4
Оторвавшись от погони, Головин спешился, разнуздал коня и только сейчас рассмотрел его — серый красавец в яблоках! Если рассудить, то лошадка-то трофейная, в бою, голыми руками взята, однако же хлопнул по крупу:
— Ступай домой!
И сам побрел на постоялый двор, теперь ужасаясь своему безрассудству. Должно быть, хмель от рома гешпанского так голову затуманил и такую волну в мыслях поднял, что опрокинулось на ней суденышко разума. Это как же он мог сердца не скрепить, слова своего не сдержать, страстей и чувств пьяных не усмирить, что на воровство покусился? Ругая так себя, он уже под утро пришел в особнячок на постоялом, думал прошмыгнуть тихо в свои покои, однако граф не спал, но, хитрый, так ни о чем расспрашивать не стал и, верно, лишь отметил, когда капитан заявился и в каком виде.
От досады Ивашка завалился на кровать и проспал до обеда, а когда встал, квасу попил и в зеркало заглянул, приходит к нему генерал-фельдцейхмейстер и будто между прочим говорит, мол, ночью нападение было на усадьбу Тюфякиных, Варвару пытались выкрасть, да только вор перепутал и чуть старую княгиню не уволок — едва отбили, А самого не поймали, ловкий оказался, разбойник, от стражи бежал, и когда лихой молодой князь Тюфякин, известный в Москве волчатник, с одним кнутом ходивший на зверя, вскочил в седло и догнать пытался, сшиб его с коня и ускакал. Лишь тулупчик оставил возле изгороди.
Граф говорит, а сам смотрит пытливо, дескать, ну, сам скажешь, где ночью блудил, или вывести тебя на чистую воду? Капитан промолчал, и тогда Брюс заявил:
— Василий Романович опасается, в другую ночь умыкнут невесту. Слишком уж красен товар. А посему просит нас заехать в его хоромы и самим караул нести.
Ивашка набрался храбрости и вид сделал безразличный:
— Коль надо — будем нести.
Сам же не в силах был унять мысль скачущую: ведь если на глаза княгине показаться, узнать может! По одежде-то вряд ли — все камзолы одинакового кроя, а цвета сукна она, старая, в сумраке не разглядела, впрочем как и бритого лица, кое мельком уже видела на смотринах, но вот по голосу!..
— Добро, тогда в сей же час и поедем, — решил граф. — Санки заложены.
Вышли они на улицу, стали садиться в крытый возок, он и спрашивает то, о чем бы ранее никогда не спросил:
— Где же твой тулупчик, Иван Арсентьевич? — Генерал-фельдцейхмейстер по достоинству своему ехал в медвежьей полости. — Мороз ныне, околеешь,
— На конюшне вчера забыл, — будто бы спохватился капитан.
Пошел на конюшню, там выбрал похожий ямщицкий тулуп, заплатил конюху аж два рубля серебром, когда тому тулупу красная цена — полтина, возвращается как ни в чем не бывало, садится в санки — и поехали. Брюс глядит на него уже с неким недоумением, словно сказать хочет, де-мол, ну ловок ты, вывернулся и тут. Однако напрямую ничего не говорит, а будто заботится о нем по-отечески.
— Как же тебя угораздило? — на посеченное крупитчатым, льдистым снегом чело указывает. — Словно шрапнелью.
— Вчера на радостях рому в таверне испил, — лениво отозвался Ивашка. — Как падал, и не помню. Должно, об дорогу — скользко. От рому сего ох уж дурной хмель!..
— На каких радостях-то испил?
— Невесту югагиру высватали!
Граф от возмущения чуть из полости не выскочил.
— Всяческой лжи я послушал! Но чтоб эдакую?!. Как ты смеешь мне врать, капитан?! Отвечай: ты был ночью у Тюфякиных?
— На что мне туда ночью-то ходить? — будто бы недоуменно спросил Ивашка. — Высватали, и дело с концом…
— Неужто я не видел, как ты на Варвару смотрел?
— Смотрел, раз Тренка поручил, раз сказал, я глядеть вместо него должен…
— О боже! — воскликнул Брюс. — Хоть бы глазом моргнул!.. Ты где сей науке выучился?
— В Европе все науки постигал.
Граф слов более не нашел, а отвернулся и стал смотреть в слюдяное окошко, борясь со своим возмущением. Наконец сказал:
— Возникло у меня великое сомнение… Годен ли ты исполнить государево посмертное завещание?
— А ты уволь меня, Яков Вилимович, — искренне попросил Головин. — Я ведь на службу не напрашивался. Возьми подручного своего, Данилу Лефорта, а меня отпусти в Петербург. Скоро лед на Неве тронется, а там у меня фрегат сорокапушечный…
— Уволю! — в сердцах бросил граф. — И Лефорта возьму! Ступай куда-нито!
