Я-то ладно, — жалобно всхлипнула Катерина. — Я плачу — мне отца нашего жалко… А ты чего скуксилась-то? Тебе ли нынче слезы лить?

Ирина обняла мать, уткнулась лицом в ее обвисшее плечо.

— А я — от счастья, мам… Мне сейчас так хорошо — кто бы только знал!..

— От счастья веселятся, — не согласилась Катерина. — Я за твоего отца выходила — ног под собой не чуяла…

— Я тоже не чую… Бежать хочется, — проговорила Ирина. — Вот вернется Кулешов — в загс поедем…

— Может, погодите еще, а? — с надеждой спросила мать. — Пускай с болотом все уладится… Отец-то как примет?

— Ни минуты ждать не будем, — отрезала дочь. — Я уже все решила.

И вдруг снова заплакала, только беззвучно, как плачут измученные горем или совсем не умеющие плакать женщины. Глядя на нее, зашваркала носом и Катерина.

В это время к аникеевскому двору подкатила залепленная грязью машина на гусеничном ходу.

— Чем бы вашему горю помочь? — спросил человек в скрипучем кожане и облокотился на калитку. — Обидел кто или несчастье какое?

— Да всплакнулось маленько, — утирая лицо фартуком, проронила Катерина и насторожилась. Машины-то ишь как зачастили…

— Хозяин дома? — спросил приезжай. — Никита Иванович Аникеев?

— А-а, — отмахнулась старушка. — Хоть бы ночевать пришел — и то ладно…

— У меня к Никите Ивановичу дело важное, — сообщил человек в кожане. — Издалека к нему еду…

— Не из Москвы ли часом? — ахнула Катерина и засуетилась. — В избу-то проходите, не стесняйтесь. Что же мы через калитку-то говорим?

— Из Москвы, — подтвердил приезжий. — Специально к Никите Ивановичу.

— Батюшки! — всплеснула Катерина руками. — Недавно письмо, а теперь и человек… Вот обрадуется-то!

— Я схожу за отцом, — неожиданно вызвалась Ирина. — Прогуляюсь…

Через несколько минут она была уже в сапогах, брезентовой куртешке и с этюдником на плече.

— Можно съездить на вездеходе, — предложил гость. — Домчу, куда прикажете.

— Нет-нет, — запротестовала Ирина. — Я одна.

Она хлопнула калиткой и чуть ли не бегом устремилась по дороге к болоту. Катерина посмотрела ей вслед и радостно улыбнулась, набожно перекрестив дочерин путь. Хоть и разъездная работа у этого Кулешова-начальника, но человек он самостоятельный, на ногах стоит и за шапку не держится…

Проводив гостя в избу, Катерина с легким сердцем принялась ставить квашню. Со слезами-то на глазах и тесто не поднимется, и хлеб горький выходит.

А Ирина сразу же за Алейкой сбавила шаг и побрела, загребая дорожную пыль отяжелевшими сапогами. Этюдник оттягивал плечо, хоть и был снаряжен легкими, светлыми и тонкими кистями, а его ремень, будто верига, тер и резал кожу. Кто-то же придумал, что у людей, видевших самого Хозяина, будет легкая жизнь и везение во всех делах! Видно, обманщиком был тот человек, либо всем людям добра хотел — поди, узнай теперь. Лучше бы уж вовсе не знаться с болотным чудищем… Но коли выпало «счастье» повидаться с ним, тут уж никуда не денешься, — размышляла Ирина, переставляя тяжелые ноги, — сама захотела, сама напросилась…

Губы запеклись от жары и пыли, горело и саднило лицо. Ну, хоть бы ветерок потянул, хоть бы лист колыхнулся!.. Только подумала так Ирина, как вдруг опахнуло прохладой, овеяло свежестью, да только не из лесной тени, а откуда-то с неба. Зашелестели деревья, приникла к земле придорожная трава. Подняла Ирина голову — журавли в небе! Четыре крыла крепких, и ветер от них упругий, другие четыре — ломких, и ветер от тех крыльев ломкий, даже земли не достает… Птицы сделали круг и потянули куда-то за близкий горизонт. Боясь сморгнуть увиденное, Ирина закрепила на этюднике холст и взяла кисть…

