелиораторы уехали на работу часа три назад. Во все остальные дни с болота доносился приглушенный рев бульдозеров, и Никита Иваныч представлял себе, как раздирают ножами мясистую торфяную землю и как дымится она, собранная в высокие гурты, а глубокие котлованы заполняются бурой, грязной жижей.

— Можа, потонули трактора-то? — предположила Катерина и стеснительно улыбнулась. — Можа, Хозяин-то прибрал их? Не дает зорить свою избу…

— Эти трактора специальные, — неуверенно сказал дед Аникеев. — Их не шибко-то утопишь.

Однако у самого вдруг искрой пробило сомнение. Хозяин-то, конечно, не приберет. Он ведь, как ни говори, а только животное. И разума у него нету. Так, редкий зверь да и все. Куда ему с тракторами сладить! А вот утонуть они могут. Кое-где «окна» еще остались и светятся зеленой травой. В такую гибель ухнет бульдозер и с концами. В окнах, бывает, дна не достанешь. Человек пеший пройдет — машина провалится… Когда-то японцы сигали в них, так и уходили вместе с амуницией. Партизаны пробовали винтовки хоть достать, да куда там!

Вместе с этим подозрением Никита Иваныч ощутил слабую надежду: а что если в обход его, автора жалобы, уже пришел указ из Москвы прекратить осушение болота? Не потому ли замолчали трактора? Вдруг уж распорядились, а он болтается у себя во дворе и ничего не знает?

Еще немного и Завхоз бы отправился на болото проверить; но вовремя протрезвел. Если бы такой указ вышел, то в Алейке обязательно появился бы приезжий человек и незамеченным бы уж никак не прошел. В поселке же не то что кто чужой оказался в эти дни, — наоборот, один свой потерялся — Пухов. Сколько уж времени прошло, а на двери все висит и висит красный от ржавчины замок.

В тот день, дождавшись Ирину, Никита Иваныч первым делом спросил:

— Чего это бульдозера нынче не гудят?

— Не знаю, — легкомысленно пожала плечами она и торопливо достала из этюдника кусок холста. — Гляди, папа.

Дед Аникеев посмотрел и отшатнулся. С полотна глядел на Завхоза начальник мелиораторов Кулешов. Чуть прищуренные глаза, крепкие сухие щеки, раздвоенный подбородок… «Как живой, собака! — подумал Никита Иваныч. — Ишь, уставился…»

— Ну и как тебе? — ликуя, спросила Ирина. — Мне еще осталось довести кое-что, прорисовать детали… Портрет будет называться «Мелиоратор Владимир Кулешов».

— Нашла кого рисовать, — сердито протянул Никита Иваныч. — Он же — вредитель!

— Эх ты, — обидчиво бросила дочь и, схватив картину, повесила ее на гвоздь, под божничку. — Ты не знаешь, а говоришь.

— Убери его из дому! — вскипел Никита Иваныч. — Глаза в его не видели, тьфу!

— Да? — скандально спросила Ирина. — Может, ты и меня в своем доме видеть не можешь? Мне тоже убраться?

— Тише-тише, — забеспокоилась Катерина, виновато поглядывая на обоих. — Не перечь отцу, не противься — вынеси.

— Ну уж спасибо! — отрезала дочь. — Будет висеть здесь, пока не высохнет!

Она метнула взгляд на портрет и неожиданно ослабла, губы ее затряслись. Закрыв лицо ладонями, Ирина присела у стола и заплакала. Аникеев понял, что обидел ее, что накричал-то зря. Черт с ним, пускай висит, можно в этот угол и не смотреть. Ирине, может быть, только счастье посветило, как увидела она Хозяина. Заметно ведь, как дело с рисованием на поправку идет. Вон портрет Пухова висит — давно ли рисовала? Пухова там и не узнать, генерал какой-то, если по форме судить, а по лицу — Кощей бессмертный морщинистый и зеленый. Да и Видякин не лучше… А этот осушитель, ишь какой бравый вышел!.. Глядишь, и личная жизнь наладится. Вдруг да замуж еще выйдет?!

Он неуклюже приобнял дочь.