Ивашка тулупчик скинул, дверцу возка открыл.
— Не поминай лихом, Яков Вилимович! — И выпрыгнул на ходу.
Тот же обескураженно пометался от окошка к окошку, велел кучеру остановить санки и вышел на улицу. Капитан идет себе, по сторонам смотрит, на яркое солнце щурится и Брюса словно не замечает.
— Не сердись, Иван Арсентьевич, — пошел на попятную граф. — Сгоряча я, садись, к Тюфякиным поедем.
— Ты свое слово сказал, — обронил Головин и норовит мимо пройти. — Я исполнил. И какой с меня спрос?
— Да ведь есть над нами иное слово — государево. А поелику мы обязаны ему и повинны перед памятью, что наши с тобой слова и страсти?
Капитан шаг замедлил, потом и вовсе остановился: знал Брюс, чем взять любимчика Петра Алексеевича…
Сел Иван в санки, но тулупчика не надел.
— Дед мой служил престолу русскому, — задумчиво проговорил граф, забираясь в полость. — Отец и вовсе за него голову сложил… Вот и я с молодых лет при российском императоре. На ваши звезды в телескоп смотрел, тайные магические обряды изучал, гадание, ворожбу, чародейство. Сколько отреченных книг прочел! А ни царей, ни народа до сей поры понять не могу. Когда они правду говорят, а когда лгут, играя… Я ведь убежден был: ты к Тюфякиным проник и ты хотел Варвару похитить. Все на это указывало! Как мне князь Василий Романович поведал о ночном разбойнике, сразу про тебя подумал… А это не ты, теперь-то я уверен.
— Худо, — обронил Ивашка.
— Что худо?
— То, что уверен. Я в хоромы к Тюфякиным залез и Варвару хотел выкрасть. В чем и признаюсь…
— Ну, полно шутки шутить, Иван Арсентьевич…
— Хочешь, расскажу, как все было? — спросил Ивашка. — Кто какие слова говорил, как погоню за мной учинили… Конь-то, на котором я ускакал, серый, в яблоках… вернулся домой? Не то подумают — конокрад…
Граф отшатнулся, головою потряс и выдавил на шотландском:
— Дьявол…
— Ты, Яков Вилимович, не сомневайся, — заверил его капитан, — все, что государь велел, я исполню, невзирая ни на что. Варвару к жениху доставлю, тайные замыслы югаги-ров выведаю, престол от посягательств огражу, коли потребуется. Только отныне говори со мной открыто, без задних мыслей. Почую, скрываешь от меня что-то, и я свои истинные замыслы скрою — вовек не догадаешься.
— Видит Бог, всегда открыт перед тобой, Иван Арсентьевич! — Брюс внезапно засуетился. — Если что и не сказал, так по забывчивости!
— Неужто запамятовал, как орден Александра Невского из рук государыни получил?
— Сие я помню…
— Почто же утаил?
— От стыда…
— Добро. А молву о золотых россыпях на Индигирке скрыл тоже от стыда?
— Каюсь! Не хотел, чтоб ты по молодости лет отвлекся на пустое…
— А признался я в содеянном, чтоб от тебя услышать правду. Теперь скажи мне, Яков Вилимович, каков твой интерес во всем этом предприятии?
— Мой?..
— Твой. Ведь столько денег уже потратил, и еще предстоит… Скажи по-русски, руку на сердце положа.
Генерал-фельдцейхмейстер посмурнел, набеленное лицо схватилось легкой серостью, как море, когда набегут темные тучи.
— Интерес? — тянул он время и размышлял.
— Только не говори, мол, во имя чести престола. И Брюс решился.
— Я сказывал тебе, у югагиров есть календарь, вещая книга. Покойный император Петр Алексеевич велел добыть его…
— Да ведь нет ныне государя!
— Его-то нет, да есть мое ученое любопытство, — признался граф. — Мне надобно заполучить сей Колодар. Я сговорился с Тренкой. Коль югагиры не замышляют смуты, а только хотят женить своего князя, то в обмен на невесту ты получишь книгу. И мне доставишь. А еще письму чувонскому выучишься, чтоб потом и меня выучить. Я в долгу не останусь, Иван Арсентьевич. Как только ты тронешься в дорогу, на верфях заложу корабль, самый лучший. Построят, покуда ты ходишь на Индигирку…
— Неужто календарь стоит так дорого?
— Не календарь, а знания о грядущем. Они бесценны, Иван Арсентьевич.
— Да это скучно — знать, что сотворится…
— Покуда молод и полон азарта, и впрямь скучно. — Брюс воспрял, однако все еще глядел с опаской, — Ибо жизнь еще весела и радостна. Но в пору зрелости сие есть источник научного вдохновения.
— И власти неизбывной, — будто между прочим обронил Ивашка, глядя за окошко.