Мазки ложились трудно, руку тянуло к земле. Иногда ей начинало казаться, что рука отсыхает — вот и кровь отхлынула, и одеревеневшие пальцы не держат кисть, но происходило чудо: измученная рука безошибочно накладывала мазки и выводила точную линию. Ей долго не удавалось изобразить ветер и подъемную силу крыльев. Мешало знойное марево, в котором и птице лететь трудно. Чтобы оторваться от земли, нужен был холодный, свежий воздух, но не настолько, чтобы леденил крылья.

Ирина не заметила, как из-за поворота выехал автомобиль Кулешова и приткнулся у обочины, обдав художницу густой серой пылью. Сам Кулешов неторопливо выбрался из кабины и сел на передний бампер.

— А где же натура? — деловито спросил он и осмотрелся.

Горячий воздух прижимал птиц к земле, делая их беспомощными и плоскими, как детская аппликация. Ирина пыталась поднять их на стремительной и пенистой волне нарисованного воздуха, однако журавли тонули в этом потоке, норовя разбиться о землю. И тогда, отчаявшись, она взмахнула руками и поднялась в небо. Сначала не высоко, до вершин деревьев, но от следующего взмаха невидимая сила подбросила ее чуть ли не под облака. А там, внизу, по пыльной дороге широкими шагами бежал Кулешов и, воздев руки, то ли умолял, то ли спрашивал о чем-то. Ирина плавно описала круг и неожиданно поняла, что такое подъемная сила. Она заключалась не в крыльях и потоках воздуха, а в самой птице. Отяжелевший на земле страус никогда не поднимется в небо, у курицы едва-едва хватит сил перелететь заплот…

— Вернись на землю, Сезан! — окликнул Кулешов.

Крылья птиц коснулись наконец тверди холодного воздуха и обрели крепость. Журавли взметнулись в небо, Ирина оказалась на земле.

Кулешов приобнял ее и вынул из руки горсть кистей. Брезентовый кожушок, перепачканный краской (в запале вытирала кисти), прилип к его парадному костюму, но Кулешов этого не заметил.

— Ну что, Рерих, поедем? — спросил он.

— Куда?

— Дорога теперь одна — в загс, — рассмеялся Кулешов. — Я уже был там, договорился… Нам не по семнадцать, что нас месяц испытывать? Верно же?

— Да-да… — проронила она. — Зачем испытывать судьбу?

— Тогда — вперед! Слышишь, Ира, — он снова засмеялся. — Женщина в загсе меня уморила. Вези, говорит, свою невесту скорее, а то пока ездишь туда-сюда — она передумает или другого найдет. Нынче, говорит, время такое… Но я-то понял! У них в загсе, видно, план горит…

— Я передумала, — сказала Ирина и, заметив, что испачкала Кулешову пиджак, торопливо достала флакон со скипидаром и принялась оттирать краску.

— Что — передумала? — не понял Кулешов.

— Ехать в загс, и вообще…

— Долго ты думала?

— Ас первого дня, как познакомились, — сказала Ирина. — Помнишь, когда ты встретил меня на болоте? Вот с тех пор я думала — пойти, не пойти?.. С утра мне хочется замуж, а к вечеру — нет. Скучно это — замуж… Одной мне лучше.

Кулешов заложил руки за спину, прошел перед Ириной взад-вперед. В это время из-за леса вновь вывернулись журавли, покачались над головами нестройным клином и уплыли в сторону болота.

— Вот что, Ирина, — отрывисто произнес Кулешов. — Я давно хочу спросить: откуда в тебе эти… ну… интеллигентские штучки? Утром хочу, вечером — не хочу? У тебя здоровый крестьянский корень! Отец у тебя — дитя природы!.. Кончай эти инфантильные ужимки! Я понимаю, ты человек творческий, но прежде всего ты — женщина.

— Да, я совсем недавно почувствовала себя женщиной, — улыбнулась она. — Вернее, даже бабой. Простой бабой, без всяких ужимок, с крепким, крестьянским корнем.