— Ладно, ну чего? Ну, пускай висит, мне-то что. Он только болото контромит, журавлей пугает — плохо…

Ирина повсхлипывала еще и утерла слезы. Никите Иванычу показалось, что он прощен и счастье дочери восстановлено, однако судьба готовила ему новые испытания, и это все были еще цветочки.

Через день, когда истек последний отмеренный дедом Аникеевым срок разбора его жалобы, Ирина заявила, что придет гость и надо протопить баню. День был субботний.

— Какой гость? — ничего не подозревая, спросил Никита Иваныч.

— Володя Кулешов.

Никита Иваныч сел на лавку, и в голове его протяжно зазвенело. Вот тебе и на, думал он, пытаясь сопоставить, как все это будет выглядеть: сам Видякина укорял, что тот нанялся за яму под омшаник дрова рубить и бабу свою поварихой послал. Теперь он, Никита Иваныч, станет принимать Кулешова, мыть его в своей бане, кормить и поить! Вот уж ни в какие ворота!..

«А куда денешься? — уныло продолжал соображать он. — Дочь родная приглашает, Ирина, единственная дочь. И так от дому отбилась, в городе живет. Хорошо на лето приезжает. Воспротивься — так ногой не ступит. Характерная, настырная, что задумает — вынь да положь. И в кого только уродилась?..»

«Стыд-то какой! Жалобы писал, народ булгачил… — стонал про себя Никита Иваныч. — С ружьем на дорогу выскочил. А теперь нарушитель этот вроде как в дочериных ухажерах. Не зря ж она рисовала его, супостата… Ведь сразу все узнают… Вот уж посмеются!»

«… А скажут — болото пожалел, за птицу заступился, — носились мысли в голове у старика. — С родной дочерью вон как обошелся! Ее и так, мол, замуж не берут, пожалеть надо…»

До самого вечера Никита Иваныч терзался сомнениями и так и этак прикидывал, а потом махнул рукой — делайте как хотите!

Катерина поспешно схватила ведра и стала носить воду в баню. Потом дровишки сухие, березовые, отобрала и унесла. Сбегала за огороды веников наломать да прямо при Никите Иваныче все зеленые сережки с них пообрывала, чтобы тело в бане от сережек не чесалось. Никита Иваныч тоскливо посмотрел на суету старухи и полез в подпол, где стоял логушок с медовухой. Сел возле него и, открыв краник, пососал. Медовуха была старая, еще зимней заводки, и в подполье было хорошо, темно, сухо, только гнилой картошкой чуть шибало. Никита Иваныч пососал еще и закурил.

— Куда-то отец наш пропал! — раздался наверху голос Ирины. — Я хотела попросить его, чтобы он меда в сотах нарезал. Володя говорит, никогда не пробовал.

— Тихо, — громко зашептала Катерина. — В подполе он. Не трожь ты его. Вишь, как чижало ему.

— Ага! — возразила дочь. — Он сейчас там нахлещется медовухи, а кто Володю в баню поведет?

— Один-то он не сходит разве? — безнадежно спросила старуха. — Вместе отправлять их боязно…

Никита Иваныч еще раз приник к крану, отдышался и крикнул:

— Не егозитесь там, свожу я и попарю! Ох и по-па-рю-ю-ю!

Бабы разом стихли, но через минутку послышался вкрадчивый голос Катерины:

— Старик, ты бы нацедил там медовушки-то? Я тебе жбанчик подам.

— Что жбанчик — ведро подавай! — распорядился Никита Иваныч. — Нацежу! Ох и нацежу-у-у!..

В назначенный час Кулешов не пришел.

Баня была готова, только поддай и лезь на полок. Томилась от жара каменка, светились выскобленные и отмытые лавки и полы, а в избе Катерина с дочерью не находили себе места. То на улицу выскочат, найдя заделье, то на любой звук к окнам бросаются. Дед Аникеев смотрел на бабью суету вначале с раздражением, но потом захохотал.

— Вроде не парились еще, а будто угорелые!

— Так ведь гость же, — слабо возражала Катерина. — Мы уж отвыкли гостей встречать, а хочется-то по-хорошему, как у людей.

— Знаю я, чего вам хочется! — смеялся Никита Иваныч, давно готовый идти в баню — сидел в рубахе, подштанниках и босой. — Видно, напугался ваш гостенек-то!

