Растрата

С утра над Туруханском было тихо. В полумраке стеклянно светились белесые енисейские воды, а густые тальники на Монастырском острове, наполовину затопленные, изжеванные по опушке ледоходом, недвижимо щетинились среди весеннего разлива. Но едва на востоке образовался рваный лоскут зари, как откуда-то вывалилась грузная стремительная туча и ударила по Туруханску снежным зарядом. Беспомощно гуднул ослепший теплоход, швартуясь к причалу; ахнула корпусом какая-то баржа, и через мегафон донеслась полузадушенная снегом брань.

Рогожников торопливо засунул путевую документацию в карман и побежал к причалу. Ему вдруг показалось, что ругается его рулевой моторист Васька Типсин. Механический голос из мегафона узнать трудно, да еще сквозь пену снегопада, но вроде он, словечко его – «слепошарый»… А если Ваську вывели из терпения и заставили ругаться, значит, наверняка боднули его самоходку. Корпус у нее гнилой, всю зиму с Типсиным же кормовую часть штопали: заплата на заплате, шов на шве – только бы навигацию протянуть. Рогожников катился на сапогах по склону, прыгая через спирали ржавых тросов, битые ящики, и в памяти мелькали эпизоды ремонта самоходки, однообразные, как телеграфные столбы: Васька вырезает автогеном «блины» из листа железа, а он их лепит на очередную дыру или трещину. Сварочный держак горячий, рука не терпит, пальцы к тому же короткие, в рукавице его совсем не обхватить. Дал же Бог такие пальцы… Что, если этот дурак на теплоходе протаранил баржонку? Пропал рейс, да что рейс! Вся навигация для Рогожникова кончилась…

Капитан самоходки Илья Рогожников выбежал к деревянному причалу, утопленному в воде до самого настила, и тут снежный заряд внезапно спал, обнажив белую, как сугроб, баржу. Рядом тяжело работал двигателями назад высокий домообразный теплоход «Дельта». «Так и есть, мою… – с тоской подумал Рогожников. – Такая орясина боднет – не заштопаешь. Сейчас тонуть станет…» Он заскочил на палубу, сбив фуражку о леер, хотел поймать ее на лету, но поскользнулся и укатился на боку к двери рубки. Капитанская фуражка плюхнулась за борт, по закону подлости угодив в щель между причалом и обойником.

– Вася! – крикнул он, поспешно вскакивая. – Чего с корпусом?!

– Смотрю!.. – донеслось из недр самоходки. Еще там что-то позвякивало и громыхало.

– Куда ты раньше смотрел?! – взъярился Рогожников, устремляясь к грузовому люку. – Заснул, что ли? Почему не сигналил?

– Так снег же… – раздался неторопливый и гулкий голос рулевого. – А он прет на меня, зараза…

«Дельта» мощно рявкнула и приткнулась наконец к причалу. Стихли двигатели.

– Дыра? – спросил Илья, до пояса просунувшись в трюм и прислушиваясь.

– Да вроде не должно… – пробурчал невидимый Вася Типсин. – Вроде пронесло…

– А что там булькает? Лезь в нос, смотри! Слышишь?

– Это сок бежит! – ответил рулевой. – Вот и хлюпает…

– Какой сок? – разозлился капитан и, резко развернувшись, сиганул в трюм.

– Виноградный, – добродушно отозвался Типсин. – Ящик один тут гробанулся сверху, на четыре банки…

Рогожников присмотрелся в темноте: штабеля ящиков, тюков, коробок. Одним словом, груз, плотно набитый в трюме до самой палубы. Есть только узкий проход в носовую часть. И если бы была пробоина, вода бы уже хлестала в трюм, заливая и смывая ящики. Много ли надо, чтобы затопить пространство в половину вагона?.. У Рогожникова отлегло.

– Ты погляди, а?.. – продолжал рулевой откуда-то из глубины. – Сок грохнулся, а спирт, гад, целый остался. Хоть бы одну бутылочку кокнуло!.. Надо ж так, а?

– Лезь в машинное, там посмотри, – распорядился Илья. – Гляди, может, треснуло где…

– Не треснуло, – уверенно сказал Типсин, появляясь в проходе с банкой в руке, из которой вытекал сок. – Он нас в левый борт долбанул, вот сюда! – Он ткнул пальцем в ящики. – Снег же, паразит… Пить будешь? Одна, вишь, почти целая осталась…

Рогожников взял банку с отбитым горлом из рук моториста и глотнул несколько раз, оберегаясь, чтобы не порезаться.

– Хорошо отделались, – пробормотал он. – А Лунева еще не приходила?

– Была, да снова ушла, – разогнувшись во весь рост, так что голова уперлась в потолок, проговорил Вася. – Говорит, документы недооформила…

– Отчалить не успели, а уже груз бьем, – проворчал капитан и полез наверх. Он-то думал, что завскладом Лунева из Совречки, куда нужно было везти груз, уже на самоходке и все ждут его. Не терпелось скорее отвалить из Туруханска, мало ли чего может случиться. Вот тебе в борт шарахнули, а там еще что-нибудь…

Рогожников выбрался на палубу и, держась за леера, направился к рубке. К причалу кто-то шел, весь залепленный снегом, скользил, спотыкаясь, и Илья не сразу узнал участкового инспектора Савушкина.

Ломоть снега отвалился с его плеча, обнажив синий погон со звездочкой. «Ну вот… – подумал Рогожников и присел на трос леера спиной к Савушкину. – Сходил я, однако, в рейс…»

– Здорово, Илья, – сказал Савушкин и оглядел заснеженную палубу. – Под парами стоишь?

«Мы же с ним вместе в школе учились, – подумал Рогожников, – сколько раз на рыбалку ездили, на охоту… Видно, забирать пришел».

– Стою… – хмуро отозвался он, ковыряя толстые, широкие ногти на пальцах.

– Это куда же ты нацелился? – полюбопытствовал участковый, закидывая назад болтающуюся у ног планшетку. – Тебе же выезжать нельзя. У тебя подписка о невыезде.

– В Совречку, – буркнул Илья, продолжая думать о Савушкине. Был свой парень, туруханский, а надел форму и планшетку – вроде чужим стал. На другом бы, незнакомом милиционере эта планшетка и в глаза бы не бросилась. Тут же она болтается на Витьке Савушкине, на кореше, на однокласснике. Любой случай из детства взять – без него не обойдется. Да и потом уже, после школы, работать вместе пошли, в одной рыболовецкой бригаде до самой армии рыбачили. И только после армии разошлись. Смело можно сказать – кореш, но вот беда, кореш-то с планшеткой…

– В Совречку, – повторил Рогожников. – Загрузили под завязку.

– Ого! – протянул Савушкин. – Так это десять дней ходу! В оба конца-то? Суд у тебя на какое число назначили?

– На четырнадцатое… – вздохнул Илья. – Я своему начальству сказал, обещали похлопотать, чтобы перенесли…

– Ишь ты, барин, – добродушно заметил участковый. – Будут из-за тебя судебное заседание переносить!

– Да не из-за меня!.. – отмахнулся Илья. – Вода, обещают, нынче скоро спадет. А по мелководью туда и на моей посудине не пройти…

«Чего ты пристал? – без злости подумал Рогожников. – Ты свое дело сделал. Теперь судья мной распоряжается. Тебе-то чего беспокоиться?.. Заботливый ты, однако, кореш, торопишься поскорей отправить меня, чтоб душа не болела».

На палубе появился Типсин с банкой в руках и, заметив Савушкина с Рогожниковым, направился к ним.

– Пить хочешь? – спросил он участкового. – А то пропадает…

– Не хочу, – отозвался Савушкин, подозрительно глядя на банку.

– Попей, а то вытечет скоро, – настаивал Вася. – Жалко…

– Бери веник и сметай снег, – приказал Рогожников. – Не суйся, куда не просят.

– Так я говорю, пропадает же сок-то, – виновато протянул Типсин. – Лучше его выпить, чем разливать… У меня уже пузо болит, не лезет…

– Иди отсюда, – оборвал его капитан.

– Ладно, – согласился Савушкин, напившись. – Как бы мне разыскивать тебя не пришлось потом. Себе только и напакостишь, если удерешь.

– Куда я денусь? – пожал плечами Илья. – Самоходку-то не бросишь. Да и груз на мне…

– Черт тебя знает. – Участковый осторожно поставил банку на палубу. Остатки сока медленно сочились сквозь трещину, окрашивая снег в желтый цвет. – Что у тебя на уме?.. Мне ж потом тебя разыскивать…

– Не придется, – заверил Илья. – Через десять дней буду.

Он глянул за борт и увидел свою фуражку, вернее, ее размокший и бесформенный околыш с козырьком, торчащий из воды. Волны плескались о борт, откатывая ее все дальше под настил пристани. Ни слова не говоря, Рогожников перескочил через леера, упал на живот возле края пристани и попытался выловить фуражку рукой.

– Ты чего это? – удивленно спросил Савушкин.

– Подай багор! – крикнул Илья. – Он на корме.

Участковый послушно достал багор и протянул Рогожникову.

– Вот так, – удовлетворенно сказал капитан, выкручивая мокрую фуражку и стараясь не помять тусклого «краба» над козырьком. – Чуть не утонула фуражечка.

– Эх ты, капитан, – проговорил Савушкин и отчего-то поглубже натянул на лоб свою милицейскую фуражку, – вечно у тебя фокусы… Ну, плыви в Совречку, – разрешил он, – но помни про подписку. Как говорят, плыви и помни.

Он поправил планшетку на бедре и двинулся к берегу. Захрустела галька, прикрытая снегом, и смолкла. Савушкин остановился и, обернувшись, спросил:

– Пацанов-то своих видишь, нет?

– Вижу, – отозвался Илья, – на улице. Теща их по утрам в садик водит…

Участковый, видно, хотел еще что-то спросить, но, сплюнув, зашагал в гору. Следы от его казенных сапог уверенно резали белый заснеженный берег.

Вася Типсин обметал рубку и палубу, неторопливо и методично махая широкой сухой шваброй. Приблизившись к Рогожникову, он молча взял из его рук размокшую фуражку, выжал еще раз и отнес в кубрик.

– Чего ему надо? – спросил он потом, кивая на следы Савушкина. – Я-то подумал – все… Заберут счас тебя…

– Скоро заберут… – тихо сказал Рогожников. – Пацанов жалка-а… Сегодня иду в контору, а они – навстречу… За тещины руки держатся. Меня Любашка-то заметила, гляжу – вырывается, тянет ручонку из тещиной лапы… А теща скорей на другую сторону улицы и чего-то все бухтит-бухтит…

– Ага, – согласился для порядка Типсин. – Думаю, если забирать станет – возьму и отгоню самоходку от берега, пока ты с ним разговариваешь. Пусть-ка попляшет да покричит!.. Мне-то он ничего не сделает…

– Я те отгоню, – мирно пригрозил капитан.

– Вообще-то он вредный мужик! – поморщился моторист. – Искупать бы его разок, макнуть в Енисей…

Рогожников хотел сказать, что Савушкин парень ничего, справедливый и не злой, и он с ним в школе вместе учился и работал, но неожиданно почувствовал удовлетворение от слов рулевого. Давно его никто не защищал и не оправдывал. Даже адвокат, официальный защитник, даже мать и та постоянно говорит: «Ой, Илька, дура-ак, что же ты с семьей-то своей натворил, пошто разладил-то все? И ребятишки при живом отце сиротами ходят, и жена твоя не жена, а будто враг… Чего ты думал-то, когда по деревне за ней с ружьем носился? Башка-то у тебя на каком месте была?.. Она же не просто баба, а мать. Неужели и за мной бы гоняться стал?..» Илья благодарно взглянул на моториста и засунул окоченевшие от воды руки в карманы брюк. Васю Типсина никогда не трогали в Туруханске, ни на одной пристани в округе. Драчливые мужики попросту боялись его, а милиция, если моторист был выпивши крепко, не находила причин, чтобы отвезти его в вытрезвитель или на пятнадцать суток. Типсин вел себя мирно, как все люди большой физической силы. За три года, которые Рогожников плавал с ним, был один только случай, когда моторист подрался. Однажды они остановились на ночь возле маленького поселка на Енисее, и едва пришвартовались, как на палубу вломился мужик с пачкой денег в руке.

– Водки, – потребовал он. – Пять ящиков.

Водки в тот раз на барже не было. Везли сливочное масло и ящики с вермишелью.

– Водку гони! – не отставал мужик. – Или я тебя сейчас за борт кину!

– Вали отсюда, – добродушно посоветовал Вася. – Я спать хочу.

– Пошли на берег! – горячился мужик. – Я там тебя бить буду! А то утонешь еще…

– Не пойду, – сказал рулевой, – таких, как ты, мне трех надо…

Мужик ушел ни с чем, а Типсин завалился спать. Ночью его разбудили.

– Вставай, – сказал тот самый, жаждущий водки. – Я трех привел…

Типсин сошел на берег, но тут же вернулся.

– Что? – спросил встревоженный Рогожников, готовый бежать на помощь.

– Ничего… – проговорил Вася, укладываясь досыпать. – Одному дал, а все почему-то попадали…

С Типсиным плавать было надежно. Рогожников, кроме своих детей, жалел еще и его. Осудят, дадут срок, самоходка вместе с рулевым перейдет к другому капитану, которого усиленно сейчас искало начальство ОРСа. Прощай, надежный Вася Типсин!.. Когда дело Рогожникова ушло в суд, в конторе заговорили: дескать, давайте возьмем Илью на поруки, похлопочем, письмо напишем. Но вдруг разом, в один голос запротестовали все женщины, а их было большинство. «Нечего брать на поруки! – кричали. – Пусть знает, как жену с ружьем гонять! Распустились совсем! Им только дай слабину, так завтра и наши мужики за ружья похватаются… Пусть посидит, другим наука будет!._._» С каждой женщиной в отдельности Рогожников был в хороших отношениях, не ругался, не скандалил и поэтому протест их встретил с удивлением, озлился, перестал разговаривать. Начальник ОРСа у женщин на поводу пошел, бегает теперь, нового капитана ищет.

Впрочем, со своей женой, Лидой, он тоже почти не ругался. Прожили шесть лет в доме у тещи, на улице, примыкавшей к берегу, Лида была родом из Туруханска, как и Илья; правда, уезжала на пять лет учиться, но снова вернулась и работала в школе преподавателем немецкого языка. Никто не ждал, что она вернется, говорили, мол, девка вырвалась в город – пиши пропало. После в Туруханск не потянет. А она приехала поздней осенью на попутной барже, когда рейсовые теплоходы уже не ходили. Капитан самоходки Илья Рогожников, первую навигацию командовавший судном, весь путь дыхнуть боялся на пассажирку. По ночам, в морозы, самолично кочегарил печурку в кубрике, запретил тогдашнему рулевому мотористу материться просто так, без дела, и втайне от себя хотел, чтобы баржа не дошла до Туруханска, чтобы вмерзла где-нибудь. Лида же, наоборот, спешила и подгоняла капитана – скорей! Скорей! Сколько можно тащиться?.. Потом, уже после свадьбы, до Ильи долетел слушок, что у Лиды в Красноярске была какая-то несчастная любовь, отчего, дескать, и прилетела она к матери. Но Рогожников сразу начисто отмел все сомнения и слухи: мало ли что бывает до замужества. Теперь она – жена, и разговоров нет. Жили они каждый своей «навигацией»: его летом дома не сыщешь, ее – зимой. Первая искра между ними проскочила, когда Илья отказался учить немецкий язык. «Ни к чему он мне! – утверждал он. – Я в международные рейсы ходить не собираюсь, мне Тунгуски с Енисеем на всю жизнь хватит!» – «Мне хочется, чтобы ты учился, – стояла на своем Лида, – я тебя заставлю еще в институт поступать…» – «Сдался мне твой институт! – резал Илья. – Ты-то вот кончила, а толку? Все одно в Туруханске…» – «Мне с тобой жить не интересно!» – вырвалось у нее. «Ах, не интересно?! – взъярился Рогожников. – Тебе, может, стыдно со мной по Туруханску ходить?! Меня тут все знают, и тебя – тоже…» Она пыталась замять скандал, уговаривала Илью, соглашалась со всем, что говорит. И теща тоже уговаривала. Мир, кажется, наступил. Лида снова встречала его из рейсов, сидя на скамеечке, вкопанной на угоре. Рогожников издалека, от бакена на слиянии Енисея и Тунгуски, замечал ее в бинокль и давал длинный гудок. Потом она родила Любашку, и тут встряла теща. «Живете – качаетесь и второго ребенка заводите? – ворчала она. – Кому потом воспитывать?..» Илья напился, пришел домой, взял тещу за воротник и коротко сказал: «Не суйся, а то язык отрежу!» Теща перестала соваться, даже ласковая стала с Ильей, на праздники бутылочку покупала, спецовки его от мазута отстирывала. То ли напугалась, то ли и вправду поняла, что вмешиваться не дело. Илья на всю зиму семью обеспечивал, старался. Из рейса то бочонок грибов привезет, засоленных по пути, то рыбы или ягоды. А Лида почему-то не радовалась, все ей было не так. Взял однажды с собой старшего, Витьку, в рейс. Три дня плавали, пацану интересно! Пять лет только, а штурвал уже крутит. Типсину масло в двигатель помогает заливать, рыбачит. Но беда – простыл немного, из носа потекло и температура поднялась. Лида по возвращении набросилась – простудил ребенка! Чтоб не видела больше детей у тебя на барже! «Ничего! – бодрясь, смеялся Илья. – Пусть к воде привыкают! Подумаешь – сопли текут! Будто у тебя они в детстве не бежали!..» – «Детей не трогай!» – отрубила Лида. «Это ты брось, – сказал Рогожников, – я на них такие же права имею. Витька будет плавать со мной, пусть привыкает, капитаном станет!» – «Нет уж, сам в грязи по уши ходишь, „капитан“, и чтобы Витька таким же стал?» – «Кем захотят, тем и станут ваши дети», – благоразумно заметила теща, косясь на зятя. «Не лезь, мама! – крикнула Лида. – Я знаю, что говорю!» – «Один – не лезь, другой – не лезь! – завозмущалась теща. – Да я что, проклятая, что ли, между вас живу? Или только со внуками мне сидеть, а говорить уже нельзя? Рот затыкаете? Я тебя без отца вырастила-выучила, твоих детей теперь… Вы-то легко живете! Один плавает, другая в школе с утра до ночи, а все на мне! Вот уйду, так узнаете, почем эта легкая жизнь! Привыкли на готовенькое!..» Илью это заело. «Как на готовенькое? Что я, бездельник или пьяница?..» Теща, ни слова больше не говоря, собрала манатки и ушла к своей престарелой сестре. Тут-то и начался разлад. Илья, как всегда, был в рейсе, а Лида крутилась между домом и школой. Похудела, глаза запали, нервная стала, издерганная. «Из-за тебя мама ушла! – заявила она однажды. – Все из-за тебя! Я так жить не могу!» – «Бросай работу! – потребовал Рогожников. – Сиди дома с ребятишками!» – «Бросила бы_,_ да я на тебя не надеюсь!» – «Я, выходит, во всем виноват?» – чуть не задохнулся Илья. «Ты! Ты мне жизнь испортил! У меня бы сейчас была такая жизнь!..» Она заплакала. Рогожникова будто волной обдало. «Эх, – простонал он, – жизнь такую…» Ночевал он на самоходке, пил в одиночку теплую, солоноватую водку из горлышка и бил кулаками в переборку. Глубокой ночью к трапу пришел Витька. «Пап, айда домой! – позвал он. – Мамка больше не будет…» – «Сыночек! – Илья втащил Витьку в кубрик. – Давай уедем куда-нибудь с тобой к черту! Сядем вдвоем и поплывем, поплывем…» – «А мамка с Любашкой как? – засомневался сын. – Их тоже надо с собой брать…» – «Отплавались, похоже, с мамкой, – тихо сказал Илья, – вмерзли в лед…» – «А вы помиритесь, – предложил Витька. – Мы вот с Любашкой подеремся, а потом она меня пожалеет, а я – ее.. Сходи к бабе, позови ее домой, пусть она у нас живет, а не у этой старухи». – «Эх, Витька, было бы так все просто…»