Граф уставился на него пронизывающим и холодным взором.
— Ум проницательный и безрассудство, — проговорил он с болью. — Как сие уживается в одном человеке? Вот и покойный Петр Алексеевич был того же нрава… Ну да что там рядить? Источник вдохновения и власти, верно заметил. Ежели все сложится благополучно, тебе первому доведется раскрыть сей календарь югагирский. Ты ведь не удержишься, чтоб не заглянуть в вещую книгу?
— Не знаю, — признался Головин. — Появится охота — загляну, а нет, так и смотреть не стану… А ты, Яков Вилимович, и впрямь заложишь корабль?
— Только скажи, каков он быть должен!
— Для кругосветного важен ход, остойчивость, ну и оснастка… Более подходит трехмачтовая каравелла. Я в Петербурге уж чертежи припас…
— Так что же, по рукам? — окончательно воспрял граф. — Ты добудешь мне календарь, а я тебе корабль построю ко дню возвращения.
Капитан представил себе только что спущенную на воду каравеллу, однако безудержного счастья не испытал. Ударили по рукам: хоть такая отрада будет у него заместо Варвары…
В хоромах Тюфякиных все еще царил переполох, и сам князь был возмущен и гневен.
— Антихристовы дети! — восклицал он. — Се они чинят мне преграды! Узрели, почуяли снизошедшую благодать и вздумали расстроить свадьбу! Не бывать их воле, покуда держимся древлего благочестия, а Пресвятая Богородица держит над нами покров свой!
Пребывание в доме графа, сподвижника «антихристова сына», коим Тюфякин считал Петра Алексеевича, и даже иноверца, по разумению князя должно было остановить супостата. То есть, дабы защититься от сатаны, Василий Романович пустил в хоромы его слугу — обожженный расколом разум уже не повиновался князю. Головин осматривал следы своего ночного набега, кои указывал хозяин, а сам непроизвольно глядел по сторонам в надежде лицезреть высватанную невесту. Варвары же не было ни в хоромах, ни во дворе — как потом выяснилось, заперли ее в светелке и стражу с ружьями выставили.
Так следовало продержаться еще два дня, ибо невеста, выдаваемая в далекую иноземную сторону, по обычаю должна была проститься со всей родней, как прощались перед кончиной. Княжну, по сути, оплакивали, и оттого в доме обстановка напоминала скорее похоронную, нежели предсвадебную.
И в то же время родители готовили приданое и дары жениху: князь подбирал и складывал в дорожную суму требные книги и иконы, самолично засыпал порох в бочонки, рубил свинец, подбирал из старых запасов ружья, пистоли, ножи, колычи в дорогих оправах и даже харалужную сирийскую саблю пожертвовал будущему зятю. Бородавчатая же княгиня, быстро отошедшая от испуга, перебирала в сундуках ткани, шали и прочие женские драгоценности, чтобы дать сверх того, что уже положено невесте, — в Сибири, говорили бывалые люди, каждый клок холстины ценится. Они укладывали все во вьючные сундуки, закрывали их, но потом вновь отворяли, перебирали добро и что-то снова добавляли — пороху, икон, камки, серебра, парчи, шелка либо холстяных узорчатых полотенец. Если б прощание продлилось еще неделю, то родители наверняка сложили б в приданое скарб всего старого боярского дома.
Капитан так и не позрел на Варвару, покуда не настал час отъезда, когда уже нанятые подводы были загружены и санки Брюса запряжены. Невесту вывели под руки, укрытую покровом от чужого глаза, посадили в медвежью полость. А следом за нею — служанку Пелагею, девицу лет двадцати, заплаканную, красноносую, с малым узелком на руке.
— Отдашь замуж за доброго человека, — велел князь Головину. — Девка славная, работящая — в руках все горит. И воспитанная добро, ибо с малых лет в хоромах моих пребывает.
Граф, вооруженный заряженными пистолями, сел с ними в возок, а Ивашке подвели коня — того самого, серого в яблоках, на котором уходил от погони. Он вскочил в седло, поклонился тюфякинским домочадцам, взмахнул рукой, и обоз, сопровождаемый конной стражей князя, наконец-то тронулся в дорогу.
Все Тюфякины, пожалуй душ сорок с детьми и женщинами, еще долго шли следом, плакали, махали руками и платочками, а сам простоволосый старый князь размашисто накладывал крестные знамения…
Зимний путь становился хлябистым, снег на солнце стремительно плавился, лужи ночами замерзали, образуя раскаты, опасные для саней. Кони шли тяжело, однако Головин поторапливал возниц, дабы нагнать зиму в землях под Вологдой, кои прозывались Воротами Полунощи и где ждали их Тренка с товарищами да люди Брюса с обозом. Однако весна наступала скорее, ибо останавливались на ночные кормежки лошадей, и хотя рядились под купцов и ехали, не выказываясь, кто и куда, молва бежала впереди. На переяславской заставе караульные обоз досматривать не стали, однако подорожную спросили, а капитан по уговору с графом не хотел раньше времени показывать грамоту Петра Алексеевича, потому дал пять рублев серебром за пропуск на вологодскую дорогу. А уж на ярославской их ждали, и караульный офицер велел развязывать поклажу и всем, кто с обозом, представиться, тем самым давая понять, что откуп здесь будет поболее и что он имеет полномочия дознаться, чей это обоз, кто с ним идет и куда направляется.