Но старик ошибся. Опоздав часа на два, Кулешов все-таки явился, пыльный, усталый, однако бравый, как на портрете. Не заходя в избу и не повидавшись с Ириной, он разулся на крыльце, содрал пропотевшую куртку и как ни в чем не бывало подмигнул деду Аникееву:

— Пошли, Никита Иваныч? А то выйдет жар.

В бане старик нюхнул воздух, проверяя, не угарно ли, и плотно закрыл дверь. Каменка исходила зноем — лето не зима, баню за два часа не выстудишь.

— Эх, подостыла, — однако пожалел Никита Иваныч. — Знать бы что опоздаешь — велел бы старухе подтопить.

— Дела задержали, — отмахнулся Кулешов. — Но и так ничего, сойдет.

— А чего ты желтый-то весь? — спросил Никита Иваныч, разглядывая гостя. — Болезнь какая, что ли?

— На болотах пожелтел! — хохотнул Кулешов и ловко запрыгнул на горячий полок. — А потом и в пустыне добавил, на канале. Под цвет песков перекрасился.

— Сейчас поправим, — пообещал Аникеев и сунул веник в кадку с кипятком для распарки.

Когда он сидел в обнимку с логушком медовухи, в голову пришла шальная мысль. Поджидая гостя, он сходил в предбанник, где висели и быгли на солнце свежие веники, и, нарвав под забором большой пук заматеревшей ядовито-зеленой крапивы, аккуратно вплел ее в один веник. А другой, без «гостинца», забросил в картофельную ботву.

— Перекрасим! — весело продолжал старик, затыкая в стене отдушину. — Наше болото здоровое, на нем не пожелтеешь. Попарю хорошенько, медовушки поднесу — враз одыбаешься!

— Что-то ты, Никита Иваныч, добрый сегодня? — улыбаясь, заподозрил Кулешов. — Между прочим, меня предупреждали, когда я сюда собирался. Так что я тебя давно знаю. Так и сказали: бойся деда Аникеева по прозвищу Завхоз. Это за что тебя так прозвали?

Никита Иваныч пропустил это мимо ушей, схватил полуведерный ковш и, зачерпнув кипятка, ахнул на каменку. Паром вышибло двери, показалось, крыша бани вместе с потолком подпрыгнула и со скрипом села на место. Однако Кулешов даже не пригнулся и лишь довольно крякнул:

— Есть парок!.. А вообще-то мне можно было вызвать милицию. Но я подумал — зачем? Я сам руководитель подразделения…

— Забудь, — сказал Никита Иваныч. — Ты пока забудь, что руководитель. В бане, дорогой товарищ, все равны, потому как голые. Поддать еще или как?

— Давай! — задористо согласился Кулешов и растянулся на полке.

Дед Аникеев уже густо потел, но у гостя и капли не выступило. Следующий ковш воды аж загремел на камнях, из топки ударил фонтан золы. Встать в рост уже было нельзя: уши, казалось, скручиваются в трубочки. Никита Иваныч присел на низенькую лавку.

— Во! — сказал гость. — Теперь норма. Мы в пустыне когда работали — без бани парились. Палатку на песке растягиваешь, и все. Она на солнце так разогревается, что каменки не надо. Веники только дефицит, — он спрыгнул с полки и выхватил из кадки веник. — Эх, да еще свеженький! Сила!

Никита Иваныч торжествовал. «Давай, понужай! — подумал он, искоса наблюдая за Кулешовым. — Сам себя отхлещешь, и виноватых не будет».

Гость еще не парился, а лишь обмахивался веником, нагоняя на себя жгучий воздух, и радостно кряхтел. Затем он крикнул: «Эх, понеслась!» — и листья брызнули в стороны, смачно прилипая к аспидно-черным стенам и белому полу.

Он хлестал себя умело, ловко и самозабвенно. Веник птицей перелетал из руки в руку. Невыносимый жар шевелился под потолком, от него сохли глаза и потрескивали волосы. В зыбком, светлом паре Никита Иваныч увидел, как начинает бронзоветь крепкое поджарое тело гостя: «Крой! Молоти! — страдая от жары, подбадривал он. — Сейчас проберет! Сейчас плясать будем!»

Но Кулешов, по всему видно, только еще распалялся.