С тех пор Рогожников часто оставался на самоходке после рейсов, домой идти не хотелось. А тут, уже по осени, заглянул на баржу участковый Савушкин. «Говорят, ты, Илья, в семье дебоширишь? – строго спросил он. – Ну-ка бросай это дело и живи, как все живут!» – «А как все живут?» – Рогожников был выпивши, и его тянуло отматерить Савушкина, чтобы не лез с дурацкими советами. Однако после этого он стал приходить домой, исправно, как положено хозяину, заготовил дров на зиму, выкопал чуть не из-под снега картошку, когда был свободен, ходил в сад за детьми. Лида будто не замечала его, сидела до полуночи за проверкой школьных тетрадей или уходила на весь вечер в вечернюю школу, где дополнительно взяла вести часы. Савушкин под каким-нибудь предлогом часто заглядывал к Рогожникову, поговорит о пустяках и уйдет. «Нечего меня проверять! – разозлился как-то Илья. – Чего ты ходишь?» – «Служба, – успокаивал его участковый. – Живи спокойно, Илья».

А тут слух разнесся, будто теща где-то говорила при народе, мол, зять-то у меня достукался, в милиции на учете состоит как семейный дебошир. Стоило, дескать, уйти, как он куролесить начал, а что дальше будет? И все почему-то жалели Лиду, тещу, детей, но не его, не Илью…

Савушкин ходить перестал, но через день стали наведываться то с работы жены, то депутат, завуч из школы. Рогожников терпел, злился и, оставаясь дома один по вечерам (Лида была на работе), встречал гостей и, не ожидая вопросов, говорил: «Я трезвый, дети накормлены, спят, в избе прибрано… Чего еще интересует?»

В январе Рогожников уехал на попутных с геологами на Большой порог по Нижней Тунгуске за двигателем и вернулся только через неделю. Выгружая его возле своей самоходки, полузасыпанной снегом, он вдруг почувствовал радость. Дизель был новенький, мощнее старого, и, если его поставить, как ласточка полетит баржа! Ни одна шивера не страшна. И в семье, может быть, все наладится. Сходить бы за тещей, сказать: ладно, мать, приходи назад, без тебя и правда не клеится. Чтобы расплатиться с крановщиком, пришлось сгонять Типсина в магазин. Выпили по стаканчику в холодном, промерзшем кубрике, разговорились. «Слышь, а твоя-то подруга теперь в сопровождении ходит! – заявил веселый, безалаберный крановщик. – Иду вчера поздно, а она гуляет с ним под снежком! Вот зараза, думаю, все бочку на тебя катят, а она с кем ребятишек оставляет?» В ушах у Ильи зашумело, руки ослабли, он больше ничего не слышал. Крановщик с Типсиным давно ушли, а Рогожников бесцельно ходил вокруг новенького двигателя и время от времени с силой пинал его заиндевевший бок. Иногда спохватывался, лез на палубу и смотрел на угор, где стояла врытая в землю скамейка. Казалось, есть там кто-то, ждет его, а кто – во тьме не разобрать. А на память приходили один за другим рассказы про жен капитанов, остающихся на берегу. В эти рассказы Илья никогда не верил, считал обыкновенным трепом наравне с анекдотами о женах, когда их мужья в командировках.

Затем он вернулся в кубрик, достал спрятанное там ружье, зарядил его пулями и бегом направился к дому…

Лунева опоздала часа на полтора. Илья изнывал от ожидания. Несколько раз запускал двигатель, слушал его работу, включал ход, мотаясь на чалке возле пристани. Сильная струя воды пенилась за кормой, ручки штурвала приятно влипали в ладони, и чуть поскрипывала деревянная надстройка.

– Ой, ребята, я задержалась! – виновато оправдывалась Лунева, забираясь на палубу. – Пока то-сё… Я в долгу не останусь! – пообещала она.

– Ящик сока разбился, – хмуро сообщил Рогожников. – Нас «Дельта» в борт шарахнула…

– Ладно, спишем! – махнула рукой завскладом. – Естественные потери допускаются!

– Вот, здесь чуть-чуть еще осталось, – сказал рулевой, показывая банку, – пить будешь?

– Да вы что, ребята! – рассмеялась Лунева. – Если надо – мы новую откроем. Подумаешь!..

Типсин повертел в руках банку, затем взял в рубке мегафон и крикнул:

– Эй, на «Дельте»! Соку хотите?

– Да выбрось ты ее! – разозлился капитан. – Носишься с ней как дурак!

– Жалко… – промямлил моторист. – Добро все-таки…

– Пей сам, – грубо отозвались с «Дельты», – и не подставляй бока…

– У-у, паразиты! – выругался Василий и, зашвырнув банку, скрылся в моторном отсеке.

Рогожников сам скинул чалку с носового кнехта и медленно отвалил. Самоходка после зимнего ремонта отлично слушалась руля, чутко отзывалась на легкое движение штурвала и сектора газа. «Эх, хорошо!» – подумал капитан, однако торжественный момент отплытия был начисто смазан долгим ожиданием и последними словами Савушкина – плыви и помни… Илья дал «лево руля», выбираясь на фарватер, и вдруг боковым зрением заметил, что на этой самой скамеечке, на самом ветру, кто-то есть и вроде бы машет рукой. По одежде – женщина, но лица не рассмотреть. Рогожников высунулся из рубки, но от ветра заслезились глаза и самоходку стало раскачивать на собственной волне.

– Где бинокль?! – крикнул он, но его никто не услышал. Пришлось перебросить ручку на «малый вперед» и выскочить из рубки. На корме стояла Лунева с биноклем у глаз и махала кому-то рукой… Илья чертыхнулся и, вернувшись в рубку, дал «полный». Самоходка чуть присела на корму и набрала скорость. Сипловатый одинокий гудок со звуком надтреснутого колокола поплыл над Туруханском. Если бы его сейчас услышал Витька, наверняка бы сказал – как бык мычит!.. А может быть, он слышит? Может быть, висит сейчас на детсадовском заборе и кричит другим мальчишкам: «Это мой папка! Это он поплыл!..»

Самоходка носила звучное имя – «Золотая». Илья Рогожников был ее седьмым капитаном и всегда думал, что последним. Битая на шиверах, тертая льдами, не раз тонувшая самоходка плавала шестнадцатую навигацию. Когда-то на ней ходили в Красноярск, в Дудинку и Караул, поднимались до Туры и Кислокана по Тунгуске. Но последние три года из-за ненадежности корпуса на дальних рейсах был поставлен крест. Выходило, что на ее капитане – тоже. Рогожникова давно звали геологи на «стотысячник» помощником, была возможность уйти механиком на пассажирский «ВТ», но он упорно не соглашался. Не потому что любил и жалел «Золотую». На своей самоходке Илья Рогожников был капитаном. Бог с ним, что всю зиму работал за сварщика, за слесаря и механика, за снабженца-доставалу и грузчика. Зато потом на целых пять месяцев Илья становился хозяином судна. «Золотую» по весне с нетерпением ждали в близлежащих поселках, вываливали на берег всем населением, орали «ура», махали шапками, палили из ружей, а капитана готовы были качать на руках. «Золотого капитана» знали далеко в округе, мужики стремились угодить ему, помочь чем-нибудь, зато бабы ненавидели его жестоко, и в общем-то обоснованно. Кроме продуктов и промтоваров, Илья возил спирт…

Обратным рейсом он шел груженный пушниной, оленьими шкурами – грузом дорогим – и от этого любил прихвастнуть. «Знаешь, – говорил он на ухо знакомому встретившемуся капитану, – сколько у меня в трюмах лежит? Полтора мильона, считай, золотом. Подумаю – страшно становится… Сроду не помыслишь: в такой посудине – такие ценности. И приятно, черт возьми!..»

Капитаном Рогожников начинал себя чувствовать именно с момента отплытия. До этого Васька Типсин мог и послать его куда подальше либо на работу не выйти, а потом даже не объяснить почему. Мог и спорить с ним, как лучше отцентровать дизель или еще какой ремонт провести, но едва «Золотая» отваливала по весне от пристани, авторитет капитана мгновенно подскакивал. «Команда» становилась покорной и управляемой.

Илья вывел самоходку на фарватер, и Туруханск начал быстро уменьшаться, сливаясь в белую полоску заснеженных крыш. Мелькнул за стеклом рубки унылый Монастырский остров, и впереди открылось слияние Енисея и Тунгуски – почти море. Здесь всегда штормило, и Рогожников убавил ход – не дрова везем, половина продуктов в стеклотаре…

– Тронулись, капитан? – спросила Лунева, забегая в рубку. – Замерзла я совсем, ветрище такой…

Рогожников молчал, все еще продолжая видеть перед собой немо кричащего Витьку: «Это мой папка!..»

– Меня сестра провожала, – сказала Лунева, прижимаясь к обогревателю. – А тебя никто не провожает?

– Савушкин, – буркнул Илья.

– Шутник! – рассмеялась Александра. – Упаси бог от таких провожатых!

– Меня не спас…

– Потому что ты с самого начала – дурак, – заявила она. – Не по себе дерево рубил, вот и отлетела щепочка.

– Чего-о?.. – протянул капитан хмуро и грозно. – Какое твое дело?

– Ладно тебе! – весело отмахнулась Лунева. – Я про тебя все-все знаю. И про Лидку знаю. От меня можешь не скрывать, – она рассмеялась, – туруханский Отелло…

«Ну сплетники! – подумал Илья. – Это все бабье разнесло, что проверять приходило. Депутаты, воспитатели… Не совались бы, так мы с Лидкой, может быть, и жили…»

– Ты на меня не злись, Илья, – неожиданно грустно попросила Александра. – Мне в этой истории больше всех тебя жаль. Безвредный ты парень, вот тебе и не повезло. Все на сердце берешь, а в нашей жизни, Илюша, больше умом надо, рассудком жить. Ишь, схватил ружье, помчался… Ведь не убил бы все равно! Не убил бы! А тюрьму железно заработал. Ну не дурак ли?

«Дурак, – про себя согласился Рогожников, – чего говорить-то…»

– Вот жену твою в Туруханске Лидией Сергеевной зовут, – продолжала Александра, – а тебя как? Илья с «Золотой», Илюха Рогожников. Уловил разницу? Соображаешь, почему перевес-то на ее стороне?

Рогожников до конца не сообразил, но основную мысль ухватил. Показалось, в холодной рубке потеплело. Он придавил грудью штурвал, облокотился на него и посмотрел на Луневу. «Она же толк в жизни знает, – подумал он. – Ее тоже колотило не раз, умная женщина…»

Саша Лунева появилась в Туруханске лет семь назад. Приехала с мужем, молодым пилотом Ан-2, откуда-то с Урала. Рогожников иногда зимой встречал их на улице и чуть завидовал. Летчик ходил в собачьих унтах, в меховой куртке нараспашку и в любое время года – в фуражке. Высокий, ладный, по-цыгански смугловатый и веселый. Саша рядом с ним выглядела Снежной королевой: белая шуба, песцовая шапочка и лицо белое, с румянцем от мороза. Так уж издавна повелось во всех северных поселках: жены летчиков, капитанов, геологов почему-то были самыми красивыми, самыми приятными, будто их специально отбирают где-то и отдают в жены мужественным людям. Саша работала продавцом в универмаге, все время на людях – так сказать, «на ветру». Туруханские парни иногда заходили в магазин просто поглядеть на нее, без нужды спрашивали какой-нибудь товар, терлись возле ее прилавка, пряча в воротник небритые подбородки. Она же равнодушно смотрела мимо и, наверное, думала о своем «летуне».

Спустя три года ее муж разбился. Из-за низкой облачности он прижимал самолет к земле и, пересекая Тунгуску, упал на вершину высокой горы, зацепившись крылом за единственную росшую там березку. Он был еще жив после падения, так как смог выбраться из кабины и уползти метров на сто от самолета. Но очень долго не могли отыскать место падения, так как он несколько отклонился от курса. В поселок его привезли с землей, судорожно зажатой в кулаках, и между пальцев торчали сухие, колючие травинки…

Рогожникова сразила эта смерть. Ему чудилось в ней что-то героическое, необыкновенное, какая-то невыносимая жажда жизни была у этого парня до самого последнего мгновения.

Есть же на земле, думал он, какие-то недосягаемые люди. Они и летать умеют, и жены у них красивые, и умирают они вот так, на лету.

Не прошло и года, как по Туруханску разнеслось, будто вдова пилота уже окручивает мужиков в поселке. То с одним видели, то с другим. Ворчали бабы: мужиково тело не остыло еще, а она крутится уже. Рогожников не верил и однажды с тещей своей из-за этого поругался. Сплетни, конечно, не обошли и Сашу Луневу, но она как-то стойко относилась к ним, не огорчалась, не пряталась от злых глаз и языков, как думалось Илье, а ходила в кино и даже на танцы. Но скоро все-таки уехала в Совречку, где Рогожников встретил ее уже в должности завскладом. «Довели человека! – сказал он теще. – Начесали языки – убегать от вас пришлось! Что за люди, никакого житья от вас!..»

«Умная женщина, – размышлял капитан, пошевеливая штурвалом, чтобы не образовалась продольная качка на короткой штормовой волне. – Взяла и уехала и теперь живет спокойно… Мне тоже надо было, как началась эта заваруха, укатить в Игарку. И провались они все здесь. Витьку бы взял с собой. Прожил бы! Вырулил!..»

«Золотая» уверенно рассекала серые, тяжелые волны, пропал за кормой свежевыкрашенный бакен на «стрелке», потом и сам Туруханск подернулся мглистой дымкой. Встречный ветер бил в деревянную рубку, заставляя ее вздрагивать, – казалось, она вот-вот раздуется, как рубаха на ветру, и сползет тугим шаром в воду. Навстречу, вверх по Енисею, ползли огромные и равнодушные к шторму самоходки типа «река – море», лениво давая световую отмашку. С них доносилась музыка, полоскалась на ветру вместе с бельем, развешанным на корме. Лунева провожала встречные суда взглядом и о чем-то тихо вздыхала. В рубке заметно теплело. Типсин, видимо, успевал бегать в кубрик из машинного отделения и кочегарить печку. Рогожников снял дождевик и остался в старом, засаленном пиджаке, надетом поверх свитера. Ему вдруг захотелось приветствовать гудком каждую встречную баржу и чтобы ему отвечали тоже, но по опыту он знал – не ответят, хоть лопни. Маленькая самоходка с желтой крупной надписью «Золотая» вызывала у капитанов больших судов улыбку либо полное безразличие. А еще к тому же рявкни гудком – так засмеют вообще. Поэтому капитан молчал и только поглядывал на кнопку сирены. Самоходка терялась в пространстве разлива, и от этого Рогожников спешил скорее войти в устье Турухана. Здесь, среди низких, затопленных берегов, он сразу почувствовал себя линкором, ворвавшимся в тихий пролив. Сразу как-то выросла «Золотая», раздавшись в длину и ширь, и рубка стала выше, и голос гудка басовитым и мощным. Илья разогнул спину и выпрямился.

