«… В прошлое время, когда из Алейки еще самолеты летали, я поднимался один раз над болотом, — писал Завхоз. — Истинно на глаз походит! Осинничек, что по краю вырубов нарос — чисто реснички. А сама марь с высоты-то белая-белая. Это от травы так кажется. Белок да и только! Раньше, когда воды в болоте доставало, он даже голубоватым был немного, как у ребенка. Озеро стоит в самой середке и от этого похоже на зеницу. Его с берегов-то не увидишь, далеко. Только с самолета и можно. Я пацаном и не ходил к озеру ни разу. Пройти было невозможно, топь да топь. Наши мужики зимой туда пробирались, рыбачить. Озеро-то не замерзает — вот какая штука! Кругом все речки во льду, и другие озерушки тоже, а этому хоть бы что, лишь пар валит, как из бани, но вода-то — зубы ломит. Так вот нынешние ребятишки чуть не каждый день туда шастают, скоро уж на великах ездить начнут. Раньше вода держалась, но как лес вокруг повыбрали — сохнуть стало. А такие бора были! Сосны по двадцати метров, глянешь на макушку — шапка валится. Сейчас на этом месте саженцев насадили, да что толку. Осинник прет, глушит. А осина — дерево дурное и толку с него нету. Мне бывший директор леспромхоза Богомолов говорил, дескать, не пиши ты, Никита Иваныч, жалобы, не булгачь народ. Вырастут саженцы и будет тебе вода в болоте. Успокаивал, значит, бдительность мою тупил. Но сами посудите, товарищи: пока эта сосна-то пробьется сквозь осинник да вырастет? За такое время не только болото — озеро высохнет. Ведь если подумать-то — когда сосна поднимется, ее же спилить захотят. Зря сеяли, что ли? Оттого и пишу жалобу! Богомолову что, леспромхоз закрыли — он на новое место укатил, опять директором поставили. Мы же тут остались, ехать нам некуда. В давние времена Алейка, считай, с этого болота кормилась. По осени утка да гусь как поднимется — небо черно. А сколь пушнины добывали! Рыбу с озера волокушами перли. Теперь туда ребятишки с котелками, с удочками ходят. А что, если и журавли улетят? Соберутся да махнут в Китай. Им-то все равно где жить, им наша граница вовсе не рубеж Отечества, лишь бы хорошо было.

Ведь я что хочу предложить-то? Нельзя ли воду на болото запустить? Там недалеко речушка есть, маленькая и совсем почти бесполезная. Вот бы ее завернуть-то?! Канал бы прорыть через одну горушку и пустить на болото? И не шибко дорого станет, я все сосчитал. Пару бульдозеров, человек десять рабочих, взрывчатки с тонну (это чтоб зимой мерзлоту рвать), ну и труб железобетонных километр, а то и меньше. Разве это дорого, чтобы чудо такое спасти?»

Завхоз почуял, что дошел до самой главной мысли, и у него от нетерпения затряслись руки. Он бросил авторучку и стал вертеть самокрутку. Она вышла уродливой, толстой, но Завхоз плюнул на это, прикурил. На кухне сразу завоняло махоркой, дым потянуло в горницу, и тут же послышался сердитый со сна голос бабки Катерины:

— Опять куришь? Смолзавод, а не изба, истинный Бог! Ступай-ка на улку! Летом бы хоть пожалел, не травил…

Завхоз спорить не стал и перебрался на крыльцо. Он услышал, как под горой, на луговине, скрипел одинокий коростель и эхо слабо крякало на другой стороне реки. Еще где-то далеко, в молодых сосняках, монотонно и бесконечно трещал козодой, да Иван Видякин, как всегда припозднившись, тюкал топором в своем дворе. Вот и все ночные звуки в Алейке. До утра просиди — ничего не услышишь. «А раньше-то как шумно было да весело, — сокрушенно подумал дед Аникеев, — на гармонях играли, парни дрались, девки визжали…»

Однако он тут же оборвал грустные воспоминания. «Все раньше да раньше! — передразнил он себя. — Чего вздыхать-то? В молодости всегда кажется, что веселей жили. В старости какое же веселье? И дураку понятно…» Самокрутка трещала и при затяжке бралась пламенем газета. Завхоз мысленно перечитал написанное письмо и отметил, что он вообще слишком часто употребляет это слово — раньше. Чуть что, так сразу — эх, как хорошо было раньше! Вспомнилось, и Богомолов к таким высказываниям всегда придирался. «Ты, Никита Иваныч, будто очень тоскуешь по старым временам? — подозрительно спрашивал он. — Может, тебе царские времена больше по душе были?»