— Еще ковшичек! — взмолился он, — Ух-х, благодать!

Дед Аникеев с готовностью опрокинул полведра воды на каменку и сел теперь уже на пол. Гость входил в раж и уже не крякал, а орал на одной ноте: «И-и-и-ых-х-х!.. А-а-ам-м-м… У-у-уй-и-и!..» Никита Иваныч, обливаясь потом, отполз к двери.

В это время в дверь постучали.

— Чего у вас там? — спросил настороженный и перепуганный голос Катерины. — Чего орете-то?

— Паримся! — через дверь крикнул Никита Иваныч. — Уйди, не мешай!

— Товарищ-то, гость наш… Ему не плохо ли?

— Не плохо! — рявкнул Аникеев. — Медовуху в предбанник неси!

Кулешов старательно обработал веником грудь, ноги и, перевернувшись на живот, крикнул:

— Спину, отец! Не жалей!

«Да уж не пожалею! — подумал Никита Иваныч, хватая веник. — Отделаю!»

И началось избиение. Никита Иваныч хлестал веником с придыхом, будто дрова рубил. Широкая спина гостя уже алела и становилась деревянной. Особое удовольствие доставляло Никите Ивановичу бить Кулешова по плоской заднице. Задыхаясь от жары и пересиливая головокружение, он молотил ее с оттяжкой, изобретательно, пока ягодицы не стали как два помидора. Гость что-то заподозрил, и, перервав однотонное мычание, выдохнул:

— Поясницу, родимый, лопатки…

«А получай, осушитель проклятый! — твердил про себя старик. — Н-на, н-на! Схлопотал? Ага! Н-на, н-на, сучий ты потрох! Я тебя вылечу! Покраснеешь! Дорого тебе болото станет! Это не пустыня тебе, вредитель окаянный!..»

Веник уже порядком обтрепался и его охвостья секли немилосердно. Сам Никита Иваныч бы уже не выдержал, заорал бы давно и слетел с полка. Но гость не только терпел — еще и радовался, дьявол изуверский! Никита Иваныч уставал, слабели руки, горели от зноя легкие. Выдержал он на одном самолюбии…

— Твой черед, отец, — пролепетал Кулешов и, блаженно улыбаясь, свалился на пол, затем на карачках выбрался в предбанник.

Дед Аникеев распластался на полу и несколько минут лежал полумертвый. Париться уже не было сил. Кровь клокотала во вздувшихся венах, тупо отдаваясь в голове. «Ну и бугаище, — ругался про себя он. — А еще желтый, гад, будто болезный какой…»

— Помочь, отец? — через дверь спросил Кулешов. — Может, подбросить надо?

Никита Иваныч схватил веник и торопливо стал хлопать им по мокрому полу. Для видимости.

— Не надо, — ответил он. — Сам справлюсь!

Приподнявшись на локтях, он шуганул полковша воды на каменку и снова упал на живот, будто гранату бросил.

— Эх-х-х! — крикнул он, снова принимаясь колотить веником пол. — Хорошо-то как, едрит-т-твою… В жисть такого пару не было!

Намахавшись облезлым уже веником-голиком, Никита Иваныч забросил его под лавку и, шатаясь, вылез в предбанник. Там, на чурбаке, стояло ведро с медовухой, и старику одного взгляда хватило, чтобы понять, что Кулешов умеет осушать не только болото. Сам он сидел в ярких малиновых пятнах по всему телу и утирал жидкий пот. Никита Иваныч опрокинул кружку холодной черной медовухи и выплюнул кусочек воска.

— Ух-х, — выдохнул он. — Давненько такой баньки не пробовал.

— Да-а, — подтвердил гость. — Шкуру как спичкой жжет.

— Погоди, еще не то будет, — успокоил его старик. — Курнем вот, и по второму заходу, — он свернул папиросу, обсыпав голые колени махоркой. — Самый вкус только по второму заходу бывает.

Немного отдышались, покурили.

— Слушай, Никита Иваныч, — вдруг сказал Кулешов. — Сколько тебе пенсии платят? Рублей сто есть?

— Есть, — соврал старик. — Даже поболее.

— Давай ко мне сторожем? Я на болоте вагончик поставлю. Платить буду хорошо, не пожалеешь. А охранять только ночью, с девяти до шести.