– Хорошо-то как, черт, а?! – сказал он и улыбнулся. – Сейчас попрем!

Из-за поворота неожиданно вывалился «Вячеслав Шишков», желтая тупоносая самоходка тысячетонного водоизмещения. «Шишков» дал отмашку, и Рогожников, прижавшись поближе к кустам, не удержался, с удовольствием надавил кнопку сирены. «Золотая» трубно гуднула, вспугивая ворон с прибрежных кустов, и эхо понеслось вдоль стремительного по-весеннему и широкого Турухана. Желтый «Шишков», гордо подняв нос по причине пустых трюмов, молча проследовал мимо, оставляя за собой крутую, секущую волну.

– У-у, выпучил глаза, несешься… – проворчал Илья. – Чего тебе в Турухане надо?..

– В Фарково ходил, – предположил появившийся в дверях рубки Вася Типсин. – Полез же, черт…

Лунева грустно взглянула на Илью и погладила рукав мятого капитанского пиджака.

– Эх, Илья, – проронила она, – говорю же тебе: не по себе дерево рубишь.

– Да ну… – буркнул Рогожников. – Наглый, как танк, собака…

Типсин чему-то ухмыльнулся.

– Идите в кубрик, – предложил он. – Я там картошки с салом нажарил…

– Гляди, плавник попадается, – предупредил Илья, передавая штурвал Типсину. – А то потеряем винт.

– Ла-адно… – нехотя бросил рулевой и как игрушку крутанул штурвал. – Не слепошарый…

В кубрике было жарко, иллюминаторы запотели и «плакали». На узеньком столике между двумя рундуками стояла черная обгорелая сковорода, прикрытая эмалированной плошкой, банка с солеными огурцами, лежало несколько белых тугих головок чеснока и хлеб. Александра осмотрела стол и решительно поднялась на палубу.

– Идем со мной! – бросила она Илье. – Открой мне трюм.

– Зачем это? – не сообразил Рогожников. – Чего?

– Такое питание тебе там еще надоест! – отрезала она. – Ты хоть здесь поешь как человек.

Сердце у капитана дрогнуло.

– Где – там?.. – глухо спросил он.

– Где-где… – смягчая тон, проговорила Александра. – В тюрьме.

Илья прикусил губу и полез наверх. От ее прямоты стало не по себе, но слова ее, решительная забота тронули за живое: поешь как человек… Он не был сильно голоден, да и почти не голодал никогда. В другой раз бы, наверное, и отказался от казенных продуктов. Однако сейчас материнское желание Александры подкормить его было таким дорогим и необходимым для Ильи, что он виновато и одновременно благодарно протянул:

– Не беспокойся, Саш, я и так бы…

Она не слушала его. Спустившись в трюм, Лунева взяла пустой ящик и пошла по проходу. Ловко оторвав картонную крышку с коробки, бросила в ящик несколько банок сгущенки, затем достала круг сыру, несколько поленьев колбасы, тушенки, сухого молока и бутылку спирта.

– Помоги-ка, – сказала она, стараясь выломать доски у ящика с яйцами. – Глазунью жарить будем. Ты любишь?

– Ага, – согласился Илья и махом сорвал крышку. – Я их и сырыми, и всмятку, и всяко люблю!

Затрещало масло в сковородке, запах жареной колбасы наполнил тесноту кубрика. Появился на столе тертый сыр с чесноком и майонезом, желтые шпроты в оливковом масле, тресковая печень, аккуратно намазанная на хлеб, разогретая в кастрюле тушенка. Александра хлопотала у печки с хозяйской любовью и умело. «Во женщина, – думал Илья, окончательно разогревшись в кубрике, – пилотам дурные не попадают. Не то что моя…»

Он осекся и вздохнул. Лида тоже готовила неплохо, и в доме всегда было что поесть. Это когда теща ушла от них, Лида одна не стала успевать, и часто приходилось варить ребятишкам и себе ужин. Витька и Любашка «помогали», вертелись под ногами, тащили кто кусок сырой картошки, кто рыбу, тоже что-то жарили в игрушечной посуде и нещадно разливали воду по полу…

Рогожников отряхнулся от воспоминаний и стащил с себя пиджак. Рейс начинался неплохо. В самом деле, чем там кормят? Да известно, баландой. Рулевой, плававший с Ильей до Типсина, бывал в тех местах, рассказывал. Кислая капуста да картошка неразрезанная в кипятке. Вот тебе и борщ. А на второе овсянка или кирзуха…

– Добрая ты, Саша… – сказал он ласково и тихо, – и красивая…

Она стрельнула на него озорными глазами. Лицо раскраснелось, румянец пылал на щеках.

– Я помню, ходил на тебя смотреть, когда ты в универмаге работала, – признался он, – а сам уже женатый был… Так тянуло поглядеть на красавицу…

– А жена у тебя что, не красивая? – спросила Александра и рассмеялась. – По-моему, ничего она!

– Да так… – махнул рукой Илья. – Злая больно…

Они сели за стол друг против друга, Александра налила спирт в стаканчики, подняла свой.

– Давай, – сказала, – за удачу.

Самоходка в это время резко сбавила ход, и гулко кликнула сирена. Илья в два прыжка очутился на палубе. Фарватер был свободен и чист, но сквозь ветровое стекло Типсин махал Рогожникову, призывая к себе. Хватаясь за леера, капитан пошел в рубку.

– Чего?

– Ты это, Илья, ты сиди там, – сказал Василий, отчего-то улыбаясь и подмигивая. – Хошь – спи, хошь – так отдыхай, а я постою за тебя.

– Ну гляди… – проронил Рогожников, в который раз за сегодняшний день удивляясь заботе и чуткости своей команды к себе. – Только за давлением масла следи, чтоб не перегреть нам двигатель.

– Да я что?.. – Рулевой стукнул себя в грудь.

Илья возвратился в кубрик и сразу окунулся в тепло, в аппетитные запахи. Александра встретила его настороженным взглядом.

– Порядок! – доложил Рогожников и сел с ней рядом. – Так будем идти – на ночь остановимся выше Фаркова.

Они выпили, и капитан набросился на еду. Пустые тарелки только отлетали. Когда с закусками было покончено, Александра выставила сковороду с колбасой и яйцами и подлила в стаканчики.

– Я думаю, мы с тобой сдружимся, Илья, – вместо тоста серьезно произнесла она. – Мне не хочется оставлять тебя в такое время одного… Я знаю, что такое одиночество…

Чтобы как-то заглушить смущение и растерянность, Илья хватанул стопку залпом и уткнулся носом в рукав. «От женщина… – окончательно тронутый участием Саши, думал он, – конечно, сама настрадалась – дай бог, понимает. Летчика-то ее сколь лет уж нету, а она замуж не выходит. А еще болтали ходили про нее, сволочи!..»

– Ты, Илюша, не унывай! – подбадривала она. – Успеешь еще погоревать и наплакаться. Знаешь, как говорят: хоть день, да мой! Тебе этих дней не очень много осталось, так что живи, как тебе захочется!

Рогожников неожиданно обнял ее и прижал ее светлую маленькую головку к своей груди. Саша безропотно поддалась, однако притихла настороженно и робко.

– Эх, Сашка, Сашка… – пробормотал Илья, глядя стекленеющими глазами в угол кубрика. – Если бы не эта… Если бы… Как мне ребятишек жалко! Витька за мной гоняется, все на самоходку просился. И Любашка тоже…

– Ну-ну… – Она высвободилась и откинула волосы назад. – У тебя свитер насквозь пропотел… Тебе что, переодеться не во что?

– Вещи-то есть, – не сразу сказал он, – да они все… там остались. Не ходить же мне туда переодеваться. Раз пошел, так на меня там поднялись, милицию вызвали… Я подарки детишкам сунул да бежать. Она же выкинула их мне вслед, зараза! – Рогожников грохнул по столу кулаком и скрипнул зубами. – Ну ладно, я тогда сдуру бегал с ружьем-то. Да и не за ней я побежал-то… При чем здесь теперь ребятишки? Я же отец им! Кем бы ни был, а отец! Ну ты скажи, так ведь?

– Так-так, – согласилась Александра. – Правильно. Для своих детей в любом случае отец. Пусть она здесь не темнит… Ты что же, и в суд так собрался идти?

– Как? – не понял Илья.

– Ну, в этом грязном свитере, – пояснила Саша, – и в болотных сапогах.

– А что? – Рогожников напрягся. – Нельзя? Выгонят?

– Нет-нет, оттуда тебя не выгонят! – рассмеялась она. – Только надо обязательно одеться поприличнее. Хороший костюм, рубашку, галстук. Понимаешь, это много значит, как ты будешь там выглядеть. Увидишь, как твоя Лида оденется! Как королева… Это очень важно, Илья. Если ты как бич припрешься туда – сразу будет ясно, кто что стоит.

Рогожников вспомнил, как он ходил в суд по вызову прокурора. А потом еще раз к своему адвокату ходил. Дворик в суде чистенький, дорожки выметены, травка уже пробивается, березки рядками посажены. Подивился он еще тогда, вроде учреждение такое суровое, а чистота вокруг – окурок выбросить неудобно, словно на игровой площадке в детском саду. И прокурор, и защитник – оба люди аккуратные, чистоплотные. Он же, Рогожников, притащился туда прямо с самоходки, в дождевике, в грязных сапогах, уселся на стул и свою мятую фуражку на колено натянул. Теперь ясно, почему так исподлобья смотрел прокурор, думал Илья, и всё какие-то странные вопросы задавал: целился ли Рогожников, когда в воздух стрелял? А чего целиться-то, если в воздух палишь? Поднял стволы да ахнул… Так и не понял Илья, к чему клонил прокурор, но зато сейчас понял, что разговор с ним мог бы идти и по-другому, оденься он поприличнее.

– Ишь ты! – задумчиво сказал Илья. – А ведь верно! Я как расчет получу по приезде – обязательно в магазин схожу.

– С адвокатом своим разговаривал? – спросила Александра. – Как он защищать тебя будет, не говорил?

– Не-е, он только спрашивал, – вздохнул Рогожников, – да ругался на меня. Я так понял, что бестолковый он… Мать ему соболя носила, хороший кот, давно в сундуке у нее валялся. Тайком от меня понесла, так он не взял. Я думаю, от этого он злой на меня. Мать тоже, чего полезла с этим соболем?.. Без него он все глазами сверкал, а теперь вообще не защищать, а обвинять начнет.

– Не начнет, – заверила Лунева. – Ты вот что. По возвращении сходи-ка к моей сестре. Расскажи ей про все, она адвоката хорошо знает и переговорит с ним. Сестра у меня человек влиятельный и большая умница. Понял? Скажи, я просила.

– Ладно… – неуверенно сказал Илья.

– И не печалься! – подбодрила она. – Я думаю, у тебя будет порядок. Главное – на суде тверди, что она тебе изменяла, что ты устал от сплетен…

– Да знаешь, – перебил ее Рогожников, – Лида-то мне не изменяла. Ее провожал только этот… с работы…

– Вот тебе раз! – воскликнула Саша. – А это что, не измена? Жена гуляет с другим, когда ты на работе, – и не измена? Чудачок! Ну и глупые вы, мужики! Если уж баба пошла вечером с другим, то здесь не пионерская дружба. Они что, дети, поцелуйчиками ограничиваться?.. Эх, Илья…

Резкий скрежещущий удар по корпусу пружиной подбросил капитана. Он вылетел на палубу и лихорадочно осмотрелся.

– Что?! – крикнул он рулевому, метавшемуся по рубке.

– Льдина! – отозвался тот. – Под волнами, хоть убей, не видать!

Капитан вбежал в рубку и выхватил штурвал у Типсина, скомандовал:

– В трюм! Смотри хорошенько!

Рулевой сгорбясь потопал к люку, отодвинул крышку и нырнул в трюм. Илья вглядывался вперед, стараясь определить фарватер, по которому несет отдельные льдины. Они были еще пострашнее, чем топляки. Основной ледоход давно прошел, и теперь могли попадаться лишь «айсберги» – льдины с вмерзшими в них крупными валунами. «Айсберги» от своей тяжести идут, скрываясь в воде либо чуть поднимаясь над ней, но в волнах можно и не заметить. Ахнет такая штука по носу – не только пробоину, а и перевернуть может. Капитан сбавил ход и повел самоходку рядом с пенным следом, который отмечал на воде середину фарватера.

День клонился к вечеру, еще не сумерки, но уже и не дневной свет – самое обманчивое время. Ни прожектора включить, ни в бинокль рассмотреть.

Моторист вернулся спокойный и довольный.

– Все в ажуре, – доложил он. – Ящики, правда, верхние чуть сползли… Я поправил.

– Это не дело, – сказал капитан. – Возьми в якорном отсеке старый бредень и увяжи-ка им груз. А то мы поколотим его еще до Фаркова.

Типсин молча отправился выполнять распоряжение. Минуту спустя в рубку зашла Александра.

– Что случилось, капитан? – улыбаясь спросила она. – Кто это нас ударил?

– Сами, – буркнул Илья. – Ящики там пляшут. Сам не посмотрел за погрузкой, так нагрузили… Васька увяжет сейчас.

– Вы, ребята, смотрите! – неожиданно забеспокоилась Лунева. – Хватит, что четыре банки сока разбили. Мне же отвечать за груз. А то вместе с тобой и загремим, Илья.

– Вместе бы веселей, – улыбнулся Рогожников, – с тобой бы я всю жизнь просидел.

– Спасибо, Илюша, но я туда не хочу, – как-то холодновато произнесла Александра и направилась к трюму.

«Обиделась, – подумал Илья, – нашел чем шутить, дурак…» Из-за поворота, стремительно рассекая волны, вылетела легкая лодка «Обь», и Рогожников машинально дал ей отмашку, указывая, каким бортом он намерен расходиться. Однако лодка, заметив баржу, круто выписала дугу и стала причаливать к правому борту.

«Начинается, – подумал Рогожников. – Стоит только одному „пирату“ пронюхать, что идет „Золотая“ с грузом, через час облепят, как муравьи…»

«Обь» ткнулась бортом, и ловкий парень, запрыгнув на палубу, привязал лодку к стойке леера.

– Здорово! – заорал он и бросился в рубку к Илье. – Нюхом чуял – Золотой капитан идет! А мы уж было в Туруханск погнали!..

«Фарковский, – отметил про себя Рогожников, – не отвяжешься от него. Сейчас Луневу обхаживать станет…»

– Спирт везешь? – в упор спросил парень. – До зарезу надо, братана в армию провожаю, и ни капли! Брат во, в лодке сидит!

– Я спиртом не распоряжаюсь, – отрубил Илья. – Есть хозяйка на борту.

– Илья, ты чего? – изумился парень. – Не узнаешь? Я же тебе в прошлом году форсунки давал, шесть штук, помнишь? Гошка я!..

Рогожников напряг память, но не вспомнил. Форсунки кто-то давал в Фаркове, а кто – черт его знает.

– Да мы не к вам идем, – мягче проговорил капитан. – Если бы к вам – жалко, что ли… Мы в Совречку. У вас хоть Туруханск рядом…

– Им хватит! – засмеялся парень. – Мне ящик только!

– Иди к хозяйке, – бросил Илья. – Она в трюме…

Парень рванул к трюму и рухнул в него как в пропасть, только сапоги мелькнули. Через несколько минут он вынырнул оттуда сияющий, с ящиком в руках.

– Держи! – крикнул он своему напарнику в лодке, передал ему спирт, запрыгнул сам и, отвязав цепь, умчался вперед.

Типсин и Лунева долго не появлялись, и, когда наконец пришли в рубку, Рогожников хмуро сказал:

– Надо подальше уйти от Фаркова, а то они нам выспаться не дадут. Всю ночь будут ездить.

– Пусть ездят! – засмеялась Александра. – Изголодались мужики.

Примерно через час, как умчалась от «Золотой» первая лодка, повалили другие. Торговля шла на полном ходу. Счастливые фарковчане нагружались спиртом, колбасой, сыром и уносились домой. Напротив поселка самоходку ждали несколько безмоторных лодочников: кто на обласке, кто на «резинке». Едва «Золотая» выплыла из-за поворота – ринулись наперерез с криком и гоготом. Капитан, не сбавляя хода, дал длинный гудок и прижался к противоположному берегу. Не помогло. «Пираты» взяли на абордаж…

«Козлы!.. В душу… – тихонько ругался капитан. – Занесет какого-нибудь дурака под баржу, отвечай потом…»

– Что-то сердитый нынче капитан! – кричали налетчики, суетясь на палубе как у себя дома. – Мы его столь ждали, а он и пристать к нам не захотел!..

– Зазнался!

– Так его ж садют! Будешь злой!.. Баба его упекла!

Последняя реплика током ударила. Рогожников схватил мегафон и гаркнул во всю мощь:

– Всем покинуть палубу!!!

«Пираты» застыли в изумлении и обернулись к рубке. Кто-то снял шапку и дурашливо перекрестился.

– Не поняли?! – крикнул Илья. – Через минуту буду топить лодки! – И, подтверждая свои слова, капитан резко перевернул руль влево, отчего все лодки по этому борту накренились и черпанули воды.