Головин думал уж достать свою подорожную, но тут граф из санок вышел и подманил к себе караульного. Сказал ему всего-то несколько слов, а офицер руку к треуголке — прошу! — и самолично заставу поднял.
Ивашка потом нагнал, на ходу из седла перескочил в возок, однако же на Варвару даже не взглянул.
— Напрасно ты назвался, Яков Вилимович, — заметил он. — Пойдет слава гулять… Брюс был в ярости:
— На заставах взятки берут! За пять рублев не только разбойников — супостата пропустят, да еще и дорогу покажут! Не дело бы наше, в сей же час разжаловал в солдаты, а то и вовсе в кандалы и на каторгу!.. Эх, не быть более порядку, как при Петре Алексеевиче!
Капитан в сторону чужой невесты не смотрел, но почуял, как ей все в диковинку — далее Москвы не была и дома-то взаперти чаще сидела. К окошку слюдяному отвернулась и, наверное, глядит сквозь белое покрывало — ткань шелковая, индийская, так через нее изнутри все видно, а снаружи глядеть — все, что под нею сокрыто, лишь очертания едва просматриваются: Ивашка сам испытал и подивился столь редкому искусству.
Служанка же в первый день белугою поревела — слух был, от жениха оторвали и везут невесть куда, — однако же потом вытерла слезы, встряхнулась, словно курочка, прихорошилась, повеселела. И стала заводить своей госпоже долгие, старинные песни, коих знала в изрядном количестве, — граф тоже слушал и не препятствовал.
— Нам бы до Вологды добраться, — вдруг отчего-то затосковал он. — Атам Тренка все препоны обойдет, коли чинить станут. Только бы ко времени поспел…
На заставе в Вологде взяток не брали, возможно потому, что обоз встречал нарочный двора ее величества императрицы Екатерины — так и представился. И сразу же пакет генерал-фельдцейхмейстеру, и хоть стоит «смирно» перед ним, однако глаза надменно-шалые, дерзкие, как у всех офицеров его разряда, только что вкусивших счастье лицезреть царствующую особу.
Брюс в тот же час сделался вальяжным, брезгливым, равнодушно печати сломал, бумагу развернул, прочитал бегло, сунул за обшлаг камзола — и к своему возку.
— Белено ответ получить! — напомнил о себе нарочный.
— Скажи, с делами управлюсь — приеду, — на ходу проговорил генерал-фельдцейхмейстер. — И поведаю забавную историю…
Однако сам обеспокоился и, блюдя условия договора, показал письмо капитану. Екатерина требовала отчета о тайном предприятии, которое ныне проводили Брюс с Головиным, — куда они направляются, кому высватали девицу Варвару из раскольничьего рода Тюфякиных, бывших не в чести, и что в конечном итоге они замышляют. Государыня велела прибыть ко двору не позже страстной седьмицы и обо всем донести в подробностях.
В письме слышалось обычное бабье скучающее любопытство, но вместе с тем звучала некая тревога и даже обида, что Брюс, беседуя с ней, не сообщил о своей странной роли свата. Де-мол, пристало ли графу и генерал-фельдцейхмейстеру заниматься делом столь непрезентабельным?
— Покуда не поставлю тебя с обозом на путь, в Петербург не поеду, — заверил Брюс капитана. — Пускай ее Мен-шиков развлекает!
В Вологде тоже не было ни метелей, ни морозов, санные дороги становились рыхлыми на ярком солнце и раскатывались до самого окоема вытаявшими конскими яблоками. И тут Тренка, поджидавший обоз возле Прилуцкого монастыря, опять нагадал новый путь.
— Далее водою пойдем, — вдруг заявил он. — Встанем на Сухоне-реке и после ледохода сразу отправимся. А покуда ладьи готовьте, весла, снасти и прочие причиндалы.
Два его товарища, прибежавшие из Архангельска, очень похожие на самого Тренку — долгобородые, стриженные по-старому, кружалом, зрячие, но молчаливые, — лишь одобрительно кивали.
— Постой, я же потратился, коней купил, сани, вьючные седла! — расстроился обескураженный граф. — Что же теперь, лодки покупать?