— Зачем тебе сторож на болоте? — удивился Никита Иваныч. — Там воровать некому.

— Воровать-то не воруют пока, но пакостят, — признался Кулешов.

— Ну?! Вот так штука!

— Да-а, — отмахнулся гость. — Какой-то гад напакостил…

— А как?

— Два дня трактора завести не можем, — гость заговорил с обидой. — Глохнут и все, хоть убейся. Все до одного.

— То-то я думаю: чего они не гудят? — озабоченно сказал Никита Иваныч, но сам обрадовался и немного опешил. — Может, искры у них пропали, у тракторов-то? У меня «Дружба» есть, так у нее частенько…

— Какая к черту искра? — возмутился Кулешов. — Все в порядке, а не работают. Даже пускачи не заводятся… Мозги аж набекрень. Откровенно сказать, я сначала на тебя подумал, — признался он. — Проверил, а ты, говорят, из дома не выходил.

— Не выходил, — сказал Никита Иваныч. — У старухи спроси.

— Ты, случаем, не знаешь, кто это мог? А? — гость цедил медовуху сквозь зубы. — Может, тут у вас кроме партизан и диверсанты есть?.. Понимаешь, отец, в чем соль: за ту стрельбу на дороге я, естественно, докладывать не стану и в милицию не пойду. Пустяки. А за эту пакость отвечать придется по большому счету, у нас план. Это уже уголовщина. Скоро сюда автоколонна придет, торф вывозить, а его — тю-тю… Не знаешь?

— Знаю, конешно, — уверенно сказал старик, а сам ахнул про себя: во дает кто-то! Во молодец! Только кто? Пухов? Видякин?

— Деревенский, ваш? — быстро спросил Кулешов, почесывая малиновую грудь и ляжки.

— Наш, да только он не в деревне живет, на болоте…

— На болоте? — гость перестал чесаться. — Любопытно… Кто это?

— Хозяин. Его работа.

— А фамилия как?

— Хрен его знает, нету у него фамилии. Хозяин и есть Хозяин. Лунная ночь будет — может, и увидите если удачливые.

— Не понял? — гость свел брови, и ямка на подбородке проступила сильнее.

— Картину у Ирины видал? Зверюга такая нарисована?.. Он. Можешь у Ирины спросить, она его видала недавно.

— А, — морщась отмахнулся Кулешов. — Я серьезно спрашиваю. Пойми, отец, мне не до шуток. Добыча алейского торфа — дело государственное. Мы здесь не в игрушки играем. Ты это должен понимать как фронтовик и ветеран труда.

— Не пойму, — глухо сказал Никита Иваныч и опустил голову. — Никогда не пойму.

— Я объясню, — начальственным тоном проговорил Кулешов. — Ваши торфа нужны для электростанции. Это топливо, а значит, и энергия! Ты знаешь, что сейчас везде энергетический кризис? Сейчас на энергии вся промышленность держится!.. А у вас здесь целый склад топлива: грузи и вези.

— Не склад вовсе, а болото, — отрезал Никита Иваныч. — Все равно не понимаю. Вы торф свезете — останется яма. Зверье уйдет, журавли улетят. А если из-за торфа хотят такое болото разорить, то я ни тебя, ни государство тогда не понимаю. Журавлей у нас совсем не останется! Понял? Выйдешь к яме, посмотришь — фють, одни лягушки плавают… Дак ведь еще время придет — лягушек перебьют и продадут в Китай. Они, говорят, питаются ими. А раньше, знаешь, сколь у нас журавлей этих было? По осени на крыло поднимутся да как закричат — душа от тоски разрывается. Тоска-то какая! Мягкая, тихая… От нее еще сильней человеку жить хочется. Помню, через Большой Хинган шли — а по осени дело было — гляжу — черныши косяком идут! Устал, как собака, спал на ходу, а тут как увидел — и отошел. Вдруг, думаю, наши журавли, с нашего болота? С моей родины летят? И так, знаешь, хорошо мне стало, так спокойно, будто письмо из дому получил. И японцев этих руками бы подушил, зубами бы загрыз!.. А из-за чего? Из-за птички вроде!.. Ты-то их хоть раз видал? Слушал?.. А про электричество мне талдычишь! Да в гробу я видал твое электричество!