– Э-э-э! – закричали налетчики. – Ты что? Сдурел? Илюха?!

Однако гостей с палубы как ветром сдуло. Наскоро ухватив кто что успел и рассчитавшись с Луневой на бегу, «пираты» отчалили, грозя вслед «Золотой» кулаками и веслами.

«Илюха! – с остервенением думал Рогожников. – А кто ты еще больше? Илюха и есть! Не судно, а проходной двор. Капитан еще называется…»

– Ты что психанул, Илья? – удивленно спросила Александра, вбегая в рубку. – Разве можно так с людьми? Они тебя столько ждали!

– Оборзели вконец, – бросил Илья. – Лезут как в трамвай! Я им что, плавбаня, что ли?.. Да и не меня они ждали, а спирт!

– Илья!.. – мирно протянула Саша. – Да угомонись ты. Чего здесь особенного? – Она погладила его щеку с проступившими желваками. – Пусть разговеются немного. Они же, считай, с Нового года сидят на «сухом законе».

– А что мы в Совречку привезем? – сбавив тон, хмуро спросил Рогожников. – Туда нынче ни одного транспорта не будет… Там же, между прочим, люди живут, такие же…

– Успокойся, капитан. – Лунева толкнула его кулачком в бок. – Я товаров намного больше, чем по разнарядке, получила. Всем хватит… Тем более для Совречки лучше будет. Пить меньше станут.

Типсин задраил грузовой люк, смел шваброй окурки за борт и протиснулся в рубку.

– Иди, Илья, отдохни, – предложил он. – Я перекусил малость, теперь могу постоять…

Рогожников передал штурвал, а сам уходить не спешил. Оглядывался назад, где исчезло Фарково, ожидая погони. Лунева тоже не уходила и, привалившись к обогревателю, задумчиво теребила шпагат на большом бумажном пакете, который держала под мышкой. Скоро в кильватере появился «Прогресс» под двумя моторами и с акульей сноровкой стал выделывать зигзаги, чтобы причалиться.

– Вась, – заговорщически сказал Илья, – как он подойдет к борту – пихай его багром! Все, скажи, торговля окончена.

Рулевой послушно вышел на палубу и снял багор.

– Что с тобой? – спросила Александра мягко, по-матерински. – Ты на людей озлился. Это плохо, Илья…

– Сказано было: очистить палубу – пускай слушаются, – проговорил Рогожников. – Я тут капитан или чучело? Никому так никому.

«Прогресс» ткнулся к борту, но рулевой хладнокровно отпихнул его багром и показал кулак. В лодке заматерились, пригрозили пальнуть из ружья, однако так и уехали ни с чем. Еще через час, уже в полных сумерках, «Золотая» подошла к низкому песчаному яру и встала на ночевку.

Утром, едва проснувшись, Илья понял, что самоходка уже идет полным ходом, а в иллюминатор заглядывает мутное, красноватое солнце. Саша стояла у плиты и что-то мелко резала на разделочной доске. Илья сел, прикрыв ноги одеялом, и громко зевнул. «Молодец Василий, – подумал он, – жаль, попадет парень в плохие руки – испортят его. А его испортить – запросто, если в узде не держать».

Потом мысли Рогожникова переключились на Александру. Он было снова пожалел ее – тяжело одной, работа хлопотная, – но вдруг подумал: а жена-то она какая была бы! Пол-Туруханска рты бы поразинули! Надо же, Илья-то, какую женщину взял! Вот вам и Илюха!.. Рогожникову от таких мыслей хорошо стало, и почувствовал он, что не на «Золотой» плывет, а сидит дома, на кровати. Солнце светит, Саша ему завтрак готовит, глянет между делом в его сторону, улыбнется, зардеют у нее щеки: вставай, засоня, хватит тебе, бока заболят… Голубая кофточка расстегнута на две пуговицы – жарко у плиты, высокой тугой груди тесно за полупрозрачной тканью…

– Проснулся, капитан? – улыбнулась Саша и, обтерев руки куском белоснежной марли, бросилась к шкафу. – Ну-ка примерь, Илья.

На рундуке появился костюм-тройка, аккуратно уложенный и выглаженный, рубашка в едва видимую голубую полоску и длинный, широкий галстук.

– Примерь, примерь! – Глаза ее щурились от улыбки, и к вискам бежали тонкие веселые морщинки.

Рогожников недоуменно пожал плечами и стал одеваться. Саша отвернулась к плите. Брюки прочно обхватили талию, рубашка приятно ласкала тело, а когда Илья надел жилет, то сразу понял, что он уже не Илья Рогожников, а какой-то другой человек, незнакомый, строгий и аккуратный, как прокурор. Не надевая пиджака, он засучил рукава и умылся под жестяным умывальником, затем отыскал бритвенный прибор, торопливо потер куском мыла недельную щетину и тщательно выбрился. И пока умывался и брился, тоже казался себе чужим, с какими-то странными, но жутко любопытными привычками человеком. «Ну, елки-палки! – про себя восклицал он. – Ну, дела!»

На «Золотой» одеваться в чистое ему никогда не приходилось. Какие, к черту, пиджаки, когда в любую минуту ждешь, что придется лезть в машинное отделение и ковыряться в мазуте либо таскать на горбу ящики из трюма вместо грузчика. Это капитаны на «Шишковых» ходят в белых рубашках и глаженых брючках. Дома же он одевался в «чистое», в выходное, от случая к случаю: в кино, на собрание…

Илья влез в пиджак и нерешительно остановился. Галстуки завязывать он не умел. Лида несколько раз бралась учить его, заставляла носить, но Рогожников, по обыкновению, отмахивался: да перестань ты! Дышать тяжело… Сейчас он покрутил галстук и так и этак, но из наставлений Лиды так ничего и не вспомнил. А галстука явно не хватало, чуял он! К такому костюму до зарезу нужен!

Саша поняла замешательство капитана и быстро неуловимым движением повязала ему галстук. И Илья вдруг в мгновение понял, как вяжутся эти толстенные узлы!

– Ну, Илья!.. – отойдя на шаг, восхищенно протянула Саша. – Ты такой мужчина стал!.. Нигде не тянет? Не жмет?

– Нет… – краснея, вымолвил Илья, хотя галстук был туговат. – Путево…

– Примерь-ка и туфли, – сказала Саша, доставая откуда-то ботинки на высокой платформе. – По-моему, это твой размер.

Рогожников беспрекословно всадил ноги в башмаки и сразу же вырос. Кубрик показался тесноватым…

– У тебя фигура классная! – отметила Александра, осматривая капитана. – Тебе бы манекенщиком работать, в доме моделей.

– С ума сошла! – засмеялся Илья. – Я неуклюжий, у меня пальцы короткие.

– Носи, Илья, – грустно улыбнулась Саша. – Не снимай сейчас, пусть костюм к тебе привыкает, а ты к нему. А то на суде он стеснять будет, отвлекать.

– Уделаю я его, – засомневался Илья, – жалко… А! Это?.. Сколь он стоит?

– Рассчитаемся, Илья, носи, – с прежней грустной улыбкой сказала Саша. – Не в костюме дело, в человеческих отношениях… Давай завтракать!

Она ловко и быстро накрыла стол, выставила бутылку сухого вина. «Хозяюшка… – ласково подумал Илья. – Каждое утро бы так начиналось…» И снова представил он, как удивятся в Туруханске новой жене Ильи, завидуют, ахают… Вот идет он с Сашей по поселку, она в белой шубке, рядышком, под руку его держит и что-то говорит-говорит ему, заглядывая в лицо. Знакомые по пути останавливаются, смотрят вслед – во дает Илья! А Илья в костюме-тройке, в капитанской фуражечке набекрень, улыбается загадочно и радостно. Тут навстречу – Лида…

Мысли Рогожникова неожиданно застопорились, он прикусил губу и поморщился. Аппетит пропал, глазунья какая-то недосоленная или подгорела здорово… Лида стоит перед ним тихая, печальная. На глазах слезы закипают, а руки, красноватые и сухие, треплют перчатки. «Какой красивый ты, Илья, – тихо говорит Лида. – А со мной красивым быть не захотел…» – «Да ладно, чего там… – мнется Илья. – Дети-то как? Не болеют? У Витьки зубы падают, так ты их не дергай ему, те, что шатаются. Пусть сами выпадают, а то свежие зубы неправильно вырастут. Мать мне так в детстве говорила…» – «А что ты, Илья, по Туруханску гуляешь? Жену новую показываешь? Или дело какое?.. Галстуки-то сам вяжешь?» – «Не-ет, – окончательно смущается Илья, – я это… Я на работу иду, на самоходку. Я ж капитан как-никак».

Из-за спины Лиды, по сторонам, дети выглядывают. Жмутся к матери и таращат глаза. «Мама, а это кто?» – спрашивает Любашка. «Это ваш отец, ребята, – говорит Лида, – капитан „Золотой“ Илья Григорьевич Рогожников». – «Какой это отец? – возмущается Витька. – Нашего папку в тюрьму засадили, по хулиганству. А это американец какой-то, вишь, не наш он! Как в телевизоре, только очков не хватает…»

– Что с тобой, Илья? – заботливо спросила Саша. – Ты что не ешь?

– А… – замялся Илья. – Я тут капнул… – Он почистил брюки. – Масло капнуло.

– Не расстраивайся! – успокоила Александра. – На новую вещь в первый день обязательно либо пятно посадишь, либо порвешь. Закон подлости. Потом носишь годами – и ничего. Я говорю, привыкнуть надо, обносить.

– Ага, – согласился Рогожников и, кое-как дожевав глазунью, вылез из-за стола. – Пойду гляну, как Типсин справляется там…

Саша понимающе улыбнулась.

Рулевой, завидев капитана, в первую секунду опешил, а потом расхохотался:

– Илюха! Ты чего вырядился-то? Во умора! Как буржуй стал! Тебе еще цепочку на пузо!.. Это она тебе?.. А она ничего себе баба!

– Как двигатель? – хмуро спросил Илья. – Ты редуктор проверял?

– Чего проверять-то? Молотит! – чему-то радовался моторист. – Вроде не греется.

Капитан молча отстранил рулевого от штурвала и встал сам. Давление масла и температура были в норме. Двигатель новый, необкатанный, беречь надо… И здесь Илья заметил на штурвале, на крепком дубовом колесе, свежую корявую надпись. Чем-то острым было вырезано: «Василий Егорович Типсин».

– Это что такое?! – возмутился капитан и ткнул пальцем в надпись. – Ты чего штурвал мне испортил?

– Чего испортил-то? – набычившись, бросил рулевой. – Вырезал, и все… Чё такого?

– Да ничего! – возмутился капитан. – Взял, дурак, и штурвал изгадил!

– Ну спасибо, Илья, – зловеще проговорил рулевой, – заслужил, называется, за эти три года-то!

– В самом деле, ты что? – смягчился Рогожников. – Ты знаешь, что такое штурвал?.. Это же штурвал! Чего писать-то? Василий Егорович нашелся… В туалете вон пиши, на стенах…

– Ладно тебе вякать! – оборвал его Типсин и сверкнул глазами. – Могу и стереть, если надо. Принарядился и орешь здесь…

– Хрен с ним, не сердись…

– Чего мне сердиться-то? – буркнул Типсин. – Что-то мы красиво жить стали на «Золотой». Яички, колбаски, деликатесы… Кабы без штанов не остаться после такого рейса…

– Не бойся, не останемся, – успокоил Рогожников. – На картошке-то успеем насидеться.

– Ты-то, может, и не останешься! – Типсин кивнул на костюм капитана. – Тебя накормят и оденут, а я? У меня что, деньги лишние? Я не эта твоя… дамочка, я денег не клепаю, как она вчера клепала. Сотен пять барыша взяла, пока мимо Фаркова шли!

– Ты что, паразит? – Рогожников бросил штурвал и схватил рулевого за грудки. – Ты что такое говоришь? Да как ты мог про нее такое подумать? – Он с силой дернул Типсина на себя, но рука соскользнула – пальцы короткие!

Типсин не сопротивлялся и только угрюмо сопел.

– Да ты знаешь, какая это женщина? – ревел Илья, наливаясь гневом и негодованием. – Нам с тобой, дуракам, и не снилось!

– Знаю… – буркнул рулевой.

– «Знаешь»! – передразнил капитан. – Много ты знаешь! У нее муж был летчиком! И погиб три года назад! Вот такой парень был!

– Может, и был, – невозмутимо пробубнил моторист и втянул голову в плечи, – мне-то что…

– А то, что она честная женщина! И таких поискать!

– Черт ее знает! – неожиданно усомнился Типсин. – Но вчера фарковские мужики сдачи-то не требовали…

– Я те в рожу дам! – вскипел Рогожников. – Только чесани еще языком! Вот отсюда и сплетни берутся! Про нее и тогда плели! Потаскуха – орали! А она всем доказала! До сих пор незамужняя ходит!

Капитан резко переложил руль, обходя темный, угловатый предмет впереди. Типсин, потупясь, молчал, тяжело двигая челюстями, будто пережевывая что-то. Илья, несколько успокоившись, продолжал:

– Добрая она, оттого и страдает. У нас ведь так: чья глотка шире – тот и наверху. Главное – поорать, руками помахать. А когда человек одинокий, безмужний – его и обидеть легче, и в лоб потом не заработаешь. Некому дать-то… Я чтоб больше, Васька, от тебя не слышал про нее, усек? И если меня того… посадят, так обороняй ее, понял? Не давай в обиду.

Моторист тяжело вздохнул и долгим взглядом посмотрел на капитана.

– И не гляди на меня, гляди вперед, – бросил Рогожников и передал штурвал. – Или ты несогласный?

– Согласный… – проронил Типсин, налегая своими огромными лапищами на штурвал. – Куда денисся…

Илья пошел в кубрик удовлетворенный. Легкий, теплый ветер слегка рябил воду на плесах, туманное, побелевшее солнце пригревало обсохшую металлическую палубу. Пенный бурун за кормой поднимался над поверхностью воды мощной, упругой струей. «Хорошо идем! – радостно подумал капитан. – И погода чисто летняя. Так бы и плыл, и плыл… Вот она, жизнь-то». Рогожников глянул в небо и увидел стаю гусей, идущих низко и плотно.

– Гуси! – радостно заорал он. – Ружье давай!

В два прыжка он снова очутился в рубке, схватил стоявшее в углу ружье моториста и ринулся на палубу.

– Картечь возьми! – крикнул Типсин. – Оно дробью заряжено!

Илья торопливо перезарядил ружье и навскидку ударил дуплетом по забирающему ввысь вожаку. Гусь тяжело перевернулся и рухнул вниз, другой, следующий за ним, качнулся и «потянул» к воде.

– Добавь! – высовываясь из рубки, прогремел рулевой. – Уйдет!

А Рогожников неожиданно опустил ружье, посмотрел на него, будто на диковинку, и вдруг бросил его на крышку трюмного люка. Руки у него задрожали, а в памяти с пронзительной ясностью возникла заснеженная зимняя улица, свет редких фонарей и визгливый от напряжения крик Лиды: «Коля! Беги! Он убьет тебя-я! Убьет!!!» Илья присел на край люка и уронил голову. Этот Коля, ухажер, фраер, провожатый, бежал по улице зигзагами, и тужурка на его спине дыбилась, как шерсть у кобеля на загривке. «Беги! – кричала Лида, истерически прижав кулаки к прыгающим губам. – Убьет!!!» А сама никуда не убегала и даже не собиралась прятаться за ворота. «А ты чего не бежишь? – прохрипел Илья. – Его спасаешь?! Как утка, на себя выстрел берешь? Беги!» Она отрицательно мотнула головой – не побегу! Рогожников вскинул ружье вверх и дернул спуск. Кривой язык пламени ударил в черное небо. Провожатый рухнул на снег… «Беги», – попросил Илья. «Не побегу! – упрямо сказала она. – Ты что, Илья, делаешь? Опомнись!» – «Я тебе жизнь испортил?! – хрипел Рогожников. – А сама с кобелями?.. Знаю! Все знаю!» – «Ничего ты не знаешь!.. – простонала Лида и громко заплакала: – Измучилась я, измучилась!» Откуда-то вынырнул участковый Савушкин в расстегнутом полушубке, за ним еще люди. Крики, говор, шум. Рогожникова сшибли с ног, вырвали ружье и скрутили руки. Он лежал лицом в снегу, а в ушах гремело, удаляясь: «Измучилась я…»

Рогожников медленно поднялся, пнул ботинком ружье и сгорбясь побрел в кубрик…

– Илья, что с тобой происходит? – Александра кончила ощипывать гусей и, держа перед собой руки в пуху и жиру, села рядом. – Ты не болен? Ты у врачей когда последний раз был?

– Давно… – махнул рукой капитан, – с зубами… Понимаешь, когда пальнул по гусям – как вспомнилось!.. Будто сейчас только было.

– Это пройдет, Илья, – успокоила Саша, – это у тебя… ну что-то вроде аллергии. Не вспоминай об этом. Старайся не вспоминать. Ну было, случилось. Что же теперь делать-то? Жить надо.

– Я знаю… – поморщился Илья, – но само лезет в голову… Александра быстро вымыла руки и налила в стакан спирта.

– Выпей, успокоишься, – ласково сказала она, – а то у тебя руки до сих пор дрожат… Мы сейчас гуся жарить будем с тобой! Добычливый ты мужик, Илья! С тобой не пропадешь!