— В таком случае я тебя не понимаю. — Кулешов грохнул кулаком по капоту машины. — Совсем не понимаю!

— Потому что не любишь. Тебе на болоте одиноко было, а тут, тут я подвернулась…

— Люблю… Я тебе уже говорил… У меня никогда дело до загса не доходило… А тут я сам…

— Какие жертвы во имя любви! — рассмеялась Ирина и, отвернувшись, добавила: — Жертвы… А ты можешь еще что-нибудь сделать, кроме загса? Или нынешним мужчинам от любви ничего больше в голову не приходит?

— Ты мне скажи что — я все сделаю! — ухватился Кулешов. — Если хочешь, уйду даже с этого проклятого болота.

— Зачем же? Оставайся, — проронила Ирина. — Ты слыхал, в Алейке года два назад была одна история… Жила тут парочка — Валентин и Валентина.

— Слыхал… Провинциальный анекдот.

— Да, но у них была любовь. Представляешь, он облил ее ацетоном и поджег. А потом нес на руках и целовал… Вот ты бы так смог? Ну, облить меня соляркой, сделать из меня факел?..

— Все это какая-то патология, — отмахнулся Кулешов.

— Патология, — согласилась Ирина. — Но в ней что-то есть. По крайней мере, страсть.

— А если у нас будет ребенок? — спросил он и притянул Ирину к себе.

— Боже мой! — засмеялась Ирина. — Неужели от тебя можно забеременеть и родить ребенка?

— Что ты хочешь сказать?..

— Прощай, — сказала Ирина и взвалила этюдник на плечо. — Живи спокойно, с чистой совестью.

— Не понимаю, что случилось? — забормотал Кулешов, хватая ее за руки и заслоняя путь. — Что ты делаешь, опомнись?!

И опять над их головами прошелестели упругие крылья: молодые журавли теперь не выбивались из строя, и лишь от напряжения и усердия по-детски раскрывали клювы…

— Скажи, что ты хочешь? — не отступал Кулешов. — Я все сделаю!

— Замуж, — сказала Ирина. — Нормальное желание каждой женщины. Иначе скоро вымрем.

Кулешов простонал и со всей силы пнул автомобильный баллон. Затем снова сел на бампер и опустил голову. Он тоже хотел жениться. Возраст поджимал, подкатывало чувство одиночества, угнетала неустроенность жизни, однако он не верил, что люди могут вымереть. Люди на земле, знал он, размножаются в любых условиях и с невероятной быстротой.

Рано в этом году журавли бросили свои гнезда, ох рано! Спугнули, значит, их тракторами, потревожили. Будет теперь журавлиная семья скитаться по болоту, как бездомная. Птенцы-то не подросли как следует, не окрепли. Не будет спасенья от камышовых котов, передавят поодиночке. А когда еще журавлята на крыло поднимутся?.. В других, дальних гнездах, может, еще и живут, все таки не так шум да гром тракторный слышно. Проверить бы сходить…

Запоздал Никита Иваныч со своим письмом! И трактора не смог остановить. Не хватило чего-то, смелости, что ли. Сразил его Кулешов: болото государственное, дело государственное, а ты — самозванец!.. Под гусеницы надо было лечь. И Пухова положить… А Пухов-то говорит, Сталинград защищал, с танками дрался!.. Ищи теперь журавлей по болоту. Пропадут начисто. Это же не галки, не утки, чтобы по десятку птенцов выводить. Сколько видел Никита Иваныч — больше пары ребятишек черные журавли не заводят. Интеллигентная птица, с большой семьей возиться не желает, да и с великой оравой нынче на Алейском болоте не проживешь.