— Хочешь покупай, хочешь строй, пока время есть. — Югагир был невозмутим. — Чтоб невесту с приданым и дарами везти, одной ладьи довольно. А ты, немец, товару с собою взял, что не только в ладью — в коч* не уложить. Да дюжину стражи. И почто одел их, как немцев? Отчего у них на головах не шапки стрелецкие, а гнезда вороньи?
Товарищи его опять покивали.
В присутствии Тренки об истинном назначении предприятия сего и думать было боязно — угадать мысли мог прозорливец, поэтому Брюс в тот же час попытался отвести любые подозрения.
— Стражу взял оттого, что обычай у нас такой — сопровождать невесту, — начальственным тоном сказал он. — Называется эскорт, поелику она княжеского достоинства и царственного рода. Что касаемо шапок, то сие есть треуголки, им по чину положенные. Но ежели есть потребность, то стражу в кафтаны переоденем. А товару много из интереса торгового. Сие путешествие след окупить, ибо государь император преставился, царство ему небесное, и денег из казны не отпустил.
И кажется, не убедил, поскольку югагир головой покачал:
— Как же ты окупишь, ежели добро свое сам в воду и бросишь? Потопнет оно…
— Отчего же я брошу? — с сердитым изумлением вопросил Брюс.
— Оттого что в огне его не спалить, а даром отдать нельзя.
— Что же ты пророчишь мне, Тренка?
— Не веришь, так и не думай о сем, — как-то легкомысленно отмахнулся от него Тренка и обернулся к Головину: — Ну, а теперь показывай нам невесту Оскола!
Варвара со служанкой прогуливались под монастырской стеной возле странноприимного дома — разминали затекшие от долгого неподвижного сидения ножки и, верно, радовались ведреному теплому деньку, ибо сквозь затаенные слезы, как весна сквозь зиму, пробивался их негромкий и кроткий смех. Ветерок трепал тонкую, скользкую ткань покрова, и, дабы не унесло, невеста держала в руках все его четыре угла. Ведомый товарищами, Тренка приблизился к Девицам, кои тем часом примолкли и выжидательно остановились, протянул корявую руку, однако до невесты даже не дотронулся. И тем паче покрова не поднимал, а минуту, пожалуй, таращился на нее незрячими глазами.
— Баская дева, боярин, — сказал наконец Ивашке, но как-то сдержанно, словно чем-то недоволен остался.
Товарищи его, как всегда, покивали и посмотрели на капитана с уважением.
А Варвара вдруг подняла покров, глянула на югагиров снизу вверх и с неким восхищением — росту они были все под сажень — спрашивает:
— Так вы и есть чувонцы из Беловодья? Слепой Тренка будто бы даже прозрел.
— Мы из племени Юга-Гир, — гордо произнес он, блуждая бельмами и словно рассматривая невесту. — А чувонца-ми прозываемся оттого, что наш народ прежде чтил пророчицу Чуву.
Варвара пробежала взглядом по их лицам.
— Жених мой, Оскол, образом схож ли с вами?
— Мы его сродники! — чуть ли не хором ответили юга-гиры. — И все принадлежим ко княжескому роду Распуты Ветхого,
У нее от подобного ответа еще больше интересу:
— А расскажите мне, каково там жить, в раю земном — Беловодье?
Капитан ощутил себя лишним при сем разговоре, развернулся и пошел, удрученный.
Переночевали они в странноприимном доме при монастыре и наутро посланные Тюфякиным розвальни разгрузили и вспять отправили, в Москву, покуда санный путь стоит, а сами отправились на Сухону-реку, что была в двадцати верстах. Встали на голом ветреном берегу, и югагиры научили, как из жердей да войлока чумы ставить. В середине установили малый чум, для невесты со служанкой, пол застелили мягкой кошмой и лишь земляное пятно оставили в середине — для костра. Вокруг выстроили четыре побольше, для эскорта, чувонского посольства и отдельно — Брюсу с Головиным. Местные люди ходят мимо, дивятся: экие смешные шалаши, и дым над ними курится!
Обжились, прикупили сена, зерна лошадям и стали ждать половодья. А пока Ивашка взял с собой двух офицеров и поехал в Вологду, дабы найти и сторговать судно, что может ходить реками и морями на гребях и под парусами. Пришел в купеческое собрание, мол, коч хочу купить, а ему в ответ, дескать, чужим не продаем и торговать на наших реках никому не позволим. Головин им доказывать давай, что купечеством промышлять не станет, а уйдет Двиной на море или через Вычегду и оттуда волоком на Печору и далее все равно морем, далеко за Уральский камень. Но тут купцы и вовсе испугались, поскольку так далеко не ходили, и заподозрили что-то неладное, хотя и сами не знали, что. И на всякий случай судна ему не продали.