Рогожников залпом опрокинул спирт и запил водой. Горячая лавина приятно обожгла гортань, усилила ток крови. Голова медленно прояснилась, исчезла дрожь в руках.

– Погоди жарить, – сказал он, – сядь со мной, посиди.

Она послушно, с готовностью присела рядом и взяла его руки. Ладони у нее были маленькие, мягкие, с гладким колечком на безымянном пальце правой руки.

– Скажи-ка, Саша, отчего это ты ко мне такая добрая? – спросил Рогожников и огляделся, будто опасаясь, что подслушают. – Раньше-то не замечала. Все как-то мимо, мимо шла… И груз я тебе не первый раз везу. Правда, раньше без тебя возил…

– Тебя тогда в тюрьму не садили, – просто ответила она. – Ты обыкновенный был, помощь моя тебе не нужна была… Да и женатый ходил. А я женатых не трогаю. Мне жен всегда жалко.

– А ты меня не боишься? – серьезно спросил он. – Я же могу ружье схватить…

Саша рассмеялась:

– Умрешь с тобой!.. Ружье схватить…

Илья присел возле печки, расшевелил затухающие угли и забросил несколько поленьев. Погода портилась, в кубрике холодало. Матовый свет белой ночи пробивался сквозь стекла иллюминаторов круглыми пыльными столбами.

– Э не-ет… – протянул Рогожников. – Боишься, да еще как! Все вы теперь меня боитесь. И начальник ОРСа тоже вроде не доверяет. В глаза хорошенький, а за спиной не доверяет. Мол, черт его знает, Илюху этого? Возьмет и отмочит какой-нибудь номер!.. Поэтому тебя из Совречки вызвал и груз сопровождать велел.

– Глупости, Илья, – бросила Саша. – Придумываешь…

– Пока суд надо мной не висел – все доверяли, – продолжал капитан. – Теперь что, я другой стал? Может, у меня клыки выросли или когти?

– Рога, – осторожно улыбнулась Александра. – Перестань, Илья, такой же ты и остался, и никто тебя не боится…

– Ты! – Он резко встал и обернулся к Луневой: – Ты меня боишься, оттого и добрая такая. Умасливаешь, поддакиваешь. Что я, не вижу?.. И Васька тоже сейчас говорит: ты иди, капитан, отдыхай, пей, спи, а я за тебя на вахте постою. Ишь, добренький выискался!.. Жалеете Илюху? Помогаете? Чтоб потом, на тюремных нарах, было что вспомнить и кого?

– Не психуй, чего ты разошелся? – Саша потянула его за руку и усадила рядом.

Илья покорно сел и опустил голову.

– Ладно, – бросил он. – У вас у всех есть причина меня бояться – потому как сейчас терять нечего. Ситуация-то, понятно, опасная. Его, дескать, и ловить меня заставят. Хлопотливое дело. Но твоя-то причина какая?

Александра молча вынула из шкафа сковороду и бросила в нее кусок масла, поставила на печь. Масло поплыло, закружилось, растекаясь пенистой лужицей.

– Я тебе ни хлопот, ни вреда не могу сделать. С какой стати-то?..

Илья хотел сказать, что вообще она ему нравится как женщина, однако осекся и замолчал. Александра уложила куски мяса в сковороду, густо посыпала нарезанным чесноком, перцем, солью и тщательно вымыла руки. Затем села с ногами на рундук и задумчиво вздохнула.

– Эх, Илья… – проронила она грустно и как-то озабоченно. – Да не боюсь я тебя, с чего ты взял?.. Ты просто на меня плохо действуешь, Илья, вернее, твое теперешнее положение. Представляю, как ты через несколько дней пойдешь под суд, и страшно делается, и жалко… А вдруг со мной такое? Как говорят, от тюрьмы да от сумы не отрекайся…

– Ну, тебе-то чего-о, – протянул капитан и махнул рукой, – и представлять нечего…

– Не скажи… – Она снова вздохнула и откинулась спиной на стенку кубрика. – Знаешь, что такое материальные ценности? И как с ними дело иметь? Когда в твоих руках подотчетность в тысячи рублей?.. Ночами не спится, всё мысли лезут: не просчитался ли где? Не ошибся ли, не обокрали ли тебя? Голова пухнет. Все надо помнить, все в уме держать… А я – женщина, между прочим. То контроль, то ревизия – сплошная нервотрепка. Вдруг недостача? Ошибка? Кто от них застрахован из нас? Да никто!.. Пока вот баржу грузили, сколько товару пропало, ты знаешь? Нет! Хоть ты и капитан. Думаешь, грузчики не нагрели руки?.. Пять честных, а один все равно что-нибудь стащил. Кто отвечает? Я, конечно… Совесть-то не нос, ее на лице не всегда увидишь… И отвечать мне одной придется. Думаешь, начальник ОРСа поможет? Как раз… Тебе он помог? Такой уж пустяк, можно было на поруки взять, а он бросился нового капитана искать. Все потому, что с него спросят за тебя. Тем более когда дело касается материальных ценностей, так вообще надеяться не на кого. Никто не застрахует. Только сам…

Она примолкла и отвернулась к иллюминатору. Лицо ее в сером, сумрачном свете казалось усталым, измученным. «Ну и работа у тебя, – пожалел Илья, – а ведь правильно говорят: никто под суд за тебя не пойдет…»

– Ты вот спроси, кто из торговых работников спокойно живет? – продолжала Саша. – Так все и ходим по краешку… И правильно: государство доверило – оно и спросит, если что. А еще говорят: о, дескать, торгаши живут! Как сыр в масле катаются. На один день бы такого говоруна в нашу шкуру посадить… Знаешь, обидно… Как начала работать, еще в универмаге, так все и боюсь, боюсь. В штучном отделе, а все равно страшно было…

Илья зашевелился, подобрал ноги.

– Ты бы ушла из магазина, да и все, – проронил он. – Чего бояться-то?.. Мужик твой работал, летчики здорово зарабатывают. Хватило бы…

– Дома сидеть? Спасибо! – отрезала Александра. – С таким же успехом я могла остаться в городе сидеть, чем тащиться в Туруханск… Что бы я теперь делала? Куда пошла?.. А я все-таки сейчас работаю на хорошем месте. Меня все знают и доверяют… Да и сколько Володя зарабатывал? То машина в ремонте, то погода нелетная… И стыдно было б перед ним бездельничать. Он у меня добрый был, мечтатель… – Она подперла голову руками и закрыла глаза. – Что такое Ан-2? Это же почти как твоя «Золотая»… А он мечтал о лайнерах и больших трассах, учиться думал… Еще бы год отработал на Крайнем Севере – послали бы на курсы.

Илье показалось, будто Саша всхлипнула: колыхнулась ее спина, дрогнули руки…

– Он у тебя героем был, – тихо сказал Рогожников, – мужественным героем…

– Не утешай, Илья, – твердо произнесла Александра. – Он был просто невезучим мечтателем. Это же надо! Единственное дерево было на той горе – и он задел именно его!.. Можно было пройти мимо этой березы, ну, в сантиметре от нее, как обычно бывает! Ему – не повезло… – Она тряхнула головой и выпрямилась. – Не напоминай больше о нем, Илья. Мне тяжело… Я была счастлива…

Сковорода шипела, стреляла брызгами масла, и в кубрике потянуло горелым. Рогожников смущенно огляделся и, виновато сутулясь, шагнул к выходу…

С севера ползли тяжелые, низкие тучи, рябилась, чернея, полая туруханская вода. «Золотая» уверенно резала волну, фарватер был чист, «айсберги» больше не попадались.

«Какая она все-таки женщина! – в который раз восхитился Рогожников, громыхая по палубе. – И одинокая… Никто не подсобит, не защитит, случись что!.. Конечно, на такой работе под суд угодить – раз плюнуть. Тут еще я, дурак, хожу ей настроение порчу. В самом деле, поглядишь на человека, который вот-вот сядет, – самому тошно сделается…»

Илья заглянул в рубку. Типсин, облокотившись на штурвал, глядел вперед и чему-то задумчиво улыбался.

– Редуктор щупал? – деловито поинтересовался капитан, скользнув глазами по шкале манометра. – Не греется?

Рулевой покосился на капитана и нехотя бросил:

– Он не баба, чё щупать-то?.. Чего ты мельтешишь? Иди спи. Сказал же – твою вахту отстою…

«Сердится, – подумал Рогожников, – ничего, в другой раз не будешь языком молоть. Только вякни еще что-нибудь про Сашу, я тебе!..»

– Ладно, – сказал капитан. – Стой. На обратном пути я буду… Все равно, чую, мне спать не придется. Не смогу…

Он постоял еще немного в рубке и спустился в машинное. Новенький, блестящий от масла дизель работал ровно и мощно. Ни дребезжания, ни вибрации. В машинном чисто, инструменты прибраны, ни одной лужи масла. Илья, стараясь не выпачкать костюм, заглянул даже в дальний угол, где стояли мотопомпа и сварочный аппарат. Полный ажур. А ведь с начала рейса ни разу не напомнил рулевому сделать приборку! Сам соображает. «“Айсбергов” не будет – всю ночь можно идти», – решил капитан и отправился на корму за дровами. Дрова были сложены под днищем моторной лодки, поднятой на палубу, и тщательно укрыты брезентом. Инспекция запрещала перевозить что-либо вне трюма. Но трюмы «Золотой» до отказа набиты товарами, и капитану пришлось нарушить инструкцию.

Илья откинул брезент и стал набирать дрова. А мысли уже помчались туда, в кубрик, где хозяйничала у плиты Саша, жарилась гусятина и наготове, в шкафу, стояла бутылка спирта. Он должен был вернуться сейчас туда и, как вчера, вновь ощутить заботу о нем, радостное удовлетворение от удачного, хоть и последнего рейса. Снова будет тепло, сытно, будет кружиться хмельная голова, мелькать проворные Сашины руки и ее улыбчивые глаза. Это хорошо, что Типсин сам вызвался стоять вахту! Почти всю ночь, до четырех утра, они будут вдвоем с Сашей! И боже мой! Что может произойти за это время? Целая жизнь впереди у капитана! Будет, будет что вспомнить ему о последнем рейсе!.. Молодец Васька, толковый мужик. Все понял. И баржу в порядке держит, чтобы хлопот у Ильи было меньше, и за штурвалом по две вахты стоит. Гуляй, капитан, лови момент!..

Дрова были сухие, звонкие: набей такими печь – никакой мороз не страшен. Рогожников набрал охапку выше головы, с запасом, до утра, хотел было уже подняться и идти, но вдруг свалил поленья и присел, опустив руки… Осязаемо и явственно возник в мыслях серый, почти зимний день на Енисее, большие, прочные забереги и снег, снег… Палубу не обметали и не скалывали лед. Самоходка тащилась в густой от шуги воде, как айсберг, и только вялый дымок курился из черной трубы над кубриком. Потом дрова кончились, а жечь солярку – значит, не дойти до Туруханска, вмерзнуть где-нибудь с заглохшим двигателем…

«Если я замерзну, капитан, вам придется отвечать за меня, – прошелестел в ушах Рогожникова голос Лиды. – Какую неделю мы плывем уже? Мне кажется, целую вечность… Все снег, снег… Вы куда меня везете, капитан?» – «В родной Туруханск, – робко отвечал Илья. – Путь у нас один». – «Как страшно, когда всего-навсего один путь! – словно молитву читая, проговорила Лида. – И никуда не свернуть, не повернуть назад…»

Часа три Илья таранил лед, чтобы пробиться к берегу. Корпус гремел, скрипела надстройка, звонко ухал лед. Самоходка выдержала, нос тогда был еще крепкий и форштевень острый, прямой. Сушняка, как назло, на берегу не оказалось, и Рогожников рубил сырую, тяжелую осину. «Согрею! Я согрею тебя! – думал он, обливаясь потом и утопая в снегу с вязанкой дров на спине. – Я тебе еще тулуп отдам. Мы в рубке перебьемся, ни-че-го…»

«Боже мой, зачем я поплыла на вашей барже! – сокрушенно сказала Лида, глядя немигающими глазами в белый круг иллюминатора. – Нужно было дождаться самолета, и я в один день была бы дома…» – «Со мной не пропадете! – храбрился Илья. – Сейчас печку как раскочегарим! И-и-и-их! А через сутки Туруханск будет, родина и все прочее!» – «Погрейте мне руки, капитан, видите – пальцы не сгибаются…» Лида тянула к нему озябшие, красные ладони, а в глазах ее накапливались слезы. Илья распахнул матросский бушлат, схватил ее ледяные руки и затолкал их к себе за пазуху, под свитер. Ему казалось, что они горячие и жгут до костей грудную клетку. «Нич-чего, – приговаривал Илья, – нич-чего…» Все это было на той же самоходке «3олотая» шесть лет назад…

Илья долго не мог прикурить. Встречный ветер задувал огонь спички, едва сгорала селитра. Пришлось забраться под брезент, к поленнице сухих смоленых дров. Пиджак все-таки оказался тесноват, сидеть на корточках неудобно, давит под мышками. «Нич-чего, – успокаивал себя Рогожников, наблюдая сквозь щелку за мощной пенистой струей кильватера, – Саша тоже очень хорошая женщина. И одинокая такая же, и зябнет на ветру. Пойду вот сейчас и скажу: выходи за меня! Провались все к чертовой матери!..»

В Туруханск пришли ночью. Все суда, от самоходок до мотолодок, уже стояли на береговом откосе, приготовленные для зимнего ремонта. Снова пробивали лед, обдирая остатки краски с корпуса, и, когда приткнулись к засыпанному снегом причалу, тогдашний рулевой моторист спрыгнул на землю, выругался и, пообещав в жизни больше не работать в реч-флоте, ушел домой. Илья спустился в кубрик. «Все, – сказал он, – приехали…» Лида куталась в тулуп и дышала на свои руки. «Не пойду ночью домой, – заявила она. – Мать испугается. Она же не знает, что я возвращаюсь. Она думает, что я живу в городе и у меня все хорошо».

Илья взял свой рюкзак и чемодан Лиды. «Пошли ко мне, – сказал он решительно. – До утра тут не высидишь». И они пошли через весь Туруханск, на другой его конец, под ленивый, сонный брех собак. В беленькой, чисто убранной избе матери Рогожникова было тепло и спокойно. Неожиданную гостью уложили на печь, под тулуп, и Илья до самого утра, то и дело просыпаясь, тихо подходил к Лиде, слушал, как она дышит, пытался рассмотреть во мраке ее лицо и улыбался от радости.

Рано утром, бог весть каким образом узнав о приезде Лиды, к Рогожниковым пришла ее мать. «Что ж ты домой-то не идешь, по людям ночуешь?» – скорбно спросила она, привалясь плечом к косяку. «Мама, не мешай мне спать, – блаженно ответила Лида. – Мне так тепло, так тепло, и сон какой-то чудный снится…» Илье тоже снилось что-то хорошее, и голос будущей тещи доносился издалека. Потом две матери о чем-то долго шептались на кухне, вздыхали, пили чай, щелкая крепким комковым сахаром. «Илька-то мой на ногах стоит, – на мгновение пробуждаясь, слышал Рогожников. – Капитаном плавает, капитаном, капитаном…»

Дело шло к весне и к свадьбе. Илья ремонтировал самоходку, ходил мазутный и прокопченный насквозь. «Скоро опять поплывем!» – радовался он, показывая Лиде ободранную, полуразобранную «Золотую». «И как я здесь не замерзла совсем? – задумчиво говорила Лида, оглядывая заиндевелые стены нетопленого кубрика. – Такой морозище пережить! Из таких льдов выкарабкаться…»

Илья устроился поудобнее, прикрылся брезентом и, как ни было холодно, снял пиджак: выпачкаешь еще смолой или под мышками, чего доброго, треснет. Струя кильватера резала и резала темную в белой ночи туруханскую воду. Крутые волны уходили в затопленные прибрежные тальники, раскачивая и накрывая их с «головой». Надо бы идти в кубрик…

Свадьба вышла гулкой, шумной, две гармони по очереди без передышки наяривали, а пока гармонисты утирали пот и закусывали – включалась радиола. Не обошлось и без драки. Чего-то не поделили и схватились за грудки помощник капитана с «Костромича» и матрос с пассажирского «ВТ». Валтузили друг друга и катались по снегу, пока не вышел во двор Савушкин. Как действовал будущий милиционер, неизвестно, однако драчуны немедленно помирились и ушли домой. Свидетель Илье попался умелый, веселый, забавлял невесту с женихом и гостей бесконечными рассказами про детство Рогожникова, врал много, конечно, но врал смешно и толково. В самый разгар явился откуда-то рулевой моторист с «Золотой», исчезнувший из Туруханска сразу же по окончании навигации. Пришел в меру пьяный, расцеловал молодых и, отодвинув Савушкина, уселся с женихом. «Бери назад, – сказал он, распахнув пиджак, надетый на голое тело. – Тельник еще целый, вот, гляди сюда!» От горла и до пупа у рулевого, по всей груди, были наколоты синие полоски, так называемая вечная тельняшка. А на руках и пальцах – якоря, кольца, стрелы. Савушкин только глянул на разрисованного моториста, как сразу же взял его за руку и хотел выпроводить из-за стола. «Погоди, – попытался остановить его Илья. – Пусть сидит, плавали вместе…» Рулевой у Ильи дважды успел побывать в местах не столь отдаленных, парень был аховый, гонористый, но любил свою работу и речной флот неистово, как свободу. Вместе с ним Рогожников таранил забереги, чтобы причалить и набрать дров, вместе с ним мерз в рубке, отдав единственный вахтовый тулуп замерзающей Лиде… «Погоди, он же гость, – уговаривал Илья Савушкина, – нехорошо получается…» – «Ты его плохо знаешь, Илья, – резал Савушкин. – Он сейчас напьется и поднимет бучу! Он весь праздник испортит! Ты знаешь, где он бывал?!» – «Да знаю… – отмахивался Рогожников. – Он неплохой мужик, я его возьму рулевым в навигацию…» – «Пусть останется, – попросила Лида, – не выгоняйте его!» И Савушкин сдался. Сверкнул глазами, отодвинулся от рулевого и сдался. Однако рулевой встал, вздохнул глубоко и, хлопнув по плечу своего капитана, медленно вышел из дома. На пороге оглянулся, подмигнул невесте и скрылся. Мелькнули среди голов и лиц гостей его лицо, виноватая улыбка, под нуль стриженный затылок… Гармошки, обе сразу, наяривали плясовую, гости плясали, рулевого почти никто не заметил.