Размышляя так, Никита Иваныч подъезжал к Алейке. Возле крайней разрушенной избы он хотел объехать лыву и в потемках налетел на кусок колючей проволоки. Обе шины зашипели, выпуская воздух, и велосипед застучал ободами. Одна большая беда, как наседка цыплят, вела за собой выводок победков. Никита Иваныч равнодушно соскочил на землю и покатил велосипед за руль. На куче бревен и прочего хламья он заметил одинокую фигуру, неподвижную и по-стариковски сгорбленную. Никита Иваныч любил отдыхать на этих бревнах, когда возвращался с болота. Посидит, обдумает все мысли, что приходили за день, и только потом заходит в Алейку. На сей раз останавливаться не хотелось. Он решил, что место занято Пуховым — кто еще может шарахаться потемну? — да и мыслей за день было столько, что до утра все не передумать. Но приглядевшись, он узнал Ирину. «Тоже вот, ушла из гнезда и бродит неприкаянная…» — пожалел Никита Иваныч, однако тут же вспомнил, что Кулешов собирался ехать с ней в загс.

— Свадьба-то где будет, здесь или в городе? — усаживаясь рядом, спросил Никита Иваныч и вздохнул. — Где этот-то, твой?..

Ирина распрямила спину, прижалась к отцовскому боку.

— Никакой свадьбы не будет…

— Вот как?.. У родителей позволения не спрашивают, свадеб не играют. Сбежались, как звери на тропе, и живут… А ведь и у зверей-то праздник бывает… Да черт с вами, расписались, теперь живите как хотите… Только обидно мне…

— Не обижайся, папа, мы не расписывались, — сказала Ирина и посмотрела отцу в глаза. — Зачем тебе такой зять?

— Вы что же, — начал старик, но дочь перебила:

— Да, я не пойду замуж. Так что успокойся. Ты, папа, лучше всех должен меня понять.

Ирина ласково обняла отца и потрогала вмятину на виске, оставленную японским осколком. Никита Иваныч отодвинулся и насупился.

— Как это — не пойду? Как не пойду, когда уже про вас с этим… такое говорят?.. Теперь хочешь не хочешь, одна дорога… Мне что? Не обидно про свою дочь такое слушать?

— Какое? — насторожилась Ирина — Кто говорит?

— Есть один… гад! — Никита Иваныч сердито дернул головой. — Твоего кавалера приятель. Так в глаза и ляпнул!

— Колесов, — определила Ирина. — Больше некому… Пусть говорит. Без разговоров тут не обойдется….

— Во-во! — подхватил старик. — Тебе-то — пусть. Ты поживешь здесь два месяца и уедешь. В городе про эти разговоры не узнают. А нам с матерью в Алейке жить. И слушать! Ты подумала-нет?.. Вот, скажут, дочка-художница дает жару!.. В первую очередь нам позор! Оттого, дескать, и замуж ее не берут!

— Колесову рот не заткнешь, пусть болтает, — вздохнула Ирина. — Я еще с ним разберусь.

— Это как же… это почему?.. — вдруг растерялся старик. — Выходит, он правду болтает?!

— Не волнуйся, папа, — она погладила его руку — Я не маленькая, не девочка. Мне тридцать два, не забывай. Сама во всем разберусь. Хочешь, я тебе что-то покажу?

Ирина торопливо открыла этюдник и выставила перед отцом холст на подрамнике. В клочке синего, и отчего-то холодного неба с облаками летели журавли. Два взрослых черныша и два подлетыша с ломкими, неуверенными крыльями и болтающимися ногами. Один птенец падал, заваливаясь на бок и косо уходя к земле, но его подхватывал крылом отец и тянул, тянул вверх, в небо, сердито крича при этом. Другой же летел, потряхивая крыльями, и от радости, что у него получается, раскрывал широкий по-детски клюв.

Это еще был набросок — хаос как попало наляпанных мазков, непрорисованных линий, однако Никита Иваныч увидел все сразу. Увидел и не поверил.

— Не должны же летать! Они ж хлопунцы еще! А тут у тебя — летать учат! Им дай бог через месяц на крыло встать.

— Летают, — просто сказала Ирина. — Своими глазами видела.

— Вот чудо-то! — изумился старик. — Я думал — мне померещилось. Я тоже видел… Как же так? У них ведь перья в крыльях как следует не отросли? На чем они в воздухе-то держатся?

Никита Иваныч вынул кисет, закурил, не отрывая взгляда от картины.

— Летать хотят, поэтому и держатся, — проговорила Ирина.