Тогда он отправился к воеводе и без всяческого чинопочитания к нему вломился, застав заделом весьма странным — стоял перед зеркалом со спущенными штанами и что-то рассматривал ниже обвисшего живота. Головин в тот час догадался о причине таковой позы: тесные лосины истирали промежность и в пахах пояшшлисьопрелости, причиняющие при ходьбе невыносимые страдания.
— Добро толченым мелом припудрить, — участливо заметил он. — А на ночь обсыпать толокном.
Захваченный врасплох, воевода торопливо натянул штаны, побагровел и вскричал:
— Отчего без доклада?! Кто таков?
— Уполномоченный его величества государя императора Петра Алексеевича, — представился Ивашка и вяло козырнул: — Капитан третьего ранга Головин.
И предъявил государеву грамоту.
Воевода узнал руку покойного императора, однако же прочесть не мог, поскольку страхом объялся: то ли суеверен был, то ли испугался подозрений в измене, ибо присягнул Екатерине, то ли от великой растерянности — в любом случае, из красного обратился в бледного и потного.
— Чем могу?.. — пролепетал. — Готов исполнить…
Ивашка кратко изложил суть дела, добавив, что они вкупе с генерал-фельдцейхмейстером Брюсом выполняют тайное предсмертное поручение государя, чем еще больше поверг воеводу в боязливое смущение и некое отупение. О Головине он мог и не знать, но имя графа было на слуху многие годы, поэтому, слегка опамятовавшись, воевода обещал немедля оказать содействие в приобретении судна.
Но сам убежал и спрятался так, что никто найти не смог ни в тот же день, ни на следующий — чиновники лишь руками разводили.
Капитан понял, что ничего не добиться, и пошел на причал.
На берегу Вологды-реки разномастных лодок и малых суденышек было в избытке, и уже многие из-под снега откопаны, мужики смолу варят, конопатят и смолят. Однако подходящих посудин всего несколько и никто их не продает — кивают друг на друга, отсылают то на один берег, то на другой. А если кто и соглашается на уговоры, то такую цену называет, что можно трехмачтовый фрегат купить, или настолько гнилую рухлядь предлагает, что и на дрова не годится. И все Ивана спрашивают, кто такой, куда и зачем идти собирается, — слух-то уже прошел, что какие-то подозрительные люди стоят на Сухоне и живут в шалашах из кошмы. Потолкался так капитан среди вологодского народа и даже корыта не купил.
Вернулся на стан, а Тренка говорит:
— В Тотьму пойдем. Там живут люди торговые, по рекам до студеных морей ходят, а посему лодок у них великое множество.
Собрали они чумы, загрузили в сани и по льду прямым ходом отправились в Тотьму. А там и впрямь любое судно можно сторговать, только цену назови и стой на своем — люди, привыкшие широко ходить, понятливые да и податливые. И вопросов лишних не задают, ибо на пути живут и ко всякому народу привыкли. Выбрали они на берегу подходящий плоскодонный коч, восьми саженей длиною, с носом окладистым, высоким — морем можно ходить, но по виду судно хаживало мало, более на берегу стояло. И теперь пора бы уже конопатить и смолить, а вокруг даже снег не откопан.
Нашли хозяина — заболел, оказывается, торговый человек, второй год кровью харкает. Будто где-то на волоке взятку не дал управляющему и донести обещал, а тот подговорил сволочей, они поймали да задом на дорогу посадили. Хоть и хворый, а цену своему кочу знает — шестнадцать коней с санями и сбруями отдали, решил по выздоровлении ямщину гонять, английское скорострельное ружье и еще сорок рублев серебром приплатили. Зато взяли в придачу три паруса запасных, две мачты, дюжину весел, двести сажен канатов, бичевок всяческих и две корабельные «матки» — компасы английской работы.
Проконопатили, просмолили судно, поката заготовили, стали ждать ледохода, а Брюс тем часом вздумал гребцов нанять из местных, тотемских, но Тренка вдруг воспротивился:
— Здешних не бери, — говорит. — Лучше сволочей на Юге-реке возьмем. Там люди верные.
Граф на чертеж глянул, расстояние померял.
— А кто же до Юга грести станет?
— Люди твои. Эвон какие молодцы.
Для сопровождения посольства на Индигирку Брюс подобрал людей опытных, надежных, из своего Артиллерийского приказа: половина из них офицеры, другая — нижние чины. Однако даже капрала посадить на весла будет унижением, ибо каждый из них, кроме охраны невесты, имел всяк свою, но иную задачу, к коей был более приспособлен. Во время пребывания в югагирской землице одни обязаны были высматривать, выслушивать и запоминать все, что касается возможного заговора супротив русского престола и царствующей семьи; другие — добывать сведения о местонахождении золотых россыпей по Индигирке, Лене и Яне, то есть устанавливать, где чувонцы добывают разь; третьи — составлять карты и абрисы югагирских земель, используя инструменты; четвертые — изучать обычаи, нравы и привычки чувонцев, родословное древо их князя Оскола Распуты; по мимо того, вызнать, каким еще богам, кроме Христа, они поклоняются, и выявить места тайных святилищ, коли таковые имеются; и все вместе — заполучив у югагиров календарь, доставить его графу во что бы то ни стало.