«Медали мне за тебя не дадут, Илья, – проговорил наконец Савушкин и, придвинув стул, сел рядышком, как тогда, на свадьбе. – Мне выговор надо давать, а может, вообще увольнять с работы к чертовой матери! Если я допустил, что мой друг под суд попал, какой тогда с меня толк? Польза какая? С чужими-то мне совсем не справиться!.. Я, выходит, тоже успокоился. Свой человек, думал, понимать должен… Ну чего тебе не хватало, Илья?»

Так и не вернулся в кубрик Рогожников. До четырех утра, до начала вахты, просидел он под днищем моторной лодки, прижимаясь спиной к поленнице сухих дров и завернувшись с головой в край брезента. Знобил холодный ветер, чакали зубы, кончились папиросы и спички – не вылез.

Перед тем как выбраться из своего убежища, Илья вдруг подумал о том, что его никто не хватился и не разыскивает. Невозмутимо стоит за штурвалом рулевой Типсин, а Саша, наверное, спит в кубрике, так и не дождавшись капитана. А ведь они должны были забеспокоиться! Что, если он упал за борт? Утонул? Как же судно без капитана?

Однако он решил, вернее, сообразил и за Типсина, и за Луневу: моторист, видимо, думает, что он – с Сашей, а та – что в рубке, с мотористом, ведет свой корабль…

Подслеповатой белой ночке, казалось, не будет конца, как и речным поворотам. Илья старался смотреть только вперед, но на глаза попадал белый верх кубрика, торчащий на носу самоходки. Он притягивал взгляд и мысли. Он будил воспоминания, колол и царапал сознание, с настойчивостью и неумолимостью гвоздя в сапоге. Рогожников прокрутил в мыслях все события и детали того рейса, когда он спускался в Туруханск, рискуя вмерзнуть в лед. И все, кажется, открестился, но сами собой потянулись мысли о ребятишках, о доме. В кубрике, видно, давно прогорела печь, и в рубке выстыло. Илья стоял за штурвалом в одной жилетке, мерз и изредка крупно вздрагивал. Ему представлялась сейчас уютная, тихая спальня в тещином доме. Рогожников сам перестроил ее, сделал вход не из кухни, а из смежной комнаты, и стало очень удобно ребятишкам. Не толкутся теперь на тещиной половине, поужинали и в постель. И Лиде стало хорошо по вечерам работать, свет никому не мешает. Спят, наверное, сейчас Витька с Любашкой, сопят носами в подушки. У Витьки, у того вечно, как крепко заснет, рот открывается и слюна бежит. Верно, с носом у него не все в порядке, дышать во сне тяжело. И Лида тоже спит… А может, нет, может, думала всю ночь. Суд-то на четырнадцатое назначен, а сегодня одиннадцатое уже. Мужика все-таки судить будут. Не шутка, шесть лет прожили. Жалеет ли она его теперь? Жили-то когда – будто не жалела, да и не любила… «Жизнь ты мне испортил!..» А потом-то, на очной ставке, которую затеял следователь, что сказала? «Он на меня не покушался, он в Николая Васильевича выстрелить хотел». Следователь все напирал, что-то ему надо было точно узнать. «Он бы на меня не посмел руку поднять! – твердила Лида, а сама глядела в пол. – Никогда даже не замахивался…» По Туруханску-то все равно поехало: Илюха бабу с ружьем погонял!

Жалеет ли, думает ли о нем?.. Тяжелая ночь была у капитана. Уже под утро заметил он по левому берегу оранжевую палатку, шест с антенной, несколько резиновых лодок разбросано. Завидев самоходку, появился мужик, весь с ног до головы в коже, рукой махнул. Рогожников на всякий случай пристал, не выключая двигателя, высунулся из рубки – чего надо?

Мужик торопливо вскарабкался на борт, улыбаясь сонным лицом, поздоровался. Сразу видно – не местный, чужой. Верно, уже отпускники из города повалили…

– Слушай-ка, дружище! – доверчиво заговорил мужик, поскрипывая кожей. – У тебя сетей продажных не найдется? Заехали, а сетей маловато взяли. Сейчас язь по кустам идет – во! И нельма на подходе!.. Могу спиртом рассчитаться, могу деньгами…

– Браконьеры? – в упор спросил Илья. – Грабите помаленьку? Ну давайте, давайте. Может, динамиту надо, так я дам, у меня полный трюм.

– Шутишь, – криво улыбнулся мужик. – Продай сеток, старина.

– Я одному продал! – неожиданно озлился капитан и включил реверс. – Приду из рейса – в тюрьму сяду. За убийство, понял?

Мужик недоверчиво оглядел пижонистого капитана и отступил назад.

– Вали-вали! – поторопил Рогожников. – А то я тебе килограмм пять привяжу к затылку и шнур запалю, как тому покойничку.

Самоходка взревела и задним ходом стала сползать с отмели. Опешивший гость торопливо спрыгнул на берег и покрутил пальцем у виска. Илья отчалил и дал полный вперед. Снова потянулись низкие, полузатопленные берега, темные зубья хвойной тайги и повороты, повороты… Придремавшие в тальниках утки срывались, визгливо и пронзительно оглашая реку, уносились над самой водой в спасительные протоки. Илья ощутил, что начинает дремать и явь пропадает на мгновения, заменяясь то зевом жарко горящей печи в кубрике, то видом заснеженной и обледеневшей палубы, сиротливо торчащей среди густых по-зимнему вод. Потом все окончательно смешалось, и только видимым оставался пенный след фарватера на быстрой, закрученной в спираль реке…

Рулевой сменил его, когда сквозь тучи уже пробивалось размазанное солнце. Капитан пришел в кубрик, скинул ботинки и нырнул в нагретую Типсиным постель. Тулуп давил, как стадо баранов, и сон приходил такой же тяжелый, жесткий и душный…

Сквозь приглушенный рев двигателя и монотонный шум воды за бортом пробивался еще какой-то непонятный костяной звук. То редкие отдельные щелчки, то вдруг целая очередь, как из детского электрического автомата. «Шуга! – догадался Рогожников. – Видно, был сильный мороз, а теперь забереги сорвало и несет по фарватеру». Он открыл глаза и выглянул в иллюминатор: серый, невзрачный день, мутная вода колышется за бортом, на шугу никакого намека.

– Как наш двигатель, капитан? – раздался за спиной насмешливый голос Саши. – Не запороли?

И здесь же последовала новая очередь сухих, звонких щелчков бухгалтерских счетов.

– Нормально… – буркнул Илья, в один момент вспомнив вчерашний побег. – Двигатель работает.

Александра что-то записала на бумагах, разложенных по столу, и откинулась спиной на переборку. Глаза ее все еще смеялись, смех бушевал у нее в груди, отчего мелко подрагивала голубая, в обтяжку, блузка, и только губы были поджаты серьезно и озабоченно.

– Пыталась разбудить тебя на завтрак – не смогла! – сказала Саша. – Здоров же ты поспать! Завидно стало… Я едва в три часа уснула. Тут же человек, можно сказать, в двух шагах от тюрьмы и спит как младенец!

Илья опустил ноги на пол и свалил с себя тулуп. Брюки и жилет измялись, а на рукаве сорочки чуть ниже локтя темнело масляное пятно. Он инстинктивно прикрыл его ладонью и глянул на Сашу: кажется, ничего не заметила… Видимо, вчера ночью где-то испачкался.

Рогожников отыскал туфли, обулся и пошел к выходу.

– Стой! – сказала Александра. – Это ты где так зад себе вымазал? Посмотри, в мазут, что ли, сел?

Илья отряхнул брюки, пытаясь глянуть на пятно и заворачивая назад голову.

– Дня не поносил, а уже… – сокрушенно вздохнула Саша. – Снимай, я почищу.

Ему вдруг стало обидно и жалко нового костюма. Как теперь появиться в суде? А там придется наверняка задом стоять к залу, и все сразу поймут, что приоделся он только для виду, бдительность судей притупить. На самом же деле костюм с пятном – значит, подсудимый Рогожников неряха и плохой семьянин. Илья тихонечко выругался и снял брюки. Огромное черное пятно графитно поблескивало, и Рогожников сразу понял, что его так просто не отчистить. А в мазутных пятнах он разбирался. Пришлось надеть старые замасленные штаны, но теперь изящная жилетка и рубашка выглядели на нем смешно и нелепо.

– Я, пожалуй, переоденусь, – сказал он себе вслух и торопливо начал стаскивать жилет и сорочку.

– Я быстро, – замахала руками Саша, – принеси мне бензину!

– Говорил же, измажу, – бурчал Илья, – ночью… это, двигатель барахлил…

Он натянул привычный и как-то по-родному пахнущий свитер, намотав портянки, с удовольствием сунул ноги в болотники. Затем отправился на корму, где была привязана бочка с бензином, и налил его полведра.

– Куда столько?! – ужаснулась Александра.

– А ты вот так, – сказал Илья и, взяв штаны, окунул все пятно в бензин. – Поклади, пусть отмокают.

Рогожников выставил ведро на палубу, чтобы не воняло, и зашел в рубку. Типсин стоял за штурвалом, широко расставив ноги, и легонько насвистывал. Самоходка в его руках шла плавно, ровный гул дизеля и мощная фигура рулевого внушали уверенность и надежность.

«А что? Возьму да отдам Ваське „Золотую“! – возникла мысль у капитана. – После рейса поговорю с начальником ОРСа. Зачем искать какого-то капитана? Удостоверение у него есть: парень он надежный!._.»_

От этой мысли Рогожникову стало хорошо, радостно. «Двигатель новый, корпус мы хорошо заштопали, – продолжал думать он, – авось еще года два-три протянет. А там… Черт знает, сколько сроку дадут? Первая судимость все-таки… может, года два-три и дадут. Приду и – снова на „Золотую“! В хороших руках-то она еще поработает, поплавает!.. На суде покаюсь, прощения у Лиды попрошу, у ребятишек. Не железная она, поймет. Куда я без них-то? Что за жизнь будет?.. Освобожусь, посажу всех на самоходку и поплывем по Енисею! Витьку – за штурвал. Ящик подставить – как раз будет. Вообще-то он и подрастет за это время. Любашу – на камбуз. А мы с Лидой будем сидеть на скамеечке под рубкой и смотреть вперед…»

– Давай, Васька, привыкай! – Капитан похлопал Типсина по плечу. – По-хозяйски, значит, относись!

– Я уж привык, – небрежно ответил рулевой и снова засвистел.

«Только наказать Ваське надо, пусть за следующую зиму рубку переделает, – думал Илья. – Эта дребезжит и скрипит, зараза. Сварить железную, а внутри деревом для тепла обделать. И приборную панель заменить. Неплохо бы мачту и флагшток новые заказать. В Игарке их делают и недорого берут. Как ласточка пошла бы „Золотая“!»

– Так идти – ночью в Совречке будем! – сказал Илья. Ему очень хотелось поговорить с мотористом, но тот упорно молчал.

Капитан полистал вахтовый журнал, без дела сунулся в аптечку, сорвал несколько листков с календаря – до суда оставалось два дня.

– Меня скоро – того… – проговорил он, – на скамью…

– Ага, – равнодушно бросил Типсин.

– Чего «ага»? – спросил Илья. – Меня на скамью, а тебе – ага!.. Я вот думаю, это… прощенья попросить на суде у жены, у ребятишек…

– У ребятишек-то зачем? Они малые, ничего не понимают, – проронил рулевой и хохотнул: – И у этого еще попроси, у фраера, который с бабой твоей шухарил.

Илья насупился:

– Если от него будет зависеть моя дальнейшая жизнь – и попрошу… Он-то что, он только из школы ее провожал, портфель помог донести…

– И-эх! – вздохнул Васька и, крутанув головой, выматерился. – Я б такую бабу… Портфель донести! После такой помощи у баб пузо начинает расти! Конешно, твое дело, можешь прощенья просить, пусть народ над тобой похохочет.

– Смешней будет, если я за решетку попаду? – разозлился Рогожников. – Главное, за что? По глупости!.. А мы с Лидкой ничего жили. Она меня все на скамеечке ждала, на угоре. Иду из рейса – вижу в бинокль: сидит, ждет… Я сразу гудок! Ребятишки вокруг нее прыгают!.. Помню, Любашка маленькая была, на руках у нее, в одеяло завернутая. Как увижу – сердце к горлу подкатывает. Так зря она б не ждала… И у следователя тогда она будто меня защищает. Когда вышли с ней на улицу – молчит, а смотрит так, словно я больной чем-то хожу.

– Натурально, больной, – проронил Типсин, – если прощенья собрался просить. Тебе надо, наоборот, орать, что она изменяла. Тогда будет, что ты из ревности, понял? Со психу и со стыда перед народом. Она ж тебя позорила изменами? Позорила… Вот ты в душевном волнении и схватился за ружье. А за душевное волнение ты не отвечаешь. Я знаю случай, когда мужик бабу вообще грохнул на этой почве, и ничего. Условно только дали… А свидетели есть, что она таскалась. Тот крановщик видел.

Илья стал жалеть, что напросился на этот разговор. Выходило-то, что Типсин прав, да и Александра тоже про это говорила. Но стоило Рогожникову представить, как он на суде станет говорить, что его жена Лида – таскалась, ему сделалось больно и неприятно. Ведь Лида тут же сидит, смотрит на него, все слышит. И люди в зале сидят – уши развесили. Вот уж слух-то пойдет! А Лида в школе работает, на виду у всего поселка. Скажут, сама вон какая, а еще наших детей учит и воспитывает, бессовестная… Турнут ее со школы – и куда она с ребятишками?.. Витька с Любашкой вырастут, а им скажут: мать у вас по чужим мужикам ходила, отец – по тюрьмам. Сто человек промолчат, а один все равно найдется, скажет…

Думал Рогожников и все больше терялся. Всякие мысли были, но как бы ни прикидывал он, все получается какой-то клин. «Ну ладно, – соглашался Илья со своим рулевым, – скажу я на суде, что взялся за ружье от душевного волнения. Приперло – дыхнуть нечем». Его, значит, оправдывают, дают ему условный срок и отпускают. Судья вник в положение, понял, узрел. А куда ему потом деваться? Илье-то! Лиду из школы так и так выставляют, остается она с пацанами на руках, без денег и помощи. Илье назад путей нету. Не возвращаться же к жене-потаскухе! А ребятишек жа-алко!..

Может, к Саше прибиться? Она женщина заботливая, умница, красавица. Забрать Витьку с собой и поселиться в Совречке. Дом бы Илья сам срубил, и работка бы там нашлась. Много ли им, втроем-то, надо?.. Опять, как Саша Витьку примет? Илью-то ничего, привечает и обласкивает, дальше так дело пойдет – жизнь, смело можно сказать, хорошая будет. Витька заорет – к мамке хочу! Что ему сказать? Мамка у тебя такая-сякая?.. А не брать Витьку – какая это жизнь?

…Поздно вечером самоходка приткнулась к берегу. Решили на ночь глядя не тащиться в Совречку, а подойти к ней утром и сразу же начать разгрузку. Узнают совреченцы, что «Золотая» пришла, – ночь спать не будут, с баржи не выгонишь. А утром все на работе, в поселке тишина.

Александра собрала в кубрике на стол, что-то вроде прощального ужина. Завтра начнется суета, некогда будет. Илья все присматривался к Саше, все примерял, как это было бы, окажись с ними тут Витька. Она же чувствовала его взгляды, подмигивала ему украдкой и, не выдержав, насмешливо спросила:

– Ты, Илья, покупать меня собрался, что ли? Глядишь, будто я конь на базаре. Смотри, я дорого стою!

«Знаю я, знаю… – думал Илья, вспоминая погибшего пилота, – давно знаю…»

Вычищенные и отстиранные брюки Ильи висели у печки и слегка воняли бензином. Остальные принадлежности костюма были опять тщательно выглажены и висели на вешалке в шкафу. Илья подумывал, как бы переодеться и войти в Совречку при параде, но сдерживали непросохшие брюки. Утром, решил Илья, пусть знают наших!

Выпили спирту, закусили хорошо, и Рогожникова опять потянуло на разговоры.

– Ну, – сказал он торжественно и приобнял Васю Типсина, – готовься, брат, в капитаны! Придем из рейса – сдам тебе самоходку.