— Ишь, как тебе нынче везет, — порадовался он за дочь. — То Хозяина увидала, то черныши при тебе хлопунцами полетели…

— Везет, — согласилась Ирина и убрала холст. — Все лето удачи преследуют. Куда я — туда и удача. Не отвяжешься.

— Ты будто не рада. Вон сколько хороших картин нарисовала! В город привезешь — все ахнут!

— Толку-то что, — усмехнулась дочь. — Это все — этюды, наброски. Грош им цена… Так вся жизнь и идет, наброски какие-то…

— Ничего, — бодрясь, успокоил старик. — Молодая еще, нарисуешь большую картину. Это у меня жизнь как попало прошла. Думал, на старости лет покой будет, да где там!.. Бумагу из Москвы прислали, а что с этой бумаги? Все как есть и осталось… А ты вот еще замуж выйдешь, ребятишек нарожаешь!.. Как человек для семейной жизни Кулешов-то, видно, неплохой будет. Работать умеет, не пьет…

— Ты что же, сватаешь меня? — улыбнулась Ирина. — Помнится, терпеть его не мог.

— Ну мало ли что… — отчего-то рассердился Никита Иваныч. — Терпеть не мог… И сейчас не могу, да куда денешься?.. Я же разрываюсь пополам между вами. Его ненавижу, а тебя жалко. Вот когда у самой дети будут, поймешь, как мне тяжело было… Я все думал, вы за благословленьем придете, а вы… Ладно, я все равно согласный. Живите…

— Не хочу, — глухо сказала Ирина.

— Как так — не хочу? — возмутился Никита Иваныч. — Это когда я даже согласился, а ты — не хочу?! Ты что такое выкомариваешь?!

— Папа, ты не кричи, ты послушай, — Ирина обняла отца. — Я объясню сейчас… Вот я живу одна, в своем болоте, у меня есть своя среда обитания, как у Хозяина. А придет он — и все это разрушится. Я не хочу. Не только Кулешова, а вообще никого. Думаешь, я замуж не могла выйти? Господи, чего бы доброго… У меня и одной все есть, я все могу сама. Зачем мне муж?

— Как это — зачем? — недоумевал Никита Иваныч и злился. — Так всегда люди жили. А как еще?… Даже вон птицы, и те парами живут! А люди?.. Что за выкрутасы такие? Ну, девки нынче! Раньше с малолетства только об этом и дума была, в шестнадцать лет выскакивали, а теперь что?… Я из-за этого Кулешова, можно сказать, себя растоптал — согласился. Что мне теперь думать?

— Я, папа, от Кулешова единственного хочу: родить, — тихо и уверенно произнесла Ирина. — И больше он мне на дух не нужен. Да, родить, обыкновенно, как все бабы рожают. Если бы могла без него, обошлась бы. Но тут бабе никуда не деться…

— Ошалела ты, Ирка?! Или надо мной измываешься? — подскочил Никита Иваныч. — Стыд-то у тебя есть-нету? Совесть где твоя перед народом? Или вы в городе с ума все посходили?

— Не шуми, папа, — попыталась угомонить она. — Тебя дома человек какой-то ждет. Приехал и ждет. Между прочим, из Москвы…

— Ничего себе, ндравы! — не слушая ее, возмущался Никита Иваныч. — Суразят надумали таскать! Безотцовщину плодить!.. Лучше уж живи вековухой, чем позор такой!

— Я не хочу вековухой! — отрезала дочь звенящим голосом. — В конце концов я женщина и должна рожать!

— Вон отсюда! — взревел Никита Иваныч. — Уезжай к чертовой матери, чтоб глаза мои не видали! И это — дочь называется?!

Он бессильно опустился на бревно, шаря вокруг себя руками в поисках кисета. Ирина медленно вышла на дорогу и пошла, загребая сапогами густую дорожную пыль. На забытом ею холсте журавли поднимали в небо птенцов, почти не оперившихся, пугливых и слабых. Один птенец падал и, наверное, кричал от страха, но отец подставлял ему свои крылья и тянул, тянул в небо…

Никита Иваныч несколько минут смотрел на картину, затем уронил голову и заплакал.