Начальником сего отряда был назначен лейтенант Данила Лефорт, с младых ногтей Брюсом вскормленный внучатый племянник старого и ныне покойного Лефорта. Девять лет он верно отслужил при генерал-фельдцейхмейстере офицером, исполнявшим особые и часто щепетильные поручения. Кроме своего основного урока, Данила обязан был тайно приглядывать за своим командором и начальником, у коего был в полном подчинении, — за Ивашкой Головиным, и в случае его отступничества или, хуже того, измены, имел право подвергнуть его аресту и, возглавив посольство, сопроводить невесту, добыть вещую книгу. Сию крайнюю меру Брюс предусмотрел не из-за своей подозрительности и недоверия; слишком велик был замысел сего предприятия — завладеть чувонским календарем, по коему можно изведать будущее.
Об этих тайных уроках своих людей граф не мог сказать Трепке и посему вынужден был послушаться его совета и посадить их за греби, к тому же весел было двенадцать — как раз по числу отряда, И с каждым пришлось побеседовать, дабы избегнуть ропота и обид.
Но едва сей казус был разрешен, как приезжает посыльной от воеводы из Вологды — чуть только не трясется от страха зубы чакают, поскольку доставил пакет от самой императрицы Екатерины, посланный капитану Головину! Ивашка тут же печати сломал, развернул, а там указание — немедля прибыть ко двору ее величества.
А про Брюса не сказано ни слова!
Посоветовались они между собой и решили: ослушаться — только гнев на себя навлечь еще до начала пути на Индигирку, наушники сообщат все были и небылицы, и государыня по недомыслию своему начнет препоны ставить. А лучше исполнить ее волю и заодно узнать молву, что при дворе бродит. Надумали так, но у обоих сомнения остались, не случится ли чего непредвиденного. Больно уж властное послание, без слов ласковых, обыкновенно присущих Марте Скавронской, когда она обращается к любимчикам покойного императора.
Пришли они к Тренке в чум и спрашивают, как лучше поступить. Югагиры же сидят возле костра, молчаливые, отстраненные, глядят в огонь и бороды свои теребят.
— Ступайте, а я нагадаю, чему быть должно, — сказал наконец Тренка.
Проходит день, ночь, капитан с графом уж места себе не находят: ежели ехать в Петербург, то в сей же час, иначе на обратном пути можно угодить в распутицу, когда ни на санях, ни на колесах, да и реки вскроются.
Тут является югагир мрачный и сообщает Головину:
— Не хотел открывать тебе грядущего, да придется. Ибо по воле твоей ныне все и сотворится.
А должно было все сотворяться по воле Брюса, поэтому он обиженно насторожился.
— Говори!
— Гулящая женка, что на престоле сидит, женить тебя вздумала, боярин. И сговорила конюха отдать за тебя его дочь.
— Какого конюха? — Капитан с Брюсом недоуменно переглянулись.
— Имени его не ведаю, но сей холоп ныне самый близкий при ней и всячески ею обласканный. Оба племени беспородного, а величают себя — один «светлейший князь», другая и вовсе «царица»…
— Меншиков?!.
— Ежели из простолюдинов, знать он.
— Верно, батюшка его конюхом служил! — вспомнил граф. — И что же, коль Иван Арсентьевич поедет, свадьбе с Марией быть?
— Не токмо свадьбе быть…
А Ивашка вспомнил семью Прончищевых и говорит:
— Не поеду в Петербург. Петр Алексеевич хоть и велел Меншикову дочь за меня отдать, но жениться на ней не стану.
— Добро ли царя ослушаться, боярин?
— Жена мне нужна такая, чтоб можно было с собою в кругосветное путешествие взять. А Мария избалованная, вздорная и привыкла, чтоб прихоти ее исполняли. На что мне такая?
Графу показалось, Головина сомнения мучают, и потому вздумал их развеять:
— Неправду ты нагадал, Тренка! Меншиков ныне в фаворе и вряд ли выдаст дочь за капитана. Теперь он станет выгоды своей искать.
Тренка словно и не услышал его, а бороду в кулак собрал и слепые глаза на капитана уставил.
— Не спеши отрекаться, подумай, дабы не сожалеть потом. Женишься на дочери конюха — возвысишься. Вкупе с тестем своим править станешь.
Ивашка встряхнулся.
— На что мне возвышаться? Так довольно поднялся, и скучно сделалось… Не поеду.
— Не повернешь вспять?
— Слово мое верно.
— Добро. А теперь скажу, что стало бы, кабы не отрекся…
— И слышать не желаю!