– Без сопливых склизко, – бухнул Типсин, прожевывая остатки зажаренного гуся. – Мне еще перед рейсом начальник сказал. Вызвал и говорит: «Ну, Василий Егорович, готовься в капитаны! Как Илюху посадят – прими “Золотую”». – «Да я чё, я приму…»

– Как это?.. – растерялся Илья. – Он вроде на стороне искал?

– Так что я в этом рейсе на стажировке, – продолжал рулевой. – На обратном пути пойду за капитана.

«Вот оно что-о! – протянул про себя Рогожников. – Значит, меня как бы сняли уже. Я, выходит, и не капитан, а так, пассажир, что ли… Хожу, Ваську проверяю, указания даю. Двигатель, редуктор.

…Ну что делать? Правильно сняли. Пусть Васька берется, привыкает. Хорошо, что он, а то отдали бы «Золотую» какому-нибудь пропойце…»

– Вот тебе, Саш, новый капитан! – вяло улыбнулся Рогожников. – Теперь с ним в будущую весну поплывешь…

Сказал, а у самого внутри что-то защипало, заныло: начались потери-то! Еще суда не было, а самоходка из рук уходит. Дальше-то сколько потерь!.. Чего, спрашивается, спешил, торопился, ночами гнал, когда можно было постоять, растянуть время, отдалить как-то тяжкую минуту. А еще говорят, подсудимому терять нечего! Конечно же, «Золотая» не протерпит два года без него. Что зря обманывать себя? Хоть бы эту навигацию доходила. Вытащат ее осенью на берег да так и бросят. Туруханские мальчишки побьют стекла, снимут фонари. В следующее половодье затянет ее песком, снесет ледоходом рубку. Разве что дизель с редуктором возьмут, новые как-никак, пригодятся…

– Конечно, поплывем! – заверил Типсин и подмигнул Александре: – Если меня, как Илюху, подкармливать будут. А то не глядите, что я ростом такой здоровый, на картохе с салом вмиг захирею.

– Не надейся, – отрезала Саша, – много вас, таких капитанов…

– Да я пошути-ил… – рассмеялся моторист. – Нужда была – болело брюхо!

– Мы с тобой вообще никуда не поплывем, – продолжала Александра. – Ни весной, ни осенью. Отплавалась я, хватит…

Александра поднялась из-за стола, молча прошла к иллюминатору и замерла, скрестив на груди руки. Кофточка натянулась, и проступили острые локотки, плечи, лопатки: хрупкая, усталая женщина…

Волны плескались за бортом, били в гулкий корпус. Дон-дон-дон… Тихо позванивала стеклотара за переборкой.

– Ну, не ты, так кто другой поплывет, – сказал рулевой. – Все одно в Совречку продукты везти, куда денисся. Оттого что тебя с Илюхой не будет, люди есть не перестанут. Им хоть картоху с салом, а подавай! Видела, как туруханский народ «Золотую» ждет? Во-о!

– Уеду я… – тихо проронила Саша. – Вот привезу товар, сдам склад и… уеду. Хватит с меня этого Туруханска, Крайнего Севера, прихода, расхода, вечного страха…

Волны колошматили обшивку настойчивее, мощнее: поднимался ветер над Туруханом, меркла от туч белая полярная ночь. С севера двигался снежный заряд.

«Что же тебя так скрутило-то? – подумал Рогожников. – Раньше-то ничего, жила ведь, работала… Говорила, место хорошее, мне доверяют, а потом, дескать, муж здесь похоронен, счастливая с ним была. Что ж теперь, на все крест и – куда?»

– И боюсь уезжать, – вздохнула Саша, теснее скрещивая руки. – Сколько уж раз собиралась и никак не могу решиться. Думаю, ладно, еще год, потом еще…

Илья тупо смотрел на свои руки, сковыривая заусенцы на пальцах-обрубках, и не мог отделаться от грустных размышлений. Наоборот, чем больше думал, тем все глубже погружался в них. Казалось, только что, сегодня, оборвалось что-то и начался отсчет нового времени для Рогожникова, времени жесткого и пугающего своей неизвестностью. Явные, простые по сути вещи стали вдруг усложняться, открывая какие-то вторые и третьи смыслы. Последний рейс, в котором следовало бы отдохнуть вволюшку, взять от этого кусочка жизни все, что он может дать, – потом суд, заключение, и другого случая не представится, – наконец, просто открыть для себя навигацию, ощутить скорость, рев новенького дизеля, фарватер стремительного полноводного Турухана (маленькие радости засидевшегося на берегу речника), – последний рейс начинал казаться Рогожникову утомительным. Скорей бы уж все кончилось! Боже мой, а он-то, дурак, строил планы: взять Витьку, поехать в Совречку, жениться на Саше, выстроить дом… Зачем он ей нужен? Какой дом? Разве спасет его это от суда? И она, Саша, не спасет…

– Но чувствую теперь – все, пора, – говорила Александра. – Сидела вот всю прошлую ночь, думала…

Типсину, видимо, разговор показался скучным, и он, глянув на свет сквозь пустой стакан, натянул фуфайку и вышел на палубу. Снаружи, через открытый люк, дохнуло ветром, зашуршала скомканная газета на полу, колыхнулись брюки, висящие возле печки.

Александра глянула ему вслед и присела к столу.

– Думаю, начни склад сдавать – вдруг недостача?.. Ревизии давно не было. – Она похрустела сжатыми пальцами. – Если узнают, что уезжать собралась, копейки не спишут. Отрезанный ломоть… Никто пальцем не шевельнет, чтобы помочь. Я ведь даже в отпуск поэтому не ездила…

– Чего бояться-то? Ну заплатишь… – хмуро сказал Илья. – Эка невидаль, в ОРСе-то… Я думал, что другое…

Двигатель самоходки взревел неожиданно, на больших оборотах, и Рогожников вздрогнул. Затем ощутился легкий толчок: Типсин включил реверс, и «Золотая» пошла бортом к берегу.

– Дизель разогревает, – пояснил капитан. – Растрата – дело не такое страшное. В Фаркове прошлым годом ихняя продавщица на пять тыщ сделала… Ничего, махом выложила и опять работает. Даже и не судили…

– А позор?.. У фарковской продавщицы муж – я же одна. Опять понесут про меня сплетни… Хватит, надоело. Скажут, вот, жена летчика, интеллигентная женщина, а чем занимается?.. Не хочу. Так про меня болтали…

– Если по ошибке растратилась, это не позор, – сказал Илья. – Искупить можно, простят… Должны простить, люди-то понимают.

«Золотая» дала резкий крен и пошла другим бортом. Вздрогнула посуда на столе, и за переборкой, в трюме, что-то мягко шлепнулось.

– Понимают… – сокрушенно проговорила она и, вдруг подавшись вперед, сказала: – Слушай, Илья, ты подожди меня в Совречке дня три-четыре, а? Я сдала бы склад, уволилась и с тобой в Туруханск уехала. Самолеты не летают, а попутный транспорт когда еще будет?..

– Не могу, – подумав, ответил Илья. – Меня суд ждет, Савушкин. Еще искать начнут…

– Но мы позвоним!.. Скажешь, что самоходка сломалась или еще что… И ты бы перед судом погулял. Успеешь насидеться-то, господи… Мы и так быстрее чем надо плывем.

– Не-не! – Он потряс головой. – Надоело мне, подписка эта, скорей бы уж к одному концу…

– Вот так вы понимаете, люди, – вздохнула Александра. – Но ты, Илья, не забывай, акт еще надо подписать. Так что все равно на сутки задержишься.

– Какой акт-то? – Рогожников качнулся и чуть не упал с рундука: самоходка, сползшая с мели, неожиданно резко ткнулась в берег.

Александра уцепилась за край стола и глянула вверх, по направлению к рубке. «Чего он дергается? – раздраженно подумал Илья. – Игрушку нашел. Не терпится ему, что ли?..»

– На бой товара, – пояснила Саша.

– А-а… – понял капитан. – Это давай, подпишу.

Александра открыла свою сумочку и начала доставать бумаги, а Рогожников тем временем выскочил на палубу. За стеклом рубки маячила громоздкая фигура моториста за штурвалом. Самоходка, выбрасывая пенную кильватерную струю, медленно наползала на отмель.

– Ну хватит, – сказал капитан, – глуши двигатель, пошли.

– Иди, – не оборачиваясь ответил Типсин. – Я тебя не держу.

– Мы ж завтра не снимемся! Куда ты лезешь? – предупредил Рогожников.

– Вода прибывает, снимемся, – отпарировал рулевой. – Хочу попробовать: может, «Золотая» и по земле ездить будет…

– Кончай дурачиться-то! – Капитан сбросил ручкой газа обороты и выключил реверс. – Делать тебе нечего…

Типсин выпустил штурвал и, засунув руки в карманы, вышел из рубки, хлопнув дверцей.

– Ты чего, Вась? Обиделся? – вслед ему спросил капитан.

Рулевой медленно прошагал на корму и остановился там, широко расставив ноги и глядя на пенные гребешки бесконечных волн.

Рогожников выключил двигатель и вернулся в кубрик.

– Снег будет, – сообщил он. – Ветрище поднялся…

Александра поежилась и набросила на плечи пальто.

На столе перед ней лежали два листа бумаги, написанных крупным, четким почерком.

Илья взял авторучку и подвинул к себе акт.

– То ли прямо сейчас отшвартоваться да идти в Совречку? – вслух подумал он. – А то зарядит снег, и видимости не будет. Уезжали – снег шел, приедем – снег…

«Мы, нижеподписавшиеся, – читал механически Илья, – капитан с/б „Золотая“ Рогожников И.Г., рулевой-моторист Типсин В.Е., заведующая складом Туруханского ОРСа (Совреченское отделение) Лунева А.М. проверили сохранность и целостность по качеству груза – продовольственных и промышленных товаров, находящихся в трюме с/б „Золотая“…»

«Елки-палки, а ведь рейсу-то конец приходит, – неожиданно подумал он. – Все, конец… До Совречки – час ходу, разгружусь и назад. А вниз идти – через двое суток буду в Туруханске… Там прямо с пристани в суд надо…» Илья заметил, как задрожала в пальцах авторучка. Вот ведь, почти привык к этой мысли, а за живое только сейчас задело, ознобило спину и рубануло под коленки: последние деньки на свободе…

«Во время транспортировки товаров от пристани Туруханск до пристани Совречка, – говорилось в акте, – из-за тяжелых условий судоходства по р. Турухан и технических неполадок в корпусе самоходки пришли в полную негодность продукты и промтовары на общую сумму пятьсот восемьдесят шесть рублей сорок две копейки».

Рогожников единственный раз в жизни был на суде, однако ни подсудимый, ни его дело не запомнились. Забрели однажды зимой с товарищами ради любопытства… В памяти осталась какая-то необычная торжественность. Торжественно-строги были стулья судей и заседателей с высоченными спинками, стол, покрытый красной скатертью, и когда читали приговор, было так торжественно, будто первого сентября в школе. Судья читал приговор стоя, и слова его летели в зал, будто слова клятвы. Илья тоже стоял замерев, вытянувшись по стойке «смирно». Отчего-то было радостно и покойно, словно на празднике. «И про меня так же читать будут, – думал Илья, разглядывая длинный перечень товаров с указанием цен и количества. – Сначала дадут последнее слово, потом приговор, и все кончится. Свободы-то пшик осталось… Это я пока свободен только. Захочу – выйду на берег, пойду куда-нибудь… Или прикажу: Васька, заводи двигатель, поехали! И поеду… Потом как отрежет. Никуда! Конвой… Накрепко пришвартуют, колючей проволокой огородят!.. Вот она когда, свобода-то, почуялась…»

– Это зачем написано-то? – рассеянно спросил Рогожников. – Для чего?

– Списание боя, – пояснила Саша, – товар в стеклотаре…

– Какого боя? – не понял Илья. – Кого разбили?

– Ты же читал, Илья, банки, бутылки…

– Вот те на-а-а! – протянул капитан, забывая о своих мрачных мыслях. – Чего же раньше-то молчали? На полтыщи грузу расколотили!.. Это Васька, гад, ну я ему да-ам…

Рогожников выскочил из-за стола и, приоткрыв дверцу кубрика, кликнул рулевого. Тот нехотя обернулся.

– Иди-ка сюда, рожа немытая! – угрожающе крикнул капитан. – Ты чего молчал про битый груз? А ну идем смотреть!

– Илья, закрой двери! – Александра плотнее укуталась в пальто. – Что ты шумишь? Все в порядке, груз целый… Разве что четыре банки сока…

– Ну, это ерунда! – махнул рукой капитан. – Не на полтыщи же. Это списать можно… Нас ведь «Дельта» в борт шарахнула!

– По допуску мы можем шестьсот рублей списывать, – объяснила Саша. – Начальник ОРСа процент боя утверждал…

– А-а… – согласился было Илья, возвращаясь на место. – Я-то подумал… И что, выходит, я плохо вез? Выходит, груз попортил?.. Это же любой-каждый акт прочитает и скажет: ну, дает Рогожников! Сколько грузу ухлопал!.. Я столько лет возил, и ничего. По таким шиверам ходил. Без всяких экспедиторов, сам за каждую банку отчитывался. Все сдавал, без растраты…

И тут его взгляд уперся в шеренгу бутылок за рундуком, как-то сам собой перебежал на тарелки с закуской, на брюки, сушащиеся у печки…

– Ты из-за этого… – догадливо протянул он и взял Сашу за руку. – Я понял… Не надо из-за этого, Саш. Ну, я заплачу, рассчитаюсь. И за костюм… Только расчет получу и вышлю сразу, там должно хватить… Ты и так всю дорогу ко мне добрая была… Считай, что я вас с Васькой угощал. Ну вроде как прощальная гулянка у меня была. А вы – гости вроде, гуляли у меня… Сколь надо – ты сосчитай…

– Посчитаю, Илья, обязательно. – Александра высвободила свою руку. – Но за то, что растаскали грузчики, ты же платить не будешь? И при разгрузке еще сколько пропадет…

– Ну это неизвестно, пропадет ли, – сказал капитан. – Когда я сам возил, у меня ничего не тащили же.

– Ты – мужчина… Илья, мне подотчет сдавать. Как я потом списывать буду?.. Сейчас-то проверить товар невозможно! – Александра отвернулась. – Вот как вы и понимаете, на словах только… Боже мой, я тебе объясняла, Илья, есть допуск на бой и потери при транспортировке…

Рогожников хотел сказать, мол, товар-то целый, но вспомнил, что уже говорил об этом, и промолчал, лихорадочно придумывая, как и что сказать ей. Не придумал. Александра тоже замолчала, потупившись, и капитан заметил, как наплывает в ее глазах легкая синеватая дымка. Ему показалось, что она вот-вот заплачет, и виноват будет он, Илья. Взял да и обидел человека. Да не просто человека, а женщину, одинокую и беззащитную. Видно, на роду написано – всю жизнь обижать женщин…

– Ты только не плачь, – поторопился предупредить Рогожников. – Чего плакать-то? Брось ты… Обойдется все, не бойся. В деньгах если растрата – не очень страшно, дело поправимое. Люди-то простят, и позора не будет, если по ошибке…

Дверцы кубрика распахнулись, и вошел Типсин. Рогожников осекся и недовольно глянул на рулевого: черти приперли… Рулевой сильно озяб на ветру и, крупно подрагивая, присел возле горячей печки.

– Колотун… – проговорил он. – Боюсь, как бы забереги не схватились да самоходка бы не вмерзла…

Волны погромыхивали о корпус, скрипела палубная надстройка, и тоненько посвистывали снасти флагштока.

– Сходить на улицу, что ли? – помолчав еще несколько минут, проронил капитан и глянул на Типсина и Сашу.

Ему не ответили.

Он встал и, не оглядываясь, поднялся на палубу…

На реке было холодно, от серого сумрака белой ночи небо казалось низким и тяжелым. Волны ершили, пенили стремительную туруханскую воду; прибрежные кусты, изжеванные ледоходом, клонились, скрываясь в темной пучине.

«Паршиво все получается, – разочарованно думал Илья. – Так хорошо плыли всю дорогу, а тут на тебе… Чего ей этот акт втемяшился? Отговорить бы ее, да Васька этот приволокся. Один на один лучше бы получилось. А при Ваське говорить неудобно…»

Он сбросил трап на подмерзающую землю и спустился на берег. Вытаявшая прошлогодняя трава шелестела под ногами. В лесу было теплее, ветер только чуть-чуть шумел в вершинах деревьев. Пахло талым снегом, свежей глиной и пихтовым маслом.

Сквозь деревья матово белела река с неподвижной, резко очерченной по контуру самоходкой. Из трубы над кубриком поднимался стремительный серый дым. Рогожников поежился и застегнул пиджачок. Как бы снег к утру не грянул, больно рыхлые тучи несет над Туруханом. Надо было фуражку надеть…

Островок, к которому была причалена самоходка, упирался одним концом в протоку с темной, почти черной водой. Илья сел на валежину. «Хочу – иду, – подумал он. – А можно просто посидеть. Хорошо, когда свобода…» На протоке, в ее черной, непроглядной дали, пронзительно крякнула утка, а над головой что-то пролетело беззвучно и стремительно. У самых ног Ильи, из мягкой, оттаявшей земли, пробивался какой-то толстый, мягкий стебель с шишкой нераспустившихся желтых листьев на конце. Он сорвал его, пожевал – привычка послевоенных, полуголодных детей. Горьковатый сок вязал во рту и щипал кончик языка. Однако он съел весь стебелек, а махровые, мягкие листья долго мял и перетирал в руках, пока они не превратились в бурый грязный ком.