— Вон ты как, — протянул Кулешов, и пятна с его груди переползли на лицо. — Тебе на государственные заботы наплевать?

— А ты на меня не ори! — огрызнулся Никита Иваныч. — Я в сторожа к тебе еще не нанялся и не наймусь. Ты бы башкой своей подумал, что творишь. Ты же вон какой вред делаешь!

— Ребяты-ты-ты! — пропела Катерина из огорода. — Медовушка-то у вас не кончилась? А то еще принесу…

— Иди ты!.. — выругался Никита Иваныч. — Чего ты нас пасешь? Паримся мы!

— Вот и ладно, вот и ладно, — закудахтала старуха. — Я за грибочками в погребок мырну, да за сметанкой. После баньки солененькое как раз будет!

Кулешов вдруг улыбнулся и пристально посмотрел на старика.

— Как не крути, отец, а сегодня государству нужен торф и электричество, — сказал он голосом судьи. — И мы с тобой тут ничего не решаем.

— А журавли, выходит, сегодня не нужны? — возмутился старик. — И коли не нужны, так давай их бей, хлещи к чертовой матери! Где-то за тебя решили, дурака, прислали, а ты, как мерин в телеге, — вези да не оглядывайся, иначе бича получишь.

— За что ты меня так, отец? — неожиданно виновато проговорил Кулешов. — Я на работе, у меня государственное задание. В конце концов, есть же предел… Целый день таскают меня как мальчишку. Днем механизаторы за глотку берут — трактора не заводятся, вечером ты насел… А тут еще журналиста черт принес…

Никита Иваныч вскинул голову и посмотрел на гостя с удивлением.

— Ну что так смотришь? — мирно и устало спросил Кулешов. — Это мне удивляться надо: ох и шустрый же ты, Никита Иваныч. И когда только успел радио на меня натравить?.. Я в твои годы так не смогу, да и, пожалуй, не доживу до твоих лет.

Старик еще раз изумился про себя: «Ну, кто-то дает! Ну, молодец! Я, дурак, жалобы пишу!..»

— Ладно уж, признавайся, — вздохнул гость. — Я тебе много простил и журналиста прощу… Жалко, из-за него в баню опоздал.

— Я не скрываю! — рубанул Никита Иваныч. — Я натравил! Погоди, еще мою жалобу в Москве разберут. И попрут тебя отсюда как миленького!

— Со всех сторон обложил, — задумчиво улыбнулся Кулешов. — Да только не боюсь я тебя, Никита Иваныч. От твоих жалоб и журналистов урона нет. Вот какая скотина с тракторами мне пакость подстроила? Не дам торфа — вот уж точно попрут…

Несколько минут они сидели молча, отвернувшись друг от друга. Дед Аникеев лихорадочно соображал: кто? Пухов? Видякин?.. Пока дома отсиживался, кто-то из них не дремал и вон сколько успел сделать? Надо сегодня же разузнать точно и пойти помириться. Только в не узнали, что он Кулешова в бане парил и медовухой угощал…

Хлопнула западней погреба Катерина и зашуршала чувяками по картофельной ботве, направляясь в избу. Потом запела Ирина, отчего Кулешов насторожился и облегченно вздохнул. Никита Иваныч вспомнил, что собирался еще спросить Кулешова про дочь: что это за ухажерство непонятное? И к чему оно приведет? Однако только глянул на гостя и отвернулся. С болотом все было ясно, а тут пойди разберись, что к чему? Нагородишь еще чего-нибудь — Ирина обидится… Хотя именно здесь Никита Иваныч имел полное право взять Кулешова за грудки и спросить, как отцу полагается. Кто его знает, вдруг он не мужик, а кобель настоящий, которые по таким экспедициям ездят? Раззорит Ирину, как болото зорит, и поминай как звали…

— Ну что, отец, второй круг сделаем? — спросил Кулешов. — Парок еще есть… Только ты в этот раз крапивки в веник побольше завяжи. Мне так понравилось с крапивой! Жалею, раньше не знал.

Никита Иваныч вздрогнул, выпрямился, да так и замер. Когда гость скрылся в бане, он нехотя встал и, прикрывая руками свой стыд, полез в картошку искать заброшенный веник…