— Твоя воля, боярин, — согласился Тренка. — Тогда я товарищей своих вперед отправлю, на Индигирку-реку. Пускай принесут Осколу радостную весть. И пускай он встречь нам идет. Коль дурного ничего не сотворится, в устье Енисея сойдемся. А ныне дождемся полой воды да и отчалим.
— Кто же станет дорогу показывать? — вмешался граф. — Оставь хоть одного!
— Я и стану показывать.
— Ты же слепой! Самому поводырь нужен!
— Вот мои глаза! — югагир указал на Головина. — Я чую, что видит сей боярин. А через него поведу хоть по воде, хоть по суху.
Товарищи его в тот же час кушаки затянули, топоры за опояску, котомки за спины и подались вдоль Сухоны — сговорено у них было, а посольство осталось ждать, когда река вскроется.
Весна же выдалась поздняя и долгая, лед давно посинел, вспух и от берегов оторвался, однако ночные морозы сковывали вольный ток полых вод — лишь к полудню отпускало, перелетная утица едва могла напиться. Брюс чуял опасность промедления и, безбожный, уж готов молиться был, дабы растеплело. И не зря, ибо, пользуясь заморозками, приехал последним санным путем сам воевода с верховой стражей. На сей раз без тени сомнений и всяческого смущения явился на стан, велел Головину сдать шпагу, графу передал веление императрицы — следовать сначала в Вологду под его присмотром, затем в Петербург. Высватанную же девицу раскольников Тюфякиных отправить в Москву, под родительский кров, а югагирских посланников препроводить в Свято-Троицкую обитель и до особого распоряжения заключить в узилища.
Два солдата встали по бокам Ивашки, а воевода руку за его шпагой протянул и ждет. Сам глядит гневно и мстительно — должно быть, свой страх и смущение помнит и теперь вздумал отыграться.
Головин же лишь усмехнулся ему в лицо и спросил тихо, дабы никто не слышал:
— Портки-то яйца не трут?
Да внезапно назад отпрянул и стражников головами, словно горшками, тресь — они и развалились по сторонам. Брюсовы люди в тот час шпаги вон и ощетинились супротив стражи. Граф же видит, сейчас заваруха случится, и к воеводе:
— Исполняем волю государя императора Петра Алексеевича!
Тот же горделиво ногу отставил и говорит:
— А я — государыни императрицы Екатерины!
— Донеси ей, что не застал нас, — решил сговориться Брюс. — Мол, отчалили мы вослед за ледоходом и ныне уже далече. Я в долгу не останусь.
Воевода оказался так же строптив, как и пуглив, — должно быть, строгий наказ получил.
— Не стану доносить ложно, — уперся. — Пусть Головин шпагу сдаст, поелику в измене подозревается. А ты, Яков Вилимович, за мною следуй.
Сказать подобное сподвижнику и верному птенцу гнезда Петрова он прежде бы себе никогда не позволил, и граф до головокружения ощутил, как спадает с него былая власть и сила. И слов-то нет, чтоб сего местного воеводишку приструнить…
Тут из чума вдруг явился Тренка — космы по ветру, белая рубаха до земли, а на голой руке огонь держит, и пламя вьется, искрит и гудит, словно в печной трубе. Воевода засмотрелся, очарованный, шага на два отступил, перекрестился:
— Свят-свят… Сотона! — и вместе со свитой к санкам попятился.
Вологодские стражники, будучи с саблями наголо, про них вмиг забыли, рты разинули, ибо хоть и отличались невероятным упрямством в сражениях, но были богобоязненными, а один зачем-то треуголку снял да на колени бухнулся.
Югагир же к ним и чуть только парик воеводе не подпалил, да еще изрек голосом трубным:
— Зрите пламя геенны огненной, псы!
Воевода в санки, всадники на коней, и лишь лед под копытами забрякал. Что офицеры, что нижние чины оружие спрятали, пальцы в рот и давай свистеть вослед да улулю-люкать, словно малые дети, ей-богу!
А Брюс даже унижение в тот час забыл и к Тренке — из научного интереса думал огонь рукой пощупать и поглядеть, что это у него горит на раскрытой ладони, но тот другой пятерней пламя прихлопнул, и даже дыма не осталось, копоти, либо иного следа.
Графа еще больше любопытство разобрало:
— Покажи еще раз! Я знаю, сие есть обман зрения, фокус, персидские факиры вытворяют. Ноты-то как делаешь? С помощью какого вещества?
— В другой раз покажу, — посулил югагир. — Ныне недосуг. Ночью лед тронется, а поутру можно коч на воду спускать да чумы снимать…
И верно, едва стемнело, налетел ветер, хлынул проливной дождь и река затрещала, гулко ухая между берегов, и скоро зашевелилась, ровно живая…