— И-их, сучий потрох! — выругался Завхоз и затоптал окурок. — Ну, если такой же станет жалобу читать? Тоже прицепится еще…

Он вернулся в избу и сел за стол.

«На тему про болото я писал уже несколько раз во всякие организации, — продолжал он. — И наперед хочу сказать, что я не голосую за старые времена, потому как я — фронтовик, имею две медали и одну контузию. А в двадцатом партизанил и бил у нас на Востоке япошек. Правда, мне было тогда четырнадцать и в партизаны меня взял батя, чтобы белые не мобилизовали. Выглядел-то я на все восемнадцать. Так вот. Еще хочу предупредить, что за ранешное время на болоте дичь всю не перебили и рыбу не выловили. А то Богомолов всегда стращал, дескать, чего ты хай подымаешь? Сам виноват, меры не знали в добыче. Я хочу сказать — напротив. Раньше-то верная мера была: обеспечил себя на зиму, запасся — и хорошо. А теперь прут и прут каждый год, как в прорву, зимой, летом. Природа-то не поспевает…»

Завхоз снова бросил писать и развязал кисет. Опять его поволокло на проклятый круг — раньше и сейчас. Мысли путались и суть ускользала. Ему хотелось написать жалобу так, чтобы все сразу увидели Алейское болото, обрадовались ему, что оно есть на земле, и полюбили. Для этого деду Аникееву следовало чем-то сильно заинтересовать людей и начальников, которые прочитают его жалобу. Про зверье он написал, но выходило не так любопытно.

— Катерина! — позвал он старуху, внезапно осененный идеей. — Слышь, а про чудище-то написать или нет? Ведь старики-то, говорят, видели, и фотограф этот видел.

— Пиши, — безразлично ответила Катерина. — Только с твоей писанины толку-то… Смешишь людей на старости.

— Ничего, — мирно сказал Никита Иваныч. — Попомни мое слово — будет толк. Я ж теперь в саму Москву пишу! К Правительству.

Старуха протяжно вздохнула и затихла.

«Старые люди, что жили в Алейке еще до революции, и другие потом, особенно в войну, сказывали, будто видели на болоте и в озере какое-то животное, шибко уж страшное. Голова маленькая, ровно у коровы, а тулово огромное, с барак размером, если не больше, и с пилой по хребту. Сам я не видал, но сколь раз слышал, как оно ползает и чавкает хлябью. В лунную ночь летом всегда слышно. Сначала шорох пройдет, потом оно ходит. У нас это животное с давних пор зовут Хозяином. Недавно был у меня ваш столичный фотограф из журнала „Огонек“, приезжал снимать журавлей. Вы его можете вызвать и спросить, он видал. Я, конечно, в Бога не верую и во всякую нечистую силу, но надо бы проверить ученым. Вдруг, правда, оно живет у нас? Журавли-то ведь живут! Нигде нету — у нас есть! Плохо, фотограф тот снять не успел, разволновался маленько. Да и все говорят: если Хозяина увидишь на болоте — оторопь берет, больно чудной он, не привычный глазам и нервам. Однако еще, сказывают, счастье большое выпадет тому человеку в жизни. Во всем удача будет».

Он подумал, что бы еще такое написать, но после Хозяина все читалось бы неинтересно. Завхоз еще раз попросил принять участие в судьбе Алейского болота, подписался и собрал листочки. «Поглядим! Еще какой толк будет! — мысленно поспорил он с женой. — Раньше-то я, дурак, то в район писал, то в область. А в Москве долго чухаться не станут. Враз порядок наведут… Эх, еще бы приписать, чтобы Богомолова наказали. Огрели бы как следует и вытурили из директоров как вредителя родной природы».

Потом он еще вспомнил, что забыл рассказать про карьер на окраине болота, в котором добывали торф. Ямищу вырыли — деревня влезет. Когда всю деловую и неделовую древесину выбрали в округе, Богомолов, чтобы продержать леспромхоз, еще года два добывал торф и возил его на паузках куда-то в колхоз на удобрение. Карьер потом залило водой — густой, вонючей, Богомолов утопил там бульдозер и отстал, наконец, от болота. А яма-то — вот она, стоит, и теперь Алейское болото хоть и похоже еще на человеческий глаз, но в уголке этого глаза будто слеза накопилась и вот-вот упадет…