«Хорошо как… – думал он, – свобода… Только снег бы не пошел».

– Трап спущен, а Ильи нету, – донесся с баржи голос Типсина.

Александра что-то ответила ему. Рогожников не расслышал, но мысли вновь вернулись к ней. Он вспомнил, как начинался рейс, какая заботливая и милая она была, как он смотрел на нее и думал о женитьбе, примерял, какая из нее выйдет хозяйка. Во рту горчило, накапливалась густая слюна. «А что было бы, если… – Он сплюнул травяную горечь. – Никто бы и не узнал сроду. Васька за штурвалом стоял… А я пока свободный… Ишь ты! – вспомнил он. – Будто разозлилась. Чего злиться-то? Так бы и ехали до Совречки хорошо, без всяких обид. А то с актами с этими…»

Рогожников огляделся, показалось, идет кто-то за спиной, шаги слышно. «И жалко мне ее что-то, – подумал он, – одинокая какая. Страшно, наверное, одной-то так жить. Хоть бы дети были… Взяла б да замуж вышла или родила, на худой конец. Мало ли без мужиков рожают?.. Столько лет одна была, никто бы и слова не сказал… Как бы это поговорить-то с ней? Натворит с этими актами, запутается. Растрату покрыть можно, штаны последние продать и покрыть. А ну как излишки найдут?.. Не поглядят, что вдова того летчика-героя. Он был, да ушел. Слава ему небесная. А ты, дескать, жить осталась, так живи без растрат и излишков…»

«Не об этом думать надо! – ловил он себя. – Судить вот-вот будут… Тоже как бы за растрату: одна „Золотая“ осталась, и ту Ваське сдавать придется…»

То вдруг начинал Рогожников продумывать, как он скажет на суде последнее слово и что скажет в нем. Связной речи не клеилось. Долго раздумывал, стоит ли говорить суду о Храмцове, той самой неудачной Лидиной любви, после которой Лида вернулась в Туруханск. Спустя год Лида сама рассказала Илье о Храмцове. Спокойно так говорила, смеялась, как о давнем пустяке, но Рогожников стискивал зубы и от ненависти даже чуть всхрапывал. «Ты что, Илья?» – поразилась Лида его безумному гневу. «Хочу одного… – с придыхом сказал Рогожников. – Хочу, чтобы его посадили в трюм, запустили туда меня и дали мне в руки нож… Хочу, гаду, в глаза ему посмотреть…» – «Ты отчего такой жестокий?.. Я тебя стану бояться, Илья…» – «А он? Он нет, да?.. – спросил Рогожников. – Я помню тебя, когда ты попросилась ко мне на самоходку, и помню, какая ты была всю дорогу».

Однако Илья решил, что о Храмцове лучше не говорить. Черт с ним, давно все было, зачем взмучивать да взбалтывать то счастливое время. Лиде можно навредить, ребятишкам. И себе тоже. Про то, что хотел оказаться с ним с глазу на глаз, да еще с ножом в руках, судьям необязательно знать. Подумают еще, что Рогожников с молодости порывался нахулиганить.

«Что же сказать в этом последнем слове? – сосредоточенно размышлял Илья. – Или, может, его и не дадут? Скажут, нечего оправдываться, коли растратился и промотался…»

Снег пошел частый, с ветром, облепил руки, лицо, светлее будто стало на берегу. Илья поспешно вскочил и зашагал к самоходке. Через несколько минут – зима зимой. Только река полая, вода загустела от снега, шелестит. Он поднял за собой трап и пошел в кубрик. Там уже спали. Дыбился бугром тулуп на спине у Васьки Типсина, рундук был маловат для него, ноги свешивались. А на другом рундуке, сжавшись в комок под двумя одеялами, спала Саша. Илья притворил за собой двери и остановился на ступеньках. Места заняты. Надо убирать стол и укладываться в проходе на полу. Стараясь не греметь, он прошел в дальний конец кубрика, и тут на глаза ему попались штаны, висящие у печки. Они просохли уже, материал был хороший, и стрелка держалась на брюках даже после стирки. Несколько минут он задумчиво мял в руках тонкую, гладкую ткань, затем осторожно вынул из шкафчика вешалку с пиджаком и жилетом, свернул все это в аккуратный узелок и понес в трюм. С трудом отодвинув тяжелую крышку, он посветил внутрь прихваченным в рубке фонарем и спустился вниз. Ящики и тюки стояли вдоль бортов, крепко обвязанные старым бреднем. Разыскивать, где лежат костюмы, он не стал и сунул свой узелок под упаковку первого попавшегося тюка…

Около четырех утра капитан спустился в машинное, запустил двигатель, и, пока тот прогревался, он заскочил в кубрик, натянул поверх пиджачка дождевик, надел кое-как расправленную фуражку и встал за штурвал. Типсин проснулся и молча следил за сборами капитана. Александра лежала, укрывшись одеялом с головой, и непонятно было, спит ли она или тоже слушает, как Рогожников собирается на вахту.

«Золотая» легко снялась с мели: значит, вода еще прибывает. Заснеженные берега поплыли навстречу, холодный ветер гнал короткую мутную волну. Через пару часов хода должен был появиться поселок.

Типсин деловито обмел палубу от снега, отбил лед на корме, размотал и приготовил бортовые чалки. Затем набрал дров и затопил печку в кубрике. Едким черным дымом потянуло вдоль реки, окутало рубку: труба была короткая, торчала над кубриком черным мятым окурком. Перед Совречкой, когда уже из-за поворота выплыли крайние дома, Типсин пришел в рубку.

– Сходи похмелись, – предложил он, – пока дают… Скоро лавочка закроется.

– Не хочу, – буркнул Илья, впервые чувствуя неприязнь к своему мотористу. Причин особых не было, но что-то подталкивало сказать ему грубо, отматерить.

– Чего вчера уперся-то как бык? – спросил моторист. – Погляди-ка, капитан выискался… Баба толк знает, обидел ты ее вчера. Жрать да пить был мастак…

– Не твое дело! – отрезал Илья и дал длинный гудок: пристань Совречки выглядела пустой и унылой. Торчали облепленный снегом рыбацкий катеришко да несколько моторных лодок. Капитан подчалил к сходням, и появившийся откуда-то расторопный мужик принял чалку. Двигатель умолк, и стало тихо-тихо.

Рулевой закрепил чалку на кнехте и, вытирая руки о штаны, вернулся в рубку.

– Ну и дурак, – сказал он. – Надо было подписать.

– Сам не подпишу и тебе не дам! – отрезал капитан. – Я вас угощал, понятно?

Типсин присвистнул, вынул расческу и причесался.

– «Не дам»… – передразнил он. – А я и спрашивать не стану.

– Ты что? – удивился Илья. – Подписал, что ли?

– Из тебя-то теперь уж какой капитан? – жалея о чем-то, сказал рулевой. – Все равно приказ, наверное, готовый на меня, так что привет! Сиди тут, слепошарый. Тебе еще долго сидеть…

Типсин вышел на палубу, огляделся и не спеша отправился на берег. С минуту Илья сидел будто прибитый. Потом, опомнившись, он кинулся было вдогонку за рулевым, чтобы немедленно отматерить его как следует и заставить подчиниться. Дерзость моториста во время навигации была неслыханной. Всегда послушный Васька вышел из повиновения. «Ах ты, сволочь! – ругался про себя Илья. – И тебе еще отдавать „Золотую“? Ну уж хрен! Я лучше утоплю ее в Турухане! Во морда, а? Взял и подписал! Будто я груз дорогой переколотил! Да еще за капитана подписался!.. Ну, я тебе устрою!»

Он не знал еще, что «устроит» взбунтовавшемуся рулевому, но в душе у капитана все кипело и плескалось через край. Александра вышла из кубрика и, пройдя мимо рубки, невозмутимо направилась к сходням. Пальто, шапочка, сумочка под мышкой, легкая, красивая.

– Саша! – крикнул Рогожников, выглянув из рубки. – Ты куда? Мне это… поговорить с тобой надо!

Отчего-то не было на нее злости, наоборот, ныла и ныла жалость к ней. А тут еще вспоминался ее муж, погибший пилот, и Рогожникову становилось жаль их обоих. Александра на секунду остановилась, вскинула голову: что, дескать?

– Поговорить надо! – повторил Илья.

Александра молча сошла на берег и, уже не оборачиваясь, пошла вдоль кривой прибрежной улочки. Рогожников остался один на пустом причале. Поселок словно вымер: то ли спят еще, то ли на работе уже. Илья несколько минут бродил по палубе, потом снова запустил дизель и начал гудеть сиреной. Хрипловатый, надтреснутый звук будил Совречку, хором залаяли собаки, ударил пулеметной очередью тракторный пускач, завизжала, буксуя, машина. На пристань потянулся народ…

– Здорово, Илья! – кричали с берега. – Вот уж не ждали сегодня!

По палубе застучали сапоги, кто-то уже откатил крышку с трюма, и началась разгрузка.

Рогожников, заложив руки за спину, бродил по самоходке, спускался на берег, мелькали вокруг лица, с Ильей здоровались, о чем-то спрашивали, и он отвечал коротко и односложно. «Все теряется, – думал он, – исчезает… Я уже не капитан и вообще никто теперь. Интересно, меня еще не арестовали, не посадили, а все идет так, будто меня уже нету… Чего я надеялся-то, когда в рейс собирался? Схожу, думал, в последний рейс, вот и сходил…»

Грузчики таскали на берег ящики, коробки, тюки, кто-то весело чертыхался, тут же где-то была и Александра. Илья видел мелькание ее шапочки среди голов, все порывался остановить, спросить, но обилие народа смущало его, он вдруг начал стесняться людей, отворачивался, когда кто-то пытался заговорить с ним, и уходил подальше. «Скорей бы уж в Туруханск да в суд, – думал он, – кончилось бы все скорей!_.._»

Двое мальчишек забрались в рубку, сначала робко трогали рычаги и кнопки, но потом разыгрались, замелькали ручки штурвала, вспыхнули сигнальные огни на мачте.

– Эй-эй! – крикнул Илья. – Бросьте там! Это не игрушка!..

Крикнул и тут же пожалел: зачем пацанов турнул, пусть бы играли. Один черт, все пропадает…

Трюм был уже пуст, когда подъехала машина, груженная брезентовыми кипами.

Хмурый низенький мужик с чемоданчиком в руке и в облезлом полушубке выпрыгнул из кабины и степенно подошел к Рогожникову.

– Куда пушнину грузить, капитан? – спросил он.

– В трюм, не знаешь, что ли? – бросил Илья. Он в этот момент выискивал среди народа Сашу. Она появилась несколько раз то в кузове машины, то за горой ящиков, сложенных на земле, и исчезла. Совреченцы уже расходились, группы по три – пять человек потянулись к магазину, куда повезли товар. Рогожников боялся, что и она уйдет и он так и не поговорит с ней. А поговорить обязательно нужно! У нее муж так жестоко погиб, вдруг и она так же погибнет…

– Я спрашиваю, подтоварники в трюме есть? – не отставал мужичок – заготовитель пушнины. – Без подтоварников грузить нельзя, замочим… А пушнину на распыл не спишешь!

– Есть! – бросил капитан и устремился к куче людей за ящиками. Луневой там не было…

Пушнину грузили вдвоем с заготовителем. Типсин как ушел, так больше и не появлялся. Без труда носили громоздкие невесомые кипы в трюм и укладывали на подтоварники вдоль бортов. Заготовитель поглядывал на Илью, будто намеревался сообщить что-то важное и таинственное. Рогожников вспомнил, что в прошлом году заготовителем в Совречке был старичок по фамилии Образцов. Бородка клинышком, очки в тонкой оправе и шустрые, озорные глаза… Он весь путь до Туруханска неотлучно сидел с Ильей в рубке и рассказывал ему про свою жизнь в Ленинграде и про пушной аукцион, где ему довелось работать перед войной. «Какие меха! – восклицал старичок, вращая глазами. – Сколько их через мои руки прошло!..»

В блокаду Образцов чуть не умер от голода. Спасла медвежья шкура, которую он ел полтора месяца, по кусочкам величиной в пол-ладони. Илья за дорогу так привязался к нему, что позвал к себе в гости. Они просидели с ним на кухне чуть не до утра, и Рогожников просил рассказать Образцова еще раз про блокаду, чтобы услышала Лида… Лида слушала, ахала, по-бабьи всплескивала руками. «И про аукцион, – просил Рогожников, сияя. – Женщины любят про меха!»… Еще тогда старичок собирался вернуться в Ленинград и, наверное, уехал все-таки, если нынче пушнину везет этот мужичок. «Жаль, – подумал Илья, – этот, видно, дундук, ишь как косится…»

Погрузив пушнину, заготовитель достал из машины карабин, пошептался о чем-то с шофером и залез в трюм. Самое время было отчалить, но пропал куда-то рулевой Типсин. Илья ждал час – нету. За то время успел промыть фильтры у дизеля, заправиться топливом и маслом, отмыть палубу от грязи, натасканной грузчиками. Переделав всю работу, он сел в рубке на пустой ящик и стал смотреть в окно. Злость на моториста разгоралась. «Пойду к начальству, – думал он, – костьми лягу, а „Золотую“ не дам».

– Чего ждем? – высунулся из трюма заготовитель.

– Команда разбежалась, – буркнул Илья.

– Все у вас не слава богу… – проворчал заготовитель и скрылся.

А Рогожников неожиданно про себя подумал, что ждет-то он больше не рулевого, а ее, Александру. Ее ищет глазами по грязной от талого снега кривой улочке поселка. Вдруг не придет? Хоть бы рукой махнула издалека. Не в магазинной очереди стояли, а как-никак чуть не пять суток вместе плыли на одной барже. А это ведь как в одной квартире прожили… Бог с ним, что концовка у этой жизни не вышла, как чужие разошлись. Память-то должна остаться. Неужели из-за акта, из-за паршивой бумажки, без которой можно спокойно жить, все насмарку? Обидно, если так…

Типсин появился на берегу часа через три. Шли с каким-то мужчиной в обнимку, скользили по грязи, остановившись, спорили, молотили воздух руками. Капитан взял мегафон, вышел на палубу.

Васька дернулся, широко расставив ноги, погрозил кулаком. Спутник Типсина подтолкнул его в спину, иди, мол, зовут. Илья отвязал чалку, запустил двигатель и бросил реверс на задний ход. Самоходка медленно отошла от пристани, течение сразу же подхватило и понесло вниз. Некоторое время моторист продолжал разговаривать, жестикулируя перед носом товарища, но потом, заметив уплывающую самоходку, ринулся вдоль по берегу. Рогожников дал полный вперед и поднял бинокль. Совреченская пристань медленно уходила за поворот. Еще было не поздно, еще можно было увидеть машущую вслед руку, но берег, с вытянутыми до половины лодками, оставался пустым и безжизненным. Несколько раз в окружье бинокля попадал рулевой Вася Типсин, летящая из-под ног грязь, широко открытый рот и глаза. Но и его скоро заслонила выступающая к мысу гряда леса.

Заготовитель пушнины попался неразговорчивый. Первые сутки из трюма не вылазил, забился между кипами и просидел так до утра. Однако на следующую ночь ударил морозец и загнал его в кубрик. Илья почти не спал. Приткнув к берегу самоходку, он раскочегарил печь, улегся на рундук вниз лицом и, зажмурившись, ждал, когда исчезнет в глазах мельтешение речных поворотов, серых волн и полузатопленных береговых кустарников. В короткие мгновения, когда дрема все-таки выключала сознание и расслабляла мышцы, Рогожникову начинал сниться один и тот же сон. Будто сидят они с Лидой в подполье тещиного дома и перебирают картошку. Весна будто кончается, все уже давно отсадились в огородах, а они, как всегда, запаздывают. Подпол очень похож на трюм «Золотой», ходишь – железо под ногами гремит. Илья таскает гнилую картошку и валит за борт, а ей конца и края не видно. Лида ругается: сгноили, дескать, опять с ведром по Туруханску бегать да покупать втридорога…

Однажды в такой момент заготовитель растолкал его и подозрительно спросил:

– Ты чего, паря, мечешься во сне?

– Сон видел, – пояснил Илья и рассказал ему про картошку.

– Шибко плохой сон, – определил заготовитель. – Не к добру… А верно говорят, что ты под следствием находишься? – не вытерпел он.

– Еще вчера вечером должны были осудить, – сказал Илья и, подхватив тулуп, направился в рубку.

– Опасный ты человек! – натянуто хохотнул заготовитель. – Лихой больно, да я, знаешь, всяких встречал…

– Мне человека убить – раз плюнуть, – не оборачиваясь бросил Рогожников и загрохотал сапогами по железным ступеням.

…Туруханск обозначился на горизонте уже под вечер. На слиянии Енисея и Тунгуски опять штормило, самоходку раскачивало на продольной волне, окатывая палубу шуршащими, как песок, брызгами. Илья поднял залитое водой лобовое стекло и прицелился биноклем в кромку берега…

Штурвальное колесо выбило из рук капитана, золотистым веером мелькнули отполированные ладонями ручки. Палец нашел кнопку сирены, и «Золотая» протрубила длинно и призывно: «А-а-у-у-у…»

На ветреном угоре, у скамеечки, кто-то был! И, как показалось Илье, не один человек, а трое: большой и два маленьких. Илья перехватил штурвал и, сбавив ход, снова вскинул бинокль.

На угоре стоял участковый Савушкин в расстегнутой и развевающейся шинели.